6887
Всегда хочу смотреть в глаза людские, И пить вино, и женщин целовать...
Милый друг Александр Васильевич.
Я ужасно рад, что ты в Петербурге, приходи совершенно когда хочешь, например завтра или послезавтра (четверг и пятница) — конечно, лучше обедать. Мы все рады тебя видеть, я тебе не писал, оттого что не знал куда. Когда так далеко, — не веришь, что письмо дойдет. Да и о чем писать — все другое и все такое тревожное, что не написать. У нас все по-прежнему. Какой-то ты? Я — «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ». Крепко целую тебя и очень люблю.
Твой Ал. Блок.
письмо Гиппиусу А.В., 9 ноября 1905, Петербург, 24 года
Милый Георгий Иванович.
Целую Вас нежно за «Снежную Деву», за книгу и за надпись, написанную дрожащим почерком. Давно уже ждет Вас здесь маленькая «Земля в снегу», но с некоторых пор — и большая, настоящая земля в снегу.
Должен сказать Вам, что мне без Вас скучно, и было одно время даже остро скучно. Людей много, и люди хорошие, но Вашего начала очень недостает.
Я неустанно вижусь с Мережковскими, строчу статью за статьей и, наконец, буду читать во вторник на обновленном религиозно-философском собрании! Как это Вам покажется?
Милый Георгий Иванович, возвращайтесь в мрачный город, любимый Вами; свидимся опять; может быть, как всегда, немного не по-людски и немного странно; но видеться и вместе шататься по миру судила нам Судьба.
Московские северные сияния слишком общедоступны, а московские лебеди — какие-то кривоносые. Ведь ибсеновские «королевские мысли» рождаются все-таки в Петербурге, и настоящая северная чума свирепствует здесь. В Москве ужасно, должно быть, уютно, а поистине неприютно — здесь.
Любящий Вас Александр Блок.
письмо Чулкову Г.И., 7 ноября 1908, Петербург, 27 лет
Нумера оставшихся записных книжек: 1-12, 14–18, 20–33, 39, 41–42, 44–50, 52–53, 56, 60–61.
1. Осень 1901 — май 1902. Большею частью черновые стихи. Мистика, университетские занятия. Деревня.
2. Июль-август 1902. Черновые стихи, деревня, Москва, Рогачево.
3. Август — осень 1902. Переезд в Петербург. Черновые стихи. У Мережковских в «Заклинаньи» (21–22. IX). Ольга Любимова. У мамы — М. В. Лапина, самоубийство ее брата. Смерть бабушки. «Ипполит».
4. Осень 1902 — весна 1903. Письма. Кое-какие черновики.
Восстановляю в памяти более подробно: Соборы (Казанский, Исаакиевский). Лесной парк — лиловое небо. Ал. Мих. Никитина — ее подруга на Мещанской. До востребования. Около курсов. С 8 декабря — Серпуховская. Дни и вечера там. Евангелье на Кабинетской. 6 и 11. XII — концерты Олениной. Изредка у Мережковских. Середина декабря — болезнь, Виша. Переписка (в одном городе), иногда — с телеграммами, с немедленным беспокойством, как только нет письма. Никакого настоящего лечения, встал рано, опять слег, опять письма. 28 декабря — разговор с мамой. У Кублицких, у дяди Николая (всего этого могло бы и не быть). 2 января — она — невеста. 16 января 1903 года. 30 января — в «Новом пути» — Брюсов и Перцов (яд Брюсова). 31 января — очень неприятный конец Серпуховской. Мистическая записка под полом. Уже заботы («вместе сняться», «шпага»). Взаимные экзамены; мои: греческий («Пир»), латинский (Horat. od. II), Платонов, Форстен (Бергер), Введенский, Шляпкин (отдельно — Жуковский). Мода на взаимные посылки стихов не прошла и после смерти Соловьевых (я шлю Бугаеву). Снялись у Здобнова.
