9048
Книжные обзоры, интересные статьи, новинки и старые книги, их авторы и владельцы. По вопросам сотрудничества @onlybars
сидел в Дахау и Бухенвальде и видел все своими глазами. Книга фрагментами выходила в давно не существующем журнале «Человек» в 1992 году (№ 2-6), а полностью есть только в сети (http://knigosite.org/library/read/5372). Книга очень актуальна и сегодня – во многом, она учит тому, как вести себя в экстремальной ситуации, как не терять человеческое достоинство, как сохранить способность к пониманию происходящего даже тогда, когда все утратили это понимание.
Читать полностью…
Поучительный документ. "Карта губернии Иркутской с американским берегом и прилежащими островами". 1818 год.
Читать полностью…
Редкая книга. Трудно представить, но были и такие путеводители
Читать полностью…
Интеллектуальные упражнения иного рода под названием "Где тут кот?"))
Читать полностью…
развоплощенный образ, поэтому невозможна цифровая икона. Не говоря уже о том, что цифровое фото целиком зависит от компьютера и живет лишь пока живет носитель.
Знакомство с темой лучше начинать с Вальтера Беньямина "Краткая история фотографии" - сегодня это уже классика. И, безусловно, Сьюзен Зонтаг - эссе о фотографии
http://artguide.com/posts/265-s-iuzien-sontagh-o-fotoghrafii-m-ad-marginem-2012-295 У неё стоит прочесть не только это, она похожа на Ханну Арендт, но более современную и актуальную, но начинать можно от этого эссе.
Сегодняшняя подборка изданий посвящена пугающей теме смерти. Эта тема сегодня активно присутствует в общественном пространстве, с нею в той или иной форме сталкивался в жизни каждый, однако серьезно этот феномен в России до сих пор не рассматривался.
На Западе давно существуют серьезные издания на эту тему и среди них лучшее это Филипп Арьес «Человек пред лицом смерти» (М., 1992). Книга выходила давно, но ее стоит найти, ибо это лучшее, что есть. Арьес исследует психологические установки европейца по отношению к смерти и их смену на протяжении нескольких столетий.
В результате оказывается, что изменение отношения к смерти отражает изменение отношения к жизни. Еще одна попытка была исследования этого феномена сделана уже почти в наше время Ж.Бодрийяром. Его книга «Символический обмен и смерть» (М., 2008) стала классикой, поставившей диагноз западному обществу. Деформации общества отражаются в его отношении к смерти, попытка бежать от нее «выдворить мертвых», убрать из реальной жизни за экран всю мортальную тематику свидетельствует о полном разоружении общества перед лицом испытаний и страданий.
Надо помнить, что Запад всегда интересовала чисто внешняя сторона смерти, ее атрибуты. Его интересовало не то, ЧТО придется умирать, а то, КАК придется умирать. Натуралистические сцены адских мучений Босха и мучительные страдания Христа в «Страстях Христовых» М.Гибсона роднит интерес к подробностям, деталям, эмоциям, боли. Именно поэтому в западном кинематографе утвердилось направление «Horror», в то время как в отечественном кинематографе этого нет.
В России к смерти относились иначе. Это хорошо показывает сборник «Категории жизни и смерти в славянской культуре». (М., 2008). Умирать было нужно, бессмертие считалось проклятием («чтобы тебе никогда не помереть»), самое страшное было превратиться в свифтовского струдльбруга. Поэтому о смерти говорили, думали, от нее не бежали, сквозь нее смотрели за горизонт бытия.
Главное было умереть достойно, непостыдно, простившись и причастившись, ибо смерть задает масштаб всей жизни, именно она создает острое ощущение настоящего, позорная смерть выбрасывает человека из бытия, как сор, может перечеркнуть всю достойную жизнь и наоборот – честная смерть негодяя может стать его оправданием. Однако лучше на это не рассчитывать - смерть это точка в конце текста, который уже почти полностью написан. Но, чтобы текст вышел достойным, надо работать над ним всю жизнь, а не пару дней перед смертью.
В России помнили, что сначала мир был бессмертен, а потом случилась катастрофа и он стал смертен. То есть смерть изначально не заключена в природе вещей, а значит, и не заслуживает столь пристального внимания. Если на Западе страшнее смерти ничего нет, то в России было. Можно обратить внимание, что главная тема немецкой поэзии – смерть, а русской неволя, которая страшнее смерти.
