6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
Старая русская власть делилась на безответственную и ответственную.
Вторая несла ответственность только перед первой, а не перед народом.
Такой порядок требовал людей верующих (вера в помазание), мужественных (нераздвоенных) и честных (аксиомы нравственности). С непомерным же развитием России вглубь и вширь он требовал еще — все повелительнее — гениальности.
Всех этих свойств давно уже не было у носителей власти в России. Верхи мельчали, развращая низы.
Все это продолжалось много лет. Последние годы, по признанию самих носителей власти, они были уже совершенно растеряны. Однако равновесие не нарушалось. Безвластие сверху уравновешивалось равнодушием снизу. Русская власть находила опору в исконных чертах народа. Отрицанию отвечало отрицание. Так как опора была только отрицательною, то, для того чтобы вывести из равновесия положение, надо было ждать толчка. Толчок: этот, по громадности России, должен был быть очень силен. Таковым оказалась война 1914–1917 года. Надо помнить, однако, что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких (и полностью или частями), чем принято думать; чем полагается думать «по-революционному». «Революционный народ» — понятие не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для которого, в большинстве, крушение власти оказалось неожиданностью и «чудом»; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома.
Революция предполагает волю; было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?
Все это — в миноре.
25 мая 1917, 36 лет
Милый папа!
Прошу Вас, если можете, прислать мне теперь те деньги, о которых Вы говорили, так как мои денежные средства приходят к концу; пришлось взять отсрочку в Университете.
Лекции у нас начались очень поздно - 15 января, что несколько повлияло на мое умственное настроение, так как на Рождестве я ничего не делал и настроился более в сторону искусства (преимущественно драматического теперь), чем науки. Впрочем, теперь я вхожу в курс лекций и стараюсь по мере возможности совмещать приятное с полезным; пока это несколько трудно, потому что я поступил в «Петербургский драматический кружок» и мне дали большую драматическую роль первого любовника в скверной пьесе, которую я буду играть 6 февраля в зале Павловой; считки, репетиции, а главное, мысль об исполнении такой ответственной роли берут у меня, конечно, время, однако я аккуратно хожу на лекции и немного занимаюсь дома.
Стихи подвигаются довольно туго, потому что драматическое искусство — область более реальная, особенно когда входишь в состав труппы, которая хотя и имеет цели нравственные, но неизбежно отзывает закулисностью, впрочем, в очень малой степени и далеко не вся: профессиональных актеров почти нет, во главе стоят присяжные поверенные. Во всяком случае, время я провожу очень приятно и надеюсь получить некоторую сценическую опытность, играя на большой сцене. Несмотря на все это, начинаю подумывать об экзаменах и университетских репетициях, а также практических занятиях по русскому праву, которые начнутся у меня 25-го (обязательные). В чем они будут состоять — пока неизвестно. У нас на IV семестр ими руководит Грибовский; во всяком случае, едва ли они будут теперь особенно сериозны и трудны, чему, может быть, поспособствуют 8 февраля, Грибовский и весна. Целую Вас.
Ваш Сатура.
письмо отцу, 22 января 1900, Петербург, 19 лет
Милый и дорогой друг Александр Васильевич.