5. 1903 — весна и лето за границей. Черновые стихи. Объявлены женихом и невестой. Белые ночи — в Палате. Дмитрий Иванович слоняется по светлым комнатам, о чем-то беспокоясь. В конце апреля я получил от отца 1000 руб., с очень язвительным и наставительным письмом. 24 мая вечером мы исповедались, 25-го утром в Троицу — причастились и обручились в университетской церкви у Рождественского.
Счеты, счеты с мамой — как бы выкроить деньги и на заграницу (я сопровождаю ее лечиться в Bad Nauheim), и на свадьбу, и на многое другое — кольца, штатское платье (уродливое от дешевизны). В конце мая (по-русски) уезжаем в Nauheim. Скряжническое и нищенское житье там, записывается каждый пфенниг. Покупка плохих и дешевые подарков. В середине европейского июля возвращаемся в Россию (через Петербург в Шахматове), немедленные мысли о том, какие бумаги нужны для свадьбы, оглашение, букет, церковь, причт, певчие, ямщики и т. п. — В Bad Nauheim'e я большей частью томился, меня пробовали лечить, это принесло мне вред. Переписка с невестой — ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяких ощущений — ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв…
3 июля 1921, 40 лет
На этой записи дневники Ал. Блока заканчиваются. Спустя месяц, 7 августа 1921 года Александра Блока не стало
Какие-то великие будни.
Надеюсь, что к весне пойдет иначе.
из письма матери, 02.11.1908, 27 лет
Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди.
18 июня 1921, 40 лет
Милый папа.
Сегодня получил наконец свой первый сборник, который посылаю Вам. Пока не раскаиваюсь в его выходе, тем более что «Гриф» приложил к нему большое старание и, по-моему, вкус. Мне хотелось «благородной скромности», потому я старался избегать посвящений «знаменитостям», если не считать учителя — Вал. Брюсова и нежного близкого друга — Андрея Белого. Что касается Вл. Соловьева, — то он в эпиграфе слишком уместен. Быть может, я стольким обязан его стихам, что лучше было промолчать о «светлой дочери темного хаоса» и не цитировать его… Но — того требует окружающий хаос и «литературная» тупость. Лично же с Вл. Соловьевым мы некогда встретимся — но в просторной и светлой витрине неба скорее, чем в витрине книжных лавок, освещенных всесветными «газами».
Пока пишу Вам только об этом. Занятия мои идут хорошо, большое кандидатское сочинение («Болотов и Новиков») закончено. Моя жена и мама кланяются Вам.
Ваш сын Александр Блок.
письмо от 29.10.1904, 23 года
...год от году больше боюсь быть в тягость людям, так как много раз тупая тоска, на меня находящая, передавалась другим, о чем мне говорили, а когда не говорили, я сам чувствовал.
Бывало и бывает еще хуже, когда эта тоска даже не передается, а просто — парализует все отношения: с человеком видишься и говоришь, а потом — как будто ничего не было, беспросветная пустота. Не знаю почему, но как-то особенно остро и болезненно я чувствовали чувствую это всегда по отношению к Вам и к Мережковским; чем дальше — тем острее, потому что я становлюсь все подозрительнее и к себе и к другим.
Я не оправдываюсь перед Вами вовсе, поверьте только, что я не хотел обидеть Вас, а собирался к Вам с лучшими чувствами вплоть до вчерашнего дня, когда стало так гадко.
А чем я виноват, что недостаточно реально чувствую, что «гадко не мне одному»?
Может быть, виноват и в этом, но об этом мы давно говорили все, и не стоит писать сейчас, потому что это — «другой разговор» и потому что, если это только разговор (а на почтовой бумаге только он и возможен), то от него всем станет еще хуже, ничего больше.
Не сердитесь на меня. Хочу сказать Вам ласковое слово, и не умею. Так вот всегда.
Я на Вас сердился, и брюзжал, и ругал Вас иногда, но хочу, чтобы Вы помнили только, что я Вас никогда не оскорблял по своей воле и никогда Вас не предавал.