Это было связано с очень сильным подсознательным убеждением в собственном бессмертии. Любой человек подсознательно уверен в собственном бессмертии. Тут работает механизм вытеснения. Разумеется, люди умирают, но это другие люди— ведь я-то не из таких, уж со мной-то этого никогда не случится. Это ощущение - необходимая предпосылка развития: действительно, если ты можешь умереть в любой момент, стоит ли строить дворец, который простоит двести лет? Но в России это ощущение бессмертия было особенным.
Все эти темы в той или иной форме рассматриваются в новом журнале (вышло пока только два номера) «Археология русской смерти». В первом номере любопытные статьи о традициях похорон животных, бандитов и заключенных ГУЛАГа. Второй номер целиком посвящен восприятию смерти в СССР. Очень важен для понимания данной темы номер 5 (56) «Отечественных записок» за 2013 год. («Последний довод»). Масса статей по самых разным аспектам проблемы – социология смерти, смерть как инфоповод, суицид и предсмертные страдания.
В каждом музее на видном месте лежит «Книга отзывов». В ней после осмотра экспозиции можно поделиться впечатлениями, поблагодарить создателей музея, указать на желательные изменения.
Но почти никто не знает и мало кто помнит, что несколько десятков лет тому назад «Книги записи впечатлений» существовали в московском метро. После открытия новой станции книга выкладывалась на видное место и любой человек мог оставить свои впечатления от увиденного, указать на недостатки, что-то предложить.
Эти книги стали отдельным документом эпохи. Их интересно сравнивать между собой.
Ниже представлены две таких книги – «Книга записи впечатлений» со станции метро «Белорусская» (1952 год) и со станции метро «Кузьминки» (1966 год). Записи в первой книге сделаны многословно, нередко красивым почерком, чернильной ручкой и в полном соответствии с риторикой того времени – благодарностями Сталину и правительству.
Записи во второй книге гораздо короче и намного менее эмоциональны, в основном сделаны шариковой ручкой, но по-прежнему есть благодарности партии и отдельным людям. Поскольку данные записи никто не принуждал делать, совершенно очевидно, что риторика и благодарности были совершенно искренними. «Книга записи впечатлений» на одну станцию обычно составляла несколько томов.
Открывает следующий рецензируемый номер Rigas Laiks (лето 2013, фото внизу)статья А.Пятигорского "Террор и мысль", необходимая для понимания глубинной природы современного терроризма, так как нынешние объяснения генезиса и развития терроризма ("ответ на вызовы золотого миллиарда", "такова природа ислама" и пр.) совершенно ничего не объясняют.
Поэтому и борьба весьма условна - непонятно с кем борются и зачем. Пятигорский рассуждает о природе войны в прошлом веке и начале нынешнего, как "торжестве общего над частным", и о полном изменении этой природы и даже самого термина "война" в наши дни. Террор в наши дни, считает автор, удовлетворяет потребность общества в страхе: "мы должны всегда чего-то бояться, без этого нет нормального психологического режима".
Кроме того, террор доказывает, что меньшинство (в отличие от прошлого столетия) может заставить играть по своим правилам большинство. Индивида не может раздавить даже самая большая государственная машина (как говорят в народе "мышь копной не придавишь") Красной нитью через всю статью призыв "думать!", "мыслить!", ибо террор можно победить, только осмыслив и поняв, не запихивая в прокрустово ложе идеологических штампов.
Очень интересно ознакомиться с интервью знаменитого архитектора Рэма Колхаса (автор ряда работ, одна из которых - "Мусорное пространство" - вышла недавно на русском). Отвратительная архитектура, по мысли Колхаса, появляется, когда "Строения возводятся без каких бы то ни было интеллектуальных усилий" (глядя на отлужковленную и оцеретеленную Москву, с этим нельзя не согласиться).
Архитектор "дирижирует процессом мышления". И вообще, когда люди "озабочены не красотой, а эффективностью" не стоит надеяться на настоящую архитектуру. Важно,проектируя здание, сразу создавать его историю. Трагедия нынешней архитектуры в том, что мудрость каждого нового поколения существует в полном отрыве от мудрости соседнего поколения. Шестидесятые боготворили небоскребы, семидесятые не желали их принимать и фактически действовали вопреки им.
После этого интервью лучше сразу перейти к указанной выше книге Колхаса, благо она небольшая. Там три эссе, обозначенные на обложке. Колхас считает, что гигантские здания это конец архитектуры, конец не буквальный, но метафизический, когда архитектура полностью лишается средств самовыражения, своей природы.
Гигантское здание перестаёт зависеть от контекста, а значит, перестаёт нуждаться в городе. Небоскрёб и город вступают в конфликт. Важны наблюдения Колхаса и над "мусорным пространством" - пустым, бессодержательным пространством, создаваемом современной архитектурой и образом жизни. "Мусорное пространство это то, что остаётся когда модернизация исчерпывает себя".
