11354
Привет. Меня зовут Илья Клишин, @vorewig. Тут я пишу о книгах, которые читаю, о литературных курьезах и об истории русской словесности. Рекламу не размещаю.
Карл Блисс родился в городе Черновцы, в Австро-Венгерской империи. В 1922 году он окончил Венский университет, и со временем стал главой патентного департамента. В 1938 году страну аннексировали немцы, и его, как еврея, тут же арестовали и бросили в Дахау, а потом Бухенвальд. Его жена Клара, немка и католичка, засыпала гестапо жалобами, и Блисса отпустили из концлагеря с тем условием, что он немедленно уедет из страны. Он уехал в Англию, а Клара не успела, потому что началась мировая война. Она бежала в Черновцы, а затем в Грецию, где жили друзья мужа. В октябре 1940 Италия напала на Грецию, надо было бежать дальше. Договорились встретиться у кузены Карла в Шанхае. Блисс добрался через Канаду. Клара бежала в Турцию, Кавказ и через Сибирь добралась до Китая. Это было начало 1941 года. Они встретились в Шанхае, но Клара заболела тифом да ещё и сломала руку. А потом город взяли японцы и в качестве реверанса Гитлеру отправили всех евреев в гетто Хункоу. Клара как христианка могла уехать, но не стала этого делать. Именно там, в гетто, Блисс изобрёл свою систему письма, блиссимволику, построенную на пиктограммах, которую через 20 лет начали использовать для обучения инвалидов. А через год они бежали из Шанхая в Австралию, где жили долго (до 1980х), но поначалу не очень счастливо. Приходилось работать разнорабочими, но они не жаловались: их больше никто не хотел убить
Читать полностью…
Дочитал очередной том акунинской «Истории». Стало лучше. Если первые тома были винегретом, уступавшим на две головы классическим русским историкам, то к этой части автор «расписался». Уже не 3+, а твердая четверка. Если вы, не обращаясь к Ключевскому, хотите за пару дней разобраться в отечественном XVII веке, вполне ок.
Из забавного. Не знал, например, что первые в истории переговоры между Россией и Китаем (Нерчинский договор 1689 года) шли на латыни. Еще был вариант на монгольском, но китайцы отказались. Причем с нашей стороны переводил беглый поляк, и китайцам переводили иезуиты, испанец и француз, которые не очень любили русских и пытались все время искажать перевод.
Читаю книгу Веры Мильчиной «Французы полезные и вредные».
Узнал две вещи, забавную и любопытную.
Вещь забавная. В III отделении во времена Пушкина на всю империю работали тридцать человек. Иностранцев курировали трое: Дольст, Гольст и младший помощник Зеленцов. Подозреваю теперь, что у Гоголя с Добчинским и Бобчинским была тонкая пародия.
Вещь любопытная. В те же времена добраться из России на Запад и обратно можно было пакетботами из Кронштадта в Любек, Гавр и Дюнкерк. И если бы Пушкин оказался в нашем времени и увидел афишу фильма «Дюнкерк», он бы подумал, что это история про выезд за границу (ему, кстати, не разрешали). Как если бы мы оказались через 200 лет, и увидели рекламу фильма «Шереметьево» или «Джей-Эф-Кей» и подумали, что это про аэропорт, а это было бы про битву с китайцами или ИГИЛом.
Похожим образом уже в XX веке менялось значение «Плющихи». Фильм Лиозновой был снят в 1967 году по рассказу «Три тополя на Шаболовке». Район заменили, потому что Шаболовка в шестидесятых до строительства Останкинской башни однозначно ассоциировалась с радио и ТВ, что к сюжету не имело никакого отношения.
Читаю ранние рассказы Чехова, смотрю: раз, другой — слово «галстух». Странно, думаю. К восьмидесятым годам XIX века эта форма должна была уйти. Полез проверять по Национальному корпусу русского языка. Удивился. Оказывается, весь девятнадцатый век формы «галстук» и «галстух» сосуществовали в литературном языке. И в начале двадцатого века тоже
Сделал такой табель.