А значит, ЕСТЬ человеческие отношения, значит, они — не призрак, и не все потеряно, как думается иногда, не все растворяется в проклятой слякоти и в тумане, и люди — все люди, хотя загромождены и отгорожены друг от друга какими-то проклятыми снами. Вы примите от меня цветы, пусть они означают, что я Вам все это говорю от сердца и прошу Вас простить меня от сердца.
из письма Философову Д.В., 27.10.1912, Петербург, 31 год
«Службы» стали почти невыносимы. В Союзе писателей, который бессилен вообще, было либеральничанье о свободе печати, болтовня о «пайках» и «ставках». Моя переписка с Ионовым, окончившаяся его покаянием в апреле. В «Союзе» — «профессор» Сазонов со своим заграничным займом, депутации (я, Волковысский и Волынский) у Озолина («губчека»). — В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилева. В театре — арест «Петьки или Леньки», путаная болтовня с Лаврентьевым, юбилейное кабарэ 14 февраля (спирт, «Сон Блока» — Голубинский), генеральная «Слуги двух господ», «автономия». Дом искусств «закрывали» и опять открыли.
25 мая 1921, 40 лет
Мама, два твои письма пришли с прошлой почтой. У нас был два дня сильный ветер, дом дрожал. Сегодня ночью дошел почти до урагана, потом налетела метель, и к утру мы ходили уже по тихому глубокому снегу. До сих пор было нехорошо и нервно, снег все украсил. Сейчас, к вечеру, уже оттепель. Капает с крыш и с веток; мы слепили у пруда болвана из снега, он стоит на коленях и молится, завтра от него, пожалуй, не останется уже ничего.
Однако прожить здесь зиму нельзя — мертвая тоска. Даже мужики с этим согласны. Мы рано ложимся спать. Я за это время переписал наполовину сборник стихов, написал массу писем и читал Ницше, который мне очень близок.
В колодце нет перемен, но это ничего, потому что идет только четвертая сажень. Пруд кончен, с Федором мы рассчитались. В начале ноября, вероятно, уедем. Теперь, говорят, пойдет дождь на неделю, а к ноябрю уже встанет настоящая зима.
Господь с тобой.
Саша.
Мы ходим в валенках. Сильных морозов еще не было.
письмо от 22.10.1910, Шахматово, 29 лет
Наша скудная и мрачная жизнь в первые пять месяцев: отношения Любы и мамы, Любин театр (иногда по два раза в день на Кронверкский и обратно). С 30 марта по 3 апреля Бу болела (доктор Сакович). Чаще всего у нас Е. Ф. Книпович. Потом — *** (в начале кронштадских дней я прервал с ней отношения), Алянский, Р. В. Иванов, Чуковский, Зоргенфрей (раз), Женя Иванов (раз), Л. Э. Браз, Ф. Ф. Нотгафт. Случайные — некий Штейнгарт, m-me Паскар. Приезжали в феврале Верховский и Сухотин. Л.А. Дельмас, разные отношения с ней.
Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал.
25 мая 1921, 40 лет
Милый папа!
Я все не мог собраться написать Вам; вообще я слаб насчет писанья. Теперь пишу и поздравляю Вас с днем Вашего рожденья.
Теперешней своей жизнью я очень доволен, особенно тем, конечно, что развязался с гимназией, которая смертельно мне надоела, а образования дала мало, разве «общее». В Университете, конечно, гораздо интереснее, а кроме того, очень сильное чувство свободы, которую я, однако, во зло не употребляю и лекции посещаю аккуратно. Относительно будущего пока не думаю, да и рано еще мне, кажется, думать о будущем.
Из лекций меня интересует история русского права, благодаря, вероятно, Сергеевичу, который читает очень популярно, даже немного элементарно. Единственный дурно читающий профессор — Петражицкий, который отвратительно говорит по-русски и сыпет иностранными терминами, не объясняя их, хотя следовало бы ему все-таки помнить, что мы — гимназисты 8-го класса и еще не привыкли к научному языку. Георгиевский и Ефимов читают ровно и очень недурно.