Отвечаю тебе поздно и под сегодняшним впечатлением смерти Дм. Ив. Менделеева, потому, может быть, как-то торопливо. Но все равно я не сумел бы в этом году ответить тебе о жизни, потому что всякое эпическое спокойствие давно утратил. Жизнью теперь у меня называется что-то очень кошмарное, без отдыха радостное или так же без отдыха тоскливое, — а все остальное я пишу на бумаге, сидя за письменным столом, и в этом воплощаю очень много необходимого мне. Пишу много, даже очень, стихов и прозы, частью для денег, частью для себя, и нигде не служу. Благодаря всему этому наша новая квартира, на которую мы с Любой осенью переехали (ведь ты и этого не знаешь, так давно мы не видались), приобрела богемный характер: ветер свищет, много людей ходит, много разговоров и молчаний. Написал я, кроме стихов, статей, рецензий и т. д., три пьесы: одну («Балаганчик») ты знаешь, и она идет у Коммиссаржевской (как раз в эту минуту уже в 5-й раз), я сказал бы — с успехом, потому что меня много вызывали и обильно свистели и шикали на первом и втором представлении; другую мою пьесу, «Король на площади», запретила театральная цензура, третью («Незнакомка») поставят, может быть, в будущем сезоне. Только что вышла у «Скорпионов» вторая моя книжка стихов — «Нечаянная Радость», которую я не могу тебе прислать по трем причинам: 1) по Скорпионьей скупости касательно даровых экземпляров; 2) по дороговизне (1 р. 50 к.) и 3) по своему безденежью. Зато пошлю тебе скоро третью свою книжку, которая выйдет не позже, чем через месяц, в новом петербургском издательстве. Таковы крупнейшие мои литературные заслуги. Но у меня есть и ученые: меня как-то угораздило кончить курс прошлой весной с дипломом 1-й степени. Теперь он валяется ни к чему — для паспорта разве. Служить очень не хочу, и пока что удается зарабатывать до 150 р. в месяц, что достаточно при скромных потребностях. Когда же у меня развиваются нескромные потребности (как-то — любовь к спиртным напиткам и т. п.), то и этого не хватает. Как видишь, все это дико, и я сам иногда растираю себе лоб руками и удивляюсь, отчего все так сложилось; но мне все-таки так нравится больше, чем иначе, потому что многое меняется и перегорает, и в этом много радости, правда что — «нечаянной». Пожалуй, уже бесполезно и поздно излагать, почему я тебя надул в последний день, когда условился прийти к тебе, но на то были уважительные причины. — Франц Феликсович скоро, пожалуй, получит полк. Живут они вдвоем в казармах, а мы ходим к ним обедать с Петербургской стороны, Лахтинской ул., д. № 3, кв. № 44 — сырой, но дешевой и веселой — на 5-м этаже.
Пишу писем так мало, конечно, только потому, что «быстро летит время», как и у тебя, а ты далеко и живешь другой жизнью. Люблю тебя неизменно и крепко целую. Кланяйся от нас обоих твоей жене и Наташе.
Хоть и поздно, — с Новым годом! Мы его встречали вдвоем и хорошо: согрели красное вино и много говорили и думали.
письмо Гиппиусу А.В., 20 января 1907, Петербург, 26 лет
I действие. Средняя полоса России (Подмосковье). В доме помещика накануне разорения. Семейный сговор, решают продавать именье. Известие о наследстве. Самый мечтательный собирается рыть уголь. Разговоры: уголь «не промышленный». На семейном совете все говорят, как любят свое именье и как жалко его продавать. Один отдыхает только там. Другой любит природу. Третья — о любви. Мечтатель: «А я люблю его так, что мне не жалко продать, ничего не жалко» (Корделия).
II действие. Овраг, недалеко от заброшенной избушки. Сразу — затруднения, не хватает того-то и того-то. Убийство около избушки. Нищий бродяга. Ему дано любовное поручение (разговор: весь мир так устроен: дверь с порогом, потом — калиточка, угол дома, а за углом…).
III действие. Соседнее богатое именье. Помещики смеются над причудой соседей, которая стала притчей во языцех во всей округе. Дочь. Ее жених. Ее встреча и разговор с нищим бродягой. Он ее заинтересовывает. Она обещает прийти к избушке.
IV действие. Дом и овраг. Новые неурядицы. Денег все равно не хватит. Ропот рабочих. — Свидание у избушки. Убийство. Шахты не будет. Именье продают. Инженер, заинтересовавшийся делом, находит уголь промышленный.
23 октября 1913, 32 года
Жизнь моя, по тысяче причин, так сложилась, что мне очень трудно быть с людьми, за исключением немногих, что я смотрю на жизнь, что называется, мрачно (хотя сам я не считаю своего взгляда мрачным), что я не чувствую связей родственных; я знаю при этом, что дело мое, которое я делаю (худо ли, хорошо ли — я сам, как ты уже знаешь, вовсе не доволен собой), требует, чтобы я был именно таким, а не другим.
Вот ты говоришь «брат»*, а я не умею ответить тебе так же горячо и искренно, потому что не чувствую этого слова. Так же — с многими другими словами. Я знаю и верю, что все вы, Качаловы, — милые, добрые и хорошие и что ко мне вы относитесь более чем хорошо, но я не умею ценить этого, несмотря на то, что мне приходилось сталкиваться с людьми просто очень дурными и злобными. Не умею ценить потому, что требую от жизни — или безмерного, чего она не дает, или уже ничего не требую. Вся современная жизнь людей есть холодный ужас, несмотря на отдельные светлые точки, — ужас надолго непоправимый. Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно.
