Жижек С. О пользе и вреде нейротеологии // https://centerforpoliticsanalysis.ru/position/read/id/o-polze-i-vrede-nejroteologii
Нейротеология представляет собой крайний редукционистский подход к изучению религии: ее формула «(наш опыт) Бога есть (продукт нейронных процессов в) нашем мозге». Это явно перекликается с формулой френологии Гегеля: «Дух есть кость». Гегель называет это совпадение высшего и низшего «бесконечным суждением», которое утверждает тождественность высшего и низшего, и неудивительно, что нейротеологию часто критикуют как новую версию френологии — более утонченную, конечно, но в основном отстаивающую ту же корреляцию между процессами или структурами в нашей голове и психическими процессами...
Ограничения этого подхода очевидны, а линии атаки на него предсказуемы: он не имеет реальной научной объяснительной силы, поскольку основан на ненаблюдаемой параллели между событиями в нашем мозге, измеряемыми приборами, и самоотчетом субъекта о его/ее религиозных (мистических и т. д.) переживаниях, без представления о том, как именно первое может вызвать второе (или наоборот); таким образом, он открывает себя для классической линии атаки Дэвида Чалмерса; «Даже если бы физическая сторона универсума была известна нам во всех деталях, если бы мы знали конфигурацию, причинность и изменение во времени всех полей и частиц пространственно-временного многообразия, эта информация не привела бы нас к допущению существования сознательного опыта». Короче говоря, невозможно совершить прыжок от «слепых» объективных нейронных процессов к факту самосознания, которое волшебным образом возникает из них, поэтому некая форма сознания или осознания должна быть изначальной и нередуцируемой чертой материи.
Более того, даже если мы отвергаем подобный непосредственный картезианский дуализм, остается более сложная линия атаки, развернутая, среди прочего, Франсиско Варелой: религию (как любой мыслительный процесс) нельзя взять и локализовать в нашем мозге, поскольку она является продуктом социально-символических практик, в которых биологические процессы и символическое взаимодействие, внутренняя и внешняя жизнь, организм и его жизненный мир неразрывно переплетены.
И, конечно, есть также (редкие, истинные) попытки придать результатам нейротеологии религиозный поворот: что, если причинно-следственная связь работает наоборот, а параллель между нейронными процессами и религиозным опытом указывает на то, как Бог вмешался в наше сознание и заставил нас услышать его голос?
Несмотря на все эти ограничения, следует признать, что некоторые научные эксперименты приводят к результатам, которые нельзя просто отбросить как не имеющие отношения к делу. Недавний эксперимент, проведенный Каролинским институтом в Швеции, продемонстрировла, что опыт пребывания внутри собственного тела не так очевиден, как можно было бы подумать: нейробиологи «создали иллюзию присутствия вне тела у участников, помещенных внутрь сканера мозга. Затем они использовали иллюзию, чтобы перцептивно «телепортировать» участников в разные места в комнате и показать, что воспринимаемое местоположение телесного «я» может быть декодировано из паттернов активности в определенных областях мозга». Поэтому чувство «владения своим телом» не следует принимать как должное: это «чрезвычайно сложная задача, требующая непрерывной интеграции информации со стороны различных органов чувств для поддержания ощущения того, где точно находится тело по отношению к внешнему миру».
Как разновидность метонимии особенно выделяется синекдоха, которая образуется посредством: 1. Переноса наименования с целого на часть: “Theresa May a réussi à torpiller tout espoir d’un arrangement à l’amiable avec l’Europe”. / «Терезе Мэй удалось подорвать любую надежду на дружеское соглашение с Европой». В данном контексте речь идёт о премьер-министре Великобритании Терезе Мэй, запустившей процесс выхода страны из Евросоюза, здесь Европа – Европейский совет, в состав которого входят главы государств и правительств стран-членов Евросоюза. 2. Переноса наименования с части на целое: “Ces rares témoignages décrivent le cadet comme une forte tête, tranchant avec le caractère plus lisse de son aîné, Jong-chol”. / «Эти редкие свидетельства описывают младшего (Ким Чен Ына) как упрямца, выделяя его на фоне слабохарактерного старшего брата, Ким Чен Чхоля». Синекдоха ‘une forte tête’ (‘упрямец’), которая буквально переводится как «сильная голова», в данном случае служит для описания характера северокорейского политического лидера Ким Чен Ына, отличавшегося в детстве упрямым нравом. Иногда, оценивая деятельность политиков, авторы статей дают прозвища героям, употребляя метонимии, содержащие англицизмы: ‘Big boss’ (‘Большой босс’), ‘Leader’ (‘Лидер’), ‘Leader Suprême’ (‘Верховный лидер’), ‘Loser’ (‘Неудачник’), ‘Mr Nobody’ (‘Мистер Никто’), ‘Superwoman’ (‘Суперженщина’). Положительные или отрицательные коннотативные значения позволяют судить о статусе политического деятеля, о его значимости и роли в политической жизни государства. Одним из наиболее распространённых тропов, служащим для характеристики человека во французской прессе, является также эпитет, который используется авторами медиатекстов прежде всего для передачи личностных качеств политиков, особенностей их характера: “Comme Trump, ce n’est pas un intello, mais il est roué, audacieux et entêté”. / «Как и Трамп, он не интеллектуал, но тёртый, смелый и упрямый». “En fait, Valls, c’est un Sarkozy de gauche en moins talentueux” . / «Фактически, Вальс – это левый Саркози, но менее талантливый». Обращает внимание тот факт, что немалая часть эпитетов французской прессы направлена на характеристику коммуникативных навыков политиков, их умения держаться в обществе, их отношения к людям: “Le trentenaire est réputé avoir hérité du caractère sociable de sa mère, danseuse d’origine japonaise”. / «Считается, что этот тридцатилетний мужчина унаследовал общительный характер от матери, танцовщицы японского происхождения». Отмечено, что политики-женщины склонны проявлять себя как более чувствительные и эмоциональные личности в общении с коллегами и журналистами, о чём свидетельствуют такие эпитеты, как ‘émotionnel’ (‘эмоциональный’), ‘intime’ (‘интимный’), ‘personnel’ (‘личный’).
Читать полностью…
Lijphart A. Comparative politics and the comparative method //American political science review. – 1971. – Т. 65. – №. 3. – С. 682-693.
В двух статьях - этой и другой, написанной в 1975 году, - Лейпхарт выступал за более широкое использование сравнения случаев в качестве метода политических исследований. По его мнению, политологи приняли на вооружение статистические методы, основанные на больших выборках. Хотя статистические методы не обязательно плохи, они имеют свои преимущества и недостатки, и некоторые из их недостатков могут быть преодолены за счет более широкого использования сравнительных методов на малых выборках.
