6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
...я чувствую все больше тщету слов.
из письма Пантюхову М.И., 22 мая 1908, Петербург, 27 лет
...наговорил капризных неприятностей милой.
8 августа 1917, 36 лет
Читал я некоторые распутинские документы; весьма густая порнография.
из письма матери, 18 мая 1917, Петроград, 36 лет
День крайнего упадка сил. Работаю много, но не интенсивно — от усталости.
8 августа 1917
Мне страшно недостает тебя, все чаще, несмотря на то, что моя жизнь наполнена до краев (я все еще пишу тебе об этом, кажется, пятый или шестой раз). Иногда так тебя не хватает, трудно сказать, например сейчас; у меня есть тихий час, посидеть бы с тобой. Завтра опять будет очень ответственный день, я буду и во дворце и в крепости. Я вижу и слышу теперь то, чего почти никто не видит и не слышит, что немногим приходится наблюдать раз в сто лет. Я надеюсь пока удержаться здесь, хотя меня опять треплют (скучно описывать возникшую обо мне переписку). У меня очень напряжены мозг и нервы, дело мое страшно интересно, но оно действительно трудное и берет много времени и все силы. Жить так внешним образом (в смысле прислуги и пр.) я тоже мог бы здесь без тебя (не скрываю), хотя кое в чем иногда хотел бы помощи (но в пустяках, право, просто — иногда времени не хватает на пустяки). Но время такое, положение такое, что не знаешь, что завтра будет; все насыщено электричеством, и сам насыщен, и надо иногда, чтобы был рядом такой, которому веришь и которого любишь. Все это я о себе (по обыкновению, но мне суждено постоянно исходить из себя, это — натура и входит в мой план), но я все жду, чтобы совпало; и жду этого я, никогда не ошибавшийся. Господь с тобой.
из письма жене, 14 мая 1917, 36 лет
Мама, вчера я приехал из Москвы с Алянским. На вокзале встретила Люба с лошадью Билицкого. Твое письмо я получил 9-го в Москве, оно меня несколько успокоило. Читать пришлось 6 раз (3 больших вечера и 3 маленьких). Успех был все больше (цветы, письма и овации), но денег почти никаких — устроители ничего не сумели сделать, и условия скверные. Выгоду, довольно большую, я получил от продажи «Розы и Креста» театру Незлобина, где она пойдет в сентябре. В этой продаже помогали Коганы и Станиславский. Это помогло мне также отклонить разные благотворительные предложения, которые делали Станиславский и Луначарский, узнав о моей болезни. У меня была кремлевская докторша, которая сказала, что дело вовсе не в одной подагре, а в том, что у меня, как результат однообразной пищи, сильное истощение и малокровие, глубокая неврастения, на ногах цынготные опухоли и расширение вен; велела мало ходить, больше лежать, дала мышьяк и стрихнин; никаких органических повреждений нет, а все состояние, и слабость, и испарина, и плохой сон, и пр. — от истощения. Я буду здесь стараться вылечиться. В Москве мне было очень трудно, все время болели ноги и рука, рука и до сих пор болит, так что трудно писать, читал я как во сне, почти все время ездил на автомобилях и на извозчиках.
Я был у Каменевых в Кремле и у Кублицких. Им живется, по-видимому, хуже, Адам Феликсович совсем старый. Андрей был очень нежен и трогателен. Фероль худой и злится.
Москва хуже прошлогодней, но все-таки живее Петербурга. Меня кормили и ухаживали за мной очень заботливо. Надежда Александровна тебе, вероятно, напишет. — Сейчас ноги почти не болят, мешает главным образом боль в руке, слабость и подавленность.
Тетю поцелуй и пиши. Можно ли спать, и есть ли еда? Какие отношения?
Саша.
письмо матери, 12 мая 1921, Петроград, 40 лет
Дорогой Георгий Иванович. Вчера мы с Евг. П. Ивановым шли вечером к Вам, но вдруг повернули и уехали на острова, а потом в Озерки - пьянствовать. Увидели красную зарю.