Всего этого ужаса не исправить отдельным людям, как бы хороши они ни были: иногда даже эти отдельные светлые точки кажутся кощунственным диссонансом, потому что слишком черна, а в черноте своей величава, окружающая нас ночь. Эта мысль довольно хорошо выражена, между прочим, в одном рассказе Л. Андреева (не помню заглавия), где герой говорит, что стыдно быть хорошим.
Свет идет уже не от отдельных людей и не от отдельных добрых начинаний: мы вступили явственно в эпоху совсем новую, и новые людские отношения, понятия, мысли, образы пока еще в большинстве не поддаются определению.
из письма Тутолминой С.Н., 16 января 1916, Петербург, 35 лет
*Тутолмина Софья Николаевна - двоюродная сестра Блока
«Нелепый человек».
Первое действие — две картины (разбитые на сцены?). Первая — яблони, май, наши леса и луга. Любовь долгая и высокая, ограда — перескакивает, бродяжка, предложение. Она на всю жизнь.
Вторая — город, ночь, кабак, цыгане, «идьёт», свалка, пение (девушки? слушают за дверью), протокол.
Постоянное опускание рук — все скучно и все нипочем. Потом — вдруг наоборот: кипучая деятельность. Читая словарь (!), обнаруживает уголь, копает и — счастливчик — нашел пласт, ничего не зная («Познание России»). Опять женщины.
Погибает от случая — и так же легко, как жил. «Между прочим» — многим помог — и духовно и матерьяльно. Все говорят: «нелепо, не понимаю, фантазии, декадентство, говорят — развратник». Вечная сплетня, будто расходятся с женой. А все неправда, все гораздо проще, но живое — богато и легко и трудно — и не понять, где кончается труд и начинается легкость. Как жизнь сама. Цыганщина в нем.
Бертран был тяжелый. А этот — совсем другой. Какой-то легкий.
Вот — современная жизнь, которой спрашивает с меня Д.С. Мережковский.
Когда он умер, все его ругают, посмеиваются. Только одна женщина рыдает — безудержно, и та сама не знает — о чем.
9 ноября 1913, 32 года
Благодарю Вас за Ваши письма. Хочу ответить Вам то, что Вы, вероятно, слышите от своих близких: Вы молоды и мало пережили. «Хаос в душе», беспредметная тоска и «любовь к безликому» должны пройти. Все это — только цветы, цветение юности, и рядом с ее радостями, которых Вы, может быть, не замечаете и не цените, — неизбежно. Если с этой тоской Вы справитесь, — то вспомните ее с благодарностью. Тогда — слава богу, что Вы тоскуете. Все это очень просто для тех, кто пережил что-нибудь в жизни (простое и трудное). Вы, может быть, пока этого не поймете, пишу Вам это только потому, что почувствовал в Вашем письме возможность это понять, хотя бы позже. — Вспоминайте Толстого. Возвращайтесь иногда к его книгам, даже если это будет Вам иногда скучно и трудно. Толстой всем нам теперь помогает и светит. «Декадентство» любите поменьше. Если любите мои стихи, хочу Вам сказать, что я прошел через декадентство давно, прошел только потому, что человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Берегите себя, Вы самой себе будете нужны.
письмо Архиповой Н.С., 11 января 1911, Петербург, 30 лет
Александру Александровичу Блок.
В храм светлый, с белыми колоннадами, арками.
В храм блистающий — всем прибежище, всем радость.
В храм, где курильницы дымятся не нашим благовонием, и где носятся волны аккордов не нашей музыки: высокой и нам непонятной.
В храм ослепительной красоты, всем прибежище и всем радость — пишу о себе.
Знаю — пакостный и изгрязневший — я недостоин войти в святилище светлое.
Ничего не достоин.
И даже слезу покаянную недостоин пролить на плиту у входа в храм.
Даже омыть плиту на дороге в храм недостоин.
Но думаю: храм белый — всем прибежище, всем радость. Неужели же только один, всего один, последний из последних, будет отвергнут?
Не дерзаю войти.
Но робко дерзаю написать о себе.
Женева. Швейцария. Boulevard Helvétique, 22.
Pension Engler. Genève. Suisse. S.Pantschenko.
