Если анализ социального процветания обычно обходит стороной реалии этнокультурной диверсификации, то работы, посвященные социальному доверию (как условию сплоченного процветающего общества), напротив, уделяют этому вопросу самое пристальное внимание. При этом и социологи, и политологи единодушны в том, что этнокультурное разнообразие препятствует социальному доверию, уменьшая вероятность общественного единения. Наиболее авторитетным защитником данной позиции выступает Р. Патнэм. Патнэм анализирует связи между размером групп, относящихся к этнокультурным меньшинствам, и уровнем социального доверия в обществе в целом (на примере нескольких больших и малых городов США). Его интересует корреляции доверия и разнообразия как в пределах этнокультурных сообществ, так и между ними. В итоге Патнэм приходит к категорическому заключению о негативном воздействии этнокультурной диверсификации на готовность и способность людей доверять друг другу. Поскольку присутствие этнических меньшинств неизбежно приводит к конкуренции в сферах культурной гегемонии и социальных ресурсов, эти группы и сам факт этнокультурной диверсификации представляют угрозу идентичности и социальному статусу большинства. Этнокультурное разнообразие подрывает основы социальной сплоченности, а потому миграционная политика западных стран нуждается в корректировке, резюмирует свои идеи Р. Патнэм. Хотя некоторые исследователи настаивают на исторических, культурных и локальных поправках к выводам Патнэма, мнение о том, что этническая неоднородность вредит благополучию общества, попрежнему доминирует в социальных науках и обыденном сознании, констатируют Мур и Минчев. Авторы не считают это мнение неверным в принципе, поскольку существует достаточно эмпирических свидетельств того, что этничность служит центральным организационным принципом социальных конфликтов. Тем не менее они убеждены, что социологическая модель сверхразнообразия предлагает совершенно иной угол зрения на проблему, новое понимание паттернов социальной диверсификации и альтернативное толкование корреляций между этнокультурным многообразием и общественным процветанием. Примечательной в этом отношении является коллективная работа П. Стёрджиса, И. Брантона-Смита, Й. Кьюха и Дж. Джексона, где показаны позитивные аспекты этнокультурной диверсификации на примере Лондона1 . В этом исследовании проводится сравнение возрастных когорт разной этнокультурной принадлежности («коренные» лондонцы – белое большинство, «новые» и «старые» иммигранты из разных регионов мира), результаты которого показывают, что неприятие культурных других характерно прежде всего для старших возрастных групп (причем преимущественно для белых). Молодое поколение (и лондонцы, и мигранты), имеющее хотя бы минимальный опыт поликультурной социализации в мегаполисе, скорее демонстрирует межкультурную лояльность и готовность к диалогу, чем откровенное неприятие иного. В свою очередь, Мур и Минчев ставят во главу угла анализ «меняющейся природы самого этнокультурного разнообразия» и, как следствие, изменение характера корреляций мультикультурной диверсификации и перспектив социального процветания. Сверхразнообразие как новый тренд общественного развития, который, по свидетельству демографов и антропологов, набирает силу в традиционных местах обитания мигрантов в районах Восточного Лондона, по всей вероятности, означает грядущий позитивный сдвиг в содержании и восприятии опыта совместного проживания с культурными другими. В качестве демографического паттерна сверхразнообразие имеет две ключевые характеристики: а) рост числа иммигрантских сообществ разных стран происхождения, расширение «географии миграций» (в Великобритании за последние годы ряды выходцев из Южной Азии, Африки и стран Карибского бассейна пополнились переселенцами из Восточной и Западной Европы, Турции и Восточной Азии); б) внутренняя фрагментация иммигрантских сообществ в новой среде обитания, возникновение «различий в рамках разнообразия» (С. Вертовек) за счет наслоения на этнические параметры прочих социальных переменных, которые становятся доминантой дифференциации в обществе.
Читать полностью…
Окунев, И. Ю., Любимова, А. Д., & Якушева, Е. А. (2024). ПРОСТРАНСТВЕННАЯ ЗАВИСИМОСТЬ В РАСПРЕДЕЛЕНИИ ЭТНОКОНТАКТНОСТИ И КОНФЛИКТОГЕННОСТИ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ. Вестник Пермского университета. Политология / Bulletin of Perm University. Political Science, 18(1).
В этнополитологии получил распространение тезис о наличии прямой зависимости между этнической мозаичностью и частотой возникновения конфликтов. Постсоветское пространство характеризуется сложной этнической структурой и наличием высокого конфликтного потенциала. Для проверки гипотезы был построен ряд корреляционных моделей, где в качестве переменных были взяты: математическая сумма конфликтов за период с 1992-2020 гг.. на основе данных проекта Гейдельбергского института “Conflict Barometer”; единицы административно-территориального деления второго уровня (с целью корректного расчета эффекта соседства - в масштабах всего региона и отдельно взятых стран поочередно); процент доминантного этноса по переписи населения. Построение пространственной корреляционной модели позволило приблизиться к ответу на вопрос, связан ли этнический фактор с возникновением конфликтов на постсоветском пространстве и значим ли для данного феномена эффект соседства на разных территориальных уровнях.