Приведенное ниже резюме основано главным образом на статье 1975 года, в которой приводятся те же аргументы, что и в статье 1971 года, но с большей ясностью. Статья 1971 года подверглась многочисленной критике; статья 1975 года уточняет и смягчает некоторые из первоначальных аргументов.
Основной аргумент
В оригинальной статье (1971) Лийпхарт выделил четыре научных метода; первый из них - экспериментальный, а три других - неэкспериментальные (статистический, сравнительный, изучение конкретных ситуаций). Он отмечает, что политологи сторонились сравнительных исследований (то есть сравнения случаев) из-за хорошо задокументированных методологических проблем, возникающих из-за «многих переменных, малых N». Затем Лейпхарт описывает четыре подтипа сравнительного метода, способных минимизировать влияние этих методологических сложностей.
В статье 1975 года Лейпхарт пересматривает свою аргументацию, чтобы предположить, что на самом деле существует только два различных решения проблемы: можно либо увеличить N (и затем перейти к статистическому методу), либо уменьшить число переменных (и придерживаться сравнительного метода). Можно уменьшить число переменных, тщательно отобрав небольшое количество хорошо сопоставимых случаев.
Лийпхарт признает, что это определение в лучшем случае проводит тонкую грань между статистическим (СМ) и сравнительным (СРМ) методами. Исследователи должны знать о преимуществах и недостатках каждого метода, а не решать, какой метод использовать, основываясь только на возможных N.
У СМ есть три основных недостатка. Во-первых, особенно в международных отношениях, он имеет тенденцию фокусироваться на сравнении целых наций. Причина отчасти прагматична: по нациям доступно больше данных, чем по городским советам, корпоративному управлению и другим внутриобщественным единицам. С другой стороны, СМ предполагает отбор данных на наиболее подходящем уровне. Во-вторых, СМ в значительной степени опирается на «глобальные» данные, надежность и достоверность которых вызывает сомнения. Например, ВНП частично зависит от обменных курсов, поэтому он может быть ненадежным, но мы все равно используем его, потому что он доступен в глобальном масштабе. В-третьих, статистические корреляции между обществами могут не быть независимыми. Лейфарт упоминает «проблему Гальтона»: корреляции могут быть лишь результатом исторического обучения.
Конечно, у СРМ есть и слабые стороны. Во-первых, исследователям может быть трудно найти достаточно схожие случаи, чтобы контролировать другие возможные факторы. Во-вторых, сравнительные исследования приводят к менее обобщающим выводам. В-третьих, когда число возможных случаев ограничено, отбор данных может предопределить гипотезу.
Тем не менее Лийпхарт выступает за более широкое использование сравнительных методов в дополнение к статистическим методам, доминировавшим в литературе того времени.
новки новых задач. Также «Послание Президента» от 2021 г. носит более динамичный характер и покрывает большее количество тематических блоков, от безопасности во время пандемии, социальной безопасности, экологической безопасности, военной безопасности до развития инфраструктуры. Подобное смещение смыслов указывает на смену акцентов — от социального развития к социальной безопасности. Исходя из вышесказанного, лексема Россия (страна) является именем ближайшего поля ключевых слов, вскрывающих та- кие тематические кластеры, как демография (семья, рождаемость, дети), образование, здравоохранение, трудовая деятельность, меры поддержки, борьба с бедностью, макроэкономика, экологические меры борьбы с загрязнениями, решение сложных технологических задач, оборона и безопасность. Обсуждая перспективы в названных сферах, в 2020 г. Президент отметил те аспекты, на которые нужно обратить внимание в дальнейшем.
В целом анализ ключевых слов указывает на наличие следующих категорий. Среди существительных мы находим собирательные существительные (страна, правительство, общество, семья, люди, государство, мир), абстрактные существительные (развитие, поддержка, связь, жизнь, ответственность, работа, решение, помощь, создание, внимание, время, изменение), конкретные существительные (страна, человек, ребенок, граждане, президент, система, регион, проект, кредит, бизнес, ситуация, мера). Глаголы вскрывают семантические категории (расположены в списке в порядке убывания): бытия (быть, жить), желания (хотеть), долженствования (мочь, значить), действия (сделать, получить, создать, работать, обеспечить, помогать), умственной деятельности (считать, понимать), говорения (предлагать, просить, сказать), событийности (происходить).
Антропоморфизм выражен посредством метафорической модели родства (вместе, Россия — это мы), общечеловеческой общности, совместности деятельности, объединения людей по значимому признаку государственности («Граждане, общество, государство действовали ответственно и солидарно»; «Российский народ, будучи единым, побеждал...»), когда единые действия помогают достичь желаемого результата («...на первый план вышли семья, дружба, взаимовыручка, милосердие, сплочённость»). РОССИЯ — ЕДИНЫЙ ОРГАНИЗМ, система, противостоящая внешним воздействиям и готовая к внутренним изменениям («...систему внутри себя живую, гибкую, легко и своевременно, главное, меняющуюся в связи с тем, что происходит в мире, вокруг нас, а главное, в связи с развитием самого российского общества») и устойчивому развитию («Мы сможем гарантировать развитие России как большой и успешной страны»). В «Послании» 2021 г. акцент сделан на развитии не только системы в целом, но и ее частей («Страна развивается, идёт вперёд, ...когда развиваются регионы Российской Федерации»). Россия предстает в виде могучего, физически сильного человека, способного справиться с проблемами («развитие России как большой и успешной страны»; «Россия — огромная страна, и у каждого есть свои особенности, проблемы, свой опыт»). Что касается артефактных характеристик, то для контекста послания в 2020 г. характерна семантика созидания (семьи создают, создадут рабочие места, создать в школах необходимую инфраструктуру) и создания («Мы сможем построить сильную, благополучную и современную Россию только на основе безусловного уважения к мнению народа»). В контексте послания-2021 происходит переход артефактной метафорической модели от факта строительства к готовому сооружению: РОССИЯ — ДОМ ((17) Россия — радушная страна, открытая для настоящих друзей). Таким образом, представленное корпусное исследование выявило ключевые слова и их семантический потенциал для создания образа России на материале «Послания Президента» от 2020 г. и 2021 г. Динамика образа России фиксирует и отражает представления о политических институтах и участниках политического взаимодействия, о со- циальной и экономической сферах жизнедеятельности страны, связанных с демографией, повышением доходов граждан, преодолением бедности, мерами поддержки семьи, созданием рабочих мест, улучшением предпринимательской среды и качества
Стремление к уничтожению, чувство вины, стыд, печаль. Недостает еще одного мощного «отрицательного аффекта» — страха. На самом деле, как пишет в газете Frankfurter Allgemeine Zeitung профессор истории Древнего мира Бернского университета Штефан Ребених, «в США сейчас доминирует “деколонизированная” наука об Античности. Почти никто уже не осмеливается вступать по этому поводу в публичную дискуссию и повторять неоспоримые основы научного знания».