Галстух: Лермонтов, Гоголь, Герцен, Гончаров, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Достоевский, Чернышевский, Лесков, Успенский, Чехов, Горький, Белый, Грин, Зощенко, Бунин, Булгаков, А. Толстой
Галстук: Фонвизин, Карамзин, Грибоедов, Гоголь, Пушкин, Л. Толстой, Достоевский, Гончаров, Фет, Герцен, Добролюбов, Лесков, Чернышевский, Островский, Успенский, Мамин-Сибиряк, Салтыков-Щедрин, Короленко
Интересно, что, например, у Льва Толстого и Пушкина не бывало никаких «галстухов», а у Лермонтова — наоборот, только через «х». Впрочем, интереснее другое. То, что многие фамилии встречаются и там, и там.
У Достоевского то «белый батистовый галстук» в «Неточке Незвановой», то «сапоги, галстух или жилетка» в «Бедных людях». Можно было бы подумать, что в более поздних произведениях он выбирал более «современную» форму слова, но это не так. В пределах одного романа, «Идиот», — вообще трижды «галстук» и один раз «галстух» — в речи Рогожина.
Похожим образом галстук/галстух скачет у Тургенева. Взять, например, «Дым». Тут уже в словах автора, то «галстук сбился на сторону», то «Литвинов надел фрак и белый галстух и отправился к Ирине». Логики никакой!
У Чехова в «Цветах запоздалых» Егорушка пообедал, выпил бутылку красного и «кейфствовал, куря трехкопеечную сигарку». Кажется, это первый в русской литературе глагол от слова «кайф» (он же «кейф»). А вообще оно было известно еще с 1820-х. Вот, например, у Достоевского в «Неточке Незвановой» (1849): «бульдог …лениво наслаждался своим послеобеденным кейфом». И у Гончарова во «Фрегате “Палладе”» (1855): «Они проводят за этим целые часы. Это их кейф».
Читать полностью…
У Шкловского в «Теории прозы» нашёл, что Эйнштейн говорил, что на него в жизни произвели впечатление две вещи — Родион Раскольников и открытие теории относительности. Причём Раскольникова он однозначно ставил на первое место
Читать полностью…
У одного из лучших филологов современной России Гасана Гусейнова недавно вышла книга «Язык мой — wrack мой». По его просьбе, написал рецензию: http://telegra.ph/Na-ruinah-russkogo-yazyka-09-17
Читать полностью…
Из книги Чуковского «О Чехове» (очень хорошая, советую) узнал, что Антон Павлович путешествовал по Донбассу и провел ночь в Славянске в 1887 году.
«[В городе] есть парикмахерская и часовой мастер, стало быть, можно рассчитывать, что лет через 1000 в Славянске будет телефон», — записал он в дневнике. И на следующий день: «Встречные хохлы, принимая меня, вероятно, за Тургенева, снимают шапки».
В 1955 году в Славянске установили бюст Чехову.
В 2014 году памятник пострадал во время войны. Город сначала заняли стрелковцы, а потом их выбивала украинская армия.
В июне 2017 года неизвестный меценат из местных жителей пожертвовал 5000 гривен (около 200 долларов) на восстановление бюста. Такие дела
Проглотил подряд две книги Корнея Чуковского: «Высокое искусство» и «Живой как жизнь». Первая про переводы, вторая про русский язык вообще. Давно, признаюсь, не получал такого удовольствия. Если бы слово было вином, то Чуковского стоило бы признать одним из лучших сомелье в мире. Вот уж не ждал от автора «Мойдодыра».
Из второй книги вот вам забавный анекдот. В 1845 году Григорович сказал Достоевскому: «Я ваш клакёр-шофёр». Хотя никаких машин ещё не было. Сосед по квартире и товарищ по училищу Фёдора Михайловича имел в виду на современный лад: «Я ваш пиарщик и промоутер». Просто мать Григоровича, Сидония де Вармон, бежала от якобинского террора в Россию, и потому ему иногда было проще выражать мысли по-французски. В детстве он вообще говорил с акцентом.
Клакёрами называли людей, которые устраивали фейковые овации в театре. Или наоборот: организованно освистывали. Явление было массовым. Ещё Шаляпин вспоминал, что к нему в юности приходил шеф клаки (группы клакёров) и предлагал купить аплодисменты. В общем, вековые традиции ольгинских ботов. А шофёрами тогда называли кочегаров и истопников.
Так что Григорович, который отнёс Некрасову рукопись «Бедных людей» (а тот — Белинскому), хотел сказать что-то вроде: «Я тебе накрутил лайков, и ты хайпанул». Но сказал: «Я ваш клакёр-шофёр»
В первой редакции «Петербург» Андрея Белого написан почти полностью анапестом (три слога, ударение на последний). Во второй редакции — почти полностью амфибрахием.