Теперь я довольно часто бываю у Качаловых (по субботам), где все со мной очень милы и любезны. Близко познакомился с кузинами и постоянно провожу с ними время. Кроме того, бываю у Менделеевых, с которыми коротко познакомился летом, когда они устраивали спектакли и я очень много играл и имел даже некоторый успех. Провожу довольно много времени с моим другом Гуном, который теперь на другом факультете, постоянно гуляю по Петербургу, вообще очень весело и приятно провожу время, пишу стихи, иногда пытаюсь писать прозу, но у меня ровно ничего не выходит. Пока еще мое времяпрепровождение довольно водянисто, и писать совсем нечего.
Ваш Саша.
письмо отцу, 18.10.1898, Петербург, 17 лет
Милый папа!
Очень благодарию Вас за присылку денег, которые пришлись теперь очень кстати, потому что новое поприще требует массы новых учебников, дорогих и трудно доставаемых. Моя новая деятельность не только примиряется, но и совсем сливается с созерцательностью, свойственной мне лично (потому что я почти никогда не созерцаю пассивно), и больше я уже не вижу прежнего раздела, что, само собой разумеется, еще более способствует моей «ясности», как внешнее, но необходимое обстоятельство (mens sana in corpore sano [лат. Здоровый дух в здоровом теле]). Хотя я и не знаю «bonum et malum» [лат. Добра и зла] (почему и не могу быть «sicut Deus» [лат. Как бог]). но чувствую уже невозвратно, по Фалесу, что παντα πληρη δεων [греч. Все полно богов] и «под личиной вещества бесстрастной везде огонь божественный горит» (стих. Вл. Соловьева); и такое твердое убеждение укрепляет дух во всех начинаниях, но еще «труден горный путь» и «далеко все, что грезилося мне». Мне ужасно нравятся многие профессора-филологи, прежде всех, конечно, Введенский, которого я уже слушал в прошлом году, когда он читал историю древней философии. Кроме него, несмотря на присутствие «великих грешников» приват-доцентов, ударившихся в политическую экономию (что, по-моему, на филологическом факультете не всегда извинительно), есть истинно интеллигентные и художественные люди — Зелинский, читающий Еврипидовых «Вакханок», и Ернштедт — греческих лириков. Они оба (особенно же первый) понимают всю суть классической древности, для меня же это клад. Прилагаю Вам одно из последних моих стихотворений:
Ранний час.
В пути незрима
Разгорается мечта.
Плещут крылья серафима,
Высь прозрачна, даль чиста.
Из лазурного чертога
Время тайне снизойти.
Белый, белый Ангел Бога
Сеет розы на пути.
Жду в пленительном волненьи —
Образ плачущей жены
Предо мной в успокоеньи!
Вскроет крылий белизны.
Я очень рад, что Вы так сочувственно отнеслись к моему переходу. До свиданья зимой в Петербурге (цитирую Ваши слова). Целую Вас.
Ваш Сатура.
письмо от 16.10.1901, Петербург, 20 лет
Все эти дни,- такая тоска. И о Вас даже мало думаю, потому что не во время тоски мне о Вас думать. Вы для меня всегдашняя радость. Пусто на душе сейчас, и вокруг, кажется, куда ни посмотришь,- никого нет, никого. Шататься по Анапе уже ноги устали. Была сегодня на кладбище, где отец мой похоронен: и там не так, как всегда, не покой и тоска целительная; она покоя не знает. Если сейчас совершается большое, то так далеко; только отзвуки доходят. И от этого еще тоскливее.
Вот не хотела я Вам никогда о грустном своем говорить, хотела подходить к Вам только, когда праздник у меня, внутренне принаряженная. А теперь пишу о тоске. Может быть, и не сказала бы, а написать хочется. Так же, как только кажется мне, что если бы Вы были сейчас здесь, я бы усадила Вас на свой диван, села бы рядом, и стала бы реветь попросту и Ваши руки гладить. И окажись Вы сейчас здесь, наверное, я начала бы убеждать Вас, что все очень хорошо, и только издали, смотрела бы на Вас.