Читать полностью…
Весперини П. Следует ли сжечь классиков? // Культура отмены. М. 2024
Каждые выходные газета The New York Times предлагает читателям «большое чтение» — рассказ или эссе. В феврале 2021 года одна из публикаций в этой рубрике была посвящена принстонскому профессору антиковедения Дэну эль-Падилье Перальте. Ее заглавие звучало так: «Он хочет спасти классическую филологию от “белизны”. Выживет ли при этом дисциплина?
Вот уже несколько лет, объясняет Times, Падилья «открыто говорит о вреде, причиненном классиками за два тысячелетия, прошедших со времен Античности, [имея в виду] оправдание рабства, расовой теории, колониализма, нацизма и других фашистских движений XX века с помощью классических текстов». Падилья «не согласен с коллегами, которые говорят о прогрессивном (радикальном) использовании античной литературы», поскольку «считает, что такие примеры меркнут перед лицом долгого союза этой научной дисциплины с силами господства и угнетения». Вполне справедливо.
Другие коллеги утверждают, что эта дисциплина уже давно перестала защищать «белизну». Напротив, «курсы по гендеру и расе в Античности стали обычным делом и пользуются большой популярностью у студентов». Начиная с 1970-х годов появилось довольно много работ, посвященных «женщинам, низшим слоям населения, рабам и иммигрантам» в античном обществе. При этом ученые-классики один за другим разрушают мифы о «белизне».
Но и этого недостаточно, считает Падилья. Работа этих ученых заключается не в том, чтобы «указывать пальцем на ту или иную ложь», заявил он на конференции в 2017 году. «Недостаточно просто занять позицию профессора, квалифицированного специалиста по истории Древнего мира и классической филологии, который много знает и может заметить эти ошибки».
Что же следует делать?
Следует взорвать канон и радикально пересмотреть дисциплину. Классические науки заслуживают выживания только в том случае, если станут «протестной площадкой» для сообществ, которые были их жертвами. В данном случае кризис европейской культуры проявляется не столько в серьезности выступления Падильи, сколько в невероятно низком уровне аргументов его противников.
Когда разгорается спор, который может иметь столь далекоидущие последствия, ограничиться приведением противоположных примеров — худшая тактика контрнаступления из всех возможных. Напротив, нужно рассуждать диалектически, то есть отталкиваться от аргументов оппонента и показывать, чего они стоят на самом деле.
Ведь достаточно присмотреться к ним повнимательнее — и станет видно, что они опираются на ряд логических недоразумений. Итак, давайте на минуту допустим, что классическая филология действительно представляет собой то, что описывает Падилья. Сотни, тысячи примеров доказывают, что его описание неверно. Но предположим, что он прав. Почему это должно привести к отмене самой дисциплины?
Что такое классическая филология? Это наука, цель которой заключается в постижении греко-римской Античности через изучение древнегреческих и латинских текстов. Именно изучение текстов отличает ее, например, от древней истории, где встречаются (увы, все чаще) люди, обладающие лишь весьма фрагментарным знанием древнегреческого и латыни.
Делая из своего описания классической филологии вывод о необходимости ее упразднения, Падилья совершает первую логическую ошибку: он путает цель дисциплины с ее практикой. Если бы классическая филология работала так, как он говорит, это означало бы, что она стремится к своей цели не так, как должно. Например, целью физики является постижение природы. Веками в университетах преподавали аристотелевскую физику — неверную, как теперь всем известно. Поэтому Галилей, Декарт, Ньютон говорили, что физику нужно преподавать иначе. Но они не говорили, что физика должна быть уничтожена.
Действительно, некоторые вербальные и невербальные единицы, к которым, безусловно, относятся метафоры, не
только приковывают, удерживают и отвлекают внимание массовой аудитории, изменяя ее психическое состояние и нередко провоцируя наступление определенной поведенческой реакции, но и запускают механизм внушения концептуальной информации, способствуя более выразительной трансляции определенных социальных установок. Эти фасцинативные элементы способны самостоятельно конструировать и проецировать концептуальные образы, формируя картину мира адресата. С сущностной и функциональной точек зрения эти сигналы, представляя собой эмоционально заряженные импульсы, амбивалентны: с одной стороны, они привлекают когнитивный интерес, инициируют процесс самопроекции реципиентом транслируемых чувственных состояний и направляют его мышление и поведение в русле сопереживания (подражания) происходящему в сообщении; с другой стороны, они кристаллизуют эксплицитные и имплицитные смыслы, заключенные в языковую (неязыковую) оболочку и образуют когнитивные модели, отражающие его основные концептуальные установки (манипулятивные посылы). Иными словами, такие фасцинативные элементы сообразно своей природе не только выделяют, но и составляют содержание сообщения.
Ссорин-Чайков рассматривает поня- тия “товар” и “дар” и указывает, что перформативно само различие между ры- ночными и нерыночными отношениями и их “идентификация как действие не просто описывает, но создает отношения”. В нашем случае перформативными для закрепления святотатственной нормы в законе оказываются действия СМИ и правоприменителей. В целом рассматриваемый процесс можно описать так: 1) акторы совершают публичные действия (физические или вербальные) по отношению к Вечному огню; 2) СМИ и публичные лица распознают эти действия как неконвенциональные социальному порядку и памяти о прошлом, закрепляя за ними определенные ярлыки и значения; 3) правоприменители, вписывая акторов этих неконвенциональных действий в процесс осквернения символов, связанных с памятованием о героях прошлого, формируют язык, на котором эти действия трактуются как кощунственные и совершенные с умыслом, а сами символы приобретают секулярную сакральность в нормативных актах, в том числе и в уголовном законе. В дальнейшем, согласно такой перформативности, меняется и интенциональность поведения акторов, которые, будучи включены в дискурсивное поле случаев осквернения Вечного огня и наказаны за это, совершают уже намеренные действия, связан- ные с осквернением государственных святынь.
Читать полностью…
Петров Н.В., Пейгин Б.С. Сакрализация секулярного в современной России: “осквернение” Вечного огня // Этнографическое обозрение. 2023. No 2. С. 66–92.
