9048
Книжные обзоры, интересные статьи, новинки и старые книги, их авторы и владельцы. По вопросам сотрудничества @onlybars
В этом Арто был близок Мейерхольду, Луначарскому, Пиотровскому, но никто из последних со своими гамлетовскими экспериментами, комиссарством и мечтами о театрах-храмах не достигал таких вершин в страстях по театру, как Арто. При этом Арто ненавидел театр, который должен был лечить общество, вскрывать нарывы. Он считал театр религиозным средством спасения не только духа, но и плоти, средством воссоздания преображенной плоти, нащупывая тот путь, о котором говорил незадолго до него Н.Федоров. Надо ли после этого удивляться кощунствам, которые порой позволял себе Арто в отношении религиозных фигур и символов?
Антонен Арто вслух сказал о театре то, о чем многие боялись сказать, считая, что их сочтут сумасшедшими. Арто не боялся сумасшествия, он был сумасшедшим (но не в обычном понимании) и поэтому умер в доме скорби, став театральным Ферма для последующих поколений, которые пытались и пытаются решить его теорему, заставить театр и вообще вести жизнь, а не толковать ее, сделать быт бытием. Поэтому об Арто писали Сартр, Бланшо, Фуко, Деррида. Поэтому любой театр сегодня не может обойтись без него, ибо он мечта о театре, которого, скорее всего, никогда не будет, но каким он и должен быть.
Откуда мы все это знаем. Арто оставил нам по сути единственную книгу, книгу-манифест, в которой он пытался высказаться перед самим собой, заранее зная, что мы его не поймем. «Театр и его двойник» (М., 1993) книга универсальная. В ней он вывел формулу самоотречения – как вывести самого себя из обыденности мира, как превратить себя самого в театр. Она хороша тем, что вместо слова «театр» можно подставить «дело», «работа», «учеба», «отдых» и увидеть, как обыденные вещи меняют свои очертания, становясь впереди нас, окружая нас в технике «неистовой спонтанности», как говорил Арто. А что если попробовать? Если что, можно начать со статьи Мамардашвили об Арто, а потом перейти к первоисточнику.
Сегодня у нас очередная книга диалогов. Диалогов с Павлом Флоренским художницы Н.Симонович-Ефимовой. О такого рода книгах уже шла речь ранее и вновь следует отметить, что жанр диалога хорош тем, что вовлекает нас в давно состоявшуюся беседу, делает ее соучастниками. Важно и то, что участники беседы, как правило, не хотят произвести специально никакого впечатления, просто обсуждают вопросы, которые их интересуют и в этот момент очень хорошо проявляются истинные способности участников. В разговоре нельзя сымитировать ум, талант, аналитические способности – на имитацию просто нет времени.
И поэтому собеседники предстают именно такими, какие они есть, без чинов, званий, пиетета и прочего формального бремени, неизбежно сопровождающего громкие имена. А у Флоренского этого бремени было достаточно – священник, богослов, искусствовед, математик, филолог, биолог, философ… Человек необычайных, ренессансных дарований, с одинаковой легкостью он читал лекции во ВХУТЕМАСе и Московской Духовной Академии, знал восточную мистику и природу морских водорослей, дружил и общался и с Розановым и с Троцким и писал свои богословские труды так, как их написал бы поэт –символист. Он так обогнал свое время, что оно не смогло ему этого простить и отомстило. Он был уничтожен в 1937 году и до сих пор его наследие доходит до нас, как свет погасшей звезды, хотя бы в виде представленной книги.
Данная книга диалогов особенно ценна тем, что один из их участников, а именно Флоренский, не знал, что разговоры фиксируются и поэтому вел себя совершенно естественно, не позируя невольно, как делает любой из нас, зная, что его фотографируют. Три года, с 1925 по 1928 годы, во время встреч с Флоренским Н.Я.Симонович-Ефимова незаметно, на случайных листах бумаги, записывала его речь во время разговора. Либо делала это сразу после разговора, воспроизводя буквально многие фразы, а остальное передавая близко к тексту или хотя бы смысл.
Так, например, очень интересно замечание Флоренского о том, что бОльшую часть жизни человек не принадлежит себе: «Нам хочется, нам пишется, нам гуляется, но кто в нас это говорит – да и нет- не осязаемо и не можем ощутить». Свобода, по мнению Флоренского, дается человеку изредка («акты свободы бывают как молния») и только в эти моменты человек сознает себя, делает осознанный выбор и жизнь совершает поворот. Очень полезно вспоминать в те минуты, когда кто-нибудь рядом митингует за «нашу и вашу свободу». Филигранно наблюдение, что «нельзя снять крест, чтобы потом не снять купол – тоже напоминает. Придется снять купол, потом конструкцию, потом кирпичи и все равно останется земля». Ну как тут не просчитать последствия очередной «реновации" в культуре, политике, градостроительстве. В древности и позднее, - отмечает Флоренский, - посуду часто украшали снаружи и изнутри и тем самым глубже понимали сущность вещей, сегодня же украшают только снаружи, поскольку современного человека интересует только внешнее. И так далее – не будем за вас читать книгу, тут каждый должен сам.
Много замечаний им обронено словно случайно, походя («греческое богослужение объединяет, католическое разъединяет», о соотношении разговора и позы «значительный разговор стоя, сидя значительность уменьшается», о том, что в славянском языке нет больших букв – все с большой буквы, о том, что в православной традиции запрещается чувственно представлять себе Бога и святых во время молитвы, но не запрещается представлять дьявола и другое), но вокруг каждого из этих замечаний можно выстроить разговор, спор, статью или даже монографию.
В результате получилась книга не для потребителя, а для производителя, как сказал бы В.Хлебников. Точные, глубокие наблюдения Флоренского это зерна, которые каждый может вырастить сам, домыслить, досказать, развить и тут уже все зависит от читателя.
Одним из лучших подтверждений парадоксальности российского менталитета является отечественная космическая программа. Да, именно так, если знать, из чего она родилась. Идеология «русского космизма» начала прошлого столетия является одним из самых невероятных мечтаний человека в истории. Отвергнув Бога и вместе с ним потусторонний мир, куда отправляются люди после смерти, идеологи русского космизма стали рассматривать окружающее нас мировое пространство как место жизни человека после всеобщего воскресения мертвых. Средством реализации этой задачи должно было стать централизованное мировое государство, то есть русский космизм был, помимо всего прочего, политической программой. Программой, которая предусматривала власть государства не только над жизнью, но и над смертью, государства, которое возвращало из небытия миллиарды умерших и включало их в программу переустройства мира.
Источником этих идей стали работы Николая Федорова - самого странного русского философа. Всю жизнь работавший библиотекарем, ходивший всегда пешком, раздававшим свои деньги нуждающимся, отказывавшийся фотографироваться (единственный его портрет сделан Л.Пастернаком тайно), Федоров своей «Философией общего дела» произвел огромное впечатление на современников, отчетливо ощущавших кризис традиционного христианства. Не случайно среди поклонников Федорова были Толстой и В.Соловьев. «Философия общего дела», главная работа Федорова (ее издание в 1982 году в СССР Андропов считал одной из ключевых ошибок своего правления) пропагандировала создание технологических, общественных и политических условий, которые позволили бы воскресить техническими средствами, воскресить во плоти, всех когда-либо живших на Земле людей. «Собрать из атомов», как говорил Федоров.
Федоров верил в тело и в технику, считая, что при идеальной организации государство сможет выполнять роль Бога – сделать людей бессмертными и счастливыми. Для этого нужно сделать людей … музеями самих себя. Работая в музее, он считал, что музей очень необычное заведение, само существование которого противоречит духу прогресса. Музей тщательно сохраняет вещи из прошлых веков, в то время как прогресс требует замены одних вещей другими. То есть музей это заповедник бессмертия. Поскольку человек это тоже вещь среди других вещей, то в принципе музейное бессмертие может распространяться и на человека. То есть бессмертие это не рай, для душ, но музей для человеческих тел. Не случайно последователи Федорова называли себя биокосмистами-имморталистами.