Все - ничто. И жизнь впустую идет; и эти жизненные ценности,- побрякушки какие-то. Знаю, знаю и помню все время, что они только прикрывают настоящее. Но если у меня есть земные глаза, то они хотят видеть то, что им доступно, и уши мои земные должны земное слушать. Так что зная о том, другом, хочу его знала, здесь не всем видеть.
Солнца много сейчас у нас. Но ни к чему это. Вот и брожу, брожу, будто запрягли меня и погоняют.
Милый Вы мой, такой желанный мой, ведь Вы даже, может быть, не станете читать всего этого. А я так хочу Вас, так изголодалась о Вас. Вот видеть, какой Вы, хочу; и голос Ваш слышать хочу, и смотреть, как Вы нелепо как-то улыбаетесь. Поняли? Даже я, пожалуй, рада, что Вы мне не говорите, чтобы я не писала: все кажется, что, значит, Вам хоть немного нужны мои письма. Все как-то перегорает, все само в себе меняется. И у меня к Вам много изменилось: нет больше по отношению к Вам экзальтации какой-то, как раньше, а ровно все и крепко, и ненарушимо,- проще, может быть, даже стало. Любимый, любимый Вы мой: крепче всякой случайности, и радости, и тоски крепче. И Вы - самая моя большая радость, и тоскую я о Вас, и хочу Вас, все дни хочу.
Где Вы теперь? Какой Вы теперь?
Ваша Елиз. К. -К.
Кузьмина-Караваева Е. - Блоку А., 14.10.1916, 35 лет
Опять разговоры о том, что нужно жить врозь, т. е. маме отдельно, — неотступные, смутные, незабываемые для меня навсегда оставляющие преступление, от сознания которого никогда не освободиться, т. е. никогда не помолодеть. И в погоде, и на улице, и в Е. Ф. Книпович, и в m-me Marie, и в Европе — все то же. Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы.
18 апреля 1921, 40 лет
Милый мой Сашура,
Мысль, теперь осуществленная Тобою, посещала и меня не раз за нынешнее лето: собирался написать Тебе о примирении «деятельности» с «созерцательностью» — в смысле перемены факультета «хлебного» (или служебного) на более литературный (и педагогический) однако не хотел «смущать» на случай уже состоявшегося умиротворения в обратном направлении: так можно было заключить из Маминого сообщения о «новой (твоей) ясности» пред наступлением последнего учебного периода и из твоих стихов о «светлой темноте» по крайней мере одного предмета, изучаемого петербургскими юристами на III курсе (в мое время — на II-м). «И тут есть боги» — как сказал когда-то Аристотель, занимаясь даже «внутренностями» животных; но, конечно, «Сотворивый мир открыт» — не говоря о «чувстве» — преимущественно «в разуме» и в «лире», почему от всей души приветствую Тебя на этом, в сущности, и «самом легком» (т. е. благодарном — при талантах) поприще научного труда, к Нему (который «шлет свои дары») нас приближающем, хотя еще и не приравнивающем, в чем убеждает даже «Мефистофель» — несмотря на традиционное свое «eritis sicut Deus».
До свидания зимою в Петербурге. Поздравляю с будущим гражданским совершеннолетием.
Твой папа.
Посылаю всего 300 руб.
8 октября 1901 г. См. Р. S.
P. S. К счастью, и моя ученая «мораль», по-видимому, для Тебя излишня.
Вашава, Блоку 20 лет
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать ещё не жившим.
И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
1910
Оттепель. Петербург и кинематографы мне опять нравятся. Не пью я давно.
из письма матери, 06.11.1908, Петербург, 27 лет
О, как безумно за окном
Ревет, бушует буря злая,
Несутся тучи, льют дождем,
И ветер воет, замирая!
Ужасна ночь! В такую ночь
Мне жаль людей, лишенных крова,
И сожаленье гонит прочь —
В объятья холода сырого!..
Бороться с мраком и дождем,
Страдальцев участь разделяя…
О, как безумно за окном
Бушует ветер, изнывая!
1899
Ночь — как ночь, и улица пустынна.
Так всегда!