Центральными для всего исследования понятиями являются этноконтактность и конфликтогенность. Под этноконтактностью мы будем понимать процент граждан, не относящих себя к доминирующему этносу (насколько об этом позволяет судить система проведения переписи населения). Это позволяет измерить, насколько этнически неоднородна эта территория. Приведем пример из базы данных по этноконфликтогенному потенциалу на постсоветском пространстве: показатель этноконтактности Адажского края, ранее бывшего в составе Рижского района, составляет 29,6 % (2020), а ранее, до членения Рижского района на более мелкие единицы АТД, этот показатель был равен 49,9 % (1989). В данном случае это означает, что в 2020 г. в Адажском крае проживало 29,6 % человек, не от-носящих себя к доминантному этносу (в случае Латвии – к латышам; соответственно нелатыши здесь – русские, литовцы и другие этносы), а в 1989 г. их число было выше (49,9 %). Конфликтогенность связана с самим понятием конфликта. Конфликт может быть операцио-нализирован по-разному: количественно (по числу жертв, по длительности и др.) или качественно (вооруженный / невооруженный, диады конфликта и др.). В данной работе, однако, было принято решение следовать определению Гейдельбергского института, данному в проекте Conflict Barometer, и не проводить вторичную дифференциацию учтенных наблюдений по критерию «конфликт / неконфликт». Таким образом, были взяты все перечисленные в указанном проекте зафиксированные конфликты (высокой интенсивности) или конфликтные ситуации (меньшей интенсивности).
На стыке конфликтологии и этнополитологии исследователь найдет систематизированные формы, особенности целесообразного сочетания и нюансы общего плана в вопросах взаимодействия этнического и конфликтного. Примечательно, что перечисленное выше не всегда характеризует явления политической жизни «на местах» (непосредственное развитие и течение конфликтов), а может быть соотнесено с более вербальными феноменами – например, с перформативными актами (этнополитика) или конструированием этнической идентичности. В соответствии с исследовательским вопросом данной работы целесообразным будет указать на типы поведения индивидов, отражающие их отношение к собственной или сопряженной (по линии «Мы / Другие») этнической идентичности: аффирмативный, конструктивный, индиффирентный и деструктивный. Здесь нам в первую очередь интересно аффирмативное поведение. Данный тип поведения отличается широким спектром потенциальных последствий для общества: этнофор с аффирмативным поведением в отношении собственной этничности может как поддерживать ее сохранение, например, выступая носителем языка или принимая активное участие в продолжении значимых традиций, так и стать агентом экстенсивной экспансии его референтной этничности, выступая за подавление права «Других» на принадлежность к иной этнической
Окунев, И. Ю., Любимова, А. Д., & Якушева, Е. А. (2024). ПРОСТРАНСТВЕННАЯ ЗАВИСИМОСТЬ В РАСПРЕДЕЛЕНИИ ЭТНОКОНТАКТНОСТИ И КОНФЛИКТОГЕННОСТИ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ. Вестник Пермского университета. Политология / Bulletin of Perm University. Political Science, 18(1).
В этнополитологии получил распространение тезис о наличии прямой зависимости между этнической мозаичностью и частотой возникновения конфликтов. Постсоветское пространство характеризуется сложной этнической структурой и наличием высокого конфликтного потенциала. Для проверки гипотезы был построен ряд корреляционных моделей, где в качестве переменных были взяты: математическая сумма конфликтов за период с 1992-2020 гг.. на основе данных проекта Гейдельбергского института “Conflict Barometer”; единицы административно-территориального деления второго уровня (с целью корректного расчета эффекта соседства - в масштабах всего региона и отдельно взятых стран поочередно); процент доминантного этноса по переписи населения. Построение пространственной корреляционной модели позволило приблизиться к ответу на вопрос, связан ли этнический фактор с возникновением конфликтов на постсоветском пространстве и значим ли для данного феномена эффект соседства на разных территориальных уровнях.
Центральными для всего исследования понятиями являются этноконтактность и конфликтогенность. Под этноконтактностью мы будем понимать процент граждан, не относящих себя к доминирующему этносу (насколько об этом позволяет судить система проведения переписи населения). Это позволяет измерить, насколько этнически неоднородна эта территория. Приведем пример из базы данных по этноконфликтогенному потенциалу на постсоветском пространстве: показатель этноконтактности Адажского края, ранее бывшего в составе Рижского района, составляет 29,6 % (2020), а ранее, до членения Рижского района на более мелкие единицы АТД, этот показатель был равен 49,9 % (1989). В данном случае это означает, что в 2020 г. в Адажском крае проживало 29,6 % человек, не от-носящих себя к доминантному этносу (в случае Латвии – к латышам; соответственно нелатыши здесь – русские, литовцы и другие этносы), а в 1989 г. их число было выше (49,9 %). Конфликтогенность связана с самим понятием конфликта. Конфликт может быть операцио-нализирован по-разному: количественно (по числу жертв, по длительности и др.) или качественно (вооруженный / невооруженный, диады конфликта и др.). В данной работе, однако, было принято решение следовать определению Гейдельбергского института, данному в проекте Conflict Barometer, и не проводить вторичную дифференциацию учтенных наблюдений по критерию «конфликт / неконфликт». Таким образом, были взяты все перечисленные в указанном проекте зафиксированные конфликты (высокой интенсивности) или конфликтные ситуации (меньшей интенсивности).
На стыке конфликтологии и этнополитологии исследователь найдет систематизированные формы, особенности целесообразного сочетания и нюансы общего плана в вопросах взаимодействия этнического и конфликтного. Примечательно, что перечисленное выше не всегда характеризует явления политической жизни «на местах» (непосредственное развитие и течение конфликтов), а может быть соотнесено с более вербальными феноменами – например, с перформативными актами (этнополитика) или конструированием этнической идентичности. В соответствии с исследовательским вопросом данной работы целесообразным будет указать на типы поведения индивидов, отражающие их отношение к собственной или сопряженной (по линии «Мы / Другие») этнической идентичности: аффирмативный, конструктивный, индиффирентный и деструктивный. Здесь нам в первую очередь интересно аффирмативное поведение. Данный тип поведения отличается широким спектром потенциальных последствий для общества: этнофор с аффирмативным поведением в отношении собственной этничности может как поддерживать ее сохранение, например, выступая носителем языка или принимая активное участие в продолжении значимых традиций, так и стать агентом экстенсивной экспансии его референтной этничности, выступая за подавление права «Других» на принадлежность к иной этнической
Автор отмечает, что, в конечном итоге, стремительное накопление знаний в области генетики приводит к «блэк-боксингу»,если рассуждать в терминах Бруно Латура, понятия «раса». Этот процесс представляется тем более настораживающим, поскольку его результатом оказывается идентификация «более престижных» естественных наук, как последней инстанции в решении вопросов природы расы. Иллюстрируя обоснованность своих опасений, Э. Морнинг упоминает получивший широкую огласку в западном академическом сообществе эпизод с участием доктора Джеймса Уотсона, одного из первооткрывателей структуры молекулы ДНК и лауреата Нобелевской премии по физиологии и медицине за 1962 г. Беседуя с журналистом, ректор научно-исследовательской лаборатории Колд-Спринг-Харбор не постеснялся заявить, что социальная политика, проводимая цивилизованными странами по отношению к Африке, обречена на провал, поскольку основана на том, что негры по врожденным интеллектуальным способностям ничем не отличаются от белых, в то время как «все опыты говорят, что это не так» и «люди, которым доводилось иметь дело с черными работниками, знают, что это неправда».