Так мне и не удастся побывать у Вас, потому что завтра уезжаем (как всегда, Никол. ж. д., ст. Подсолнечная, сельцо Шахматово). Извините, что сегодня не зайду, много хлопот и укладки. Желаю Вам всего лучшего и надеюсь, что Вы к нам заедете в июле или августе. Будет хорошо, тихо, красиво и неродственно. Уверяю Вас, что можно жить уединенно и тихо.
СПб. Ваш Ал. Блок
из письма Чулкову Г., 10 мая 1906, 25 лет
До ужаса знакомо то, что Ты пишешь о первом впечатлении о России; у меня было подобное: моросящий дождь - и стражник трусит по намокшей пашне с винтовкой за плечами; и чувство, что все города России (и столица в том числе) - одна и та же станция "Режица" (жандарм, красная фуражка и баба, старающаяся перекричать ветер). - В этих глубоких и тревожных снах мы живем, и должны постоянно вскакивать среди ночи и отгонять сны. И я люблю вскакивать среди ночи - все больше.
Все дело в том, есть ли сейчас в России хоть один человек, который здраво, честно, наяву и по-Божьи (т. е., имея в себе, в самых глубинах скрытое, но верное "Да"), сумел бы сказать "нет" всему настоящему...
из письма Андрею Белому, 8 мая 1911, Петербург, 30 лет
Происходит ужасное: смертная казнь на фронте, организация боеспособности, казаки, цензура, запрещение собраний. Это — общие слова, которые тысячью дробных фактов во всем населении и в каждой душе пылят. Я пошел в «Лигу русской культуры», я буду читать «Русскую волю» (попробую; у «социалистов» уже не хватает информации, они вышли из центра и не захватывают тех областей, в которых уверенно и спокойно ориентируются уже «буржуа»; «их» день), я, как всякий, тоже игрушка истории, обыватель. Но какой полынью, болью до сладости все это ложится на наши измученные войной души! Пылью усталости, вот этой душной гарью тянет, голова болит, клонится.
Люба.
Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой… «Трудно дышать тому, кто раз вздохнул воздухом свободы». А гарь такая, что, по-видимому, вокруг всего города горит торф, кусты, деревья. И никто не тушит. Потушит дождь и зима.
Люба.
3 августа 1917, 36 лет
Дорогой Александр Александрович, теперь я скоро уезжаю, и мне хотелось бы Вам перед отъездом сказать вот что: я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь,- всякий, всякий,- я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем - не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть.
Мне грустно, что я Вас не видала сейчас: ведь опять уеду, и не знаю, когда вернусь.
Вы ведь верите мне? Мне так хотелось побыть с Вами.
Если можете, то протелефонируйте мне 40-52 или напишите: Ковенский 16, кв. 33.
письмо Елизаветы Кузьминой-Караваевой, 4 мая 1917, Блоку - 36 лет
Дорогой Саша,
Очень благодарен за Твое правдивое мнение обо мне. Оно показывает, насколько мы чужды друг другу. Ты утверждаешь, что все же мистические факты нас связывают; я утверждаю, что их нет и не было вовсе (то, что Ты называешь "мистикой", очевидно не то, что разумею я). Ввиду "сложности" наших отношений я ликвидирую эту сложность, прерывая с Тобой сношения (кроме случайных встреч, шапошного знакомства и пр.).
Не отвечай.
Всего хорошего*.
Борис Бугаев
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 3 мая 1908, Москва, Блоку - 27 лет
*Об отношении к Белому после получения этого письма можно судить по словам Блока в письме к жене от 24 июня 1908: "Ко многим людям у меня в душе накопилось много одинокого холода и ненависти (Мережковские, разные москвичи с г. А. Белым во главе)
Милый Александр Александрович. Цветок душистый. Жених лучезарный. Сыплю на Вашем пути цветы, папоротники и душистые травы. Пусть это будет Вам ковром на всю Вашу жизнь, столь длинным, сколь долог будет путь Вашей жизни. Пусть по сторонам этого ковра — Вашего пути — юноши греческие прекрасные встречают Вас торжественной музыкой флейт и гобоев в строях дорийском, фригийском, ионийском. Пусть поэты слагают Вам звучные стихи. Пусть на пути Вы будете встречать священные рощи Бёклина для отдохновения, — рощи тенистые, таинственные и задумчивые. И пусть там Вам жрицы прекрасные и стройные поют гимны под аккомпанемент арф многострунных. А над Вами, во все время пути Вашей жизни, пусть непрестанно льются серебряные песни светлых серафимов. Пусть Ваш путь весь, до самой крайней черты будет счастлив и добр.