Отсюда рождается идеология (философия) русского космизма. Циолковский, Святогор, Енчмен, Богданов, Красин – все они в той или иной форме приближали всеобщее воскрешение – Красин в форме сохранения тела Ленина, Богданов в форме переливаний крови (от них он и умер) и «жизнестроительного» Пролеткульта, а Циолковский строя ракеты. Отголоски этих идей видны у Маяковского, Кандинского, Булгакова, Татлина, А.Толстого – кто читал «Аэлиту», «Собачье сердце», видел проект «башни Татлина», знает, о чем речь. Не случайно Б.Расселл отмечал сходство большевистской России и Республики Платона. Век русского космизма был недолог – молнии долго не светят, лишь вспыхивают на миг, как говорил Коржавин, - но он дал нам тот самый космос, которого никто теперь у нас не оспорит.
Представляемая здесь антология «авторов» русского космизма (М., 2015) с предисловием Б.Гройса дает представление о развитии идей русского космизма и в то же время о разнообразии его трактовок. Но, главное, он нам сообщает о способности людей мыслить грандиозными категориями, мечтать масштабно. Сегодняшняя эпоха это пикник на развалинах предыдущих мечтаний, проживание наследства, максимальное понижение планки - мечта о жизни во вселенной и полетах на Марс съежилась до мечты о жизни в «двушке» и поездок в лес на шашлык на «Логане». Сегодня нет мечты, мы не пытаемся взглянуть на себя хотя бы из 2063 года, а глядим максимум из конца нынешнего. Поэтому у космистов можно научиться мечтать.
Можно ли говорить сегодня о вере, о вечности, о любви так, чтобы это не казалось пошлым, ходульным, банальным, вычурным и неестественным? Наверное, если не вздыхать, не пошлить, не добавлять соли к тому, что уже посолено и не отнимать сладости у сладкого. Если не пытаться объяснить одну необъясненную категорию с помощью другой, еще более необъясненной. Попробовать отказаться от стандартов, почерпнутых из благочестивой литературы, похожей на гербарий – храниться будет вечно, но зачем? Неужели такая сухая вечность лучше чем цветущая сиюминутность? Ведь хорошо, когда что-то так быстротечно, как цветы, ибо быстротечность это интонация красоты.
Что же такое вера? Это возможность. Когда, по Канту, «30 талеров возможных не меньше 30 талеров реальных», то есть когда будущее неотделимо от настоящего, когда важна уже имеющаяся сущность. Разумеется, есть люди, которым важна не сущность, а присутствие, но все таки лучше, когда ощущение вещи опережает вещь, то есть когда есть вера.
Когда вера отменяет смерть – возникает Христианство. Сегодня принято его бояться, а оттого и насмехаться над ним – смех развенчивает, делает страшное нестрашным, легким. Засмеялся – и не надо понимать. Эта боязнь понятна - слишком велика разница между ним и нами, между их верой-любовью и нашей верой-доверием. Масштаб всегда страшит, а заурядность привычна и безопасна. Не хочется думать, что в этом мире все изначально прекрасно и гармонично – у нас есть разум и совесть, чтобы мы знали, как в этом мире жить, мы сыты и одеты и имеем сотни поводов для радости потому что сами все портим и не хотим сознаться в этом.
Отсюда же и отношение к людям. Если верить, что весь мир стремится к энтропии, то немудрено, что все вокруг против нас и «сначала было плохо, а потом все хуже и хуже». Ругань, попреки, претензии… Но ведь вполне возможно, что злоба, ворчанье или странности, на которые мы жалуемся, - это просто попытка открыть нам глаза. Даже если мы знаем порок, мы знаем его мало. Вы скажете: «Да, я вчера погорячился», - а другим ясно, что вы вообще злой. Вы скажете: «Что-то я перепил», - а другим ясно, что вы вообще пьяница. Взгляд свыше отличается от нашего тем, что он (Он) видит всех, а мы - всех минус один. «Мы недоумки, забавляющиеся выпивкой, распутством и успехом, когда нам уготована великая ирадость. Так возится в луже ребенок, не представляя себе, что мать или отец хотят повезти его к морю. Нам не трудно, нам слишком легко угодить».
Вера (любовь) позволяет слышать то, что не высказано, видеть то, что не показано, понимать то, что не явлено до конца. Флобер некогда заметил: «Как зримы эти дороги Испании, нигде не описанные Сервантесом». Нередко самые лучшие слова те, что еще не высказаны, самая глубокая любовь та, что не выразила себя ничем, кроме взгляда. Ведь то, что меня видит, что-то от меня ждет. Нужно только отозваться. Стремление к совершенству само собой истребляет частности, в любви все становится слаженным и гармоничным, возникает полнота. В любви можно участвовать или целиком или не участвовать вообще – иначе выйдет не «что-то», а «ничто».
То самое ничто, что сегодня, в отсутствие любви и веры, наполняет миллионы душ. Это самое ничто очень сильно, достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы человека, отдать их не услаждающим грехам, а унылому заблуждению бессодержательной мысли. Ничто отдает эти годы на утоление слабого любопытства, отдает их постукиванию пальцами, притоптыванию каблуками, насвистыванию опротивевших ничтожных мелодий. Ничто отдает их длинным, туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти или гордости, которые могли бы украсить их, причем, окунувшись однажды в эти мечтания, слабый человек уже не может стряхнуть их с себя».
Для того, чтобы понять свою веру (а она, по Чехову, "хоть какая-то" есть у каждого), как и свою любовь, стоит взять сборник эссе Клайва С.Льюиса (Тюмень., 2016). Ощущение диалога не проходит на протяжении всей книги, а великолепный, в чем-то страстный язык, не дает отвлекаться. С этих эссе стоит начать путь к его «Письмам Баламута» чтобы уже никогда не прекращать их читать.
Проблема возраста сегодня актуализирована максимально. Можно сказать, что возраст сегодня это один из главных маркеров эпохи. Это ключ к успеху (молодость) и безвыходность (старость), это аргумент, это повод и предлог. Возраст это воплощенное в индивидуальности время. При этом мы часто не задумываемся, что для каждого возраста и даже для каждого социального страта существует свое время, которое вообще в линейке возраста ведет себя своеобразно. Сорок лет одного человека не равны сорока годам другого, с возрастанием человека время замедляется: возраст младенца меряется неделями и месяцами, возраст зрелого человека годами, возраст старика – десятками (ему пошел восьмой десяток). Время идет медленно для ребенка (от дня рождения до дня рождления вечность) и для старика, с годами сужается возрастной гандикап – каждый из нас может вспомнить, что такое для него, десятиклассника, был пятиклассник. Разница в пять лет смотрелась социальной и биологической пропастью. А ощущается ли разница между 70 годами и 75-ю?
Возраст определяет отношения с миром. Проблема ребенка в том, что он еще чужой в этом мире, старика – уже чужой. Пространство жизни, где все располагается рядом, не уничтожая друг друга, по горизонтали, начинает конфликтовать со временем, где одно идет после другого, каждый раз отменяя предыдущее. Этот конфликт человек проносит через всю жизнь. Сегодня время взаимооталкивания – старикам не нужны молодые, они раздражают как циничная насмешка над уже прожитой жизнью (вам время тлеть, а нам цвести), молодым тем более не нужны старики – они всем своим видом и даже выражением лица противоречат моде на молодость, позитив, драйв, искрометность. Государству не нужны ни те, ни другие – молодые опасны и непредсказуемы, старики бременят землю и пенсионные фонды. Все вместе живут как-то странно, не понимая, что жить друг без друга не получится в принципе, ибо молодость только и возможна там, где есть старость, она возможна «по сравнению с», что любая категория (молодость, богатство, знания, опыт) соотносительна и только так она и может существовать.
При этом можно родиться не в своем возрасте (примечательно, что Будда родился уже совершенным) и этот возраст останется стержнем, на который будет нанизываться вся остальная жизнь. Есть люди, которые, родившись молодыми, просто не могут стать старыми. Примечателен эпизод, рассказанный одним из приятелей знаменитого Башлачева – когда они учились в институте, то как-то сидели и представляли друг друга взрослыми и зрелыми. И только Башлачева, как ни старались, так и не смогли представить зрелым. Так и получилось – он «ушел с пира, не допив бокал вина» в 27 лет. Эксперимент поучительный и в чем-то пророческий, приоткрывающий какую-то завесу – попробуйте представить окружающих значительно старше, чем они есть и если с кем-то не выйдет, не говорите ему об этом.