"Мусорное пространство - плод соития эскалатора и кондиционера, выношенный в инкубаторе из гипсокартона". Туго натянутые оболочки заключают в себе вялую бессодержательность, мусорное пространство это паутина без паука. Вообще погружаться в архитектуру лучше через Колхаса, потом легче будет перейти к Д.Джекобс или Р.Флориде.
Журнал Rīgas Laiks (русское издание) издается четыре раза в год на русском языке с весны 2012 года в Риге. Это журнал интеллектуальных разговоров с философами, учеными, музыкантами, политиками, экономистами. Почти в каждом журнале есть статья или беседа с философом А.М.Пятигорским. Журнал имеет одну проблему, свойственную практически всем интеллектуальным, философским, серьезным аналитическим журналам наших дней (Логос, PrimeRussianmagazine, Неприкосновенный запас, Однако и т.д.) – сознательное нежелание видеть или бессознательное непонимание того, кто действительно является интеллектуалом и оригинальным мыслителем, а кто просто принадлежит к субкультурной, часто оппозиционной, и потому безусловно заслуживающей доверия, тусовке. Наделение представителей различных субкультур несвойственными им способностями к сложному осмыслению действительности исходит еще из советского восприятия любого собрания нонконформистов, как сообщества людей, способного сказать нечто большее, чем официальные лица. Именно поэтому среди очень серьезных собеседников Rīgas Laiks можно встретить беседы с заурядным актером Мамоновым, вышедшим в тираж политологом Павловским, скандалистом Куликом, приспосабливающихся под интеллектуалов и мыслителей, иллюстрации маргинальных, но признанных тусовкой, фотографов и художников типа Пивоварова, Мамонова или Михайлова. Встречаются статьи или комментарии «философа» К.Кобрина, который часто говорит сложно о простых вещах, отчего они кажутся откровением, а также многие эти рассуждения сводит к «немытой России», отчего они становятся общим местом и пошлостью. Это делает журнал неровным, добавляет к серьезным, глубоким мыслям и впечатлениям от прочитанного что-то несвойственное этому интеллектуальному пространству. Поэтому я обычно, купив новый номер журнала, у первой же урны вырываю из него всех упомянутых выше или подобных им персонажей, а также иллюстрации, после чего журнал можно и нужно читать, не отвлекаясь. В Москве его можно приобрести в книжной лавке на Покровке и в магазинах «Фаланстер» и «Циолковский», однако появляется издание в Москве нерегулярно. Есть паблик ВКонтакте https://vk.com/rigaslaiks и Фейсбуке https://ru-ru.facebook.com/RigasLaiksRu/
Читать полностью…
Сегодня поговорим о жутковатой теме – нацистских концентрационных лагерях в несколько непривычном ракурсе - как феномене социальной жизни и общественной мысли Европы середины прошлого столетия. Почва для возникновения «феномена Освенцима» (назовем его так), считающегося сублимацией концлагеря, как явления, начала готовиться сразу после окончания Первой Мировой войны.
Система концлагерей была выстроена так, что смерть, которая обычно представляется, как некое мгновение перехода из временной жизни в вечную, как отрицание жизни, оказалась внесена непосредственно в жизнь и существовала в ней продолжительное время. То есть человека, которого раньше убивали (или он умирал) один раз в конце жизни, теперь убивали на протяжении жизни. В результате жизнь и смерть становились неразделимы между собой, смерть теряла признак конца жизни. В этой ситуации человек переставал понимать, жив он или мертв, и если жив, то можно ли назвать жизнью то, что хуже смерти.
«Ретроспективное существование» (по выражению Э.Фромма), то есть существование, когда все лучшее, все похожее на жизнь, осталось в прошлом, а будущего нет, лишь подчеркивали «пребывание в смерти». Одним из следствий системы концлагерей становится равнодушие к смерти. Человек оказывался постоянно находящимся между жизнью и смертью – он не имел сил и желания покончить с собой, но и не имел возможности жить. Возникала неизвестная ранее новая, «третья», пограничная форма существования, формировавшая новый тип человека, которого больше интересовало не «что произойдет», а «как произойдет». То есть боялись не смерти, а умирания и его форм.
Люди, немощные телом, но имевшие любую духовную опору, лучше переносили лагерную жизнь и чаще оставались в живых, чем физически сильные натуры. Скептики-интеллектуалы оказывались в Освенциме в ужасном состоянии. Разум, интеллект, образованность, начитанность, то есть то, что прежде составляло фундамент и стержень жизни, теперь превратилось в главного врага заключенного, становилось одним из ключевых факторов, ведущих человека к гибели.