Читать полностью…
Изначальные условия в целевом государстве (наличие предшествующего опыта демократического правления или строитель- ства бюрократических государственных институтов). Согласно Дж. Браунли, «за последнее столетие результаты государственного строительства в значительной степени определялись историческими предпосылками общества-реципиента», и «уже имеющиеся бюрократические и парламентские институты целевого общества увеличивают потенциал политики реконструкции» . Ф. Фукуяма подчеркивает, что довоенный административный потенциал Японии и Германии был перенесен в поствоенный период, что определило успех Соединенных Штатов. Дж. Монтен полагает, что государства с высоким уровнем дохода на душу населения и низким уровнем этнической раздробленности в большей степени приспособлены к переходу к демократии в результате иностранной интервенции.
Суммируя изученный историографический материал, Дж. Монтен формулирует общий тезис о том, что потенциал успешного государственного строительства стран определяется их прошлым.
Помощь и стимулы. Сторонники данного подхода указывают, что поддержка извне может нивелировать внутренний потенциал страны: национальные лидеры могут утратить стимул инвестировать ресурсы в увеличение потенциала государства в тех областях, которые уже спонсируются международными акторами. Аналогичные трудности могут возникнуть при большей (чем у национальных лидеров) заинтересованности зарубежного интервента в достижении конкретных политических целей. В других случаях международная помощь фактически поддерживает и легитимизирует лидеров нефункциональных и слабых государств . В социальном плане подобная динамика развития событий зачастую несет в себе определенный «моральный риск» (moral hazard): привыкшие к внешней поддержке государственные лидеры начинают вести себя все более безрассудно, полагая, что застрахованы от провала своими международными союзниками
Идеациональные факторы. В рамках либерального подхода Б. Грин выделяет два типа лидеров: 1) с «позитивным» отношением к свободе; 2) с «негативным» восприятием свободы, т.е. полагающих ключевым условием демократии наложение ограничений на влияние государства. Так, приводит пример Дж. Монтен, администрация Г. Трумэна идентифицировала себя с либеральной идеологией «Нового курса» , который инициировал масштабную экспансию федерального правительства в экономику и социальную сферу.
«Новый курс» оказал влияние на ход американской демократизации Японии. На стадии планирования, реализации и продвижения демократических реформ должностные лица США стремились использовать государственное вмешательство. Ключевые посты в Главном командовании союзных войск (ГКСВ) занимали люди, имевшие опыт работы в регулирующих органах при имплементации «Нового курса» (1930–1940-е годы). Уроки и институциональные решения «Нового курса» применялись ими в отношении Японии. Вместо демонтажа японской государственности оккупация сохранила ее и направила по пути социальных и эконо- мических реформ, нацеленных на распределение национального дохода, расширение среднего класса и углубление социального плюрализма. Подобная политика создавала условия для устойчивой либеральной демократии в Японии, так как суверенитет был деле- гирован избранному правительству.
В противоположность этому в современном консерватизме доминирует мнение о необходимости сокращения вмешательства и влияния федерального правительства Соединенных Штатов и отхода от концепции «государства всеобщего благосостояния». Всвоей внутренней политике консерваторы провозглашают сокращение государственного сектора, предлагают решения, генерируемые свободным рынком, для преодоления проблем государственной политики, отмечают непредсказуемость последствий и негативные аспекты крупных государственных программ. Согласно Э. Флибберту, администрация Буша «была идеологически предрасположена к уничтожению государственной власти в Ираке».
Выводы.
В продолжении, романе «Колыма», к ним присоединяется начальник сибирского лагеря «Синявский». Роман Т. Клэнси «Медведь и Дракон» украшен фигурой сибирского охотника «Петра Петровича Гоголя». Несмотря на внешнюю «культурологическую нагрузку», подобный выбор мало чем отличается от «Сергея Иванова». «Говорящие» фамилии подчёркивают лишь абсурдность их использования, игнорирующее богатство культурно-исторических реминисценций, смысловых и образных оттенков, которые не могли не проявиться при ином, творческом подходе к работе с антропономическим материалом.
Впрочем, в исследуемых текстах присутствуют варианты и более глубокого, концептуального отношения к выбору «сибирских» имён персонажей. Рассмотрим роман «Призрак кургана» Ю. Теорина, являющийся продолжением «Ночного шторма». В нём образ Сибири становится важным элементом исторической картины, нарисованной автором достаточно «широкими мазками». Один из героев романа, Арон Фред, в начале тридцатых годов прошлого века приезжает в СССР. Романтический сторонник «нового мира», он сталкивается с изнаночной стороной советской действительности: принудительный труд, подавление индивидуального начала, всевластие карательных органов. Под каток последних и попадает Арон. Машина репрессий «перемалывает» его. Но она не просто уничтожает Арона Фреда как личность, а создаёт новый субъект. Сибирь выступает как Хтонос, неумолимо поглощающий, уничтожающий инородное по отношение к нему человеческое начало: «Влад все еще получает некоторое удовольствия от ощущения своей власти над заключенными, но Арон смертельно устал. Ему всего тридцать, но чувствует он себя стариком». «Влад», сохранивший внешние черты живого человека, по сути, становится «живым мертвецом», зомби, приносящим смерть и разрушение и в Швецию, в которую в итоге перебирается.