Каждому возрасту присущи свои особые свойства. Любоваться нужно молодыми, а слушать старых, с возрастом остается все меньше тела и все больше духа. Каждый возраст строит свои особые отношения с вещами, с пространством. Сегодня эти отношения меняются и если в «Коте с сапогах» старшему доставался дом (мельница) а младшему кот и было жаль последнего, то сегодня, в эпоху нарастающего антропотока и мобильных домов многие сознательно предпочитают кота дому, то есть пространство.
На тему сложного соотношения бытия и возраста недавно вышла книга в модном сегодня жанре диалога «Бытие и возраст» (СПб., 2017) Два философа - К.Пигров и А.Секацкий, размышляют в свободной форме о соотношении молодости и старости, об архетипах возраста, о ритмах бытия и о роли образования в формировании возраста. Жанр диалога не должен смущать – ни хоть и говорят между собой, но поучаствовать можно, можно и поспорить. Там есть, что применить к себе и окружающим.
Наверное, сегодня в социальном и политическом пространстве существует мало столь привлекательных тем, как «теория заговора». Заговоры – большие и малые, краткосрочные и долгосрочные – формируют общественную повестку, экономические и политические дискурсы, используются как ключи для понимания самых разных проблем. Из наиболее «долгоиграющих» заговоров, о которых знают, все, можно назвать «Еврейский заговор» (вар. «всемирный заговор», «жидомасонский заговор», «мировое сионское правительство») «либеральный заговор», «олигархический заговор», «заговор Запада против России». Внешнее выражение этих заговоров мы видим то в «Протоколах сионских мудрецов», то в «Плане Даллеса», то в «Речи Тэтчер», то в «Завещании Горбачева» и в других «Мене, Текел, Фарес», таинственных письменах, источника которых никто не видел, но это никого не смущает. Вы же не пытаетесь отыскать семечко, после того, как из него вырос цветистый куст – вам достаточно последнего.
Откуда берутся теории заговора? Источник их отнюдь не в распаде сознания и деформации личности (хотя это объяснение самое простое и так и просится в строку). Можно обратить внимание, что они возникают в определенные периоды истории, маркируя слабость и относительную легитимность власти. Также как, например, самозванчество возникает как маркер окончательного обожествления царской власти после Ивана Грозного – самозванных князей не существовало. Теории заговора компенсируют недостаток власти и политической легитимности через обвинения оппонентов в заговоре и становятся, таким образом, завуалированным признанием в слабости. Мы слабы не потому, что нет сил, а потому что нам мешает быть сильными некая группа. В данном случае речь идет не только о политических сообществах. По аналогии с потестарными (негосударственными) государствами, нелегитимной властью может существовать и нелегитимное общество, близкое по своим характеристикам к толпе.
Теория заговора это по сути спор о легитимности, попытка лишить противную сторону легитимности, доказав, что она достигла власти путем заговора. Примечательно, что в российском социально-политическом пространстве топос заговора, как главный аргумент (самой теории заговора в России почти 200 лет), возник сравнительно недавно, сменив топос революции, как первопричины всех несчастий. Угроза «оранжевой революции» (Майдан, покрышки, марионетки на троне) сменилась угрозой «Запад против России» (санкции, риторика, подкопы и подкупы, DDOS-атаки). Возникают целые сферы, как, например, технологии и экология, где все больше проблем объясняются заговорами. Во многом это происходит потому, что корпорации, расширившиеся до такой степени, что не видно краев, обладающие астрономическими средствами и развивающие технологии «инстинктивно», просто потому, что возникли условия для их развития, становятся недоступны для понимания основной массы людей. Теория заговора в этих условиях становится ответом на невозможность понять, что происходит, как контролировать корпорации и то, что они делают. Это сознательное упрощение очень сложных процессов, приспособление их к своему уровню понимания и отведение от себя любой ответственности. Не ты виноват, не ты проиграл, не ты упустил – они довели, допустили, испортили, загубили. Отсюда же и простота и заведомая невыполнимость решений в духе «пусть хорошие люди убьют всех плохих и тогда все исправится». Теория заговора – проявление нездоровья общества (и тем более власти), опасный симптом, парализующий волю и выглядящий, как конец всех разумных аргументов.
Этой чрезвычайно актуальной и интересной теме посвящен последний номер журнала «Логос». Помимо аналитических материалом по рассматриваемой теме заслуживает внимания статья о гомеопатии, которую недавно запретили, а также исторические экскурсы в область российских заговоров типа козней иезуитов и инородцев. Они помогают понять генезис современного заговоротворчества.
Потребительские практики современной цивилизации заставляют потреблять отнюдь не только вещи. Потребляется пространство (туризм), время (сериалы, клубы), власть (Медведев, например, классический пример не власти, но «потребления власти») и, наконец, тело. Все изнурительные практики, направленные на похудение и трансформации себя являются именно примером потребления тела в консьюмеристской культуре, о чем писал еще Ж.Бодрийяр. Такое потребление неудивительно, ибо тело это то, что «под рукой», ближе всего и чем легче и нагляднее всего заниматься, это индикатор, по которому можно сегодня судить в целом об отношении людей к вещам, окружающему миру и даже к власти.
Вообще тело сегодня является ключевым концептом сегодняшнего бытия. Отсюда выстроилась и ценностная шкала – самое ценное в прямом и переносном смысле (то есть «продаваемое») это тело, самое ценное тело - молодое. Соответственно этой шкале вместе с практикой потребления тела возникли практики «телопроизводства», производящие тело без возраста (пластическая хирургия, ботокс, антивозрастные кремы и т.д.), которые бесконечно возвращают тело в «нормальное», то есть идеальное состояние. В связи с этим особое, фетишистское, почти мистическое значение приобретает гигиена, становящаяся формой инвестирования в собственное тело, которое становится настолько совершенным, что его можно без стыда демонстрировать окружающим. Поэтому стремление постоянно и максимально раздеваться на публике у самых разных категорий людей (визуально и словесно, в инстаграме, на пляжах и т.д.) – от «звезд» до обычной молодежи - наполнение телами разной степени обнаженности пространства СМИ свидетельствует не обязательно о распущенности, но связано с более глубокими процессами трансформации отношений к телу. В результате в здоровом теле уже не здоровый дух, а успешность и респектабельность.
Вокруг культа совершенного тела и молодости построено все – от индустрии фастфуда и развлечений до медицинских практик. Эпоху, когда главной социальной и культурной фигурой был взрослый, зрелый человек (дети и подростки были маленькие взрослые, они стремились скорее вырасти и стать такими, как родители, бабушки и дедушки), сменила эпоха господства и ценности молодости (теперь взрослые и пожилые усваивают подростковые привычки и практики - катаются на самокатах, развлекаются, красятся, одевают кроссовки и т.д.), когда дети и подростки не хотят взрослеть и остаются инфантильными до 30-35 лет. Отсюда недавно возникшие характерные субкультуры тамблер-герл и сэдбоев, точно отражающие эти перемены.
Проблеме «молодежного тела» посвящен малодоступный сборник «Pro Тело: молодежный контекст». (СПб., 2014). В нем представлены статьи о различных аспектах телесных практик молодежи – гигиенических, спортивных, пищевых, потребительских, о внутреннем конфликте молодого и зрелого тела. Сегодня на эту тему довольно немного работ и данная может послужить неплохим инструментом для самопознания. Кстати, нужно быть осторожнее со словом «молодежь» - старость начинается с того момента, когда в лексиконе появляется именно это словечко. Будем аккуратнее.
Подборка почти полная - не хватает книг "История уродства", "Как написать дипломную работу", нет почти всех художественных книг "Маятника Фуко", "Острова накануне", "Баудолино", "Пражское кладбище", "Нулевой номер", истории Средневековья под редакцией Эко. Представлены две его важнейшие работы по семиотике, две книги диалогов. Надо помнить, что ещё не все творческое наследие Эко переведено.