Когда реальная смерть наступала, человек лишался последнего права – права оставить свой след, память о себе в этом мире. Еще при жизни в лагере человек лишался самоидентификации, имени, стереотипов поведения, способности мыслить, а после смерти превращался в пепел, не оставляя после себя даже могилы. В результате, Освенцим, по мнению Х.Арендт, впервые в истории предъявил миру парадоксальный «опыт несуществования», когда человек оказывался не нужен даже самому себе.
Провозгласив устами Ф.Ницше «смерть Бога», то есть абсолютного блага, Европа столкнулась в форме Освенцима с явлением Абсолютного Зла. Зла, которому нечего было противопоставить. В связи с этим после войны общественное сознание Европы столкнулась с неразрешимой задачей. Опыт религиозной оценки такого рода событий был к середине ХХ столетия утрачен, а описать и постичь произошедшее в обычных категориях оказалось невозможно, ибо то, что произошло, находилось за пределами любой рациональности и рассудительности, за границами любой науки. Поэтому данный феномен не понят и не осмыслен до сих пор.
Освенцим стал той чертой, перейдя которую, Европа изменилась навсегда. Исчезнув, «концентрационный мир», поставил перед европейским сознанием несколько вопросов, актуальных и сегодня. Первый сформулировал Т.Адорно, считавший, что Освенцим есть факт тотальной культурной катастрофы Запада. Он спрашивал, можно ли после Освенцима жить дальше? Ответ на этот вопрос давал С.Беккет, персонажи которого после Освенцима не столько «живут», сколько «выживают», словно на настоящую жизнь у них под гнетом памяти уже не хватает сил. Еще один вопрос - неужели нельзя было предвидеть этого? Кафка предвидел, но кто обратил на него внимание? И вопрос – если все тогда согласились с Освенцимом, значит ли это, что и я согласился бы? Попытку ответить на этот вопрос мы видим в конфликте поколений в 1960-е.
На эту тему не так много серьезных книг (П.Леви, Ж.Амери, Э.Фромм), но одна из лучших это «Просвещенное сердце» психолога Бруно Беттельхейма. Он в 1938-1939 годах
На титуле "Спас Златые Власы", уникальная икона 12 века, "посаженная" за решетку. Аннотация к картине Нестерова, очевидно, была приятна самому Нестерову - на момент издания путеводителя он был ещё жив и бодр. Восторги по поводу крематория отсылают нас к "Золотому телёнку", где некоторые персонажи спрашивали друг у друга "Ну что, в крематорий пора?" "Огненное погребение" тогда противопоставлялось церковным похоронам и считалось важным оружием в борьбе против религии. Не случайно многие советские вожди публично обещали быть кремированными после смерти.
Читать полностью…
Сегодняшняя тема – труд и досуг. Слова, казалось бы, всем понятные. На самом деле это не так. Сегодня труд (работа), а соответственно, и досуг, теряют значение и формы, которые у них имелись последние 300-200 лет. Базовая граница между трудом и досугом перестала существовать.
Работы (труда) в прежнем понимании (определенное рабочее место, обязанности, рабочий день «от сих до сих» и пр.) уже почти нет. На смену пролетариату пришел прекариат, основу существования которого оставляет не регламентированный, четко оплаченный и защищенный (профсоюзами и пр.) труд, а негарантированные и незащищённые трудовые отношения (подряды, срочные трудовые контракты, неполная занятость, заемный труд (аутстаффинг), работа по вызову и т. д.)
Поскольку сегодня труд и досуг уже трудноразличимы, все чаще говорят о том, что на место прежнего труда, понимаемого, как правило, в индустриальной форме, идет деятельность, то есть социальная активность, где труд перемешан с досугом, то есть когда общение, коммуникации, встречи, брейнстормы приносят деньги.
Меняются в связи с этим и социальные отношения. Если старики жили, чтобы работать (и чтобы заслужить работой отдых), то нынешнее поколение миллениалов согласно работать, чтобы жить, но еще лучше – просто жить. Из досуга сегодня начинают черпать смысл и деньги, он стал «последней религией европейцев», их неоязыческим исповеданием (ибо христианские каноны к такому образу жизни как-то неприменимы).