В статье рассматриваются более 100 случаев “осквернения” Вечного огня в России 2010–2020-х годов. Это позволяют увидеть, во-первых, как формируются аргументация и язык, которые используют СМИ и правоохранители в правовой дискуссии о секулярном сакральном, во-вторых, как происходит сдвиг от символического к материальному в отношении символов памяти в современном российском обществе.
Вечный огонь – специальное сооружение (без захоронения или с элементом воинского захоронения), которое осмысляется как памятник и мемориал. В современной России насчитывается около 3600 Вечных огней , пик их открытия пришелся на конец 1960-х – 1980-е годы. Часто подобные памятники посвящены годовщине победы в Великой Отечественной войне или освобождения от оккупации; они могут воздвигаться на месте захоронения или представлять собой кенотафы. Вечный огонь часто располагается в центре го- рода, он посещаем и включен в гражданскую ритуалистику: там проводятся мероприятия в День Победы, иногда ставится почетный караул, к нему приезжают свадебные процессии.
Конструирование сакральности Вечного огня, как показывает С.Б. Адоньева, связано с идеей о символическом бессмертии погибших за общее благо или об- щее дело. Эту идею она находит в письме 1918 г. А.В. Луначарского В.И. Лени- ну об увековечении памяти жертв революции, захороненных на Марсовом поле в Петрограде. Позднее, в 1957 г., к 40-летию Октябрьской революции, именно там был зажжен первый Вечный огонь. Общее благо должно было стать святой целью, одобряемым средством достижения которой становилось самопожертвование. Идея бессмертия через самопожертвование была перенесена с революционных и на военные события: символично, что Вечный огонь в Александровском саду был зажжен от огня на Марсовом поле. Конструирование сакральности Вечного огня происходило одновременно с изменением значения слов “святой” и “священный”. Если еще в XIX в. это в первую очередь религиозные термины, то в советскую эпоху это уже что-то значимое, важное, сокровенное, дорогое, как, например, “священный долг” строителя коммунизма или “священная война”. Здесь принципиально именно смещение значений: теперь мемориал рассматривается не просто как святое место4 , но как нечто важное и сокровенное, а случаи посягательств на него – как “осквернение”, “кощунство” и “святотатство”. Когда речь идет о конфликтах вокруг Вечного огня, “кощунство” и “святотатство” используются в переносном значении: как “оскорбительное отношение к тому, что глубоко чтится, что свято и дорого кому-л.” , как “оскорбление чего-л. глубоко чтимого, дорогого”.
В современной России правовая дискуссия на тему символов памяти о жерт- вах Великой Отечественной войны связана с концепцией “великого прошлого” и созданием мифа о войне в брежневское время и последующие годы. В этой дискуссии участвуют как минимум три типа акторов: люди, взаимодействующие с символами памяти неконвенциональным по отношению к установленному порядку способом; публичные лица и авторы статей в СМИ, описывающие эти взаимодействия; правоприменители, выносящие решения о (не)легитимности взаимодействия . В этом споре актуализируются понятия, связанные с осквернением сакрализованной памяти о прошлом: “глумление”, “надругательство”, “оскорбление чувств” и т.п. Таким образом, дискурсивный контроль государства над символами памяти связан с тем, что Т. Асад назвал “святостью собственности”, он позволяет правоприменителям диктовать форму и содержание публичных высказываний и взаимодействий с этими символами. Секулярные сакральные символы становятся видимыми благодаря не только государственной риторике, но и общественной дискуссии при рассмотрении правовых конфликтов. Поведение авторов СМИ, публичных деятелей, правоприменителей преследует определенную цель: обосновать и оправдать “свою правду” и “свой мир”.
В конечном итоге, если социальные медиа влияют на моральное возмущение на индивидуальном и общественном уровне, то междисциплинарное сотрудничество по моделированию морали, медиа и их механизмов поможет нам лучше понять эти явления.
Читать полностью…
У этих экспериментов есть два разных значения. Во-первых, они предоставляют аргументы против спиритуалистической интерпретации переживаний человека вне своего тела как доказательства того, что наша душа не находится неустранимо в нашем теле, поскольку она может свободно парить вне его: если можно создать внетелесный опыт посредством технологических манипуляций нашим телом, то наш «внутренний» опыт себя строго имманентен нашему телу. Во-вторых, благодаря этим экспериментам становится проблематичным представление о том, что мы неизбежно «телесны», что наш опыт себя, ограниченный точкой зрения нашего (смертного) тела, является конечным горизонтом всего нашего опыта: эксперимент показывает, что наш опыт себя как «опыт воплощения» является результатом сложных нейронных процессов, которые также могут пойти не так.
Хотя подобная критика нейротеологии имеет определенный (одна больше, другая меньше) вес, она, тем не менее, в конечном итоге натыкается на стену: если доказано, что, манипулируя нейронами, можно результативно вызвать у субъекта некое мистическое состояние, и что таким образом можно экспериментально вызвать религиозный опыт, не указывает ли это на то, что наш религиозный опыт в каком-то смысле вызван нейронными процессами в нашем мозге? Конкретная форма этого опыта, конечно, зависит от культурного контекста и от сети социально-символических практик, и точная причинность, конечно, остается неясной, но — как сказал бы Жак Лакан — мы действительно сталкиваемся здесь с частичкой реального, которое остается одинаковым во всех символических вселенных.
Поэтому трудно решить, что опаснее: непосредственно запрет атеизма или непосредственный нейронный контроль и манипуляция нашим религиозным опытом. Одно несомненно: они оба могут сосуществовать и объединять усилия
Patel, David Siddhartha. Ayatollahs on the Pareto Frontier: The Institutional Bases of Shiite Religious Authority in Iraq. Working Paper, 2005.
При Саддаме партия Баас ликвидировала иракское гражданское общество; когда после войны государственный порядок рухнул, отсутствие гражданского общества затруднило координацию сообществ на основе новых норм. Возникло множество проблем, связанных с координацией: куда девать мусор, если его не вывозят, как обеспечить безопасность района и т. д. Поскольку все мужчины-мусульмане обязаны посещать пятничные проповеди, мечети быстро стали центром для решения этих координационных проблем.
Переменные/гипотезы
Местная
Y1: Местная координация. Насколько хорошо люди решают проблемы местной координации, такие как безопасность сообщества и вывоз мусора?