Озвученную шведским писателем идею об инобытии Сибири мы находим в текстах других авторов, которые пытаются «обогатить» своего читателя культурно-историческими сведениями о регионе и его обитателях. Уже упомянутый выше Ю. Несбё имеет репутацию серьёзного автора, внимательного к деталям, стремящегося к максимальной достоверности. Но проблемы школьного уровня у Несбё начинаются уже при обращении к географическим данным. Русские уголовники, в начале книги названные «алтайскими казаками», к её завершению меняют свою прописку и превращаются в «казаков из Омска», которые разговаривают на особом, открытом Нёсбе, «резком» и «отрывистом» «южносибирском говоре». Но куда интереснее географических и филологических изысков представление норвежского автора о личностных качествах обитателей Сибири. Как и положено хтоническим созданиям, они обладают врождённой агрессивностью по отношению к чужакам. Одно из объяснений агрессивности обитателей Сибири, по мнению, Несбё следует искать в единственно возможной форме их существования — преступного сообщества, о природе и способе организации которого автор также имеет своё авторитетное мнение: «Урки — представители сибирского криминального клана». Здесь мы видим прямое продолжение художественной идеи «Сибирь-Гулаг», в реализации которой мы также находим хтонические, апокалипсические черты.
риведённые примеры, как и другие тексты, по техническим обстоятельствам оставленные за пределами цитирования, убедительно свидетельствуют, что использование данного образа связано с негативной коннотацией. Устойчивость и частота его повторения позволяют сделать вывод о наличии «литературной формулы» Сибири. Но в отличие от других формул массовой литературы (тот же образ ирландцев), она не демонстрирует трансформационного потенциала. Объяснение этому следует искать за пределами собственно литературного пространства. Образ «Сибири» следует понимать расширительно, как элемент социальной мифологии, являющейся основанием западной цивилизации. Объектом этой мифологизации является как Россия, так и её метафизическое измерение — Сибирь.
MINTCHEV N., MOOR H.L. Super-diversity and the prosperous society // European j. of social theory. – L., 2016. – Nov. 17. – P. 1–18.
В статье директора Института глобального процветания (Лондонский университетский колледж, Великобритания) Генриетты Мур и ее коллеги Николая Минчева обсуждается феномен этнического разнообразия в качестве возможной предпосылки социального сплочения и снижения уровня социальной напряженности в современных западных обществах, отмеченных печатью мультикультурализма и неравенства. Вразрез с общепринятой точкой зрения (тиражируемой СМИ и научно-популярными изданиями), согласно которой несовпадение этнокультурных традиций провоцирует межгрупповые конфликты и взаимное неприятие, авторы настоящей статьи утверждают, что определенный тип этнической диверсификации в мультикультурных пространствах современности способствует сближению групп и сообществ и в перспективе создает условия для общественного процветания.
В условиях мегаполиса, каковым сегодня является Лондон с его богатой историей иммигрантских поселений и этнокультурных общин, прежние формы категоризации связей между социальной диверсификацией, эксклюзией и инклюзией не могут считаться удовлетворительными. И культурные нарративы, и правовые практики нового тысячелетия коренным образом меняют способы разделения на «своих» и «чужих»; здесь возникают новые «иерархии принадлежности», в рамках которых этнические либо расовые индикаторы сами по себе не определяют доступности гражданских и правовых статусов и социальных ресурсов. Поэтому сегодня требуется иное, целостное понимание того, как формируются социальные барьеры и границы между сообществами и входящими в них индивидами. Необходимо сосредоточить внимание на взаимодействии факторов расы и этничности, с одной стороны, и совокупности таких параметров, как экономический, социальный, культурный и символический капиталы, – с другой. С этих позиций перспективной представляется модель этнокультурного сверхразнообразия (super-diversity), предложенная известным социальным антропологом С. Вертовеком. Здесь имеется в виду такой вариант социальной диверсификации, когда групповые различия этнокультурного типа «насыщаются» или опосредуются социально значимыми несовпадениями политического, статусного и ресурсного характера. В этом случае этнические межгрупповые характеристики теряют свою доминирующую роль на фоне сближающих / разобщающих индикаторов общественного ранжирования. Примером подобного сверхразнообразия могут служить «старые» и «новые» иммигранты в Восточном Лондоне, этнокультурная дифференциация которых вытесняется или поглощается более важными ситуативными показателями очевидного социального неравенства. Таким образом, можно предположить, что общества, которые движутся в направлении парадигмы сверхразнообразия, стоят на пороге изменения самих традиционных траекторий групповой диверсификации. Более того, «в этом случае сверхразнообразие редуцирует этническую напряженность и делает более выпуклой роль социального неравенства во всех его проявлениях применительно к целям сплочения и общественного процветания».
группе или дискриминируя другой этнос, в том числе и прибегая к физическому насилию.
Данная категоризация достаточно строга и не подразумевает «переходных» состояний; ряд исследователей отмечают фактическое наличие гибридных идентичностей. Индийский исследователь Х. Бхабха пишет о явлении мимикрии среди граждан бывших метрополий. Оно также имело и обратную силу, то есть было характерным паттерном поведения и в колониальную эпоху, когда те соотносят себя с гражданами бывших колоний. Поведение, характеризующееся внешним, поверхностным заимствованием идентичности доминирующей социальной группы, создает расщепленную, расколотую идентичность.