Панченко С.В. - БЛОКУ, 9 января 1903, Блоку 22 года
Днем в «Сирине» (Михаил Иванович, Р.В. Иванов). Михаил Иванович вернулся из Москвы, ехал с Философовым. Вечером — отчаянье, письма — вот эти (сжег), непосланные. Позже мы с Михаилом Ивановичем катаемся по горам в «Луна-Парке».
10 мая 1913, 32 года
Многоуважаемый Александр Александрович!
Пользуясь данным разрешением, я пишу Вам несколько слов. Пусть они служат основанием нашего знакомства.
Лично мы не знаем друг друга. Я затрудняюсь - о чем мне писать? Важно не то, с "погоды" или "непогоды" я начну - важно то, что у меня возникает естественная потребность ближе познакомиться с Вами. Разбросанные здесь и там, мы уже можем не удовольствоваться для самих себя и только нашим субъективизмом. Это уже не бред единичных чудаков, разделенных ото всех глухой стеною, так что солидарность с окружающими достигается единственно при условии внешности... слишком внешности. В бездне индивидуального оказалось нечто и объективное, и "интимно"-личное. Личное не оказалось индивидуальным. В то время когда каждый думал, что он один пробирается в темноте, без надежды, с чувством гибели, оказалось - и другие совершали тот же путь. И вот - разными путями прошли какую-то промежуточную зону, лежащую между "внешним" и "внутренним" знанием, соприкоснулись с Одной Истиной, хотя часто и с разных сторон. Значит, существовало то, что заставляло начать бред среди бела дня. Значит, возможно общение друг с другом из "бессмертных далей".
Легче дышать.
Веселей путь. Не чувствуешь себя таким одиноким. Проверяешь себя. Проверяешь других. Просишь помощи. Советуешься. Помогаешь.
Не знаю, это ли внушило мне мысль так прямо обратиться к Вам - но мне приятно ближе узнать Вас.
Вот и Ваши стихи.
Они мне знакомы. Как-то лично заинтересован ими, пристально читаю - не потому ли что есть в них что-то общее - общее, неразрешенное? Точно мы стоим перед решением вечной задачи, неизменной... и чуть, чуть страшной.
Или это не так?
Я не коснусь подробного изложения всего того, что, как мне чудится, звучит в них. Это, быть может, задело бы Вас, а меня ввело бы в круг вопросов, которых я не желал бы, да и не мог касаться в первом же письме.
Я скажу только то, что Ваши стихи мне чрезвычайно нравятся и с чисто-эстетической стороны. В них положительно видишь преемственность. Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли. Необычайная современность, скажу даже преждевременность, тем не менее уживается с кровной преемственностью. Этой преемственности, не говоря уж о бесконечной плеяде "стихистов", не хватает у таких безусловно интересных поэтов, как Бальмонт, Ф. Соллогуб и многие другие. Скажу прямо - Ваша поэзия заслоняет от меня почти всю современно-русскую поэзию. Быть может, это и не так, но не я компетентен в критике.
Надеюсь, Вы простите этот нестерпимо-глупый тон моего письма и оправдаете меня: мне ведь хотелось написать Вам, не касаясь того или другого, а просто так... Мне было бы чрезвычайно приятно, если Вы пожелаете откликнуться на мое "приглашение к переписке".
Остаюсь искренне уважающий Вас и расположенный
Борис Бугаев
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 4 января 1903, Москва, Блоку 22 года
Милый Шура,
пишу Тебе тотчас по получению Твоего письма. Его получил я лишь в Тунисе (ездил в Тунис). Мой точный адрес: Afrique. Tunisie. Maxulla-Rades (près de Tunis). A Madame Rebeyrol, buraliste de Rades. Мне.