X1: Если в общине есть ровно одна мечеть, то координация будет хорошей. Ноль или 2+ приведут к неоптимальной координации. А если мечетей несколько, то координация (т. е. соблюдение норм сообщества) будет выше вблизи мечети (поскольку все ходят в одну мечеть), чем в районах между мечетями (где жители одного района не все ходят в одну мечеть).
Национальная
Y2: Национальная координация. Насколько хорошо они координируют свои действия на выборах, в отношении новой конституции и т. д.?
X2: Поскольку шиитские священнослужители находятся под иерархическим влиянием горстки аятолл (в основном Систани, а также Садра), шииты будут координировать свои проповеди (в разных мечетях) и, следовательно, лучше координироваться по национальным вопросам, чем сунниты (поскольку суннитские священнослужители имеют полную автономию в том, что они говорят по пятницам).
Теория
Для того чтобы люди подчинялись предложенному авторитетом (т.е. мечетью/священником) «правилу», должны произойти три вещи.
Власть должна иметь возможность распространить это правило и сделать его общеизвестным.
«Достаточное количество людей должно верить, что другие последуют этому объявлению» (7).
В сообщении должно быть указано самоподдерживающееся поведение. (Если оно решает проблему координации, то оно самоподдерживающееся; мне все равно, что мы делаем, пока мы все делаем одно и то же. Если он создает проблему «свободного наездника», то он не является самоусиливающимся - он требует полиции и судов.)
Мечети различаются по своей способности выполнять 1 и 2 в зависимости от вышеуказанных переменных (X1 и X2). Что касается 3, то это просто определяет, какие заявления священнослужителей будут иметь наиболее сильный эффект. Например, простые заявления за или против предложений ВМС, вероятно, просто решают проблемы координации; более сложные заявления (например, предложение Садра о создании теневого правительства или его призыв к восстанию) создают проблемы фрирайдеров, и поэтому их придерживаются меньше.
Доказательства
Координация выборов (национальная координация)
Мечети, находящиеся под влиянием Систани, одобрили единый список на выборах в Национальную ассамблею (пропорциональное представительство в едином общенациональном округе), но не одобрили кандидатов в Губернаторский совет (местные представители). Несмотря на то, что эти выборы проходили в один день, ENPP был намного выше на выборах в ГК, чем на выборах в НС, поскольку координация на ГК отсутствовала.
Однако в суннитских регионах не наблюдалось аналогичной разницы между выборами в ГК и НС, поскольку координация на обоих уровнях практически отсутствовала.
Вывоз мусора (местная координация)
В одной мечети священнослужитель решил проблему координации, указав четыре места, куда люди должны выбрасывать мусор (пока не возобновится вывоз мусора). Благодаря этому улицы и канавы оставались чистыми. Но в районе, который обслуживала эта мечеть, а также некоторые другие, координации не произошло, потому что не все услышали одно и то же сообщение. Поэтому в этом районе на улицах было много мусора.
Телегина Виктория Александровна, & Синельникова Ирина Ивановна (2019). Актуализация тропов при характеристике человека во французском политическом дискурсе. Филологические науки. Вопросы теории и практики, 12 (6), 198-201.
Данная статья посвящена стилистическим средствам характеристики человека в политическом дискурсе современной Франции. Для того чтобы портрет политика в политическом дискурсе выглядел достаточно колоритным, он должен быть несколько усилен, т.е. некоторые черты должны быть определённым образом акцентированы. С этой целью авторы газетных публикаций нередко прибегают к использованию разнообразных тропов – стилистических приёмов, заключающихся в употреблении слов или словосочетаний в переносном значении, направленных на усиление изобразительности речи. И. И. Синельникова, изучая структуру коннотации – дополнительного значения языковой единицы, выделяет такие понятия, как «оценочность», «образность», «экспрессия» и «эмоциональность». С точки зрения автора, оценочность является отражательной категорией, экспрессия – стилистической, а эмоциональность – психолингвистической категорией. Значительное место в медиатекстах политической направленности занимает категория оценочности, выражающаяся, главным образом, в лексике. При этом особая роль отводится такому свойству политического дискурса, как экспрессивность, которая проявляется благодаря использованию средств речевой выразительности.
Для политической метафоры очень высока степень образности, оригинальности и в то же время оценочности, а следовательно, и манипулятивности, поскольку в её задачи входит формирование определённых мнений и отношений. Метафора, используемая в политическом дискурсе, придаёт тексту эмоциональность и экспрессивность. Так, например, президент страны Э. Макрон предстаёт в сознании читателя как единственный человек, который способен помочь стране в сложное для неё время, на которого возлагается весь нелёгкий груз ответственности за судьбу нации: “La clé, c’est le président de la République qui l’a… à lui agir en tant que patron de la Nation, père de la Nation” . / «Ключ есть только у президента Республики… ему действовать, как хозяину Нации, отцу Нации» (здесь и далее перевод авторов статьи. – В. Т., И. С.). В то же время поступки главы государства нередко подвергаются критике во французских СМИ. Современники обращают внимание на незрелость президента Франции как руководителя, который не до конца осознаёт важность занимаемой им должности, например: “La vérité est qu’Emmanuel Macron n’a pas toujours compris que l’Assemblée nationale n’est pas son jouet” . / «Правда в том, что Эммануэль Макрон всё ещё не понял, что Национальная ассамблея – не его игрушка». Немаловажную роль в жизни государства играет глава правительства, оценка действий которого также часто выражается с помощью метафоры: “Pas besoin de sous-titres le président a compris: le chef du gouvernement souffle sur les braises pour raviver l’incendie” . / «Не нужно субтитров, президент понял: глава правительства дует на угли, чтобы усилить пожар». Кроме того, тропы нередко выступают средством выражения отношения политиков друг к другу, как правило, нелестно отзывающихся о своих оппонентах. Например, в период предвыборной агитации всемирно известная женщина-политик М. Ле Пен выражает негативную публичную критику в адрес знаменитого французского политика Н. Саркози. В своём выступлении она ассоциирует соперника с предметом, применяя метафору: “«Il est usé, archi-usé, vu et revu, je crois que ça ne peut pas marcher», – a lâché Marine Le Pen devant les journalistes” . / «“Он изношен, архи-изношен, видан и перевидан, полагаю, что это не пройдёт”, – не сдержалась Марин Ле Пен перед журналистами». Использование данного лингвистического приёма обусловлено желанием М. Ле Пен напомнить о политическом прошлом Н. Саркози, указать на отсутствие новшеств в его программе, тем самым подчеркнув, что у бывшего президента Франции нет шансов вновь занять пост главы государства.