Трудовая деятельность в сфере досуга (Mickey Mouse jobs) приобретает все большее распространение. Складывается новый рынок труда, новые профессии, которые созданы для того, чтобы обслуживать досуговую деятельность. Иными словами, досуг начинает приносить прибыль, что стало революционным открытием нашего времени. Поэтому досуг нагружается смыслами, присущими ранее только трудовой сфере.
Х.Роза точно замечает, что семантику свободного времени сегодня наполняет лексика с преобладанием понятий долга и обязанности: «мне нужно заняться спортом», «я должен читать газеты». Неудивительно, что сегодня человека, его социальную роль и значение все чаще оценивают не по работе, а по досугу. Не случайно социолог Ж.Дюмаздье называл этот переворот «сегодняшней культурной революцией».
Эта революция породила своих протагонистов - специфическую прослойку «беззаботных безработных», тех, кто сознательно живет вразрез с трудовой логикой, прослойку, которая состоит из маргиналов, лиц с размытой профессиональной идентичностью, люмпен-интеллектуалов. Да и зачем работать? Материальный продукт теперь производят иммигранты, обитатели Третьего мира.
С другой стороны, огромное количество «работ» сегодня уже просто не нужно и сохраняется просто по инерции. В недавней статье «Вullshit jobs» («фуфловые работы») британский антрополог Д.Грэбер указал на простой социологический факт: развитие технологий и рост производительности труда могли бы позволить нам работать 3–4 часа в сутки, а всё остальное время посвятить отдыху и саморазвитию.
Но в реальности цивилизация не идeт по этому пути, а придумывает, чем заполнить высвободившееся время. И заполняет работами, абсолютно не нужными, типа телемаркетинга, когда люди звонят вам по многу раз на день и предлагают какие-то продукты. Это работа не приносит удовлетворения никому, она является разрушением достоинства, которое когда-то было у труда. Грэбер утверждает, что в этом horror vacui, в этой «боязни пустоты», боязни общества дать людям свободное время сказывается старый страх, что ребенок начнет заниматься онанизмом, а взрослые люди выйдут на улицы и устроят перманентную оранжевую революцию или еще какие-нибудь глупости. Поэтому их всех нужно чем-то занять 24 часа в сутки.
Именно этим вещам посвящен предлагаемый номер журнала «Логос» № 3 (105) 2015 г. Особое внимание стоит обратить на статью М.Маяцкого, долгое время разрабатывающего данную проблематику.
Сегодня говорим о медицине. Вопрос этот отнюдь не праздный и не личный, а вполне социальный. На что можно обратить внимание?Что мы сегодня наблюдаем в сфере взаимоотношений медицины и общества, врача и человека?Благодаря т.н. "Постмодернизму" была разрушена граница между нормой и патологией. То есть отклонение от нормы стало считаться нормой или, иными словами, болезнь стала считаться здоровьем. Таким образом, болезнь, которая всегда была за пределами «тела общества» была введена в него.
В результате больные (особенно с разрушенной или искаженной психикой) стали «нормальной» частью общества, общество было вынуждено их признать. Соответственно, их стало труднее лечить.
Медицина была вынуждена отреагировать на эту тенденцию и признать некоторые болезни нормой, а нормы, наоборот, патологиями. Возникли новые болезни, как, например, «синдром гиперактивности», «дефицита внимания», «ожирение», которые раньше считались просто особенностями развития физиологии и психики. Совершенно очевидно, что две последние болезни возникли как ответы на захлестнувшую мир эпидемию здорового питания, а также исключительное внимание к половой сфере. Иными словами, болезни сегодня часто возникают или исчезают как социальный феномен, они социально конструируются, то есть вносятся в общество извне, а не появляются изнутри, как проявление тех или иных патологий тела или психики.
Это хорошо видно на примере замены в общественном сознании понятия «пол» на неконкретное «гендер». «Пол» это то, что я есть. «Гендер» это то, как я себя представляю, то есть это «пол», находящийся в прямой зависимости от внешних культурных и социальных установок.
Здоровье и пути к нему сегодня становятся модой, а, следовательно, к ним немедленно начинают применяться те же экономические стратегии, которыми пользуется модный бутик – реклама, заказы, «клиент всегда прав». Не случайно возникло понятие «медицинский шопинг», когда человек обходит престижные лечебные учреждения, лечась во всех и сравнивая методы, есть и "медицинский туризм».
Поэтому если сегодня уже есть нефтяные, газовые и водяные войны, то возникнут «войны органов» и «здоровых тел», следует ожидать и возникновения «биополитики», когда здоровье будет определять место человека в социальной иерархии не по существующему соотношению «способен физически/не способен», а соответствии с социальными и политическими стандартами.
