6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
Завтра же я получу работу, которую возьму на дом, и должен исполнять ее в строгой тайне, пока результаты ее не станут известны Временному правительству. «Легализован» я буду, по всей вероятности, как Идельсон, т. е., меня «временно откомандирует» непосредственно «Земгорфронт».
Так как я буду иметь возможность присутствовать и на допросах (о чем уже говорил с Муравьевым), дело представляется мне пока интересным.
Мы бегло обошли Зимний дворец, который почти весь занят солдатским лазаретом. Со стен смотрят утомительно известные Боровиковские, вечно виденные в жизненных снах мраморы и яшмы. Версальские масштабы опять поразили меня своей ненужностью. Действительно сильное впечатление произвел на меня тронный зал, хотя материя со ступеней трона содрана и самый трон убран, потому что солдаты хотели его сломать. В этой гигантской комнате с двойным светом поразительно то, что оба ряда окон упираются в соседние стены того же дворца, и все это гигантское и пышное сооружение спрятано в самой середине дворцовой громады. Здесь царь принимал Первую думу, и мало ли что тут было.
В праздник я пойду посмотреть комнаты Николая Романова, сегодня было слишком поздно.
из письма матери, 07.05.1917, Петроград, 36 лет
Люба была на могиле отца. Только что поставленный памятник, против ожидания, приличен (грубые, некультурные глыбы — столбы с цепями; медальона, который испортит многое, еще нет). Рядом прислонен бывший деревянный крест, испещренный надписями — излияния химиков: «Чудовские химики», «На этой могиле не надо памятника», «Gloria aeterna» и т. д. А внизу — «Звоните по телефону 40–42, правая кнопка, к гимназистке VIII класса».
Сзади — бедная могила Владимира (Володи) Менделеева, занесенная снегом; Люба отняла у отца два веночка из елки и положила на нее. Люба принесла несколько красных веночков.
20 января 1912, 31 год
...я здесь один — кую свою судьбу и в прежней атмосфере влюбленности, укрепляю мускулы духовные и телесные. Я живу «Песней Судьбы», которую на днях читал маленькому кружку (человек десять) и остался очень доволен впечатлением и отдельными критиками (всех безнадежнее относится по-прежнему тетя, она как-то внутренне не признает, и я совсем не верю ей относительно этого своего любимого детища). Завтра читаю «Песню Судьбы» у Чулковых. Будут слушать: Л. Андреев с женой, Чулковы, Сологуб, Волынский, два издателя («Факелы» и «Шиповник»), Налепинский, Вяч. Иванов, Сюннерберг, Лансере с женой, Волошин, Кузмин, Щеголева, Жилкин с женой и многие другие. Потом, может быть, буду читать труппе Станиславского. Я собираю и тщательно выслушиваю все мнения как писателей, так и неписателей, мне очень важно на этот раз, как относятся. Это — первая моя вещь, в которой я нащупываю не шаткую и не только лирическую почву. Так я определяю для себя значение «Песни Судьбы» и потому люблю ее больше всего, что написал. Очень хочу прочесть ее себе в новом, отделанном виде. Жду тебя. Целую.
из письма матери, 3 мая 1908, Петербург, 27 лет
Кстати, по поводу письма Скворцовой*: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется или даже полюбит, — отсюда письма — груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «ее лад». А после известного промежутка — брань. Бабье, какова бы ни была — 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически — теперь такой период.
Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же как скучно делать вырезки из газет. Делаю все это, потому что потом понадобится.
13 января 1912, 31 год
*Новая поклонница, двадцатилетняя москвичка Наташа Скворцова приехала к Блоку без приглашения, не застала дома и назначила встречу. Красивая, живая, она очень понравилась тридцатилетнему поэту, они провели вместе два дня, не разлучаясь; Александр показывал ей Петербург, катал на лихачах по городу и за городом, проводил в Москву.