Измерение уже имевших место конфликтных ситуаций представляет собой стремление операционализировать понятие конфликтогенности, что методологически выражается в шкалировании интенсивности каждой конфликтной ситуации и в количестве последних за отдельный промежуток времени. В данной работе конфликтогенность измерялась для каждого объекта наблюдения за период с 1992 по 2022 г. (причина выбора таких дат будет объяснена далее), отдельно за 1992–1999 и 1999–2022 гг., где для каждого года наблюдений объектам были присвоены баллы, обозначающие сумму интенсивности зафиксированных конфликтов. Следует внести ясность в отношении эмпирической части работы, указав, что под постсоветским пространством авторы понимают территорию стран бывшего Советского Союза, а именно: Российской Федерации, Азербайджана, Армении, Республики Беларусь, Грузии, Литвы, Латвии, Эстонии, Казахстана, Кыргызстана, Узбекистана, Таджикистана, Туркменистана, Украины, Молдовы; а также государств с оспариваемой суверенностью: Абхазии, Приднестровья, Южной Осетии. Отдельно были выделены субрегионы: Прибалтика (Латвия, Литва, Эстония), Центральная Азия (Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан). В качестве единицы анализа были избраны административно-территориальные единицы первого уровня всех указанных стран постсоветского пространства, и использованные в расчетах показатели этноконтактности и конфликтогенности приводились в отношении каждого отдельно взятого региона. Таким образом, исследование проводилось на основании выборки в 311 объектов наблюдения, выборка охватила всю территорию бывшего СССР.
Проверка гипотез была проведена посредством анализа первичных данных в геоинформационной системе GeoDa, где был выведен коэффициент корреляции Пирсона, проведена работа с матрицей соседства и рассмотрена справедливость тезиса о кластеризованности конфликтогенности в отдельных странах и макрорегионах постсоветского пространства через «призму» этноконтактности. При работе с коэффициентом корреляции учитывались статистические критерии: значения p-value, то есть рекомендуемая мера доверия к полученным результатам, критерий Стьюдента и иные способы сделать более надежными полученные при работе с количественными методами результаты. Авторы также учли данные нюансы при оценке зафиксированных показателей и анализе выведенных значений, что будет раскрыто отдельно при тестировании каждой гипотезы.
По итогам исследования нет оснований говорить о детерминирующем характере этнического фактора в процессе развития различных конфликтных сценариев, то есть нельзя признать наличие сильной и прямой корреляции между этноконтактностью и конфликтогенностью. Вероятно, в таком случае существует какой-то иной существенный фактор, который в большей мере является детерминантой конфликта, либо комплекс факторов, которые кумулятивно приводят к эскалации конфликтной ситуации и реализации конфликтного потенциала. Ввиду этого предстоит продолжить исследование и поиск моделей множественной регрессии. Однако на данный момент можно утверждать, что на территории постсоветского пространства этноконтактность, в частности полиэтничность, не являются тем, что определяет наличие конфликтной ситуации или ее эскалацию в вооруженное столкновение. Иначе говоря, устойчивой связи (то есть способной быть подвергнутой проверке во всех диапазонах выборки) между полиэтничными регионами и регионами «конфликтными» не наблюдается.
группе или дискриминируя другой этнос, в том числе и прибегая к физическому насилию.
Данная категоризация достаточно строга и не подразумевает «переходных» состояний; ряд исследователей отмечают фактическое наличие гибридных идентичностей. Индийский исследователь Х. Бхабха пишет о явлении мимикрии среди граждан бывших метрополий. Оно также имело и обратную силу, то есть было характерным паттерном поведения и в колониальную эпоху, когда те соотносят себя с гражданами бывших колоний. Поведение, характеризующееся внешним, поверхностным заимствованием идентичности доминирующей социальной группы, создает расщепленную, расколотую идентичность.
Измерение уже имевших место конфликтных ситуаций представляет собой стремление операционализировать понятие конфликтогенности, что методологически выражается в шкалировании интенсивности каждой конфликтной ситуации и в количестве последних за отдельный промежуток времени. В данной работе конфликтогенность измерялась для каждого объекта наблюдения за период с 1992 по 2022 г. (причина выбора таких дат будет объяснена далее), отдельно за 1992–1999 и 1999–2022 гг., где для каждого года наблюдений объектам были присвоены баллы, обозначающие сумму интенсивности зафиксированных конфликтов. Следует внести ясность в отношении эмпирической части работы, указав, что под постсоветским пространством авторы понимают территорию стран бывшего Советского Союза, а именно: Российской Федерации, Азербайджана, Армении, Республики Беларусь, Грузии, Литвы, Латвии, Эстонии, Казахстана, Кыргызстана, Узбекистана, Таджикистана, Туркменистана, Украины, Молдовы; а также государств с оспариваемой суверенностью: Абхазии, Приднестровья, Южной Осетии. Отдельно были выделены субрегионы: Прибалтика (Латвия, Литва, Эстония), Центральная Азия (Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан). В качестве единицы анализа были избраны административно-территориальные единицы первого уровня всех указанных стран постсоветского пространства, и использованные в расчетах показатели этноконтактности и конфликтогенности приводились в отношении каждого отдельно взятого региона. Таким образом, исследование проводилось на основании выборки в 311 объектов наблюдения, выборка охватила всю территорию бывшего СССР.
Проверка гипотез была проведена посредством анализа первичных данных в геоинформационной системе GeoDa, где был выведен коэффициент корреляции Пирсона, проведена работа с матрицей соседства и рассмотрена справедливость тезиса о кластеризованности конфликтогенности в отдельных странах и макрорегионах постсоветского пространства через «призму» этноконтактности. При работе с коэффициентом корреляции учитывались статистические критерии: значения p-value, то есть рекомендуемая мера доверия к полученным результатам, критерий Стьюдента и иные способы сделать более надежными полученные при работе с количественными методами результаты. Авторы также учли данные нюансы при оценке зафиксированных показателей и анализе выведенных значений, что будет раскрыто отдельно при тестировании каждой гипотезы.