Читать полностью…
Очередная политическая тема, замаскированная под тему социальную, а именно - вопрос о реновации или, проще, о сносе пятиэтажек, ставит, прежде всего, вопросы об искренности "лидеров протеста", а именно, как всегда, журналистов. Ведь уже 20 с лишним лет сносят старинные особняки, то есть лишают Москву лица, а вместо него натягивают личину - страшные огромные здания без стиля, без формы, без мысли. То есть создают неархитектуру и неархитектурное пространство. Но никто из ныне негодующих этого "не замечал", а теперь возмущается тем, что и их коснулось, хотя это было неизбежно.
Почему? Снос памятников (а, значит, уничтожение подлинного и ценного и замена его изначальной фикцией, которая не приобретёт цены ни через сто лет, ни через двести) был проверкой на наличие чувства истории, корней и глубины у москвичей или того, что ими считается. Оскорбляемо ли это чувство (то есть существует ли оно) или нет (то есть его нет). Можно ли жить без корня? Есть ли чувство почвы? Проверка пройдена не была. Почвы никто не чувствовал, никто не вступился. Это был сигнал, что можно...
А ведь разрушенный старинный особняк это наша общая история, наше общее человеческое время, жизнь кого-то, кто нам близок хотя бы в силу того, что жил 100-200 лет назад и стал достоянием, воздухом столетия, чертой культуры. Там, в особняках, как говорил Мандельштам "очертания живут". И вот вместо особняка возникает чужая и мелкая история чужого (чуждого) нам человека или группы людей, "пустое вместо", в котором невозможна жизнь, а возможна только деятельность. И никаких очертаний.
Здания-чучела компьютерной архитектуры два десятилетия обезлюживают, мертвят город, выжигая все вокруг себя, ради них убивают дома, в которых кто-то жил 100 дет назад, - надо ли теперь удивляться, что убивают дома, в которых живут и сейчас? И вот квартирошный нищенствующий революционизм выливается в воинствующую филологию, челобитные властям, попытки наверстать свою версту на акциях протеста, хотя это надо было делать хотя бы тогда, когда уродовали Царицыно и сносили Военторг. Вот прямо в эти дни на Малой Бронной 15б уничтожается усадьба Неклюдовых XIX века - много ли там собралось защитников?... Для нынешней реновации 20 лет готовилась почва, а заметили только сейчас, когда началось, хотя любой из несогласных, увидев, что на бесплодное прежде поле свозят чернозём, пашут и сыплют удобрения, догадался бы без посторонней помощи, что это не просто так - наверное, будут что-то сажать.
Здесь мы приходим к парадоксальному заключению, что людям, которым не интересен особняк в центре, не интересен и собственный дом. Глядя в молчании на снос очередного "домика старой Москвы" (Цветаева) в центре, на замену одной гостиницы "Москва" на другую, вроде такую же, да не такую, он внутренне уже готов к тому, что доберутся и до его панельной двушки в Черемушках, что и на ее месте будет что-то стоять, но вот будет ли он в этом "что-то". Ты неприкосновенен, пока к тебе не прикоснулись.
Поэтому, прежде чем делать выводы следом за СМИ, повторяя "распил", "обман", "безобразие", стоит хотя бы немного разобраться, почему так произошло. То есть задуматься, в частности, над тем, как потеря архитектуры сказывается рано или поздно на стиле жизни даже тех, кто никогда не интересовался никакой архитектурой. Для понимания этого предлагается тонкая книжка архитектурного критика Григория Ревзина с любопытным названием "Великолепная двадцатка. Архитектура Москвы и зачем она была". (М., 2013). Отличный язык и очень точные наблюдения за происходящим в Московской архитектуре последние 20 лет дают возможность понять, как архитектура связывает и разобщает времена, как отвечает пространством на вопрос о смысле жизни, как соотносятся архитектура и идеология. Глядя на московскую архитектуру, убеждаешься, что идеологии у нас нет, ибо эта архитектура ничего не выражает и ни о чем ни с кем не говорит. Какая нибудь "Башня Федерация" это всего лишь архитектурная Собчак - никчемная, глянцевая, дёшево-дорогая и доступная для любого клиента с деньгами и без вкуса. Поэтому стоит почитать Ревзина. Кстати, там всего 27 страниц.
Стоит с помощью антропологии искать и различия. Почему японский столяр толкает рубанок не от себя, а к себе? Почему японец, уходя из дома, подчёркивает намерение вернуться, а не выйти, как в Европе? Почему японская хозяйка говорит не "опустить во фритюр", а "поднять из фритюра"? Почему в японском языке глагол действия всегда в конце? Почему племена Новой Гвинеи, научившись у миссионеров играть в футбол, не стремились к победе одной из команд, а играли до тех пор, пока обе команды не набирали равное количество побед и поражений и игра заканчивалась не тогда, когда определялся победитель, а когда становилось ясно, что никто не проиграет?
Это не мелочи - именно здесь и проявляются ключевые различия народов и культур. И антропология здесь учит не только пониманию, но и терпимости, стремится заставить нас "задаться вопросами о самих себе". Действительно, а почему мы толкаем рубанок от себя? Почему мы, говоря "Я", прикладываем руку к груди - японцы, например, прикладывают к носу. Так где наше "я" - в груди/сердце или голове? Почему нам необходимы длиннейшие паузы перед началом тяжёлой работы особенно в новых условиях, паузы, объясняемые загадочной для западного европейца формулой "Погоди, дай привыкнуть..."? Почему мы все делаем в последнюю ночь перед дедлайном, хотя был месяц, чтобы все успеть?
И это не все вопросы, которые ставит антропология. Мы постоянно боремся за кусок хлеба, за достаток, в транспорте нередко чувствуем себя во враждебной среде. Почему же "примитивные" народы без горячей воды, транспорта и прочего не знают этих страхов в принципе? Почему аборигены Австралии, Южной Америки, Меланезии и Африки работают всего два-четыре часа в день и им этого хватает, чтобы содержать большую семью? Да мы только и мечтаем о таком режиме, а у них он был всегда. Почему они не признают власть большинства (демократию), а стремятся к абсолютному согласию, почему они отказываются меняться?
Они обгоняют нас в вопросах социального родительства, суррогатного материнства, майя за 500 лет до Европы знали "ноль" в математике, а пронзительные литературные сочинения, психологически тонкие и глубокие японцы знали уже в 13 веке, за 500 лет до европейских достижений. Над всем этим стоит задуматься. И перейти к более сложным работам Клода Леви Стросса.
Возвращаемся к старым текстам. Вопрос о болезни всегда был одним из тех вопросов, который касался каждого, невзирая на лица, счета и социальный статус. Сегодня, когда одной из главных проблем становится поиск места каждого человека, сообщества, явления, вещи в изменившемся мире, вопрос о болезни престает быть просто проблемой здоровья отдельного человека и его близких. Если приглядеться внимательнее, то любая болезнь это общественный феномен, «глобальные» болезни маркируют те или иные эпохи, возникают и исчезают вместе с ними, являются метафорами худшего, что есть во времени. Так, туберкулез есть болезнь-символ XIX века, рак – парадигматическая болезнь века ХХ-го, а СПИД – нынешних времен. Все эти болезни связаны с личными психологическими чертами, окружены культурными мифами, которые воздействуют на врача, пациента, общество. Достаточно вспомнить, что тот же туберкулез был романтизирован в позапрошлом столетии (чахоточные красавицы), а сегодня маргинализирован (бомжи, заключенные).
Мифы, окружающие болезни, являются отражением эпохи. Рак символизирует страх перед миром, невозможность построить нормальное общество, смерть и обреченность. СПИД, по мысли Д.Кримпа, не существует отдельно от практик его концептуализации и репрезентации, индивидуального и общественного реагирования на болезнь. То есть болезни – метафоры зла, всегда были есть и будут. И когда исчезнет рак, то возникнет что-то другое. Причем эти метафоры и есть то, что заполняет ландшафт общественного пространства. Можно обратить внимание на то, что на болезнь переносятся объекты наших глубинных страхов (разложение, гниение, бессилие, обреченность, непоправимость), то есть на болезнь проецируется наше восприятие зла. После чего болезнь, уже обогащенная смысловыми оттенками, становится взглядом, вновь проецируется на мир. Само отношение к болезни это феномен уже исключительно социальный. Если болезнь есть явление биологического порядка, то отношение к ней - социального и психологического.