https://telegra.ph/AVSitnikov-RELIGIYA-I-NACIONALIZM--Politiya--3-2024-s128-144-12-05
Читать полностью…
государственного управления, развитием энергетики, оборонной промышленности, изменениями климата, совершенствованием инфраструктуры, утилизацией отходов. В «Послании Президента РФ» от 2020 г. создается образ сильной России, которая может достигать определенных целей, продвигать намеченный политический курс, двигаться вперед, расти, развиваться и уверенно шагать в будущее. Россия — это сплоченная семья, где царит мир как внутри, так и за пределами. Каждый член семьи стремится сделать все ей во благо. В равной степени Россия — это живой организм, который растет и развивается, имеет трудности и восстанавливается, где каждое звено играет определенную роль. В отличие от 2020 года, в «Послании» от 2021 г. ощущается тревожность общей риторики и векторизация кластера безопасности
Читать полностью…
Балакина, И. А. Репрезентация образа России во фрагменте политического дискурса // Политическая лингвистика. – 2023. – №1. – С. 35-41. DOI 10.26170/1999-2629_2023_01_04.
Настоящая статья посвящена сопоставительному изучению средств передачи образа России на вербальном, категориальном и семантическом уровнях на материале Посланий Президента Российской Федерации Федеральному собранию от 15 января 2020 года и 21 апреля 2021 года, размещенных на официальном сайте Кремля.
Для моделирования образа России в национальном дискурсе предпринимается попытка интерпретации номинативного и концептуального содержания указанных текстовых фрагментов политического дискурса посредством выделения наиболее частотных ключевых слов, изучения их морфологии (стратификация по частям речи), семантики (распределение по семантическим категориям), прагматики (в рамках национальной лингвокультуры в синхронии) и представления ряда метафорических моделей, концептуализирующих представления о России в рамках сопоставления текстов Послания Президента Российской Федерации Федеральному собранию от 15 января 2020 г. и 21 апреля 2021 г. Данное сопоставительное исследование выполнено в рамках политической лингвистики (А. П. Чудинов, Э. В. Будаев), лексической семантики (Ю. Д. Апресян, Н. Д. Арутюнова, А. Вежбицкая, Дж. Лайонз) и теории концептуальной метафоры (А. П. Чудинов, Дж. Лакофф, М. Джонсон, З. Кёвичеш) с применением методов корпусного, количественного, контекстуального, категориального, когнитивного анализа и интерпретации. Систематизация вербальной информации способствует экспликации образа России в динамике от 2020 г. к 2021 г., определяя повторяющиеся тенденции и вскрывая перспективы порождения и развития смыслов. Цель статьи заключается в категориальном упорядочивании и описании семантической организации единиц, репрезентирующих образ России, на основе содержания фрагмента политического дискурса.
Образ — это набор представлений о качествах того или иного предмета, внедряемых в массовое сознание. Образ страны определяет в большой мере то, как видят страну в мире, как будут развиваться события в экономической, политической и социальной сферах внутри страны и за ее пределами. Положительный образ страны является залогом стабильного, устойчивого внутреннего развития, отсутствия гражданских конфликтов, гарантия поддержки населения. При этом внешний и внутренний образ могут быть противоречивыми.
Корпусный анализ при помощи сервиса AntConc [https://www.laurenceanthony.net/soft ware/antconc/] помог выявить, что в ежегодном «Послании Федеральному собранию» от 15 января 2020 г. прозвучало 7592 лексические единицы, от 21 апреля 2021 г. — 7957 лексических единиц.
В текстовом пространстве «Послания Президента» и в 2020, и в 2021 году наиболее частотными ключевыми лексемами выступают номинации Россия (50 и 51 словоупотреблений соответственно) и страна (50 и 37 словоупотреблений соответственно). Как демонстрируют списки ключевых лексем за 2020 г., все начальные позиции занимают единицы, относящиеся к России и ее гражданам, уделяется особое внимание детям и развитию регионов (4 и 8 позиции). В 2021 г. по-прежнему первые позиции занимают Россия и ее граждане, развитие регионов у государства также остается в приоритете, но в списке первых десяти популярных существительных появились новые единицы решения и проекты (9 и 10 позиции), которые в 2020 г. присутствуют тоже в числе 100 наиболее частотных лексем, но употребляются в послании реже и занимают, соответственно, более низкие позиции (16 и 25 позиции). В развитии событий от 2020 к 2021 г. номинации Россия и страна, имевшие одинаковое количество словоупотреблений (по 50 входов в 2020 г.), подвергаются процессу конкретизации, а именно обобщающая номинация страна (37 входов в 2021 г.) уступает позицию в пользу номинации Россия (51 вход в 2021 г.), как уникальной идентификации страны как референта, а антропоморфные единицы (дети, ребенок (45 / 34), люди, человек (44 / 25), семья (37 / 23), граждане (31 / 25)) ослабляют свои позиции в пользу новых номинаций, связанных с принятием решений и мер, запуска проектов и поста-
Если же мы решаем, что какую-то дисциплину нужно упразднить, потому что она функционирует неправильно, то отсюда следует, что уничтожены должны быть все дисциплины. Ведь со времен первых университетов богословы, философы, врачи, юристы, биологи и физики обслуживали и оправдывали самые отвратительные преступления. Так почему нужно как-то выделять из всех ученых именно филологов-классиков? Неужели мы считаем, что историки, лингвисты и археологи вели себя более добродетельно, чем латинисты и эллинисты? Достаточно вспомнить масштабное соучастие археологии в преступлениях фашизма и нацизма.
Впрочем, все это слишком хорошо известно, так что нет нужды приводить еще какие-то примеры. Их бесчисленное множество. История западного университета на протяжении многих столетий была историей власти, которая служила верховной власти. Но и в этом случае речь идет о практике, которую следует отличать от истинной цели всех наук — поиска истины.
Здесь кроется вторая логическая ошибка. Давайте снова начнем рассуждение с аргумента Падильи. Греки и римляне вели себя плохо (у них были рабы, женщины не могли выходить на улицу с непокрытой головой и т.д.), а значит, наука, которая их изучает, должна быть уничтожена. Но изучать — одно дело, а добрять — совсем другое. Ученый описывает, но не выносит суждений. Классический филолог, который одобряет или осуждает древних авторов, ставит себя вне науки. Он имеет полное право высказывать свое мнение, если хочет, но не вправе выдавать это мнение за научное знание.