В 1934 году, сразу после смерти Белого, вышла его книга «Мастерство Гоголя», где он разбирает ритмы в прозе и звукопись настолько в высшей степени дотошно, с процентами и до сотых долей.
И в «Мастерстве» есть главка «Гоголь и Белый», где Белый пишет про себя в третьем лице: «В исследовании Иванова-Разумника отмечено анапестическое, насыщенное паузами строение первой редакции "Петербурга", и амфибрахичность словесной ткани второго издания в связи с изменением отношения автора к сюжету романа».
Белый тут веселится. Иванов-Разумник — не просто литературовед, но и друг Белого, у которого он квартировал в Царском Селе с января по март 1917 года. Съехал 8 марта по старому, то есть в первый день революции.
В двадцатые-тридцатые годы рифмованная проза Белого стала в некотором роде мишенью для насмешек. Вот несколько примеров:
— «Русская проза тронется вперед, когда появится первый прозаик, независимый от Андрея Белого» (Мандельштам, 1922 год);
— В 1923 году Евгений Замятин пишет, что у юного Эренбурга «хронический анапест», как у Белого;
— Чуть позже Маршак про него же: «Читать эту сложную, размеренную прозу было так же утомительно, как ходить по шпалам».
А Набоков в романе «Дар» (1937) и вовсе позволил себе шпильку в снобском стиле. Он спародировал Белого и ввел ритм на пару строк. Вышло так: «В полдень послышался клюнувший ключ, и характерно трахнул замок: это с рынка домой Марианна пришла Николавна; шаг ее тяжкий под тошный шумок макинтоша отнес мимо двери на кухню пудовую сетку с продуктами. Муза Российския прозы, простись навсегда с капустным гекзаметром автора «Москвы"».
P.S. Как-то пожилого уже Набокова в интервью попросили назвать самые великие книги XX века. Вот, что он ответил: «Мои величайшие шедевры прозы двадцатого столетия таковы, в приводимой последовательности: "Улисс" Джойса, "Превращение" Кафки, "Петербург" Белого и первая часть сказки Пруста "В поисках утраченного времени"».
Многие слышали в первом раунде у Гнойного фразу: «За графоманию как у Бродского, за говнолирику как у Сесенина». И подумали, что либо ослышались, либо Слава оговорился. Но он не оговорился.
Сергей Есенин действительно однажды подписался как «Сесенин» (спасибо за наводку читателю с ником «ритмичные движения резкие толчки»). Это был короткий стих на заумном языке. Алексей Кручёных вспомнил о нем в книжице «Гибель Есенина» (1926).
В «Гибели» Кручёных хоть и ругает за многое самоубийцу, но и признает его талант. «Никогда у нас не было никаких личных недоразумений, стычек, или чего-нибудь подобного. Есенин даже как-то на память написал мне заумное стихотворение — вероятно, единственное в этом роде, написанное им, почему и считаю необходимым привести его здесь целиком:
Тар — ра — эль
Си — лiу — ка
Есх
Кры
чу
чок
Стихи, очевидно, написаны Есениным по аналогии с канонической заумью самого Кручёных:
Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз
Почему Гнойный вспоминает именно этот анекдот из жизни Есенина? Видимо, он ассоциирует себя с Кручёных, считает себя продолжателем дела футуристов. Дальше у него об этом прямо:
Футуристы скинули с корабля современности Пушкина
А вы до сих пор цеплялись за Окси
Не стоит забывать, что Гнойный — представитель площадки «Слова», а тот самый манифест про пароход современности, под которым подписались и Маяковский, и Кручёных, заканчивался именно так:
— И если пока ещё и в наших строках остались грязные клейма ваших «здравого смысла» и «хорошего вкуса», то всё же на них уже трепещут впервые зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова».
Первое упоминание слова «стушеваться» в словаре. 1883 год
Читать полностью…
Чуковский: «Недопустимо, чтобы в повести, относящейся, скажем, к тридцатым годам прошлого века [1830-е], встречались такие типичные слова декадентских девяностых годов, как настроения, переживания, искания, сверхчеловек».
Читать полностью…
В 1924 году, к празднованию 125-летия Пушкина Маяковский написал стихотворение «Юбилейное», в котором непрямо, но извинился за манифест футуристов. Это там хотели сбросить Пушкина с парохода современности. Среди прочего, он рассуждает, кто в алфавите русской поэзии стоит между ним и Пушкиным:
...После смерти нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе, а я на эМ.