Завязалась переписка, девушка влюбилась в Блока без памяти, и хотела бы соединить с ним свою жизнь. Он тут же «по-дружески честно» написал о ней Любе: «Вот девушка, с которой я был бы связан очень „единственно“, если бы не отдал всего себя тебе».
Когда в своих письмах, осознавшая все Скворцова попросила его «избавить ее от унизительного чувства влюбленности», Блок ответил, что «любовь не унижает, а освобождает, и даже во влюбленности тоже нет ничего унизительного, хотя тут подстерегает темная угроза самоуничтожения, когда за призрак счастья принимаешь «мрачные, порочные услады вина, страстей, погибели души»...
Он объяснил наивной барышне: то, что происходит между ними, это не любовь, а увлечение. «Но, Боже мой, милая, Вы не этого хотите, и я не этого хочу». Любовь Дмитриевна снова замкнулась, ушла в себя, какое-то время пыталась восстановить прежнее душевное равновесие, а потом занялась собой и своей жизнью. Позднее, в мемуарах, она назвала 1909 – 1911 годы, проведенные с Блоком, после смерти сына, двумя словами: «Без жизни».
В Москве я хотел взглянуть на тебя. Пока я здесь, а что дальше со мной будет, не знаю, так как на фронт я ехать больше не хочу, за что меня скоро откомандируют, о чем уже я получил телеграмму*. "Душевно" я совершенно разбит; духовно и телесно - нет еще.
из письма Андрею Белому, Петроград, ул.Офицерская, 57, 27.04.1917, 36 лет
*Блок выехал из расположения 13-й инженерно-строительной дружины в отпуск в Петроград 17.03.1917 и после этого на место военной службы не возвращался. 30 апреля он обратился с письмом к М.И. Терещенко (министр Временного правительства) с просьбой помочь "делом или советом найти выход" из положения. 8 мая 1917 года Блок был назначен редактором стенографического отчета Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством для расследования деятельности бывших царских министров и сановников, и тем самым вопрос о продолжении службы в дружине был снят.
Сильный мороз. Эти дни мы встаем рано, — месяц еще не погаснет, а под ним розовое небо, — Люба на съезд, и я кстати.
Кончается журнал и газетка Ефрона (?). (Очевидно, Проппер пересилил.) Дополнения о «Русском слове» (по словам Руманова). «Русское слово» полагает, что Россия — национальное и ГОСУДАРСТВЕННОЕ целое, которое можно держать другими средствами, кроме нововременских и правительственных. Есть нота мира и кротости, которая способна иногда застывать в благополучной обывательщине. Тревожится — сам И.Д.Сытин.
Руманов относится отрицательно к социалистам всех оттенков («неразборчивость средств», «жестокость», «нереальный нарост»).
Иметь в виду многое не записанное здесь (и во всем дневнике), что не выговаривается — пока.
О Л. Семенове, о гневе, на него находящем (был здесь весной).
О Маше Добролюбовой. Главари революции слушали ее беспрекословно, будь она иначе и не погибни, — ход русской революции мог бы быть иной.
Семья Добролюбовых. Брат — морской офицер, франт, черносотенец. Мать — недурная, добрая (в противоположность мнению А. В. Гиппиуса).
Рерих в «Русском слове» заведует отделом искусства. Искусство для «Русского слова» — только небольшой угол.
Мережковских провести в «Русское слово» было трудно, теперь Мережковский и Философов — «свои люди» там. Гиппиус провести будет трудно.
Алое солнце садится в морозный туман. Я иду в ванну.
Люба воротилась со съезда только в 6 часов, я уже начал беспокоиться. Растрепа, совершенно грязные ручонки, заставляю ее ответить на поздравление М. П. Ивановой, она переписывает с ее же карточки — криво.
Сейчас иду к Руманову, а от него — к маме, встречать Новый год.
Маленькая Люба пристает из своей комнаты насчет кушанья — какое готовить (у меня десны всё немного болят).