Болезнь есть новая форма взаимоотношений человека и его тела. В болезни человек перестает знать, что значит его тело, у него исчезает ранее бывший твердый способ означивания, истолкования своего тела. Он стремится понять заново, что же значит его тело. Поэтому сегодня, в эпоху культа производства здорового тела, эпоху технологий пользования телом, когда оно уже не просто оболочка, а поле политики и культуры, отношение к болезни, нарушающей привычные контакты человека и тела, стремительно меняется, ведет к панике, поиску виновных и панацей.
Болезнь неотделима от боли и последняя сегодня также становится феноменом, который шире самого явления, так как нередко больнее бывает чувство человека, а не состояние. Боль отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, не случайно, описывая боль, человек использует сравнения: «это как будто…». Боль является сублимацией одиночества, так как никто не может испытать боль за другого. Боль как и болезнь создает собственный мир, который есть не продукт мысли человека, а вторжение иного мира в меня, мира, который отличается от других по ощущениям.
Болезнь всегда протекает в рамках субъективного времени, пространства и даже языка, - и конструирует их. Как долго длится боль и сколько еще надо ждать, чтобы она прошла? Сколько я могу сегодня пройти, чтобы не устать? Как мне лучше объяснить врачу, как у меня болит? Эти вопросы и связывают болезнь непосредственно с жизненным миром - миром «под рукой» - пациентов. Болезнь влияет на три измерения жизненного мира: время, пространство и язык.
Как ни удивительно, работ на эту тему пока еще очень мало. Но одна из лучших это Сьюзен Зонтаг «Болезнь как метафора», наконец-то вышедшая в России (М., 2016). Зонтаг, смертельно больная раком, сумела даже свою болезнь превратить в поле изучения, рассмотреть ее общественные и политические смыслы. Затем у упомянутому выше эссе добавилось еще одно «Спид и его метафоры». Обе работы изданы под одной обложкой и, по совести, их стоило бы включить в обязательный курс для студентов медицинских факультетов и не только.
Если же говорить о прозе, то ее центром для меня с первой страницы навсегда стал Чехов. Его способность к гармонии слова и совершенство стиля так потрясли меня еще в школе, что, мучаясь над письмом к Вике и не находя слов, разрывая и вновь принимаясь писать, я искренне горевал оттого, что Чехов, мой бедный милый Антон Павлович уже умер. И поэтому я не могу пойти к нему и умолить открыть мне тайну сложения слов. Я прочел его всего как безумный, словно не помня себя, большими глотками, как умирающий от жажды в пустыне пьет холодную воду долгожданного родника.
И начал читать заново. Именно от Чехова я пошел дальше, к Толстому, Куприну, Гаршину, Бунину. Помню, как я осторожно вступал в мир европейской литературы, как переходил от Тютчева к Метерлинку, а от него к Уайльду, Ибсену, Гамсуну, Гюго. Я проходил сквозь миры каждого, как по бесконечной анфиладе прекрасных комнат, где можно приостановиться, отдохнуть и идти дальше, не видя конца и наслаждаясь бесконечной сменой чувств и впечатлений.
Эти книги пробуждали во мне не только способность мыслить, но и смирение перед исполинским величием человеческого духа, во мне оживало стремление потрясти весь мир… И нежелание это делать. Хотелось просто молчаливо стоять в стороне и наблюдать. Из влюбленного в Софию строгого византийца я вырастал в буйного человека готики, любящего яркие краски, порывистые, неудержимые соборы Парижа, Амьена, Шартра, Реймса, кружащие голову вихрями образов, загадочных символов, солнечным светом, рассыпающимся на неровный пол красками витражей. Даже мой почерк тогда стал прямым, с острыми углами, похожий на тексты средневековных рукописей.
Из готики я в возбуждении ворвался в эпоху Возрождения, а затем европейского и русского модерна. Солнечная поэзия Бальмонта, нежная грусть лирики Блока, притушенные краски Сомова, Нестерова Тулуз-Лотрека, Дени, Климта, Врубеля, утонченный эротизм Бердслея, манерные гостиные и спальни Мажореля, изящные вазы Галле, оплывающие линии Гимара, Орта и Гауди так действовали на меня, что я терялся в пространстве и времени. Современная речь начинала казаться мне грубой, дома топорными, музыка вульгарной, а лица безвкусными и вытертыми, как старое замшевое пальто. Мне мучительно хотелось хотя бы на миг войти в мир Сецессиона и Ар Нуво, когда источником вдохновения были изогнутые линии цветов ириса, плющ, вьющийся по чугунной ограде, потемки, сгустившиеся в углах мира, страсть, увядание и жуткое очарование порока и смерти... И тогда я мучительно жалел о том, что многое не заметил и не прочел ранее и тем самым ослабил фундамент, на котором возводил сейчас здание своего духа.
Но лишь в семинарии, где несколько лет я буквально тонул в книгах академической библиотеки, я открыл для себя красоту и цельность античной литературы и понял, почему развалины древнего Рима в фундаменте западной цивилизации оказались прочнее любых современных бетонных опор. Петроний и Апулей сказали мне о жизни Рима больше, чем тома Моммзена, раскрыв мне яркую картину античного бытия, проникнутого вульгарной жаждой жизни сагре diem и демонстративным наслаждением всеми ее благами. Именно их опыт научил меня чувствовать то, что они не решаются сказать словами, боясь силы освобожденного из уст слова. В беззаботных сплетениях разных басен на милетский манер и легковесных анекдотах я отчетливо увидел прозрения грядущей гибели Римской империи, как видел потом у Казановы и Сен-Симона зарницы Французской революции. Именно античность стала тем словарем, с помощью которого я понял мировую трагедию Ницше, сухой рационализм Гегеля, откровения Флоренского, скепсис Шестова и восторженность Флоровского. Живая вода античности течет в их жилах и ею напоен воздух их кабинетов и келий".
Наступившая Страстная неделя даёт возможность немного отвлечься от нашей обычной тематики и обратить внимание на один из самых трагических и знаменитых судебных процессов в истории - суд над Иисусом Христом. Обратить внимание не с точки зрения христианского благочестия, а через некоторые детали происходившего, давая каждому читателю возможность сделать вывод самостоятельно. В древней Иудее существовали два суда - Великий и Малый Синедрионы. Суду Великого синедриона подвергались только его члены и высшие священники. Всех остальных судил Малый (местный) Синедрион. В нем допрашивали и решался вопрос о том, не надо ли дело передать в Великий синедрион. Поэтому Христос очутился в местном синедрионе, у первосвященника (это оспаривается) Анны. Там дело разрешить не смогли и отправили обвиняемого в Великий Синедрион, который и осудил Христа на смерть. Великий Синедрион считался и считается одним из самых справедливых судов в мире, где все было направлено к тому, чтобы избежать ошибки и несправедливости.
Он состоял из 71 человека (чтобы голоса никогда не разделялись поровну). Членами синедриона выбирались левиты (священники) и миряне, дочери которых могли быть замужем за священниками, то есть могущие доказать свое происхождение. Запрещалось назначать в Синедрион очень старых, кастратов и бездетных, как слишком жестоких.
Юрисдикцией Великого Синедриона было идолослужение, лжепророки, богохульники, соблазнители и государственные преступники. Все предписания клонились в пользу обвиняемого (презумпция невиновности). Дело начиналось разбором оправдывающих обстоятельств, свидетелями могли быть только лица высокой нравственности и незаинтересованные. Враги не допускались вообще, причем врагом считался всякий, с кем подсудимый, поссорившись, не разговаривал три дня. Рабы, женщины, игроки в кости, голубятники, ростовщики, торговцы, виновные в обмере и обвесе, воры, родственники между собой или судьями не допускались на суд.