Кто меж нами?
с кем велите знаться?!
Чересчур страна моя поэтами нищá.
Между нами — вот беда —
позатесался Нáдсон
Мы попросим, чтоб его
куда-нибудь на Ща!
А Некрасов Коля,
сын покойного Алеши,—
он и в карты, он и в стих,
и так неплох на вид.
Знаете его?
вот он мужик хороший.
Этот нам компания —
пускай стоит...
Семен Надсон умер от болезни лёгких в 1887 году; ему было 25. Он писал депрессивные стихи с надрывом, в которых обращался к покойной подруге и собирательному ровеснику («Наше поколенье юности не знает//Юность стала сказкой миновавших дней//Рано в наши годы дума отравляет//Первых сил размах и первых чувств рассвет»).
В общем, такой то ли кумир эмо, то ли суицидальный паблик конца XIX века, да ещё и смерть окутана трагической историей. Многие считали, что Надсона свёл в могилу правый критик Буренин, который глумился над больным "жидовским" поэтом.
На стихах Надсона росли Мережковский и Брюсов, но именно символисты и дистанцировались от него в начале XX века. Меланхоличный Надсон стал удобной мишенью для насмешек.
«Шаблонные эпитеты, скудный выбор образов, вялость», — пишет про своего бывшего кумира Брюсов.
А Игорь Северянин добивает:
Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра — в стороне.
(Мирра это поэтесса и сестра Тэффи).
Словом, Маяковский хоть и не любил символистов, хоть и не любил Игоря Северянина («...измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина») все же позволил себе вслед за литературной тусовкой своего времени пнуть походя несчастного чахоточного Надсона.
Еще из книги Харриса про Византию. В храме Святой Софии в Стамбуле не так давно на одной из колонн нашли надпись, выцарапанную гвоздиком в конце XIV века: «Господи, спаси раба Твоего Филиппа, сына Никиты, раба Киприана, митрополита Киевского и всея Руси».
Читать полностью…
В 1827 году некий Риго де ла Браншардьер, учитель во французском пансионе в Петербурге, привёл учеников в православную домовую церковь. Он был нездоров. Во время службы ему стало плохо, и он присел на стул. На него немедленно донесли. За «оскорбление национальных нравов» его схватили и отправили в сумасшедший дом. Через 36 часов после вмешательства французских дипломатов его освободили и немедленно выслали из страны
(В.Мильчина, «Французы полезные и вредные»)
«Я неправильно живу. Я ничего не делаю и очень поздно ложусь спать».
Даниил Хармс
Гордость Россiей, ея могуществомъ, богатствомъ и блестящей будущностью было однимъ изъ самыхъ сильныхъ наслажденiй Ирины. Русскiе люди представлялись ей богатырями и рыцарями, всегда готовыми сражаться за правду и христiанскую вѣру, за всѣхъ обиженныхъ и гонимыхъ.
Из романа «Эмигрантка» (1912) дочери Достоевского Любови.
Я читал, наверное, книг двадцать о том, как строить сюжеты, писать сценарии и выстраиваить драматургию. Короче говоря, о том, как писать книги. В большинстве своем это бессмысленная ерунда, которая не стоит вашего времени. До недавнего времени я бы назвал лучшими по этой теме «Дзен в написании книг» Брэдбери (спойлер: самый классный совет из его опыта — десять лет каждый день писать по тысяче слов и все выкидывать в мусорное ведро) и биографию Чехова от Корнея Чуковского (спойлер: главный враг писателя и любого другого человека — его лень, без дисциплины никуда). Недавно я добавил к этому списку еще одну книгу Лизы Крон. У нее абсолютно идиотское название в русском переводе: «С первой фразы. Как увлечь читателя, используя когнитивную психологию» (в оригинале: Wired for Story: The Writer's Guide to Using Brain Science to Hook Readers from the Very First Sentence). Но, поверьте: это лучшее ремесленное руководство к написанию любой истории, что я видел. В лучшем смысле слова «ремесленное»: все становится понятно, как в инструкции от «Икеи».