По итогам исследования нет оснований говорить о детерминирующем характере этнического фактора в процессе развития различных конфликтных сценариев, то есть нельзя признать наличие сильной и прямой корреляции между этноконтактностью и конфликтогенностью. Вероятно, в таком случае существует какой-то иной существенный фактор, который в большей мере является детерминантой конфликта, либо комплекс факторов, которые кумулятивно приводят к эскалации конфликтной ситуации и реализации конфликтного потенциала. Ввиду этого предстоит продолжить исследование и поиск моделей множественной регрессии. Однако на данный момент можно утверждать, что на территории постсоветского пространства этноконтактность, в частности полиэтничность, не являются тем, что определяет наличие конфликтной ситуации или ее эскалацию в вооруженное столкновение. Иначе говоря, устойчивой связи (то есть способной быть подвергнутой проверке во всех диапазонах выборки) между полиэтничными регионами и регионами «конфликтными» не наблюдается.
MORNING A. And you thought we had moved beyond all that: Biological race returns to the social sciences // Ethnic a. racial studies. – Abingdon, 2014. – Vol. 37, N 10. – P. 1676–1685.
Статья посвящена проблемам расы в социологии. Прогнозируя новый виток дебатов о соотношении биологического и социального в понятии расы, Энн Морнинг достаточно прямолинейно заявляет, что «с учетом доминирования США в производстве научной информации по всему миру, это станет феноменом с которыми столкнутся и ученые за пределами Северной Америки».
Описывая проникновение в научное сообщество идеи о том, что конструктивистская перспектива расы должна быть дополнена с учетом новых открытий в области генетики, Э. Морнинг подробно разбирает работу социологов Джианнбин Ли Шиао, Томаса Боде, Эмбер Бейер и Даниэля Селвига «Геномный вызов социальному конструированию расы». Вышеперечисленные авторы утверждают, что получившей широкое распространение теории социального конструирования расы «не достает биологической реальности», и она «неуместно обременена... концепцией биологической вариативности, идущей не в ногу с последними достижениями в области генетических исследований».
С точки зрения Э. Морнинг, представление о том, что циркулирующие в публичном пространстве расовые категории (например те, что используются в переписи населения США) берут начало в наших базовых биологических характеристиках, свидетельствует о глубоком непонимании истории и природы расы. Утверждать, что расы являются биологическими категориями, недостаточно корректно отражаемыми в социальной сфере, значит поворачивать науку вспять. Вне зависимости от того, каких высот достигла генетика в своем развитии, подчеркивает автор, мы не должны забывать, что «не специалисты в области генома человека стоят у руля, когда речь заходит о развитии идей относительно расы».
Подобно «передовым» наукам прошлого – таксономии, краниометрии, антропометрии и серологии – «когда дело касается расовых вопросов, генетика со всеми ее “рюшечками и кружавчиками” просто служит закреплению картины мира, сложившейся к VIII-му веку: представлению о том, что “в реальности” существуют черные и белые, желтые и красные люди», независимо от любых культурных связей или характерных для нашего общества тенденций.
Ученым, работающим в этой области генетики, нельзя забывать о том, что используемые нами категории нами же и сконструированы. Как наглядно продемонстрировала социология науки, наши знания и характер интерпретации окружающего мира – названные Ван Флеком «идеовидением» – определяют то, что будет в этом мире «открыто», даже когда мы уверены в объективности произведенных измерений и непредвзятости собственного анализа. Наблюдаемый в наши дни ренессанс обсуждения расовых вопросов является еще одним проявлением многовекового стремления Запада найти такое научное оправдание несправедливости, которое бы позволило приписать социальное неравенство силам, лежащим за пределами сферы общественных отношений.
Ключевым фактором, определившим успех японского кейса, было решение Соединенных Штатов сохранить бюрократическую базу японского государства, провести чистку лиц, связанных с довоенным националистическим движением, не растерять важные институциональные знания, а стимулировать государственную власть содействовать социальным и экономическим реформам. Многие исследователи считают, что повальная чистка среди иракских военных и баасистов существенно ослабила иракское государство. По мнению Дж. Монтена, проблема заключается в нахождении внешними интервентами баланса между привлечением к ответственности лиц за преступления или злоупотребления властью и сохранением их институциональных знаний и опыта, имеющих решающее значение для реализации потенциала государства.
Читать полностью…
MONTEN J. Intervention and state-building: Comparative lessons from Japan, Iraq and Afghanistan // The Annals of the American academy of political and social science. – Thousand Oaks (CA), 2014. – Vol. 656, N 1. – P. 173–191.
Изучение именно американского опыта применения военного вмешательства в качестве механизма создания прочных институтов в нестабильных государствах представляется плодотворным по следующим причинам. Во-первых, Соединенные Штаты прибегали к данной стратегии чаще, чем любое другое государство, за последнее столетие приняв участие в более чем двух десятках операций по смене режимов . Во-вторых, американские вооруженныеинтервенции часто сопровождались масштабными программами помощи, нацеленными на реконструкцию экономики и политических институтов оккупированного государства. Исходя из масштабов, силы и типа политического режима в целевых государствах, автор выделяет и последовательно анализи- рует три исторических кейса: Япония (начиная с 1945 г.) , Афганистан (с 2001 г.) и Ирак (с 2003 г.).