Для кого же ты была невинна
И горда?
Лишь сырая каплет мгла с карнизов.
Я и сам
Собираюсь бросить злобный вызов
Небесам.
Всё на свете, все на свете знают:
Счастья нет.
И который раз в руках сжимают
Пистолет!
И который раз, смеясь и плача,
Вновь живут!
День — как день; ведь решена задача:
Все умрут.
ноябрь 1908
Посылаю Вам, Александра Андреевна, «переводной билет», по которому Вы можете получить для Сашуры 400 рубл., предъявив в кассе банка свой вид на учительство или засвидетельствованную доверенность и т. п. (кажется до 2-х часов).
Давно собирался писать, но, по обыкновению, все было некогда, что мешает мне и в Петербург съездить, и откликаться на Ваши ежемесячные письма. За последние от души благодарю Вас и покорнейше прошу передать милому Сашуре мое сердечное поздравление с наступающим для него возрастом*, т. е. «несовершеннолетием», а также мое полное сочувствие его доброму сердцу, гимназическим успехам (не по летам быстрым), участию в сельских работах, верховой езде, стихам и изданию «Вестника». Надеюсь, что старые нумера этого интересного журнала сохраняются, — а м.б., иногда и пересылаются по почте? Дабы хоть чем-нибудь напомнить о себе дорогому издателю (и сыну), прилагаю свою новую фотографию.
Ал. Блок.
письмо А.Л. Блока - А.А. Кублицкой-Пиоттух, 30.10.1894
*16 ноября 1894 Блоку исполнилось 14 лет
Май после Москвы я, слава богу, только маюсь. Я не только не был на представлении «Двенадцатой ночи» и в заседаниях, но и на улицу не выхожу и не хочу выходить.
25 мая 1921, 40 лет
А. БЛОКУ
Суждено мне молчать.
Для чего говорить?..
Не забуду страдать,
Не устану любить.
Нас зовут
Без конца...
Нам пора...
Багряницу несут.
И четыре колючих венца.
Весь в огне
И любви
Мой предсмертный, блуждающий взор.
О, приблизься ко мне -
Распростертый, в крови
Я лежу у подножия гор.
Зашатался над пропастью я
И в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
Неожиданно сбил меня с ног -
Тяжкий камень, свистя,
Размозжил мне висок. -
- Среди ландышей я,
Зазиявший, кровавый цветок.
Суждено мне молчать...
Для чего говорить?
Не забуду страдать,
Не устану любить.
А. Белый
из письма от 25.10.1903, Москва
Милый Александр Александрович.
Очень огорчен Вашим отказом участвовать в концерте гимназии Штемберга. Неужели это Ваше последнее слово? Будьте добры, передумайте пожалуйста Ваш отказ на согласие. Ваше участие так нужно бы нам. Не потому, что Ваше знаменитое имя дает козырную строку на программе, и не потому, что мартышата в гимназии жаждут Вашей поэзии. Ни о каком козырном номере я вовсе и не старался бы. А мартышата, надо думать, не сумеют оценить Вашего стиха. Кто их научил ценить и понимать поэзию; не учитель же словесности?
Но все же надо, чтобы Вас повидали. Пусть они реально, физически в своей обстановке на несколько минут получат возможность общаться с Вашей нежной и изящной душой. Пусть они увидят Ваше лицо, услышат Ваш голос, осязают Вашу манеру. Ничто не пропадет. Ни один жест, ни один вопрос. У воспринимающего все в свое время даст свои всходы. И то, что для мартышат взойдет от Вас, будет странное, нежное и певучее; строгое, быть может. Но не грубое или подлое.
Сегодняшние мартышата завтра будут строить новую ступень цивилизации. Надо, чтобы мы хорошо снарядили их на это. Надо нам потрудиться и пострадать: пусть они пост<роя>т хорошую ступень. И пусть следующим — будет полегче на ней.