Живу в арабской деревушке, ослепительно белой, ослепительно чистой с плоскокрышими, высокими, похожими на башню трехэтажными домиками, с рядом снежно-белых, каменных куполов, прекрасным минаретом, рядом гробниц (Марабу), осененных пальмами, оливками и фиговыми деревьями. Мы живем с Асей в настоящем, арабском доме, одни, занимаем 3 этажа с крохотными, затейливыми, очаровательными комнатушками, то сплошь состоящих из чудесных окон, то без окон вовсе; у нас - изразцовые полы, простенки, крутая лесенка и громадный, прямо на полу лежащий восточный диван; в комнатах курим арабские благовония. Кругом арабы: хозяйка наша - единственная француженка во всем селе (Радесе); в 1/2 версте, за горой село Maxulla, где устроены виллы французов; в Радесе же ничего европейского нет. Арабы - великолепны: это какой-то сплошной sui generis прерафалеитизм - их жизнь. Все в жизни их размеренно, обдуманно, начиная с прекрасного одеяния, туфель, кошельков, чашек, и кончая домами с плоскими крышами: у нас с Асей великолепная плоская крыша, и мы по вечерам подолгу сидим там на ковре, поджав ноги калачиком; а недалеко (20 минут ходьбы) сверкает бирюзовое, Средиземное море. Я превратился в глупого, довольного эпикурейца: собираю ракушки, читаю арабские сказки и говорю глупости Асе: даже странно: в своем квиэтизме дошел до того, что стал плоско каламбурить.
Но я доволен, счастлив, чувствую, как с каждым днем приливают силы: наконец-то, после 6 безумных лет, состоящих из сплошных страданий, я успокоился. Я беспокоюсь только, что счастье, мне посланное, вдруг... оборвется.
-----
Милый Шура, беги Ты от суеты, людей, Петербурга, литераторов: все это - мерзость, жидовство, гниль и безрезультатная истерика. Жизнь может быть прекрасной, а ее портят... люди.
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 2 января 1911, Радес, Боку 30 лет
Ну вот и всё. Переходим на новый уровень. Не думаю, что он будет проще, поэтому желаю всем нам терпения, здоровья и сил, чтобы дожить до дня, когда закончится всё плохое и начнется только хорошее. Когда все злые люди исчезнут и останутся только добрые. С Новым годом, друзья!
Читать полностью…
Через полчаса мы узнаем победителя нашего розыгрыша. У вас ещё есть шанс.
Читать полностью…
Милый, милый,
Как мне Тебя благодарить за письмо. Оно меня так поразило. "Да, да - это о том", хочу я сказать и радостно улыбаюсь. Сегодня весь день был в истерическом, нервном настроении; хотелось плакать от злости, от тех уколов, которые мне нанесли здесь в Москве. Кроме того: я отправил в "Весы" и "Золотое Руно" извещение о том, что за деньги продается душа Андрея Белого, и в ответ тотчас же получил от С.А. Соколова спрос на душу с гарантией приблизительного ежемесячного гонорара за 50-75 рублей. От "Весов" еще не успел получить ответ, и потому я продался "Золотому Руну". Буду главным образом работать на "Руно" и второстепенно на "Весы".
Милый, милый - и вот получаю Твое письмо и радостно предаюсь мыслям о Тебе. Милый, вчера я сортировал Твои письма и все их перечел, и почувствовал к Тебе такую нежность, такую близость; захлебывался от избытка слов к Тебе, и потому-то не сумел ничего написать. Милый, Ясный - целую Тебя, с "Новым Годом". Счастья ясного, тишины неизреченной, снов несказанных!
Ты обещал мне написать про Твою жизнь. Милый, напиши когда-нибудь. Хочу знать о Тебе - ведь недаром Ты мне брат. Я это сериозно на всю жизнь принимаю...
Любящий Тебя восторженно и тихо.
Белый - Блоку, 31.12.1905, Москва
⚡⚡⚡Новогодний розыгрыш для своих!
Скотный двор. Притча, полная юмора и сарказма.
Чтобы выиграть книгу необходимо подписаться на наши telegram-каналы с дневниками:
✔️Франца Кафки,
✔️Ивана Бунина,
✔️Александра Блока,
✔️Пришвина,
и Naked Lunch❗
Победителя выберем в новогоднюю ночь. Доставка в страны СНГ за наш счёт.
Милый брат.
Ласковая волна прилетела. Плеснуло в лицо Финским Заливом - морем.
Ты был в лодке. Ты указывал веслом на зорю: зоря была золотая. От весла капали смоляные, искрящиеся капли. Сильными движениями рук Ты оттолкнулся веслами, когда я прыгнул в лодку с края земли. У меня закружилась голова. Я лежал на дне лодки. Было приятно и радостно видеть оттуда Твой четкий профиль, обложенный золотом: это было золото зори. Ты указывал путь. Было уютно в лодке с Тобою, милый, милый брат. Это все я как бы увидел, и захотелось Тебя обнять - обнять и поцеловать. Море было беспредельное и такое знакомое, сонное.