Так мы подходим к третьей логической ошибке. Классическая филология может выжить, только если станет «протестной площадкой». Но научные дисциплины не предназначены для какой-либо политической роли. Опять же, исследователь имеет полное право (а то и обязанность) принимать на себя политические обязательства, в том числе основанные на его научной деятельности. Хрестоматийный пример — Пьер Бурдье. Но его научную деятельность ни в коем случае нельзя рассматривать как политическую. Главное в науке — поиск истины. И эта цель ни в коем случае не должна подчиняться политическим убеждениям исследователя.
Классическая филология уже давно перестала быть той дисциплиной, которую Падилья бранит. Она не только отказалась от воспевания достижений белой цивилизации, но и сыграла фундаментальную роль в деколонизации евроопейской культуры. Достаточно вспомнить так называемую парижскую школу, возглавляемую Жан-Пьером Вернаном и Пьером Видаль-Наке, идеи которой и сегодня пользуются огромным авторитетом на американских кафедрах классических дисциплин. Именно научное изучение Античности позволило разрушить связанные с ней мифы. Вспомним, например, три классические работы: «Гомер и Даллас» Флоранс Дюпон, которую гневно раскритиковал Ален Финкелькрот; «Сравнивая несравнимое» Марселя Детьена, которая развеяла образ Афин как первой демократии; «Против корней» Маурицио Беттини, заслужившую ненависть крайне правых. Можно еще долго перечислять имена ученых, чьи исследования деконструировали наши социальные устои, показав их историческую обусловленность и продемонстрировав, как, начиная с Античности, можно было изобретать совсем другие нормы [175].
Кто будет выполнять эту работу, если мы упраздним классическую филологию?
Здесь мы и вступаем на почву полной иррациональности — иррациональности отрицательных аффектов, порожденных расизмом.
Коллеги Падильи, оппонирующие ему, словно парализованы чувством вины — еще одним отрицательным аффектом того же происхождения. Они не осмеливаются критиковать Падилью прямо и лишь пытаются его успокоить, приводя примеры хорошего использования классической филологии. В результате его дискурс начинает преобладать в научных кругах. Студенты Принстонского университета признавались Фини, что им «стыдно говорить друзьям, что они изучают классическую филологию». Фини не нашел иного ответа, кроме как: «Полагаю, это печально».
Зарипов, Р. И. Когнитивное и метафорическое моделирование в медиадискурсе // Политическая лингвистика. — 2024. — № 4 (106). — С. 175-183.
В статье раскрывается взаимосвязь когнитивного и метафорического моделирования в современном медиадискурсе, а также их роль в конструировании и продвижении определенной картины мира в массовом сознании.
Ядром когнитивного моделирования является моделирование метафорическое, которое представляет собой основу субъективнооценочного отражения действительности в информационном пространстве и «процесс речевого [а в современном медиатексте — и неречевого] манипулятивного воздействия». Метафорическая модель изоморфна когнитивной, аналогично образуется как вербальными, так и невербальными средствами, копирует ее структурно и функционально, а также сообразно ей имеет статус «универсальной эпистемологической категории, выражающей общую семантику дискурса и формирующей у адресата картину мира и определенные стереотипы мышления».
Метафора многообразна, вариативна и поливалентна, но она же и манипулятивна. Понятное и лаконичное тождество двух объектов вида «X — это Y», к которому в наиболее благоприятном варианте сводится «дешифровка» метафорических (а на уровне когнитивной модели — дополняющих и конкретизирующих неметафорических) единиц как в отдельном сообщении, так и в сплошном медиапотоке, репрезентирует конкретные, доступные восприятию и нередко искаженные образы, одновременно отражая их главные характеристики, проявляющиеся в простой или составной номинации, например: «БАЙДЕН — это ТРУП», «США — это ПОДЖИГАТЕЛЬ ВОЙНЫ», «РОССИЯ — это АБСОЛЮТНАЯ МОНАРХИЯ», «ПУТИН — это ЦАРЬ». Такое обозначение дискурсивно образующегося смысла демонстрирует универсальный функциональный потенциал (мелиоративнопейоративный, когнитивно-моделирующий, суггестивно-манипулятивный) метафоры, позволяющий ей положительно характеризовать, то есть «продвигать», делать более привлекательным или, наоборот, дискредитировать какой-либо объект действительности. Иными словами, формировать субъективно-оценочную (и как ее часть — идеологическую) модальность. С точки зрения информационно-психологического воздействия на адресата эффективность метафоры заключается в следующем. Во-первых, она вызывает в его сознании образ, а вместе с ним — некоторую ассоциативную эмоцию (эмоциональную реакцию), через которую представляется более доступным произвести «сдвиг» его социальной установки. Во-вторых, метафорические смыслы неявны и не поддаются сиюминутному пониманию, переводя осмысление действительности в иррациональный, суггестивный формат: «…активное использование метафоры с ее способностью воздействовать на восприятие действительности под определенным углом зрения является ярким примером отказа от открытой пропаганды тех или иных идей и перехода к завуалированному манипулированию массовым сознанием». В-третьих, с помощью образного сравнения становится возможным соотнести и приравнять «даже самые далекие друг от друга и, казалось бы, нереальные для семантического сближения сущности или объекты. Это сближение не является буквальной истиной и создается „виртуально“ — с целью рождения образа. Неважно, насколько он реален или далек от интересующего объекта: главное — связать их семантически, обозначить номинацию, обыграть ее и закрепить в информационном пространстве».
Метафорические словоупотребления, представляющие единую сферу-источник, вариативно воспроизводят семантически гомогенные концептуальные установки, постепенно закрепляя недостаточно устойчивые элементы мышления (ассоциации, образы, коннотации) в сознании-подсознании человека и образуя в нем стереотипы как стандартизированные и суперфиксированные представления о каком-либо фрагменте реальности. Так как «субъект склонен реагировать не на реальность как таковую, а скорее на собственные когнитивные репрезентации реальности», он ориентируется в своем поведении именно на них: «…выводы, которые мы делаем на основе метафорического мышления, могут формировать основу для действий».
При этом материальные символы, в частности Вечный огонь и его окружение (напр., мемориальный комплекс “Скорбящая мать”, имена погибших), оказываются предметом этой дискуссии.
Именно обязательность одних слов и действий и недопустимость других в этом диспуте о Вечном огне и его осквернении создают предпосылки правовых норм о надругательстве над секуляризованными святынями. Кажется важным, что в процессе этого спора актуализируется второе значение “сакрального” и “священного”, “святотатства” и “кощунства”. Эти понятия, хотя они и не используются законодателем напрямую, формируют систему наказаний за неконвенциональные действия с Вечным огнем.