Читать полностью…
Вообще главная мысль Шкловского поразительно простая и глубокая одновременно, если о ней подумать хотя бы 60 секунд. Главная задача словесного искусства, пишет он, не рассказать как можно быстрее и проще, а, наоборот, затормозить восприятие, нажать на тормоза. Сломать наши засахарившиеся клише восприятия редкими словами, повторами, инверсиями. Гоголь, показывает Шкловский, иногда просто в ряд писал три синонима, чтобы остановить внимание читателя на действии, не дать ему «перескочить»
Читать полностью…
ReadMe.txt
Вы будете смеяться, но Пелевин написал первый не буддистский, а (!) христианский роман. Серьезно.
P.S. Плюс, наконец, раскрыта страшная тайна вокзальных обложек, пошлых названий и идиотских шуток в последних его книгах:
http://telegra.ph/Luch-sveta-v-temnom-gde-to-pervyj-hristianskij-roman-Pelevina-09-27
@
К вопросу про митболы и панкейки и сопряжённый с ними ужас в глазах у некоторых. Вот у Чехова есть слово "биргалка" — в одном рассказе и нескольких письмах. От немецкого Bierhalle, то есть пивнушка. Кроме Чехова это слово в русской литературе никто не использовал. Национальный корпус русского языка фиксирует только одно употребление: в газете за 1911 год. А потом революция, и все — не прижилась биргалка, хотя и пыталась почти 40 лет
Читать полностью…
Как Чехов оказался арбузным террористом
Вспоминает Гиляровский:
Мы ехали с Антоном Павловичем ... ко мне чай пить. На Тверской снег наполовину стаял, и полозья саней то и дело скрежетали по камням мостовой ... На углу Страстной площади каменный оазис оказался очень длинным, и мы остановились как раз против освещенной овощной лавки Авдеева, славившейся на всю Москву огурцами в тыквах и солеными арбузами. Пока лошадь отдыхала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Чехов взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, визжа полозьями по рельсам конки и скрежеща по камням. Чехов ругался — мокрые руки замерзли. Я взял у него арбуз. Действительно, держать его в руках было невозможно, а положить некуда. Наконец я не выдержал и сказал, что брошу арбуз.
— Зачем бросать? Вот городовой стоит, отдай ему, он съест.
— Пусть ест. Городовой! — поманил я его к себе.
Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт.
— На, держи, только остор...
Я не успел договорить: «осторожнее, он течет», как Чехов перебил меня
на полуслове и трагически зашептал городовому, продолжая мою речь:
— Осторожнее, это бомба... неси ее в участок...
Я сообразил и приказываю:
— Мы там тебя подождем. Да не урони, гляди.
— Понимаю, вашевскродие.
А у самого зубы стучат.
Оставив на углу Тверской и площади городового с «бомбой», мы поехали ко мне в Столешников чай пить.
Два романа Федора Достоевского начинаются с идентичных по своей структуре предложений:
(Месяц) (погодные условия) (время суток) (кто) (двигался) (куда).
Это «Преступление и наказание» (1866): В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С — м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К — ну мосту.
И «Идиот» (1868): В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу.
Оказывается, Боб Дилан записал целый альбом под впечатлением от повести Антона Чехова. И в России об этом никто не знает.
В 2004 году у Дилана вышли мемуары Chronicles, в которых он среди прочего пишет: “Eventually I would even record an entire album based on Chekhov short stories - critics thought it was autobiographical - that was fine” (В итоге я даже записал целый альбом на основе рассказов Чехова: критики сочли его автобиографией, меня это устроило).
Фанаты долго гадали, о каком альбом речь и не шутка ли это вообще. Нет, оказалось, не шутка.
Речь про альбом Blood On The Tracks, он вышел в 1975 году.
Само его название отсылает к страшилке из повести “Степь” про купцов, отца и сына, которые ехали продавать образа, но их порубили косари. Боровшегося молодого купчика нашли “по кровяному следу”. В английском переводе “Степи”: they found him by the track of blood.
И это еще не все. Все тот же английский перевод “Степи”, сделанный Констанс Гарнетт в 1916-1922 гг., начинается так: EARLY ONE MORNING in July a shabby covered chaise… (В русском оригинале: Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала <...> бричка)
Tangled Up In The Blue, первая песня с этого альбома Дилана, начинается так:
EARLY ONE MORNIN' the sun was shinin'
I was layin' in bed
В батле Гнойного и Оксимирона есть одно упоминание Бориса Пастернака. В первом раунде Слава говорит:
Худой отпечаток плеча — учителя, вот срама-то!