Завтра выезжаю из Цюриха. Весною нам не удастся увидеться. К Вам нельзя и ко мне нельзя. Встретимся осенью. Как мне странно будет тогда Вас увидеть. Жених светлый, избранный, венчанный, — целую Вас в глаза и губы.
Всем Вашим сочувствую и сопутствую в их радости. Я с Вами всеми.
Любящий Вас
С. Панченко.
письмо Панченко С.А. - Блоку А., 1 мая 1903, Цюрих, Блоку 22 года
Милая, ты ничего мне не пишешь. Я ничего не знаю о тебе, думаешь ли ты возвратиться, как и чем ты живешь.
Третьего дня у меня был Станиславский. Он сидел у меня девять часов подряд, и мы без перерыва говорили. Он прекрасен, как всегда, конечно. Но вышло так, оттого ли, что он очень состарился, оттого ли, что он полон другим (Мольером), оттого ли, что в нем нет моего и мое ему не нужно, — только он ничего не понял в моей пьесе, совсем не воспринял ее, ничего не почувствовал. Он даже извинялся, боялся мне «повредить» и т. д.; говорил, что он не понял и четверти, что надо считать, что я ему рассказал только схему (я ему рассказывал уже после чтения все с начала, разжевывая, как ребенку, кое-что он понимал — холодно, — фантазировал, представлял — по-актерски, доходил даже до пошлости иногда). Он много рассказал мне о своей студии, работу которой я пойду сегодня смотреть — с мамой.
Станиславский не «повредил» мне, моя пьеса мне нравится, кроме того, я еще раз из разговора с Станиславским убедился, что она — правдива. А все-таки — горько. Опять писать, держа все «под спудом», кругом — травля от старых, и от молодых, тесный, тесный круг близких, непонимание тех, кто мог бы понять, полная неизвестность относительно жизни, и ты — далеко.
Завтра я начинаю леченье. Если б можно было узнать, когда кончится твое безвестное отсутствие.
Господь с тобой.
А.
письмо жене, 29 апреля 1913, Петербург, 36 года
"Душевно" я совершенно разбит; духовно и телесно - нет еще.
из письма Андрею Белому, 27 апреля 1917, Петербург, Офицерская, 57, 36 лет
...я стал такой враг "споров и разговоров", что одна мысль о словесном общении угнетает: хочется молчать, сидеть, смотреть на зарю, что я и делаю здесь, если не пишу и не мерзну...
из письма Андрея Белого, 25 апреля 1913, 33 года
У меня страшно взвинченное и нервное состояние, и я не жду добра от ближайших дней. Может быть, все это — одни нервы.
10 августа 1917
Твой Саша был у нас в четверг на Святой, о чем и писала в потерянном письме — вид у него очень хороший, вырос на наших глазах, таким молодцом: новый мундир, новое пальто, теперь он верно уже уехал в деревню — застал нас он за чаем, это было в четвертом часу. На этот раз был разговорчивее, познакомился побольше с нами. Все были дома, но обедать не остался, хотя это было около 6 часа.
Из письма Ариадны Александровны Блок (бабушка) - А.Л. Блоку, 19 мая 1897, Саше - 16 лет
Милый Александр Александрович.
Будьте милый и не сердитесь на меня, что долго не отвечал Вам. Вы знаете, у меня плохи глаза и мне приходится экономить зрением. При всем том, мне, все-таки, пришлось за 1-й месяц, что я в Берлине, написать 53 письма. Этим все сказано. Я надеюсь, Вы не будете сердиться, прочитав эту цифру, за мое долгое молчание.