Дискурсивные стратегии, уложенные в нарративный шаблон, используют интерпретации и аргументы, которые показывают различия между разными типами “мнемонических сообществ” (термин Дж. Вертша): члены одного такого сообщества время от времени игнорируют нарративную схему, которую члены другого последовательно утверждают. Всегда есть сомнения, насколько корректно говорить только о двух типах такого рода сообществ, – это вопрос для обсуждения. Тем не менее обращение к терминологическому аппарату Дж. Вертша становится опорой для рассуждения о процессах сакрализации секулярного в современной России.
Можно выделить основные риторические приемы, характерные для сообщений СМИ о случаях оскверения Вечного огня: помимо прочего, это использование терминов “осквернение”, “надругательство”, “оскорбление памяти”, “глумление” 14 и т.п. и “канцелярский” стиль описания всех происшествий (хотя публикации различаются по своей тональности).
С точки зрения теории права законом защищается нечто большее, нежели достоинство, – защищаются коллективные чувства народа, который победил в войне. Государство в лице полиции и Следственного комитета отстаивает такой подход, квалифицируя случаи оскорбления памяти о Великой Отечественной войне как правонарушения, требующие соответствующего наказания, а граж- дане, совершая те или иные действия с Вечным огнем, либо не обращают вни- мание на священный характер этого места, либо намеренно его игнорируют. Здесь уместно обратиться к понятиям “нарративная схема” и “специфический нарратив” (Wertsch 2008, 2009, 2012). Нарративная схема обеспечивает интерпретирующую структуру, которая в значительной степени формирует мышление и речь членов того или иного коллектива. Несовпадения в интерпретации некоторых событий в такой структуре могут быть довольно неожиданными для разных коллективов, что отражает различия между мнемоническими сообществами, организованными вокруг отдельных кодов. Специфический нарратив более конкретен и включает цифры, даты, контекст. Таким образом, упомянутую выше “дискуссию” между людьми, которые совершают неконвенциональные действия с Вечным огнем, и правоохранительными органами можно рассматривать как борьбу двух или более “воображаемых” мнемонических сообществ посредством специфических нарративов. Одна группа игнорирует, не помнит или испытывает на прочность нарративную схему, вторая ее последовательно утверждает.
Проблематичность ситуации, возникающей при рассмотрении актов осквернения Вечного огня, заключается в том, что она допускает вольную интерпретацию: может рассматриваться и как святотатственные действия, оскорбляющие память о героях Великой Отечественной войны, и как общественная дискуссия качественно различающихся групп, одна из которых утверждает, что Вечный огонь – священный символ прошлого, а другая намеренно или ненамеренно это отрицает, считая его не сакрализованным объектом, а материальным и обращаясь с ним как с обычным костром; таким образом, налицо сдвиг в восприятии Вечного огня. Соответственно, мы имеем дело с несколькими мнемоническими группами – носителями разных нарративных схем.
Вероятно, пояснить ситуацию можно, используя понятие перформативности различий, о котором писал Н.В. Ссорин-Чайков, дополняя теорию описатель- ной перформативности М. Каллона. Н.В.
Huskey, Richard, et al. "Things we know about media and morality." Nature Human Behaviour 2.5 (2018): 315-315.
Комментарий Крокетта «Моральное возмущение в цифровую эпоху » объясняет, как социальные медиа влияют на реакцию на нарушения морали и их последствия: социальные медиа увеличивают частоту столкновения с нарушениями морали, изменяют стоимость и ограничения, связанные с их переживанием, и способствуют враждебной реакции. Мы приветствуем Крокетта за обращение к этой актуальной теме. Однако значительный массив исследований в области коммуникативистики предлагает важные способы, с помощью которых модель и гипотезы Крокетта могут быть дополнены и уточнены. Во-первых, Крокетт утверждает, что люди проявляют моральное возмущение, когда сталкиваются с моральным контентом в социальных сетях, и что это возмущение соответствует моральной субкультуре индивида. Крокетт в первую очередь учитывает объем и платформу воздействия, не определяя контент как эмоциональные, аморальные или иные триггерные стимулы. Объем - разумное начало. Однако существующие модели показывают, что моральные убеждения формируют воздействие СМИ и что в результате эти убеждения подвергаются влиянию. В ответ на использование СМИ возникают моральные субкультуры, а моральные профили этих субкультур определяют оценку моральных поступков . Важно отметить, что моральные послания систематически различаются и зависят от источника . Поэтому в исследованиях следует рассмотреть, как вариации медиаконтента взаимодействуют с моральными профилями людей, формируя воздействие и последующие поведенческие результаты. Учитывая, что объем можно рассматривать как результат вариаций морального содержания, модель Крокетта выиграет от уточнения характеристик сообщения, источника и получателя, которые объясняют интенсивность и вариации моральных эмоций. Во-вторых, аргументы Крокетта предполагают, что социальные медиа представляют собой эхо-камеры и что воздействие морального контента в социальных медиа способствует поляризации. Эмпирическая поддержка этих предположений неоднозначна. Моральный контент на платформах социальных медиа является частью более широких медиаконтекстов, которые совместно способствуют моральным оценкам и поведению. В традиционных и новых медиа контекстах фрагментация аудитории меньше, чем ее дублирование, и этот вывод справедлив для разных стран и платформ. Если социальные медиа в значительной степени способствуют поляризации, то наиболее поляризованная аудитория должна больше всего пользоваться социальными медиа. Национальные репрезентативные данные показывают обратную картину . Соответственно, гипотеза Крокетта о том, что эхо-камеры, связанные с социальными медиа, ограничивают затраты и выгоды от морального возмущения, требует дальнейшей эмпирической проверки. Наконец, Крокетт утверждает, что воздействие морального контента вызывает более сильное моральное возмущение в социальных сетях по сравнению с личным общением. Это подтверждается предварительными данными о небольшом размере эффекта в большой выборке. Однако гипотеза о том, что социальные медиа усиливают моральное возмущение по сравнению с другими каналами, требует дополнительных доказательств. Проясняющие вопросы могли бы рассматривать свойства социальных медиа в дополнение к объему и простоте передачи информации с акцентом на письменный характер онлайн-коммуникации, который усиливает эмоциональное воздействие сообщений. Несмотря на преобладание графики в социальных сетях, комментарии все еще остаются преимущественно текстовыми, а значит, исключительно провокационными. Если мы согласились с тем, что доказательства существования эхо-камер неубедительны и социальные медиа не ограничивают преимущества морального возмущения, то другие факторы, такие как усиление самовосприятия и приверженность общественным позициям благодаря сообщениям, действительно заслуживают более детального рассмотрения.