Это не могло быть у Пастернака, это просто безграмотно
Речь идет про восьмой трек с альбома «Горгород» — «Накануне»: «Она вышла из пены, худой отпечаток плеча оставляя на кафеле».
У Бориса Пастернака всего одно произведение со словом «отпечаток». Это безымянное стихотворение 1913 года, дописанное в 1928 году, — о паре влюбленных, которые «сегодня с первым светом встанут// детьми уснувшие вчера». Они посмотрят в окно, увидят «северно-сизый, сорный дождь» и индустриальный горизонт, «где что ни знак, то отпечаток//ступни, поставленной вперед//они услышат: вот начаток//пример преподан, — ваш черед».
Буквалист Гнойному (у него еще и Бродский, кстати, «графоман») едва ли бы понравилось, что знак городского пейзажа это отчего-то «отпечаток ступни». Впрочем, в первом четверостишии есть для него кошмар и похуже: «мечом призывов новых стянут//изгиб застывшего бедра».
Мечом. Призывов. Стянут. Изгиб. Бедра. Это вам не худой отпечаток плеча.
- Достоевский писал, что придумал слово «стушеваться»
- Делал он это, похоже, в пику Тургеневу
- Достоевский солгал
В ноябре 1877 года Достоевский написал эссе «История глагола "стушеваться"». Там Федор Михайлович без ложной скромности утверждает, что «во всей России есть один только человек, который знает точное происхождение этого слова». И этот человек, конечно, он.
По версии Достоевского, «стушеваться» родилось 1 января 1846 года в «Отечественных записках», где вышел его «Двойник». В повести оно действительно дважды встречается:
… втихомолку улизнуть от греха, этак взять — да и стушеваться;
… любит стушеваться и зарыться в толпе.
Слово это, как видно, использовалось не в нынешнем значении «смутиться», а в значении «незаметно скрыться», «слинять». Достоевский продолжает: слово якобы придумали его однокашники по инженерному училищу, которые в чертежах учились «стушевывать плоскость, с темного на светлое», а потом превратили технический неологизм в общеупотребимое слово: «Я вас давеча звал, куда вы изволили стушеваться?»
Современными аналогами можно, пожалуй, назвать слова «юзать» или «гамать», которые пришли из жаргона айтишников — и тоже имеют иноязычные корни.
Достоевский почти во всех своих книгах использовал это слово. В «Идиоте» девять раз (включая выражение «стушевать своего родителя», то есть убрать). В «Подростке» пять раз. В «Записках из подполья» и «Бесах» дважды. В «Униженных» и «Преступлении» по разу. И лишь в «Братьях Карамазовых» оно стало существительным: «… душа ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения».
Достоевский вспоминает, что читал «Двойника» у Белинского. Особенно подчеркивает Ф.М., что на вечере был и Тургенев, который прослушал половину и уехал, но все же успел похвалить со всеми слово «стушеваться».
При чем тут Тургенев? Лотман считал, что это скрытая полемика. Тургенев тоже активно использовал «стушеваться» в своих книгах: например, в «Дыме», «Вешних водах». Доходило до смешного. Модное словечко не всем было понятно, и Иван Сергеевич вынужден был править своего переводчика на французский. Бедолага фразу «зашипел и стушевался» перевел как «зашипел и засвистел».
Так что Федор Михайлович пытался застолбить за собой первенство. Но, мягко говоря, преувеличил.
В 1904 году вышел дневник Александра Никитенко, человека интересной судьбы, — родился крепостным, получил вольную благодаря Жуковскому и Рылееву, учился в университете, стал цензором и работал им до Великих реформ, знаясь с литераторами и помогая им.
В его дневнике от 5 февраля 1826 года (за 20 лет до «Двойника») читаем: «Виделся с Ростовцевым... он честолюбив, а честолюбие, сопровождаемое успехом, с каждым шагом вперед умаляет в глазах честолюбца предметы, остающиеся у него позади, и так до тех пор, пока они совсем стушуются».
Продолжаю читать «Высокое искусство» Чуковского. Потрясающая книга: давно я не был в таком восторге. Целый букет литературных историй, примеров, казусов. Да еще и написано легко и ясно. Горячо советую (есть в букмейте, например).