Очень огорчен, что Вы не поняли меня. Но это не Ваша вина. Это обычное явление при переписке. Жалко и потому, что сейчас не имею никакой возможности написать что-либо в пояснение того, что говорил. Впрочем и Вам, ведь, теперь некогда.
Что касается стихов — мне они понравились. Не сердитесь за помарку. Стихи хорошие, но опасны и нетехничны.
Ты отходишь в сумрак алый — красиво сказано.
В бесконечные круги — опасно. Что это такое? Несомненно, Вам-то это ясно. Значит, надо было объяснить, что это за представление у Вас.
Я послышал отзвук малый — “послышал” — грамматически не стильно.
Малый — это ведь только для рифмы.
Вы “послышали” отзвук тихий. А малый не хорошо.
Ждать иль нет безвестной встречи. Что такое — безвестной?
В тишине звучат сильнее.
Видите, вот ведь Вы написали сильнее, а не более; там был отзвук тихий, слабый?
Ты ль смыкаешь, пламенея,
Бесконечные круги? —
Красиво, но опасно, опасно. Неясно, какие у Вас об этом представления.
из письма Панченко С.В. - Блоку А., 17 мая 1901, Берлин, Блоку 20 лет
Между двух снов:
— Спасайте, спасайте!
— Что спасать?
— «Россию», «Родину», «Отечество», не знаю, что и как назвать, чтобы не стало больно и горько и стыдно перед бедными, озлобленными, темными, обиженными!
Но — спасайте! Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревням, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя бог не посылает, и хлеба нет, и то, что есть, сгорит.
Такие же желто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ, — пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести — то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и бог не посылает его!
Боже, в какой мы страшной зависимости от Твоего хлеба! Мы не боролись с Тобой, наше «древнее благочестие» надолго заслонило от нас промышленный путь; Твой Промысл был для нас больше нашего промысла. Но шли годы, и мы развратились иначе, мы остались безвольными, и вот теперь мы забыли и Твой Промысл, а своего промысла у нас по-прежнему нет, и мы зависим от колосьев, которые Ты можешь смять грозой, истоптать засухой и сжечь. Грозный Лик Твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами!
6 августа 1917, 36 лет
Милый Михаил Алексеевич.
Вчера я всю ночь не спал, а днем бродил в полях и смотрел на одуванчики, почти засыпая, почти засыпая. Потому Вы и не застали меня. А сейчас проспал 13 часов без снов и встал бодрый; ясный воздух, читаю Вашу книгу вслух и про себя, в одной комнате и в другой. Господи, какой Вы поэт и какая это книга! Я во всё влюблен, каждую строку и каждую букву понимаю и долго жму Ваши руки и крепко, милый, милый. Спасибо.
письмо Кузмину М.А., 13 мая 1908, 27 лет
Во дворец — злой. Разговор с Домбровским, который рассказывал о крупном провокаторе, игравшем роль в протопоповской истории. Пришел Милюков, начали его спрашивать (розовый, гладко выбритый и сделанный подбородок, критически кривящиеся усы, припухшие глаза, розовые пальцы с коротко остриженными ногтями, мятый пиджачок, чистое белье). Я ушел, потому что председатель поручил мне отредактировать к завтрашнему дню (для Керенского) всю вторую половину допроса Хвостова (толстого).
Телефон от Зоргенфрея В.А. Тридцать семь страниц стенограммы второго допроса Хвостова. Увлекательно и гнусно.
Разговор с Любой за обедом, совесть беспокойная.
Письмо маме. Мысли как будто растут, но все не принимают окончательной формы, все находится в стадии дум. Следует, кажется, наложить на себя запрещение — не записывать этих обрывков, пока не найдешь формы.
4 августа 1917, 36 лет
Я уже оживаю и пилю деревья.