Свидетель, давший показания в пользу обвиняемого, не мог уже свидетельствовать против. Судья при полной доказанности вины должен был спросить свидетеля, старался ли он отговорить преступника и знал ли преступник, что именно ему угрожает. Если свидетель отвечал отрицательно, приговор смягчался. Кандидаты в Синедрион могли принимать участие в дебатах только тогда, если их мнения были в пользу подсудимого. Подача голосов шла, начиная с младших, чтобы старшие своим мнением не влияли на неопытных. Для оправдания хватало простого большинства, для обвинения нужно было большинство в два голоса.
Приговор оправдательный объявлялся и исполнялся немедленно, осуждение объявлялось только на следующий день. Тогда снова открывалось формальное совещание, и каждый мог свободно отказаться от обвинения, если за ночь он передумал. Во время шествия на казнь «один из служителей правосудия стоит у двери судилища, держа платок, другой же верхом сопровождает шествие до того пункта, с которого он еще ясно может видеть первого. Если бы являлся кто-нибудь, желающий доказать, что осужденный невиновен, то первый машет платком, а верховой с поспешностью возвращает осужденного», и дело разбирается снова. Мало того, сам осужденный имел право сказать: «У меня еще имеется довод в мое оправдание", тогда его возвращали. Так он мог быть возвращён пять раз.
Книга, в которой содержатся другие подробности произошедшего, интересна тем, что принадлежит не богослову и не историку, а советскому писателю Юрию Домбровскому, автору знаменитого "Факультета ненужных вещей" и именуется "Суд над Христом" (в черновиках есть другие версии названия). Писатель очень дорожил этим текстом. О Христе он высказывал свои мысли в третьей части романа, а материалы, помогающие глубже раскрыть эту тему лежали после смерти писателя в папке "Приложения", подготовленные к печати. Один из машинописных вариантов «Суда над Христом», предваряется дарственной надписью Ю.Домбровского: «Вот итог моих пятнадцатилетних трудов - тут все до строчки взято из изученных мною трудов – а их было полторы тысячи». При жизни писателя текст не был опубликован, сегодня же он доступен в Интернете.
Трагедия в Петербурге заставляет ещё раз вернуться к такому явлению, как терроризм. Без понимания, с чем мы имеем дело, говоря о терроризме, борьба с последним будет вестись бесконечно и бесцельно. То есть опять будут гибнуть люди.
Нынешний терроризм имеет весьма своеобразную природу. В отличие от терроризма второй половины XIX - начала XX веков, который имел четкую цель и был направлен против конкретных людей, сегодняшний терроризм «бесцелен» в том смысле, что он направлен не на отдельных людей или конкретные группы, а направлен «вообще». Если вспомнить, что современный терроризм нередко объявляют реакцией на внешние международные условия, то тогда его бесцельность, его рефлекторный характер становятся очевидны.
Простуда или грипп возникают как реакция на неблагоприятные внешние условия, у них нет задачи уничтожить (победить) человека или навредить ему, а если даже им удается свести человека в могилу, то они гибнут вместе с ним. То есть у них нет цели, а есть процесс, вызванный определенными условиями, процесс, который протекает вяло или активно. И поэтому нельзя победить терроризм, защитив потенциальные жертвы, то есть убрав предполагаемые цели. Во-первых, нельзя убрать и защитить всех. Во-вторых, цели нет, вернее, процесс и есть цель. А значит и борьба должна строиться, исходя из этого положения.
Если встать на эту позицию, то становится ясным, что задача террористов – спровоцировать конфликт, который ни к чему не ведет, не решает никаких задач. Просто конфликт «вообще», лишенный конкретного содержания. Таким образом, решаются сразу две задачи. Первая - под знамена «конфликта вообще» можно собрать максимально большое количество самых разных людей, а вторая – в рамках «конфликта вообще» становятся неважными конкретные поводы, будь то нефть, атом, Коран, Библия или Сирия. То есть поводом к террористическому акту становится что угодно. Таким образом этот конфликт кооптирует любые противоречия, как значимые, так и не значимые и, пропустив через себя, превращает их в политическую энергию, приводящую, в терминологии Г.Бейтсона к «схизмогенезу». Энергию (и это важно понимать), неизбежно меняющую обе противоборствующие стороны.
#редкаякнига По выходным - необычные книги. В 1911 году вышла интересная и актуальная сегодня "Поваренная книга для голодающих", прославляющая вегетарианство. Ее автором стала Наталья Борисовна Нордман (псевдоним Северова), жена И. Е. Репина. Ей принадлежало несколько идей, например, «раскрепощение прислуги» через упрощение работы на кухне и систему «самопомощи» за столом (сегодняшнее «самообслуживание»), но ее главным делом стала проповедь вегетарианства.
"Какие чувства вызывает слово «Вегетарианство», - спрашивает она в этой книге, - Прежде всего тоску. Чуется что-то холодное, невкусное, бездарное, ужас берет перед какими-то тюрями и кашами. Если кто-нибудь пожелает убедить вас в вегетарианстве и поведет вас в вегетарианскую столовую – тогда кончено… Темное, грязное помещение. Где-то наверху или заднем дворе, особенный запах скуки, неумело приготовленные кушанья, сравнительно очень дорогие, непременно слюнявый бледный лакей, выдохшийся квас или стерилизованное топленое молоко – все это как бы создано, чтобы отрезвить вас от самого горячего увлечения.
Беда в том, что идея вегетарианства как и многие гениальные идеи, брошенные в мир светлыми умами, прежде всего попадают в руки старых дев, сектантов, которые тотчас опытными руками делают из них заезженную добродетель, лишенную жизненности и блеска. Почему бы, кажется, вегетарианству не войти в нашу жизнь торжествуя, с музыкой, цветами и вином. Почему бы лучшим поварам не поразить мир разнообразием своего творчества на новом пути, почему бы электричеству лучших ресторанов не залить светом прекраснейшие плоды земли и почему бы не зачаровать людей возможностями радостной, здоровой, беззаботной жизни. И не только богатым открываются эти радости. Они развертываются главным образом пред теми, у которых ничего нет и именно ИМ посвящаю я свою книгу".
Сегодня эту книгу многие могли бы взять на вооружение. Ниже - несколько рецептов.
Антонен Арто… Сегодня это одно из тех имен, которым любят жонглировать безграмотные претенциозные постмодернисты. Ах, Арто, ах, абсурдистская эстетика, театр жестокости, разрушение случайных форм. А дальше как-то незаметно оказывается, что все это сказано лишь для того, чтобы не обижали Серебрянникова, который, де, прямой наследник Арто, а оттого должен быть посажен не в психиатрическую лечебницу, как последний, а на бюджет.
Больной и страдающий Арто стал символом своего больного и страдающего времени. Это была удивительная эпоха мистиков, визионеров, мечтателей, фантазеров, надорванных сиюминутных гениев, которые почувствовали, что небо ненадолго приоткрылось и туда можно войти, только надо подставить лесенку, стульчик, которыми становились кокаин, алкоголь, таблетки, восточная мистика, страсти и порок.
Для Арто такой лесенкой стал театр. Актер, режиссер, сценограф, он воспринял театр, как способ глобального переустройства жизни. На почве этой идеи он сблизился с сюрреалистами (без него не было бы и легендарных манифестов и «Андалузского пса» тоже не было бы) и из-за предательства сюрреалистами этой идеи он их покинул. Или они его выгнали – там трудно понять, кто был первым, но они оттолкнулись друг от друга и разошлись. Он влюбился в русский театр 1920-х за то, что театр в России стал религией и охладел к нему, когда понял, что это всего лишь постановки. Арто хотел, чтобы искусство стало не фактом искусства, литературы или сделки, а фактом судьбы. Он обожал крайности, обожал «изголодавшихся, больных, отравленных, мучеников языка» - Вийона, Достоевского, Бодлера, Нерваля, По. В поисках этих крайностей он увлекался тибетским буддизмом и индонезийским театром, предельную простоту которого он пытался смешать с бергсоновским интуитивизмом. В качестве главного инструмента он выбрал жестокость в самом широком смысле этого слова – жестокость разрушения привычной среды театра, где говорят и играют только актеры, и жестокость методов и приемов. Теперь заговорить должно было все окружающее зрителя пространство театра, паузы между словами становились важнее слов, непривычность, абсурдность действа должна была вырвать трусоватого обывателя, зрителя из его среды и сделать участником действия.