Дай бог встретить Новый год и прожить — заметно. Дай бог.
Нет, лучше не кончить записи никак, я суеверно боюсь вписывать недостаточно важные (по настроению, которое сейчас) в эту тетрадь.
31 декабря 1911, 31 год
Московское высокомерие мне претит, они досадны и безвкусны, как индейские петухи. Хожу и плююсь, как будто в рот попал клоп. Чорт с ними.
из письма матери, 21.04.1908, Петербург, 27 лет
Избегаю людей, приходил Толстой, Таня не приняла его. — Тяжелый вечер.
29 декабря 1911, 31 год
Днем было частью уютно, к обеду квартира промерзла, стало гадко. Вечером пришел милый Женичка, так мы сидели, болтали, мне стыдно перед ним, что я такой усталый. Очень хорошо он рассказывал о кинематографической картине, и болезненные всё рассказы о Розанове. Все, что о нем слышишь в последнее время («Русское слово», Мережковские, Философов, Руманов, Ремизов), — тягостно.
Днем я вставил в раму «Усекновение главы» Массиса и занимался картинками.
27 декабря 1911, 31 год
Брюсову все еще не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкие гадости людям, имеющим с ним отношения, и особенно — зависящим от него.
27 декабря 1911, 31 год
Со вчерашнего дня побаливает печень.
26 декабря 1911, 31 год
Благодарю Вас от души за письмо и за Верлена, которого я еще не читал: для настоящих книг всегда жду несуетных часов.
из письма Брюсову В.Я., Петербург, 11.04.1911, 30 лет
Долго, долго бы не вести «глубоких разговоров»
26 декабря 1911, 31 год
Тягостно, плохо себя чувствую, пусто, во мне мертвое что-то. Ночью — дикие ужасные сны.
25 января 1912, 31 год
Н. Н. Скворцовой:
В одном письме Вы называете меня подлецом в ответ на мое первое несогласное с Вами письмо. В следующем Вы пишете, что «согласны помириться». В третьем Вы пишете, что я «ни в чем не ошибался» в том письме, за которое вы назвали меня подлецом. Только в Вашем сегодняшнем письме я читаю наконец человеческие слова. Но все предыдущие письма отдалили меня от Вас. Если бы Вы знали, как я стар и устал от женской ребячливости (а в Ваших последних письмах была только она), то Вы так не писали <бы>. Вы — ребенок, ужасно мало понимающий в жизни, и несерьезно еще относитесь к ней, могу Вам сказать это совершенно так же, как говорят Вам близкие. Больше ничего не могу сказать сейчас, потому что болен и занят. Мог бы сказать, но Вы все равно не услышите или не так поймете, и пока я не буду уверен, что Вы поймете, не скажу. (Сейчас переписываю и совершенно забыл, что имел в виду.) — Для того чтобы иметь представление о том, как я сейчас (и очень часто) настроен (но не о моих житейских обстоятельствах и отношениях), прочтите трилогию Стриндберга («Исповедь глупца», «Сын служанки» и «Ад»). — Я не требую, а прошу у Вас чуткости.
19 января 1912, 31 год
Вчера на ночь читал «Ад» Стриндберга. Сегодня утром — письмо от m-lle Скворцовой. На днях было письмо, в котором она зовет меня подлецом. После этого — письмо, в котором она «согласна помириться», если я отдам ей все свои стихи (бывшие и будущие). В сегодняшнем: я ни в чем не ошибался в том письме, за которое она меня назвала подлецом. — Если бы я был моложе, на меня все это производило бы сложное впечатление. Теперь производит только впечатление путаницы. Я смотрю (за окном мороз, солнце) на лампу в столовой и сосредоточенно думаю о том, как бы разрешить эту скучную путаницу. Вдруг вижу, что в лампу проникло сознание, на ней — фигурки драконов, хотя и довольно добродушных, — между резервуаром и колпаком. Так вот как следует, значит, поступать.