Во всех трех случаях Соединенные Штаты использовали вооруженную интервенцию, оккупацию и реконструкцию в целях создания демократических и жизнеспособных в условиях отсутствия внешней поддержки государств, однако достигли совершенно противоположных результатов. В то время как оккупация Японии, констатирует Дж. Монтен, соглашаясь с оценкой американского стратегического исследовательского центра РЭНД, «задала стандарты постконфликтной трансформации, которой не было равных в истории», усилия официального Вашингтона по стабилизации ситуации в Ираке обернулись превращением последнего в «недееспособное государство» («instant failed state»)
Автор обозначает наличие четырех исследовательских подходов, различающихся в зависимости от того, влияние какого именно обстоятельства рассматривается в них в качестве определяющего: 1) степень вовлеченности страны-интервента (level of commitment by intervening state); 2) изначальные экономические, политические и социальные условия в целевом государстве; 3) стимулы, порождаемые международными программами помощи; 4) идеациональные факторы (ideational factors) [с. 184].
Степень вовлеченности определяется такими показателями, как продолжительность кампании и уровень инвестирования материальных ресурсов. Джеймс Доббинс, а также ряд других экспертов утверждают, что «среди контролируемых факторов детерминирующим является уровень затрат (level of effort), измеряемый временем, живой силой и деньгами». П. Минксин, С. Амин и С. Гарз сходятся во мнении, что «бо́ льшая степень вовлеченности работает по принципу рычага, увеличивая потенциал для осуществления политики реконструкции» . Однако автор статьи обращае внимание на несостоятельность доказательной базы данных исследований. Он подчеркивает, что Соединенные Штаты сохраняли свое присутствие на протяжении девяти лет в Ираке и более чем десяти – в Афганистане, однако достигли при этом весьма ограни- ченных и нивелирующихся (кейс Афганистана) результатов. В Японии, напротив, общая продолжительность американской ок- купации составила семь лет, а большинство институциональных реформ было проведено в течение 1945–1948 гг. Объемы поддерж- ки извне, по мнению автора, также не коррелируют с итогами про-цесса государственного строительства в вышеозначенных странах. Так, Соединенные Штаты оказали помощь Японии в размере 15,2 млрд долл.; Германии (период 1945–1952 гг.) – 29,3 млрд долл., что эквивалентно первым трем годам оккупации Ирака. Од- нако именно первые два случая рассматриваются академическим сообществом как примеры успешного демократического государ- ственного строительства. В случае с Афганистаном 54 млрд долл. было потрачено только на обучение и снаряжение афганских воен- ных и полицейских (Фонд сил безопасности Афганистана; ФСБА – Afghanistan security forces fund, ASFF). Тем не менее данные орга- низации все еще зависят от США в ключевых материально- технических и военных аспектах
Мифологизацию невозможно преодолеть рационально, используя «методы просвещения». Сколько бы ни выпускалось книг или даже иллюстрированных альбомов на тему «подлинная история России» с перечислением того, что есть реально в той же Сибири, интерес к ним западного читателя будет практически равен нулю, в силу того что рациональными средствами «формула» не изменяется. Здесь работают иные механизмы. Один из возможных выходов из тупиковой ситуации — принятие и самостоятельное развитие предложенной формулы «Сибирь — территория смерти». Известный современный критик и политолог К. Крылов, размышляя о путях развития отечественного фэнтези, приходит к заключению о необходимости «вложиться в противников» западного мифа: «Развернуть индустрию производства антизападного мифа, последовательно героизируя и прославляя тех мифологических персонажей, которые на Западе играют роль «плохих парней». Анализ конкретных инструментов подобного культурного эксперимента — отдельный разговор. Но его воплощение позволит перейти на «половину поля противника», перехватить социокультурную инициативу и показать, что «сибирские казаки» владеют не только допотопными «пружинными ножами». Нужно быть интересными современными «плохими парнями». При некотором стилистическом и смысловом нажиме можно «обыграть» как предложенные образы, так и «хороших парней», от которых современная культура несколько устала. История массовой культуры убедительно показывает, что рано или поздно у плохишей возникает своя преданная армия поклонников. Глупо было бы не воспользоваться таким культурным капиталом, который до сегодняшнего дня находится в «замороженном виде». Пришло время размораживать активы.
Читать полностью…
Хлебников М.В. Сибирь как «территория смерти». О литературной формуле «Сибирь» в современном западном детективе // Строгий отчет. СПБ, 2023, с.293-303
Одним из методологических «столпов» изучения массовой литературы выступает теория «литературных формул» Дж. Г. Кавелти, введённая в научный оборот в 70-ые годы прошлого века. Предложенная модель оказалась востребованной в силу её относительной простоты и функциональности на фоне переусложнённых структуралистских и постструктуралистских исследовательских стратегий. Под «формулой» следует понимать структуру повествовательных, образных, сюжетных конвенций, присутствующих в достаточно большом количестве произведений. Именно наличие «формулы» позволяет наладить контакт с потребителем массовой литературы, без которого невозможно бесперебойное производство «культурного продукта». Кавелти отмечает, что «формулы» отражают динамическую сущность культуры: «Формулы помогают с помощью традиционных конструктов воображения усвоить изменения в ценностях. Они облегчают переход от старых к новым формам выражения и тем самым способствуют культурной преемственности»
Литературная формула «Сибирь» достаточно широко представлена в современной зарубежной массовой литературе. Предлагаю проверить формулу на таком жанре, как детектив. Это представляется продуктивным в связи с технологичностью детективного жанра, к которой относится, во-первых, серийность — стремление к максимальному использованию коммерчески удачных произведений (не сюжет, как считалось ранее, но топологическое и нарративное воспроизводство постоянной структуры детерминируют «читательскую любовь» и потребность в продолжении, продлении текста). Во-вторых, социально-политическая акцентуация детектива. В отличие от других жанров массовой литературы, детектив позволяет авторам обращаться к актуальным общественным проблемам. Р. Чандлер, немало сделавший для развития «крутого» детектива и противопоставлявший его классическому роману-загадке, следующим образом определял необходимость ухода от чистой развлекательности: «Реалист, взявшийся за детектив, пишет о мире, где гангстеры правят нациями и почти правят городами, где отели, многоквартирные дома, роскошные рестораны принадлежат людям, которые сколотили свой капитал на содержании публичных домов, где звезда киноэкрана может быть наводчиком бандитской шайки, где ваш очаровательный сосед может оказаться главой подпольного игрового синдиката…». Понятно, что социальный критицизм, как и политическая актуальность не являются константой детектива, но возможность их присутствия заложена в его жанровой структуре.