Потом мы увидели Ходящую по водам. Сейчас я не знаю, видел или не видел я такой сон; но я знаю, что у меня есть любимый брат. Какой я счастливый!
Боря
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 23 января 1906, Москва, Блоку 25 лет
Дорогой Саша,
Сегодня приехали с женой. Есть у меня, помимо желания Тебя видеть, и еще многое.
Ужасно хотели бы Тебя видеть, но не знаю, где встретиться.
Будем сегодня часа в 3 у Вячеслава. Посылаю письмо с посыльным. Не хочешь ли встретиться 1) сегодня у Вячеслава часов от 3, 4 и далее. 2) Или вместе позавтракать в "Вене" завтра, в воскресенье 22-го часа в 2.
Если Ты дома, то напиши письмо и пошли моего рассыльного к Вячеславу от 3 часов.
Не даю нашего адреса, ибо и сам его точно не знаю: нас сегодня возили по Петербургу 2 часа, и нигде ни одного свободного номера; наконец, завезли куда-то на угол Садовой и Вознесенского: только и помню. При первом удобном случае переедем.
Остаюсь искренне преданный и любящий
Б. Бугаев
P. S. От жены привет.
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 21 января 1912, Петербург, Блоку - 31 год.
Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне.
23 декабря 1913, 33 года
Грезе далекой. Златотканой изумрудами, цветами усеянной. Солнцем заласканой, нежными ветрами зацелованой. — Мысль пакостная, ослизлая, шакалом изблеванная, — привет и величание.
Милый Александр Александрович. Задержу продолжение предыдущих писем. Я выздоровел, скопилась работа. Как освобожусь немного — продолжу. Я еще не имею от Вас ни одного письма сюда. Вы меня не забудете, напишете мне сюда, мой родимый? Вы не сердитесь? Ни на что? Крепко Вас обнимаю и много раз всего, чистого, целую. Вы здоровы? У Вас все по-хорошему?
Любящий Вас С. Панченко.
Всем очень кланяюсь.
Панченко С.В. - Блоку А., 17.01.1903, Boulevard Helvétique, 22, Pension Engler, Genève, Suisse, Блоку - 22.
БОРЕ
Милый брат! Завечерело.
Чуть слышны колокола.
Над равниной побелело -
Сонноокая прошла.
Проплыла она и стала,
Незаметная, близка.
И опять нам, как бывало,
Ноша тяжкая легка.
Меж двумя стенами бора
Редкий падает снежок.
Перед нами - семафора
Зеленеет огонек.
Небо - в зареве лиловом,
Свет лиловый - на снегах.
Словно мы - в пространстве новом,
Словно - в новых временах.
Одиноко вскрикнет птица,
Отряхнув крылами ель,
И засыплет нам ресницы
Белоснежная метель.
Издали - локомотива
Поступь тяжкая слышна.
Скоро Финнского залива
Нам откроется страна.
Ты поймешь, как в этом море
Облегчается душа,
И какие гаснут зори
За грядою камыша.
Возвратясь, уютно ляжем
Перед печкой на ковре.
И тихонько перескажем
Все, что видели, сестре.
Кончим. Тихо встанет с кресел,
Молчалива и строга.
Молвит каждому: - Будь весел.
- За окном лежат снега.
13 января 1906
Саша
БЛОК - БЕЛОМУ, 15 января 1906, Петербург, 25 лет
Другом называется человек, который говорит не о том, что есть или было, но о том, что может и должно быть с другим человеком. Врагом — тот, который не хочет говорит о будущем, но подчеркивает особенно, даже нарочно, то, что есть, а главное, что было… дурного (или — что ему кажется дурным).
8 ноября 1913, 32 года
Вчера поздним утром милая приехала домой. Маленькая.
За это время было так много всего. Три свидания с А. Белым и его женой. Второе было ужасно тяжелое. После него — Inferno.
Телеграммы и письма от милой и к ней, все разное, утомительное.
Концерты Плевицкой и Тамары. На авиации — с мамой и Францем. Постоянное шатанье по городу и за городом. Мало людей, мало писем. Женя. С Пястом в Сестрорецком курорте (тишина, дождь, прекрасно). Костюм в английском магазине. Встреча с Г.Чулковым.
Месяц справа — искал и нашел.