17 января 1912, 31 год
Такой же однообразный день, как многие предыдущие. Опустошенная душа. Я должен куда-нибудь уехать, ненадолго переменить жизнь.
16 января 1912, 31 год
Пришла «Русская мысль». Печальная, холодная, верная — и всем этим трогательная — заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: «Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?» Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется — в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них? Но — лучше ли «гулять с кистенем в дремучем лесу»?
13 января 1912, 31 год
...усталость точит, и гнездится, проклятая, не в теле и не в душе, а где-то — между телом и душой: то всему рад, а то вдруг taedium.
из письма Пясту В.А., 26.04.1915, Петроград, 34 года
Пишу я вяло и мутно, как только что родившийся. Чем больше привык к «красивости», тем нескладнее выходят размышления о живом, о том, что во времени и пространстве. Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным.
2 января 1912, 31 год
Дорогой Сергей Александрович.
Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло.
Будьте здоровы, жму руку.
Александр Блок.
письмо Есенину, 22.04.1915, Петроград, 34 года
Приближается Новый год. Господи, дай мне быть лучше. Встретим его у мамы.
29 декабря 1911, 31 год
Вчера целый день читал огромный дневник О. К. Соколовой (Мартыно) — за 25 лет, прочел половину. Это — южанка с неукротимыми страстями, с чудесной наивностью и высокими нравственными задатками в детстве, терзаемая и, может быть, растерзанная уже трудной жизнью — с вечными ловеласами, без денег, в среде ничтожной, провинциальной. Вероятно, была красива — немного по-цыгански (без цыганской «сверхчувственности» однако). Женщина до мозга костей, в области чувства — богатство, широкий диапазон (музыкантша, виолончелистка, вероятно очень талантливая, но с разбитой карьерой), в области рассуждений — робость, узость, невнятное бормотанье, скучные прописи. Невежественна, не знает и изящной литературы, безвкусна, как южанка; в судьбе и стремлениях есть общее с Санжарь, но лучше — мягче, без самовлюбленности и самоуверенности, с более узкими, личными планами. Мне очень нравятся ее гимназические года. — Почитаю еще.
29 декабря 1911, 31 год
Тема для романа. Гениальный ученый влюбился буйно в хорошенькую, женственную и пустую шведку. Она, и влюбясь в его темперамент и не любя его (по подлой, свойственной бабам, двойственности), родила ему дочь Любовь (жизнь сложная и доля непростая), умного и упрямого сына Ивана и двух близнецов (Марью да Василья… не стану говорить о них сейчас). Ученый, по прошествии срока, бросил ее физически (как всякий мужчина, высоко поднявшись, связавшись с обществом, проникаясь все более проблемами, бабе недоступными). Чухонка, которой был доставлен комфорт и средства к жизни, стала порхать в свете (весьма невинно, впрочем), связи мужа доставили ей положение и знакомства с «лучшими людьми» их времени (?), она и картины мажет, и с Репиным дружит, и с богатым купечеством дружна, и много.
По прошествии многих лет. Ученый помер, с лукавыми правыми воззрениями, с испорченным характером, со средней моралью. Жена его (до свадьбы и в медовые месяцы влюбленная, во время замужества ненавидевшая) чтит его память «свято», что выражается в запугиванье либеральных и ничтожных профессоров Меньшиковым и «Новым временем» и семейной грызней — по поводу необозримого имущества, оставленного ей мужем. Судьба детей, — что будет дальше?
Ей оправдание, конечно, есть: она не призвана, она — пустая бабенка, хотя и не без характера («характер» — в старинном смысле — годов двадцатых), ей не по силам ни гениальный муж, ни четверо детей, из которых каждый по-своему, положительно или отрицательно, незауряден…
Но: кому нет оправдания? — Такова цепь жизни, сплетение одной нити в огромный клубок; и всему — свое время: надо где-нибудь порвать, уж слишком не видно конца, и нить разрезают — фикция осуждения, на голову, невинную в «абсолютном» (гадость жизни, темнота ее, дрянь цивилизации, людская фальшь), падает вина «относительная». Кто не налагал своих схем на эту путаницу жизни, мучительную и отрадную, быть может: отрадную потому, что в конце ее есть какой-то очистительный смысл.