А если среди мартышат в этой гимназии есть поэт, или мечтатель, или добрый, тихий, смирный? Знаете, есть такие: никакого поступка ему не припишешь, а он все время ласково теплится, и доброта лучится от него? Ну как для такого не приехать? А тоже, как и для других не приехать? Эти мартышата так глубоко несчастливы. Подумайте: четырнадцатилетний мартышонок — и он несчастлив. Все детство и всю юность они ужасающе одиноки, даже когда они окружены заботой и любовью. Мартышата скучают, плачут и томятся, и их бранят, обижают и им мстят учителя гимназии.
Милый Александр Александрович. Мне очень совестно настаивать, но если как-нибудь Вам возможно, будьте добры, передумайте пожалуйста Ваш отказ на согласие.
Преданный Вам
С. Панченко.
письмо от 23.10.1911, Петербург, Коломенская, 5, кв. 71, Блоку 30 лет
Хожу по улице и напеваю: "И на море от солнца золотые дрожат языки". Почему-то, когда Рожественский стрелял в Северном море, напевалось "в изгибе уст безумно-строгом я узнаю немую грусть". Все это сливается, переплетается, но каждый раз совершенно определенно - одно. Твои стихи именно поются этой осенью.
Но уж снег намелся; а я все еще почти не пишу стихов... Посмотрим, как Ты пойдешь с книгой, в шапочке по Петербургу. Ждем Тебя к нам, ты придешь? Милости просим!
из письма А.Белому, 21.10.1904, 23 года
Дорогой и горячо любимый Саша!
Я написал Тебе чисто деловое письмо. Собирался тотчас же Тебе написать письмо личное, но пролетело около двух недель... Дело в том, что я по уши ушел в "Голубя", т. е. во вторую часть его, которая называться будет "Лакированная карета"...
Милый, я от Тебя получил письмо, но, сидя уже две недели в деревне, я не мог его получить и написал на повестке, чтоб переслали в Москву на "Мусагет". (Заказные письма не пиши мне в деревню)...
Твоего письма я еще не читал.
Мы с Асей мило устроились под Москвой в лесу, среди ветра и дождей в маленьком домике. Нам уютно вместе и хорошо: много работаем, много читаем, много по-хорошему, отдыхая, молчим; раз в неделю приходится иметь дело с городом; угорелые, через день, мы бросаемся в бегство, прихватив с собой пук газет, которые в городе даже нет времени почитать: всякий раз сваливаются сюрпризы: война, гадость, волнение, купринский инцидент, смерть Петра Николаевича Трубецкого и т. д. и т. д.
У меня в деревне на столе лежит громадная книга "Свобода и Евреи", принадлежащая... Шмакову (??). Ты не думай, что я стал черносотенец.
Но сквозь весь шум городской и деревенскую задумчивость все слышней и слышней движение грядущее рас9. Будет, будет день, и народы, бросив занятия, бросятся друг друга уничтожать. Все личное, все житейски пустое, как-то умолкает в моей душе перед этой картиной; и я, прислушиваясь к шуму времени, глух решительно ко всему.
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 19.10.1911, Видное, Блоку 30
Саша,
родной, милый: спасибо Тебе за то, что Ты такой. Я так рад: я очнулся от долгого, долгого сна. Увидал любимых после долгой разлуки. Пусть они и не такие, как я. Но они - есть. А я думал, их уже нет, и вместо них - химеры, чудища.
И вот неправда.
Приеду в конце октября совсем в Петербург. А пока дела. 1) "Vox Coelestis" не будет: Эллис возвращает стихи. 2) Альманах Высоцкого не состоится также (увы 200 рублей!). Сейчас уже в сети дел. "Голос Москвы" платит по 25 к. за строчку. Гарантирует минимум 200 рублей в месяц. К первому ноябрю соглашение вступает в силу. Пока пишу для "Утра России". Читаю лекцию в Религиозно-философском кружке 26 октября (за плату).
Милый, с восторгом думаю, что уеду отдыхать и работать из Москвы. Буду писать свою "Иглу" и другое. Радостно, что будем видаться.