В обществе, которое все время играет, медицина тоже становится игрой, превращается в состязание со ставками и множеством игроков. Вместо здоровья и болезни – главных «объектов» медицины - на первый план выходят игроки. Пациенты, врачи, посредники, использующие технологии, стратегии, риски, ставки. Игроки, которых интересуют, прежде всего, правила игры, а не реальность. Главная цель – выздоровление – уходит все дальше, процесс лечения превращается в цель, то есть неглавное становится главным и наоборот: «вас лечат – и хорошо», «скоро все будет, как надо», пациент и врач ведут сложную игру в диагностику, профилактику и лечение.
Все это накладывается на особенности национального сознания. У нас
нередко , «жестокие профессионалы», часто проигрывают тем, кто гораздо менее профессионален, но приятен в общении. Еще одна чисто национальная проблема. Прошедшие нелегкие десятилетия утвердили в социуме массовую практику самолечения - в случае болезни 47% будут обращаться к соседям и только 34% – к врачу. То есть они готовы умереть, но не лечиться. То есть здоровье для них не ресурс.
Идёт дискуссия о месте врача в медицине. Уже существует устойчивая точка зрения, что врач больше не нужен в его прежнем качестве, а должен занять место стороннего наблюдателя за компьютерами и роботами.
Об этом и многом другом в номере "Prime Russian Magazine", интеллектуальном журнале, к сожалению, недавно прекратившем своё существование. Но мы будем к нему регулярно возвращаться.
Сегодня поговорим о фотографии. Тема фотографии сегодня переживает второе рождение, она сверхактуальна – в «Инстаграм» ежедневно загружается 80 миллионов новых фото и ставится около 3,5 миллиардов лайков. Каждый, у кого есть смартфон, фотограф, но не все еще это осознали.
Для большинства фотография это только простейший процесс фиксации настоящего. Однако не все так просто. Качество, уровень достоверности, точность передачи фиксации в значительной степени зависит не только от объекта фиксации, но и от внутреннего мира фиксирующего, от уровня техники и способа передачи изображения. Едва ли кто-то будет спорить, что изображение на пленке и в цифре это два разных изображения.
Возникновение фотографии обозначило изменение способности человека видеть, фотоаппарат задолго до Интернета и цифровой техники стал первым «гаджетом», расширяющим человека, его физические возможности. Возникает «фотографический взгляд» на окружающую реальность, фотоаппарат показывает человеку то, что он не может видеть сам. Не случайно изображение Христа на Туринской плащанице увидели только на ее первом фото, а сегодня широко распространены вера в то, что на фото можно видеть (и видят) выходцев из иного мира, таинственные явления, незримо присутствующие в нашей жизни.
Так возникает «иконичность» фотографии, ее способность, как иконы, передавать одновременно разные уровни человеческого бытия. То есть фотографирование превратилось из процесса фиксации реальности в создание новой реальности.
Профессиональных фотографов не интересует мир, их интересует фото мира. Хороший пример этого – Родченко.
Но фотография это не бесстрастная фиксация происходящего. Особенность «метафизики» фотографии состоит в том, что не все допустимо снимать. В разные эпохи существовали разные допущения. Так, в позапрошлом столетии было широко распространено фотографирование мертвых, даже детей, для чего покойников специально усаживали и одевали. В отечественной культуре бытовой фотографии вплоть до 1970-х годов было широко распространено обыкновение снимать похороны. Сегодня в быту обязательно снимают свадьбы, не обязательно дни рождения, но не снимают похороны, что, очевидно связано с изменение внутреннего восприятия этих событий.
Возникновение фотографии изменило мировое искусство. Художественное умение, талант, мастерство заменил объектив. Французский художник Делярош, увидев первый дагерротип сказал: «с сегодняшнего дня живопись мертва». Уже во второй половине XIX века фотография убивает портретную живопись и вызывает в художественном мире активный процесс поисков новой художественной реальности, области, где фотография не конкурентна, ибо зачем долго и трудно изображать красками то, что может быть запечатлено мгновенно с помощью объектива.
Именно из этого противоборства вырастают импрессионизм, фовизм, прерафаэлиты, авангард. Одни пытаются быть более точными, чем фотография, другие более истинными, третьи ухватить то, что фотография видеть не способна, но все они понимают, что мир изменился навсегда.
Необходимо также обратить внимание на разницу цифрового и реального фото. Цифровое фото вообще не существует в реальности. Поэтому исчезает понятие «старое фото», его больше не может быть, также как при компьютерных текстах исчезает понятие черновика.