Следует отметить, что образ Сибири в исследуемых нами текстах представлен формально различными лексико-семантическими уровнями. На самом бедном из них «Сибирь» выступает в качестве элементарной метафоры с однозначно негативным значением. Так, в одной из книг Л. Чайлда — автора популярной серии романов о частном детективе Джеке Ричере, весьма выразительно авторское сравнение: «Омаха — это не Нью-Йорк или Вашингтон, но и не какая-то там дыра. Например, не Сибирь. Даже близко не лежала». Тройное отрицание призвано подчеркнуть, придать дополнительную эмоциональную коннотацию связке-метафоре «Сибирь-дыра».
На следующем уровне мы переходим к анализу выбора «сибирских» имён персонажей. Здесь наблюдаются две устойчивые тенденции. Первая заключается в использовании имён со стёртым семантическим наполнением. Так, в романе Ю. Несбе «Призрак» присутствует «сибирский казак» «Сергей Иванов». Выбор его фамилии определён исключительно функциональной необходимостью этнического маркирования и не несёт в себе дотекстового потенциала. Естественно, что подобный выбор имени свидетельствует о нежелании писателя индивидуализировать своего персонажа, придать ему черты жизненности и многомерности. Вторая тенденция заключается в выборе «знаковых» имён персонажей. Как правило, это фамилии известных русских писателей, композиторов. В известном романе Т.Б. Смита «Малыш 44» появляются герои, носящие фамилии «Ахматова» и «Бродский».
Все названные, как и близкие к ним движения, как правило объединяет также революционный настрой, стремление извести всё, что охвачено понятием «американизм» и, шире, всю евро-американскую цивилизацию в её основаниях и в её высших достижениях.
Происходящее в Соединённых Штатах всё чаще называют словом «революция». В авангарде её до последнего времени шло BLM («Black Lives Matter», «Чёрные жизни важны»; впрочем, противниками аббревиатура расшифровывается иначе: «Burn, Loot, Murder», «Сжигай, грабь, убивай»), движение, объединяющее не только чёрных, но и белых. Основательница BLM Патрисиа Каллорс (с виду – вульгарная чернокожая бабища), утверждавшая, что «Капитал» прочла от корки до корки, заявила, что это Маркс научил её ненавидеть тех, кого ненавидеть следует. В первую очередь – всех белых мужчин. Будто бы оклеветавших Маркса, придав ему вид белого человека, тогда как на самом деле он был мавр!
А «заводила» феминисток Тиффани Джонсон, тоже чернокожая, признаётся, что мало заглядывала в сочинения Маркса, но уверена, что она его «правильно чувствует». Это напоминает о Чепурном из платоновского «Чевенгура», который говорил, что, читая «Капитал», «ничего не понял, но что-то чувствовал».
Историки и публицисты консервативного направления считают, что происходящее в Америке по своим масштабам и задачам аналогично двум «великим» революциям, Французской и Русской. Особенно много аналогий находят в Русской революции, хронологически гораздо более близкой.
Есть в американской революции существенная черта, отличающая её от «великих» предшественниц: это странная революция в том смысле, что «верхи» общества её поощряют и сами разжигают. Пол Кругман, известный экономист, заявляет в «New York Times»: «Мы все теперь марксисты»; имея в виду прежде всего «верхи» общества. «Сама» вице-президент Камала Харрис признаётся, что читать «Капитал» ей, «к сожалению», недосуг, но это не обязательно, потому что ей и так видна «красота» марксизма.
Вероятно, для Ленина с Троцким движение (само по себе движение) было, как и для Маркса, основным чувством. А вот у «зрелого» Сталина – гения интуиции, с некоторыми чертами бурбона (это не ругательство, как некоторые думают, в старые годы бурбоном называли офицера, выслужившегося из унтеров и сохранившего прежнюю грубоватость) – явилась потребность «зацепиться» за что-то, историей уже апробированное. В этом он нашёл поддержку среди выдвиженцев «от сохи», которые, пройдя через огонь революции, в душе оставались царистами и в Сталине увидели «нового царя»; хотя по-прежнему считались и сами себя считали красными.
В сознании множества наших соотечественников, особенно старшего поколения, никак не удаётся оторвать Сталина от связки Маркс-Энгельс-Ленин; слова Сталина о том, что он всего лишь ученик Ленина и следует ленинским путём, обычно принимаются ими за чистую монету. Учеником Ленина он действительно был, но в нужный момент свернул на совсем другую дорогу. Ленин был разрушителем по призванию и стал одним из зачинщиков эпической катастрофы, постигшей великую империю (положим, некоторые новации социального характера, инициированные большевиками, отвечали пожеланиям народных масс, но эти новации всё равно пробили бы себе дорогу без того светопреставления, какою обернулась революция). А Сталин был или, точнее, стал с определённого момента созидателем, возобновителем империи, в основном из бывших в употреблении материалов.
Основным чувством «сталинского» времени (это примерно с середины 30-х) сделалась стабильность. Это была такая стабильность, которая соседствовала с ригидностью; символично, что в некоторых тогдашних фильмах облака, попадающие на киноплёнку, остаются недвижными – даже небо стало статическим! Но это была и полезная стабильность: с нею вернулось и кое-что ценное из того, что существовало до революции, но после было на время отозвано из жизни: традиции семейной жизни, вкус к «домашности», продуманное воспитание, образы и грёзы классической культуры, которые, как бы их ни интерпретировали идейные «надсмотрщики», находили путь к сердцам «советских людей».