из письма Чулкову Г., 9 мая 1910, Шахматово, 29 лет
Спасибо за письмо Ваше, которое я получил вовремя, потому что до сих пор изнемогаю от зноя в Петербурге, но на днях уезжаю в деревню (Николаевская жел. дорога, ст. Подсолнечная, сельцо Шахматово). С трудом могу представить себе, что кончил наконец (5 мая) курс, и, что всего удивительнее, по первому разряду. От этого пребываю в юмористическом настроении и с гордостью ничего не делаю, и Вам пишу не по существу. Нет на свете существа более буржуазного, чем отэкзаменовавшийся молодой человек!
из письма Пясту В.А., 7 мая 1906, Петербург, 25 лет
Милый папа!
Сегодня кончились мои экзамены. Спешу сообщить Вам об этом. Кончить удалось по первому разряду, получив четыре «весьма» на устных и круглое «весьма» на письменных экзаменах.
На днях поедем в Шахматово. Люба Вам кланяется.
Ваш Саша.
письмо отцу, 5 мая 1906, Петербург, 25 лет
Настало время пригласить вас на свой говноканал, где я делюсь цитатами различных дебилов, а также своими взглядами на жизнь. Алкотриповцы, мне вас не хватает, заходите. Всё тот же долбоёб.
Читать полностью…
Страшнее всего — скука. Если бы мир прекратил свои надоевшие всем и бездарные занятия (я говорю, конечно, о войне), с которыми он лезет и пристает (всякий волен быть бездарным в своей комнате, но навязывать свою бездарность на улице — неприлично), я бы мог, вероятно, сейчас заняться делом; но, пока я вишу в воздухе, поневоле приходится довольствоваться эпистолярными излияниями.
из письма матери, 2 мая 1917, Петроград, 36 лет
Душно, гарь, в газетах что-то беспокойное.
2 августа 1917, 36 лет
Мама, ты совершенно напрасно беспокоишься.
Ты не бойся, что темно: Слушай, я тебе открою: Все невинно, все смешно, Все божественной игрою Суждено и создано.
Для божественной забавы Я порою к вам схожу. Собираю ваши травы И над ними ворожу И варю для вас отравы.
Эти стихи (Сологуба) были лейтмотивом всех похождений (и снялись мы на этом основании: Сологуб, я, Сюннерберг и Чулков). — Эти дни тоже было не без пьянства. Под мутно-голубыми и дождливыми рассветами пили мы шампанское, я почему-то (?) наелся устриц — и т. д. Но — «все невинно». Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами. Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному. «Праматерь» кончена (вчерне), «Песню Судьбы» на днях кончаю.
Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась: бывают минуты приближения трагического и страшного, ветер в душе еще свежий; а бывает — «легкая, такая легкая жизнь» (Сологуб).
Может быть, ты и не можешь этого понять, — но неужели ты не можешь согласовать это со мной? Ведь путь мой прям, как все русские пути, и если идти от одного кабака до другого зигзагами, то все же идешь все по тому же неизвестному еще, но, как стрела, прямому шоссейному пути — куда? куда? И потом —
Друзья! Не все ль одно и то же: Забыться вольною мечтой В нарядном зале, в модной ложе, Или в кибитке кочевой?
Целую.
Саша.
письмо матери, 28 апреля 1908, Петербург, 27 лет
Это верно, что я «в вате», но мне не менее трудно жить, чем тебе, и физически, и душевно, и матерьяльно; кроме того, я с утра до вечера пишу, сосредоточиваясь на одной теме, очень мучающей меня и трудной для меня. У Любы тоже большие затруднения, и она не в духе. Оттого у нас в квартире такая тяжелая атмосфера. Потому не будем ссориться.
Саша.
письмо матери, 26 апреля 1918, Петроград
Благодарю Вас за цветы и за светлые слова в такие темные дни, когда все на всех насылает мрак. Вы пишете о «просветлении»; я знаю, что просветление от каких бы то ни было стихов — жестоко, потому что может быть обманчивым и неверным; и все-таки мне это дорого, есть радость в таких чувствах, как ваше, и есть радость в том, что все мы и до сих пор ничего не знаем, и, значит, мир каждую минуту может стать неожиданным и прекрасным.
письмо Х-ой Е.И., 24 апреля 1912, Петербург, 31 год