Лучше так, чем жестокость окружающей жизни, истоком трагедии которой Арто считал несостоявшийся театр. Вся боль и страдание мира есть несостоявшийся театр и исцелить его можно лишь введя театр в самую суть жизни. Собственно, это и есть индикатор – если театр способен угасить пожар души и тела, он настоящий. Он состоялся. И если до сих пор существуют болезни, страдания, муки, обреченность, то это лишь потому, что настоящий театр еще не состоялся, еще не начал существовать.
#редкаякнига По выходным необычные книги о необычных людях, вещах и явлениях. Сегодня книга о человеке, имя которого большинству читателей не говорит ничего. Мало того, и его имя и он сам могут показаться странными. Это Даши-Доржо Итигэлов. Он родился в 1852 году на территории современной Бурятии и несколько десятков лет изучал буддизм и тибетскую медицину в разных буддистских монастырях (дацанах), стал ламой (служителем) и преподавал буддистскую философию. В 1911 году он стал главой (Пандито Хамбо-ламой) буддийского духовенства Восточной Сибири и сделал очень многое для нужд буддистов подведомственной ему территории. А дальше начинается самое интересное. В июне 1927 года Даша-Доржо Итигэлов сел в позу лотоса, собрал учеников и дал им последние наставления, попросив взглянуть на его тело примерно через 75 лет. Затем он начал медитировать и, согласно буддийскому учению, ушёл в нирвану. Тело его было погребено в сидячем положении в кедровом саркофаге. В 1955 году саркофаг был вскрыт группой лам, которые убедились в неизменности состояния Д.Итигэлова и вновь погребли тело. В 1973 году процедура повторилась.
В 2002 году тело Д.Итигелова было извлечено в третий раз и перенесено в центр российского буддизма - Иволгинский дацан, который находится в 30 километрах от Улан Удэ. В дацане для тела был построен специальный храм, где Итигэлов, как считают буддисты, продолжает находиться в состоянии медитации. Сегодня практически каждый посетитель дацана может своими глазами увидеть Д.Итигэлова.
В процессе извлечения и переноски тела оно было тщательно изучено. Выяснилось, что белковые фракции имеют прижизненные характеристики. Суставы гнутся, отмечается пульсация мозга, меняется выражение лица, вес тела колеблется, как и температура тела - она бывает от 18 до 34 градусов. При этом никакого бальзамирования и иных манипуляций с телом не проводилось. В связи с этим тело Итигэлова стало предметом тщательного специального изучения, поскольку ничего похожего наукой не наблюдалось. Возник даже термин "феномен Итигэлова", которым обозначают исключительность данного явления, в мире проходят научные конференции и симпозиумы, посвящённые исследованию этого феномена.
Каждый может сам попробовать сформулировать своё отношение у данному явлению. Только не стоит отправляться на поиски информации в интернет - там из одного ресурса в другой кочуют ничего не объясняющие сведения из "Википедии".
Представленная выше книга труднодоступна, но на сегодняшний день это единственное подробное и тщательное описание данного феномена. Книга может быть полезна и тем, кто интересуется буддизмом в целом, так как Итигэлов был крупным ученым, автором почти двух десятков книг по философии буддизма. Его духовное наследие также рассматривается на этих страницах.
#Книжнаяполка Продолжаем рассмотрение присланных нам различных полок с хорошей литературой. Перед нами серьезная подборка "интеллектуального нарратива". Первая полка сверху (слева направо избранные работы) Маклюэн "Галактика Гутенберга" - классическая работа, необходимая для понимания того, как и почему печатное слово изменило цивилизацию и как сегодня электронное слово вновь меняет всю структуру общества. Рядом Б.Беттельхейм "Осажденная крепость" - книга, где сквозь призму мировосприятия ребёнка-аутиста раскрывается взгляд на мир и мировосприятие обычного человека. Психология на грани социологии и философии, один из немногих удачных опытов подобного рода. Беттельхейма вообще стоит читать, особенно "Просвещенное сердце" - ничего лучше на тему поведения человека в экстремальной ситуации (на примере концлагеря) на наш взгляд, написано до сих пор не было. М.Вебер, ф.Фукуяма и С.Хантингтон, надеемся, в рекламе не нуждаются - если кто-то хочет понять протестантскую этику, почему либерализм не победит и почему победит - им сюда. "Вехи/Из глубины" (приложение у журналу "Вопросы философии" - прекрасная была серия, кого только там ни издавали) это воспоминание о том, какая у нас в России некогда была философия, два сборника лучших российских интеллектуалов начала прошлого века. В первом они предупреждали до революции, что нас ждёт после революции, если мы не остановимся, во втором горько констатировали после революции, что о чем предупреждали, того и дождались. Оба сборника актуальны до сих пор.
Сборник статей Бодлера и "Искусство и мистификация" уже рассматривались в канале. Наконец Э.Берн - любопытный взгляд на взаимоотношения человека с самим собой, пособие, как найти в себе давно ушедшего вглубь времени ребёнка и он подскажет нам, как действовать или не действовать в той или иной ситуации. Если не делать из Берна апостола, а из его труда Евангелие (как делает, например, т.н. "Школа великих книг", один из многочисленных ныне интеллектуальных проектов) то есть шанс не стать сектантом, а сохранив объективный взгляд на вещи, разобраться в себе. Рядом с Берном опять Маклюэн "Понимание медиа" - если человек, имеющий отношение к СМИ, не читал эту книгу, он не должен иметь к СМИ отношения.
Вторая полка - ряд книг мы уже представляли здесь ("Книга как лекарство", "Будущее рассекречено"). Безусловно заслуживают внимания М.Кантор, В.Подорога, Г.Щедровицкий, М.Мамардашвили и З.Бауман - мы их знаем, чтим и так или иначе представим в своё время. Третья полка начинается серией книг по урбанизму и среди них стоит обратить внимание на Р.Флориду и Р.Сеннета. Работа последнего ("Плоть и камень") это чрезвычайно интересная попытка рассмотреть связь архитектуры и человеческого тела - как влияет отношение к последнему на первое. Дальше С.Зонтаг, Р.Барт, Ф.Кафка, П.Брюкнер, А.Люттвак, А.Пятигорский - их работы уже не прошли мимо нас, беседы об их книгах можно найти выше. Ждёт своей очереди лишь Г.Померанц, несколько книг которого видны справа. В целом же видно, что нам ещё есть о чем с вами говорить.
Марселя Пруста сегодня почти не читают. Его роман «В поисках утраченного времени» наводит своим объемом на клипообразных людей метафизический ужас, поэтому одолеть его смогли лишь немногие, а понять один лишь М.Мамардашвили. Французскую (да и русскую) литературу столетней давности от нас отделяет, казалось бы, немногое – интеллект и глубина, но этот рубеж сегодня для большинства принципиально непреодолим. Умствования утомляют, а глубина страшит, так как никто не умеет плавать. Тогда почти каждый писатель и поэт был философом, а многие философы поэтами и писателями (Пруст, Ростан, Рембо, Блок, Белый, Мандельштам, Соловьев, Флоренский). Сегодня же вместо философии Дугин, а вместо литературы Прилепин, напоминающие нам, как печная труба спаленной фашистами избы, что когда то на этом месте была философия и литература, было тепло и интересно, здесь можно было жить. Пруст был настолько монументален, что у него не было ни учеников, ни последователей – копии всегда мельчат оригинал и по-настоящему скопировать можно лишь то, что не имеет настоящей уникальности. Не случайно, согласно легенде, некоему художнику так и не удалось нарисовать портрет Христа – он был неизобразим до тех пор, пока сам не захотел этого.
Как истинный писатель своего времени, Пруст начал поиск «утраченного времени» с понимания, что такое литература и искусство. Он сразу отбросил «теорию искусства», считая, что произведения, в которых имеются теории, все равно что вещи, с которых не сняли ценник. Теория отрывает мысль от окружающего мира, встает между миром и человеком и поэтому он искал новую, символическую форму идей, заставлял состязаться между собой чувства и рассудок, в результате чего дождь начинал звучать посреди комнаты, а отвар обрушивался потопом посреди двора. Писатель у Пруста все время обгонял философа – сначала Пруст описывал ощущения и чувства, а затем по их следам пускал свой интеллект, анализируя все полутона чувств и ощущений, наслаждаясь собственной непредсказуемостью. Поэтому он ищет душу у Бога и рассматривает утреннее пробуждение, как ежедневное обретение личности, в результате чего даже всеобщее воскресение оказывается неким феноменом глобальной памяти.