Изучить творческий процесс станет невозможно, пусть даже в большинстве случаев сегодня это и к лучшему. Оцифровать старое фото – это осовременить и, отчасти, уничтожить его.
Цифровые фото смотрят гораздо реже. Чем реальные и еще реже печатают. То есть включается механизм, который парадоксальным образом лишает явлении права на рождение именно потому, что оно может родиться в любой момент и для этого не требуется усилий. То есть возможность заменяет реальность, действительность и реализацию.
Цифровое фото это
Сборник из восьми эссе «Искусство или мистификация» (М., 2012) необходим каждому, кто хотел бы понять, как работает рынок «современного искусства» и что это такое. Необходим для освобождения от иллюзий.
На Западе художественная критика в силу целого ряда причин намного обгоняет российскую критику и поэтому сборник составлен из работ (статьи и интервью) художника Бориса Лежена, искусствоведов и эссеистов Жана Клэра и Жана Филиппа Домека, писателя Жана Луи Аруэля, философа и художника Костаса Мавракиса, историка и эссеиста Марка Фьюмароли, гравера, художницы и эссеистки Од де Керрос, историка искусства, писательницы Кристин Сурженс. Предисловие философа и искусствоведа Татьяны Горичевой.
Названия разделов говорят сами за себя. «Искусство всегда было современным, искусство современного больше не таково», «современное искусство» - религия фальсификации искусства», «великий кризис искусства», «современное искусство – апология смерти», «великая узурпация или как неискусство подменило собой искусство». «Произведение современного искусства молчат о смысле жизни, - пишет в предисловии Т.Горячева. - Их проще всего представить себе висящими на стенах банка в гулких пустых пространствах новой научной утопии «Сколково». Там не витают идеи, не кипят споры, не носятся студенты - лишь мертворожденные произведения современного искусства, без такта и любви втиснутые в голый белесые ниши, несут в себе гулкую бессодержательность».
Ж.Клер, говоря о современном искусстве, к месту вспоминает Лотреамона: «Оно прекрасно, как случайная встреча зонтика и швейной машинки на столе для вскрытия трупов». «Людям нравится быть жертвой шарлатанов, мистификации. Они неотразимо соответствуют психологии его величества рынка, где самые дерзкие ставки могут принести огромный куш.
Мистификатор и фокусник - современные герои, они умеют извлечь большую прибыль из ничего, одурачивая оторопелых простаков» (М.Фьюмароли). «Критика прогресса ради прогресса новизны ради новизны должна войти в наши нравы», - заключает он, так как именно этим положением (новизна ради новизны) нередко обуловливают многие эксперименты в самых разных областях – от экономики до культуры, бессмысленное и беспощадное новаторство подминает под себя старое только потому, что оно старое, а, следовательно, хуже нового. Хотя, как мы знаем, культура, в отличие от технического прогресса, развивается по горизонтали, а не по вертикали, путем сложения, а не вычитания. Если современный пулемет, без сомнения, лучше средневекового копья или лука (это прогресс), то можно ли на этом же основании утверждать, что Пушкин лучше и прогрессивнее Гомера или Шекспира?
Авторы подмечают еще одну важную особенность: «Сегодня фактическое обожествление художника-авангардиста механически распространяется и на его продукцию. Никакая критика против них не позволена, принимается только обожание, статус гения так называемого художника наделяет его правом быть безусловно обожаемым». То есть если раньше все шло от произведения (и за гениями признавали периоды слабости), то сегодня все определяет формула, выведенная Куртом Швиттерсом: «Всё, что я нахаркаю, то и будет искусство, потому что я — художник».
Философ Бернар Дюмон в заключении к сборнику добавляет еще одно важное наблюдение – современное искусство это просто часть большой финансовой игры, одна из спекулятивных стратегий рынка, которая вынуждена все время подстраиваться под клиента, так как скандалы быстро приедаются и нужно все время искать новые поводы.
В свете всего вышесказанного понятно, как следует отвечать на вопрос, поставленный в заголовке книги.