27 декабря 1911, 31 год
Сегодня пришла твоя телеграмма, и беспокойство прошло. А боялся я почему-то страшно. В пасхальную ночь томился и блуждал около факелов Исакиевского собора и Петра. Конечно, именно в двенадцать часов, когда я должен был быть один, меня поймали на улице совершенно чужие люди — и стали разговаривать о пустяках. Дул ветер, всю ночь шел ладожский лед, было холодно и некуда деваться. И вчера и сегодня тоже блуждал днем. По ночам — ужасные сны какие-то были. Я на праздниках как чорт перед заутреней, и до сих пор не прошло это ужасное чувство. Точно и в самом деле происходит что-то такое, чего душа чужда. Я жду от тебя письма.
Твой.
письмо Блок Л.Д. (жене), Петербург, 14.04.1908, 27 лет
Живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил, утром видь утро, а вечером — вечер, и я тоже буду об этом стараться изо всех сил...
из письма матери, Петербург, 12.04.1910, 29 лет
Лучшие образовательные каналы в Telegram. Присоединяйтесь!
• PosterPorn — хранилище альтернативных кинопостеров к любимым фильмам;
• Russian Architecture — Все об архитектуре и дизайне в России и ближнем зарубежье в удобном и интересном для вас формате;
• madlythoughts — автор пишет о кино и его истории. Статьи про классический и современный кинематограф, а также личные заметки про индустрию;
• Золотой век — мельчайшие крупицы истории, собранные со всевозможных печатных источников: книги, газеты, фотографии, открытки;
• Синема Рутин — склад идеальных кадров из фильмов, которые заставят вас взглянуть на кино по-новому;
• Рысью по жизни — «Нужда заставит и старушку пуститься рысью». Живите, не останавливаясь! Позитивный канал обо всём;
• Forester — культовые фрагменты из шедевров мировой литературы, фразы и мысли гениев разных столетий в тонком сочетании с эстетикой и особой атмосферой;
• Эстет — путеводитель по миру культуры, который подскажет «Что посмотреть?» и «Что почитать?». Регулярные анонсы кинопремьер, литературы и материалы о живописи и истории;
• Кафка на завтрак — Франц Кафка в цитатах, письмах и дневниках;
• Книжный маньяк — когда я голоден, я открываю холодильник, когда голоден мой мозг, я открываю этот канал с пищей для ума, которая утоляет голод;
• Nowadesign — канал о дизайне во всем его многообразии. Вас ждут публикации от современного искусства до проектов NFT. Дизайн олицетворяет культуру, традиции и опыт;
• Бунин — письма и дневники Ивана Бунина;
• New Horizons — Все о космосе и вселенной доступным языком, а также коллекция астрофотографий в высоком разрешении;
• Солнышко тут пишет — рецензии от ведущего подкаста "Кактус". Уже можно почитать про "Джон Уик 4", "Супер Братья Марио" и нового Гая Ричи;
• Говорящие афоризмами — афоризмы великих людей прошлого, которым восстанавливают незаслуженно утраченное величие, возвращая их в область искусства;
• XXIV World — авторские впечатления в мире концептуального искусства;
• Рисуй — отличный канал про рисование и искусство, техники, стили и знакомство с художниками;
• Пришвин — дневники Михаила Пришвина;
• Биографикум — Канал о невероятных и незаслуженно забытых исторических личностях.
Городские человеческие отношения — добрые ли или недобрые — люты, ложны, гадки, почти без исключений.
26 декабря 1911, 31 год