6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
Вчера и третьего дня — дни рассеяния собственных сил (единственный настоящий вред пьянства). После приключений третьего дня я расслаблен, гуляю (Новая Деревня — портрет цыганского семейства — покосившийся деревянный домик: бюро похоронных процессий), ванна. Обедает А.В. Гиппиус. Вечером — с ним и с Пястом в цирке (факиры), оттуда возвращаемся втроем пить...
29 октября 1911, 30 лет
Ты права, мама: не пить, конечно, лучше. Но иногда находит такая тоска, что от нее пьешь.
письмо матери, 30.01.1908, 27 лет
Все эти вечера читаю «Александра I» (Мережковского). Писатель, который никого никогда не любил по-человечески, — а волнует. Брезгливый, рассудочный, недобрый, подозрительный даже к историческим лицам, сам себя повторяет, а тревожит. Скучает безумно, так же, как и его Александр I в кабинете, — а красота местами неслыханная. Вкус утончился до последней степени: то позволяет себе явную безвкусицу, дурную аллегорию, то выбирает до беспощадности, оставляя себе на любование от женщины — вздох, от декабриста — эполет, от Александра — ямочку на подбородке, — и довольно. Много сырого матерьялу, местами не отличается от статей и фельетонов.
23 октября 1911, 30 лет
Последние дни, впрочем, приближается одиночество. Как-то мысленно блуждая по душам, вижу всюду сопротивление и озлобленность, или нарочитость. Теперь опять страдаю от этого мало, потому что храню в себе легкость. Но, когда покидает легкость, становится труднее. Между прочим, меня спасает постоянная работа, или, по крайней мере, возможность работы. От этого в самом лучшем смысле забываю себя.
из письма Андрею Белому, 28.01.1906, 25 лет
Разговор с Н.С. Гумилевым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой.
20 октября 1911, 30 лет
Читать надо не слишком много и, главное, творчески. Когда дело идет о «чтении для работы» (т. е. попадается много добросовестного и бездарного), то надо напрягать силы, чтобы вырвать у беззубого автора членораздельное слово, которое найдется у всякого, от избытка ли его куриных чувств или от того, что сам матерьял его говорит за себя. Ко всякому автору надо относиться внимательно, — и тогда можно выудить жемчужину из моря его слов.
20 октября 1911, 30 лет
Петербург — самый страшный, зовущий и молодящий кровь — из европейских городов.
17 октября 1911, 30 лет
Для памяти:
Большой револьвер военный стоил 26 рублей.
Купить маленький карманный (сколько?).
14 августа 1902, 21 год
Надо сначала покончить с тем, что засело внутри...
из письма Чеботаревской А.Н., 19.01.1908, 27 лет
...живу я в своем мире, и друзья больше не суют сюда своих лоснящихся носов.
из письма матери, 17.01.1908, 27 лет
Так или иначе, но руки отваливаются от всякого дела.
26 марта 1902, 21 год
Где же вы, родные сердца, отчего вас так мало...
10 января 1902, 21 год
Когда люди в первый раз показывают друг другу лица, – конечно, прежде всего злые; скалят зубы и огрызаются.
из письма Ремизову А.М., 11.01.1911, 30 лет
Ужасна полная луна — под ней мир становится голым, уродливым трупом.
25 октября 1911, 30 лет
Вчера цинга моя разболелась мучительно. Был шторм и дождь, после обеда мы с маленькой Любой стали играть в шашки на большом диване. Приходит А.В. Гиппиус, приехавший из Ковны. Много болтовни, милого, о семье (там тяжело), нежного, воспоминательного, тонкого. Матовые разговоры.
25 октября 1911, 30 лет
Я думаю о Вас давно. Я давно кружу около Вашего дома. Теперь — второй час ночи. К Вам нельзя. И никогда — нельзя. Сейчас я хотел идти к Вам и сказать Вам: сегодня — все, что осталось от моей молодости, — Ваше. И не иду. Но услышьте, услышьте меня — сейчас.
письмо Щеголевой В.А., 29.01.1911, 30 лет
Толстые — Софья Исааковна похудела и хорошо подурнела, стала спокойнее, в лице хорошая человеческая острота. Тяжелый и крупный Толстой рассказывает, конечно, как кто кого побил в Париже.
20 октября 1911, 30 лет
Главное — не суетиться около больших дел, в противном случае около них заведутся неправды, обиды, полуискренние речи и т. п.
из письма Карпову П.И., 27.01.1910, 29 лет
Кроме «бюрократии», «как таковой», есть «бюрократия общественная». Вот, например, — вчерашнее открытие «Французского института»: присутствуют Аничков, Иван-Странник, Философов, Милюков, М. Ковалевский, Кассо. Телеграмма Коковцова. Все — одна бурда. М. Ковалевский, катающийся по кабакам с дядюшкой моим, директором Горного департамента. Евг. Аничков — «представитель от искусства», никогда не воспринявший ни одного художественного образа, слабый, пьяный, гусар по природе, нашпигованный озлобленной, стареющей и больной Анной Митрофановной, она же — Иван-Странник. Философов, которого тошнит от презрения: он открывает институт, он сочувствует ученику гимназии, застрелившемуся от несправедливости учителя, он ходит по деревне в гетрах и с Пулькой на аркане, он делает выговоры Волконскому, который по крайней мере хоть что-нибудь любит искренно. Милюков, который только что лез вперед со свечкой на панихиде по Столыпине (в день открытия Думы). Кому и чему здесь верить? Разве «прекрасному французскому языку» Кассо? Все — круговая порука, одна путаница, в которой сам черт ногу сломит. И потому — у кого смеет повернуться язык, чтобы сказать хулу на Гесю или подобную ей несчастную жидовку, которая, сидя в грязной комнате на чердаке, смотря на погоду из окна… идет на набережную Екатерининского канала бросать бомбу в блестящего, отчаявшегося, изнуренного царствованием, большого и страстного человека?
19 октября 1911, 30 лет
Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время — великое...
17 октября 1911, 30 лет
...если бы я умел быть легким и веселым...
из письма Чеботаревской А.Н. и Сологубу Ф.К., 22.01.1909, 28 лет
Жизнью теперь у меня называется что-то очень кошмарное, без отдыха радостное или так же без отдыха тоскливое, – а все остальное я пишу на бумаге, сидя за письменным столом, и в этом воплощаю очень много необходимого мне. Пишу много, даже очень, стихов и прозы, частью для денег, частью для себя, и нигде не служу. Благодаря всему этому наша новая квартира, на которую мы с Любой осенью переехали, приобрела богемный характер: ветер свищет, много людей ходит, много разговоров и молчаний.
из письма Гиппиусу А.В., 20.01.1907, Петербург, 26 лет
Я хочу сверх-слов и сверх-объятий.
21 июля 1902, Шахматово, Ночь, 21 год
Вся современная жизнь людей есть холодный ужас...
из письма Тутолминой С.Н., 16.01.1916, 35 лет
Когда человек примется писать что бы то ни было – письмо или статью какого угодно содержания, – ему ничего не стоит впасть в догматизм.
22 марта 1902, 21 год
Вот в эту минуту я настолько утончен и уравновешен, что смогу завещать.
29 декабря 1901, 21 год