В данном номере (фото ниже, лето 2014) интересные мысли А.Пятигорского о Латвии, как периферии. «Латвия пребывала в двойной периферии – русской и германской». «Нет страны, которая увеличивалась бы с такой удивительной скоростью, как Россия». Очень важна мысль об исключительном значении места, как компоненты российской любви к Родине, о преобладании идеи места над идеей народа – отверженный беглец скучает не по людям, а прежде всего, по российским пейзажам. Интереснейшее интервью с Яном Ассманом, египтологом и культурологом, автором множества работ. На русском языке выходило две книги: Египет: теология и благочестие ранней цивилизации. (М. 1999), Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. (М. 2004), которые необходимы каждому, кто хочет понять внутренние процессы, формировавшие древние цивилизации. Работы хороши тем, что постоянно соотносятся с нашими днями – читая о Древнем Египте, начинаешь понимать современные культурные и социальные процессы. В Интервью Ассман говорит о внутренней, недостаточно осмысленной связи христианской и древнеегипетской культур, о преемственности античной и египетской традиции. Очень важна мысль о языке текстов, которые читались над мумией, как «замене отсутствующего кровообращения», как восстановление единства всех частей человека на принципиально ином, онтологическом уровне. Абсолютно в стиле блекло-сиреневого модерна древнеегипетский термин, описывающий смерть, как «утомление сердца» - стоит взять на вооружение. Еще одно необходимое для генезиса мысли сообщение об «исповеди отрицания» - после смерти египтянин должен был перечислить грехи … которых он не совершал. В чем-то этот подход может показаться абсолютно идентичным современной монастырской практике «исповедания помыслов». Неудивительно, что Египет стал прибежищем святого семейства и родиной монашества – это была не только сопредельная территория, но и территория схожих смыслов. В этом же номере интервью с филологом Ольгой Седаковой. На мой взгляд, ее рассуждения талантливее ее поэзии. Если выбросить пассажи о Пригове и Ерофееве (они небольшие), то остается ряд важных наблюдений. О том, что когда ты что-то пишешь, важно, кто это может прочесть – если Лотман, Аверинцев, Лихачев, то ты будешь писать иначе. То есть сегодня не для кого писать, нет арбитра. О том, что старшее поколение беседует так, словно «внутри есть какой-то собеседник, они сами в себе с кем-то разговаривают». А младшие состоят только из реакций на внешние импульсы. Интересен ее разговор с французским философом Ф.Федье – она рассказала ему о выходках Кулика, о том. как он на выставке в Стокгольме в своей собачьей манере на кого-то бросился, сбил с ног, пытался кусать, но его схватила полиция. «И вот я рассказываю об этом Федье, а Федье ненавидит все это «актуальное»… И я говорю: «А что бы вы сделали в таком случае?» Он встал и показал, как он размахнулся бы ногой и ударил бы этой собаке со словами «Moiaussijesuisunartiste!» Но и я, и я тоже художник!" Его не проймешь такой дешевкой: «Уважать искусство»» Как бы полезно это было на всех «выставках» собачьих концептуалистов. Интересны ее рассуждения об актуальности темы смерти наши дни и очень важна переданная ею мысль В.Бибихина, что однажды, встретив своего одноклассника через много лет (Бибихин последний раз его видел десятилетним) он ужаснулся перемене и захотел его убить, за то «что он убил в себе того мальчика, которого Бибихин знал». Этот вопрос важен для каждого из нас – убийцей можно стать невольно, убивая себя, ТОГО или в другом ТОГО или ТУ, которые лучше нынешних. Завершает интервью воспоминание о двух встречах Седаковой с Аверинцевым, одним из самых значительных людей ушедшего столетия.
Читать полностью…
Читая книги, учиться читать себя и других. Это может показаться странным, но... Если мир тысячу лет назад и более воспринимался как икона, несколько сотен лет назад как картина, то сегодня мир (как и человек) становится экраном. Можно вспомнить, что переход от античности, в которой написанный текст был второстепенен по сравнению с риторикой, к христианству, отразился, в том числе и во внешних формах, выразившихся в переходе от свитка к кодексу. Замена же кодекса на компьютерный дисплей по мнению Р.Шартье «производит более радикальный переворот, поскольку изменяются сами способы организации и структура носителя письменного текста». В христианской культуре образ человека уподоблялся книге (Симеон Новый Богослов говорил о человеке, как о «вдохновенной книге, носящей новые и древние тайны», в «Лавсаике» можно найти сравнение жизни аввы Коприя с «дивной книгой»), книге, имеющей глубину, многомерность, тайну. Сегодня она сменяется образом человека, как экрана, плоскостной схемы, пассивно отражающий и показывающий различные процессы. Мир, как экран, сливается с экраном-человеком, диалектической оппозиции больше не существует, вместо покорения происходит братание. Мы разучиваемся читать книги и читать себя и других, как книги, нас пугает глубина, из которой мы стремимся скорее вылезти на мелкое, неглубокое место.
Здесь мы попробуем вернуться к книгам, будем рецензировать книжные новинки, статьи, говорить о старых книгах и их авторах и владельцах. Пофилософствуем о многом, поделимся интересными мыслями.