Теперь я жду М.И. Терещенко для нескольких дел с ним («Сирин»). Паршь какая-то на щеке. Апатия такая, что ничего не хочется делать. Мы с милой все-таки должны решить скоро, куда ехать.
Во всяком случае, рано или поздно надо купаться в теплом море.
Дневник теряет смысл, я больше не буду писать.
29 мая 1913, 32 года
Дорогая Надежда Александровна.
Я бесконечно отяжелел от всей жизни, и Вы помните это и не думайте о 99/100 меня, о всем слабом, грешном и ничтожном, что во мне. Но во мне есть, правда, 1/100 того, что надо было передать кому-то, вот эту лучшую мою часть я бы мог выразить в пожелании Вашему ребенку, человеку близкого будущего. Это пожелание такое: пусть, если только это будет возможно, он будет человек мира, а не войны, пусть он будет спокойно и медленно созидать истребленное семью годами ужаса. Если же это невозможно, если кровь все еще будет в нем кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, — то пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть, пусть она хоть обезвреживает его ядовитые, страшные порывы, которыми богата современность наша и, может быть, будет богато и ближайшее будущее.
Поймите, как я говорю это, говорю с болью и с отчаянием в душе; но пойти в церковь все еще не могу, хотя она зовет. Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; если он будет хороший, какой он будет мученик, — он будет расплачиваться за все, что мы наделали, за каждую минуту наших дней.
Преданный Вам Александр Блок.
письмо Нолле-Коган Н.А., 8 января 1921, Петроград, 40 лет
Дорогой Саша!
Привет из Туниса, и с Новым годом! Тунис великолепен: арабы превосходны; вчера накупили благовоний: мускуса и какой-то розовой, восточной эссенции. Каждый араб - художественное произведение. Европейский город, как везде; арабский кольцом его окружает; он прямо сказочен. Адрес: Tunis, poste restante. От Аси Тургеневой привет. Любящий Тебя.
Боря.
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 5 января 1911, Блоку - 30
Разбитость от катанья по горам, шляюсь в Шувалове и в Зоологическом саду.
9 мая 1930, 32 года
Днем катал маму по островам на извощике. После обеда пришел Женя, я прокатил его по горам, в «Луна-Парке». Потом пошел к М. И. Терещенке и уговорил их с его двоюродным братом и А. М. Ремизовым кататься. Потом Михаил Иванович уехал в Москву. Вечером я катался один — опять до закрытия кассы. Всего в день 21 раз. Встреча с В.Греком.
8 мая 1913, 32 года
🎉 Результаты розыгрыша:
Победитель:
1. Ольга Л.
Проверить результаты
Совсем скоро мы узнаем того, кто выиграл книгу "Скотный двор" нашего любимого Джорджа Оруэлла. Уже в 23:55. Испытай удачу!
Читать полностью…
Милый Боря.
Люба получила 8 писем от Тебя, мама - 1, а я З; думаю, что почта исправна. Спасибо Тебе, милый, за письмо. Крепко обнимаю, целую Тебя, брат. Я знаю метель. Тогда бывает весело.
Твой Саша
Блок - Белому, 30.12.1905, Петербург, 25 лет
Саша, милый,
Как хорошо было получить от Тебя письмо. Радуюсь. Тихо провожу время. Еще никого не видал в Москве. Сережи нет: не показывается в Москве. Все время сидел с иллюминированными зубами: все зубы болели. Знаешь - электрические лампочки: бессветны. Поверни кран: и засияют. Так у меня засияли болью все зубы. Сидел несколько дней с сиявшим ртом. Ужас.
Милый, хорошо было получить Твое письмо: такое тихое, такое ясное. Ясности, ясности не нужно забывать никогда. Как забудешь, все затуманится. Милый, Ты такой ясный.
Много стал понимать я в Твоей шапке: хорошая шапка. Вижу в ней обет метелей. Серебряные метели будут. Люблю музыку метелей. Ты - метельный. Я не знал, что Ты можешь быть метельным. Еще более полюбил Тебя за это.
Мне, как детям, хочется захлопать в ладоши, засмеяться, обнять и поцеловать Тебя.
Потом долго бегать по улицам, подпевать метелям.
Не забывай меня, милый.
Любящий Тебя
брат Боря
Белый - Блоку, 29.12.1905, Москва, Блоку 25 лет