А здесь, как приехал, все навалились, затрещал телефон, посыпались письма. Радостное у меня воспоминание о Петербурге - о Тебе, о Любе. Прощай. Любящий Тебя нежно
Боря
БЕЛЫЙ - БЛОКУ, 17.10.1907, Москва
В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь, улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы и ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре.
11 мая 1921, 40 лет
1 мая, в первый день Пасхи, мы выехали на извощике Е.Я. Билицкого, в международном вагоне, с Чуковским и Алянским в Москву. На вокзале меня встретила Н.А. Нолле в царском автомобиле Л.Б. Каменева с большим красным флагом. Три вечера в Политехникуме (мои с Чуковским), устроенные Облонской с полным неуменьем, проходили с возрастающим успехом, но получил я гроши, кроме цветов, записок и писем. Еще я читал в «Доме печати», в «Studio Italiano» (приветствие Муратова, Зайцев, милая публика) и в Союзе писателей. Болезнь мешала и читать и ходить. Я ездил в автомобиле (литовском, Балтрушайтиса) и на извощиках, берущих 10-15-25 тысяч, всегда вдвоем с беременной Н.А. Нолле (иногда и с П.С. Коганом). Свидания были с Зайцевыми, Чулковым, И.Н. Бороздиным.
11 мая 1921
Приехал я в Киев 4-го утром. На вокзале встретили, усадили в коляску и примчали в лучшую гостиницу и поселили в номере рядом с Борей, Соколовым и Ниной Ивановной, которые приехали накануне. Сейчас же пошли пробовать голоса, так как вечер был в оперном театре, почти с Мариинский, — и полном (3500 человек). Потом накормили в гостинице, бродили по Киеву. Вечер сошел очень хорошо. Приходилось читать на высокой эстраде, на месте дирижера, среди оркестра, но акустика недурная. Успех был изрядный, на следующий день газеты подробно ругали и хвалили (прилагаю программу). После вечера повезли нас на раут в ресторан, где все участвующие пили, ели и произносили тосты (я не произносил, впрочем). — На следующий день приходили визитеры, толпилась всякая киевская литературно-музыкальная «знать» — басы, тенора, студенты, журналисты, и все мы (четверо) делали некоторые визиты. Неотступно водили нас по городу и не позволяли купить даже ветчины, а сейчас же вели в ресторан; вообще заплатили по всем счетам и за проезд. Лучше всего в Киеве — Днепр — гоголевский, огромный, обмелевший, чужой и зараженный холерой (пока мы были в Киеве — в день заболевало до 100 человек — «пир во время чумы»). Но Малороссия — чужая. Пески и степи, желтые листья крутятся за вагоном, пирамидальные тополя облетают, хотя в октябре стоит почти лето. Еще великолепен Киев издали: можно стоять в сумерки на высокой горе: по одну сторону — загородная тюрьма, окопанная рвом. Красная луна встает, и часовые ходят. А впереди — высокий бурьян (в нем иногда находят трупы убитых — в это глухое место заводят и убивают). За бурьяном — весь Киев амфитеатром — белый и золотой от церквей, пока на него не хлынули сумерки. А позже — Киев весь в огнях, и далеко за ним — моря железнодорожного электричества и синяя мгла. — Зато внутри — Киев скучный, плоский, несмотря на гористость, хорош только «Подол», спадающий в Днепр, и бесконечные железнодорожные мосты и пароходы.
из письма матери, 09.10.1907, 26 лет
Вчера вечером и сегодня днем в театре занимались составлением протокола и положения об автономии для Луначарского. Чтобы я сочинил протокол, мне дали полкружки водки, от чего сочинение замедлилось. В театре полный упадок настроения и усталость к весне, несмотря на возвращение торговли, ресторанов и пр., которого ждут. Андреева с Крючковым уезжают за границу окончательно. В Германии жизнь стоит 22 000 марок в месяц. Горький поедет в мае, говорят. Я пробовал навести Лаврентьева и Гришина на «Розу и Крест». Лаврентьев отмычался, Гришин, подумав, сказал: «Может быть, после Кальдерона».
10 апреля 1921, 40 лет