А вот стихи, которые я с подачи Корнея Ивановича бормочу под нос второй день. Это стихи Шелли про чувство к замужней даме, которое сложнее чем просто любовь:
One word is too often profaned
For me to profane it,
One feeling too falsely disdain'd
For thee to disdain it…
Сначала его перевел Бальмонт. Перевел точно, но сломал к чертям ритм и мелодику:
Слишком часто заветное слово людьми осквернялось,
Я его не хочу повторять,
Слишком часто заветное чувство презреньем встречалось,
Ты его не должна презирать…
Потом перевел Пастернак:
Опошлено слово одно
И стало рутиной.
Над искренностью давно
Смеются в гостиной…
Тут сохранился ямб, но изменился смысл. Пропали «я» и «ты» и вообще романтическая составляющая. Причем последовательно: у Шелли в следующем четверостишии про дорогую ему «жалость от тебя» (pity from thee), а у Пастернака про «надежду», «самообман» и «участие друга».
При этом у Пастернака, тут я согласен с Чуковским, перевод на две головы выше. Даже на три. Это самоценные стихи, которые, хочется повторять. Впрочем, они уже не столько про английскую любовь, сколько про русскую «тусовку» и тусовочность.
Можно, к примеру, заменить «в гостиной» на «в фейсбуке», и смысл сохранится вполне
У Лидии Чуковской, дочери Корнея, в третьем томе «Записок об Анне Ахматовой» есть любопытное воспоминание о ее первой встрече с молодым Иосифом Бродским.
Итак, она была в гостях у Ахматовой. «Вошел… высокий, рыжеватый, крупного сложения молодой человек. <…>
— Лидия Корнеевна, — сказала Анна Андреевна, — позвольте вам представить: Иосиф Бродский… Иоcиф, познакомьтесь, пожалуйста, это Лидия Корнеевна Чуковская.
Бродский поклонился, и мы пожали друг другу руки. <…>
— Ваш отец, Лидия Корнеевна, — сказал Бродский, слегка картавя, но очень решительно, — ваш отец написал в одной из своих статей, что Бальмон плохо перевел Шелли. На этом основании, ваш почтительный père даже обозвал Бальмонта Шельмонтом. Остроумие, доложу я вам, довольно плоское. Переводы Бальмонта из Шелли подтверждают, что Бальмонт — поэт, а вот старательные переводы Чуковского из Уитмена доказывают, что Чуковский лишен поэтического дара.
— Очень может быть, — сказала я.
— Не «может быть», а наверняка! — сказал Бродский.
— Не мне судить, — сказала я.
— Вот именно! — сказал Бродский. <…>
— Иосиф! — вмешалась Анна Андреевна, — вы лучше скажите мне, кончилась ли ваша ангина?
А теперь фрагмент из книги (не статьи) Чуковского «Высокое искусство»:
«У Шелли написано: лютня, Бальмонт переводит: рокот лютни чаровницы. У Шелли написано: сон, он переводит: роскошная нега. У Шелли написано: женщина, он переводит: женщина-картина. У Шелли написано: лепестки, он переводит: пышные букеты. У Шелли написано: звук, он переводит: живое сочетание созвучий.
Так строка за строкой Бальмонт изменяет все стихотворения Шелли, придавая им красивость дешевых романсов.И при этом приклеивает чуть не к каждому слову какой-нибудь шаблонный эпитет.
У Шелли — звезды, у Бальмонта — яркие звезды. У Шелли — око, у Бальмонта — яркое око. У Шелли — печаль, у Бальмонта — томительные муки.
Благодаря таким систематическим изменениям текста Шелли становится до странности похож на Бальмонта».
Читаю в отпуске «Византию: историю исчезнувшей империи». Автор — Джонатан Харрис, медиевист из лондонского университета. На русском вот вышла только что.
Написано складно. Местами слишком общо, сглажено. Или одна из версий представлена как единственная правда; например, написано что Новгород построили шведы.
Но для рассказа о едином нарративе истории ромеев вполне сносно. И забавно видеть, как этот нарратив ложится наша история с ее мифами.
В восьмидесятых годах десятого века молодой император Василий Второй получил не только полноту власти, но и масштабную гражданскую войну на востоке страны, в анатолийских провинциях. В Кесарии императором провозгласили военачальника Никифора Фоку, его поддерживали местные феодалы.
Что было делать Василию? Он обратился к своему северному соседу, русскому князю Владимиру. Предложил руку своей сестры Анны и много денег. В обмен на это он попросил 6000 солдат и принять православие. Владимир согласился, и эти 6000 варягов переломили ход гражданской войны и позволили Василию остаться автократором