Однако единственная форма вечности, в которую он безоговорочно верит, это вечность произведения искусства – Гомер, Аристофан, Вергилий, которых читают несколько тысяч лет, это и есть вечность. Таким образом, искусство становится формой религиозного спасения, а художники, музыканты, поэты играют в этой религии искусства ту же роль, что и святые в католицизме. Не случайно очень часто и те и другие аскеты, живут от озарения к озарению и очень много страдают.
Искусство воспринималось Прустом, как ковчег, из которого лучше всего виден мир, это вечное воспоминание, поиск того самого утраченного времени, которое надо обязательно потерять, чтобы пришлось искать. Потеря для Пруста не случайный, а сознательный акт. Потерять и забыть, чтобы утраченное время создавало контекст. Поэтому Пруст написал большой роман «Жан Сантейль», а затем сознательно потерял его, не стал публиковать (роман был найден только после смерти) и лишь осознав потерю, приступил к «Поискам утраченного времени».
В конце прошлого года вышел сборник «Марсель Пруст. Заметки об искусстве и литературной критике» (М., 2016), в котором были помещены работы Пруста, посвященные литературе и искусству. Эти работы так же предшествовали Главному Роману Пруста и могут рассматриваться, как сознательно «утраченное время». Книга ценна не только рассуждениями Пруста, но и статьей-предисловием М.Мамардашвили «Литературная критика, как акт чтения». Так возникает возможность сравнения двух равномаштабных величин, двух собеседников, находящихся в поиске друг друга. Мамардашвили, пусть это звучит смело, делает Пруста Прустом, задает масштаб, ибо если Мамардашвили написал о Прусте, а Лотман о Пушкине, значит, они действительно существуют, как литература и искусство. Ибо о современных «писателях» могут написать только «МК» и «Известия». Поэтому только такие работы об искусстве и литературе и должны быть.
#Книжнаяполка Сегодня в нашей рубрике хороший, во многом исчерпывающий подбор книг по старообрядчеству. Нижняя полка слева направо (выборочно) - большой чёрный том вместил в себя все материалы по Патриарху Никону (письма, бумаги и пр.) - ничего более масштабного по Никону никогда не выходило. Затем два выпуска "Никоновских чтений" - сборники материалов конференций по Никону. Можно также обратить внимание на два сборника "Старообрядчество в России" - они выходят регулярно и в них самые последние материалы по старообрядчеству. Любому, кто хоть когда нибудь захочет разобраться в старообрядчестве, не пройти мимо книги Зеньковского о старообрядчестве (светло-желтая) и могучего тома Зызыкина "Патриарх Никон, его духовные и канонические идеи" - это лучшее эмигрантское издание на эту тему. Дальше идут многочисленные сборники конференций и завершает полку большой красный том - одно из последних изданий материалов о Никоне, которое было выпущено в Нижнем Новгороде. Среди книг, лежащих сверху на полке, видна справа (белого цвета) работа М.Зеленогорского, посвящённая старообрядческому архиепископу Андрею Ухтомскому. Книга эта интересна тем, что написана ... ортодоксальным иудеем М.Гринбергом (перевод фамилии создал псевдоним). Гринберг был очень близок со многими деятелями старообрядчества в 1970-1980-х годах, среди которых были легендарный М.Чуванов, книголюб и председатель Рогожской общины и отец Евгений Бобков, яркий человек, интеллектуал и просветитель, которого называли "старообрядческим Александром Менем". Книга написана профессионально, на огромном количестве архивных материалов.
На верхней полке обращает на себя внимание первая книга слева "Эпистолярное наследие Никона", биография протопопа Аввакума в ЖЗЛ и, наконец, ещё одна классическая работа Каптерева "Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович", переиздание дореволюционной работы. Лучше этой книги по взаимоотношениям царя и патриарха не было ничего за последние сто лет. Остальные книги - сборники статей, московские и региональные и тексты Аввакума и других лидеров старообрядчества. Кстати, Путин вчера посетил Рогожскую старообрядческую общину и стал первым лидером России за 350 лет, который это сделал. https://rg.ru/2017/05/31/reg-cfo/putin-priehal-v-staroobriadcheskij-rogozhskij-duhovnyj-centr-v-moskve.html
#Книжнаяполка Практически полный подбор книг (даже с повторами изданий) академика, культуролога, историка, филолога, литературоведа Д.С.Лихачева. Справа первая книга синего цвета "Дмитрий Лихачёв и его эпоха" замечательная и подробная биография учёного в документах и фотографиях. Большой красный том "Русское искусство от древности до авангарда" это серия точных и глубоких очерков о разных аспектах русской культуры. Об этом же и следующие две книги "Русская культура". Вернее, книга одна, но два ее издания. Трёхтомник вмещает в себя все основные работы Лихачёва, "Поэзия садов" одна из лучших книг о садово-парковом искусстве России. Большой том "Воспоминаний" необходим каждому, кто хотел бы понять две трагических черты российского двадцатого столетия - Соловки и блокаду (Лихачёв пережил и то и другое). Причём воспоминания Лихачёва о блокаде одна из лучших и одна из самых страшных книг на эту тему. Там нет страстности, пафоса, вымученной скорби, менторства, то есть всего того, чем грешит большинство воспоминаний о блокаде. Есть хроника, жуткая в своём бесстрастии. Затем идут литературоведческие труды Лихачёва, среди которых "Текстология". Если хотите научиться читать и понимать тексты летописей и древнерусских письменных памятников, да и вообще тексты, то надо начинать с этой книги. Слева над книгой "Письма о добром" тонкая книжка с заклеенным скотчем переплетом. Это "Оборона древнерусских городов", книга на скверной бумаге, написанная и выпущенная Лихачевым и М.Тихановой в 1942 году в блокадном Ленинграде. Книга - памятник блокадникам, которые, умирая от голода и холода, находили в себе силы писать книги, картины и музыку, учиться, ходить на концерты. На станции метро "Новокузнецкая" каждый может видеть мозаичные плафоны, изготовленные художником В.Фроловым в блокадном Ленинграде (сам Фролов блокаду не пережил). Сверху (бело-голубая) лежит одно из самых последних изданий Лихачёва "Литература-реальность-литература". Начинать читать Лихачёва лучше с "Русской культуры".
Читать полностью…
- Христианин верил, что он центр мира, просвещённый человек знает, что его место на обочине мира.
- Кино и радиовещание больше не претендуют на статус искусства - это всего лишь бизнес, возведённый в статус идеологии.
- Стремление к единообразию в культурной сфере неизбежно приведёт к единообразию в политике.
- Смысл существования современных произведений культуры в том, чтобы гарантировать прочность системы, которую они сами и составляют.
- Современная культура подавляет любые попытки додумать что-то самостоятельно.
- Сегодня любой творческий порыв художника подчинен мнению безграмотного руководства.
- Угнетенные всегда относились к правилам, навязанным ими угнетателями, серьёзнее, чем сами последние - именно так себя сегодня ведёт аудитория телеканалов.
- Удовольствие превращается в скуку, поскольку, чтобы приносить удовольствие, развлечение не должно стоить потребителю никаких усилий, а потому обязано строго следовать по наезженной колее устоявшихся ассоциаций. У зрителя не должно возникать потребности мыслить самостоятельно: в предлагаемом продукте уже заранее прописаны все предполагаемые реакции при помощи сигнального кода.
- Конвейерное производство прекрасного больше не оставляет шансов безотчетному боготворению, с которым было всегда сопряжено восприятие красоты.
- Слияние культуры и развлечения выражается сегодня не только в форме вырождения культуры, но и в той же степени и в форме придания развлечению возвышенного характера.
Небольшую работу двух классиков - Макса Хоркхаймера и Теодора Адорно "Культурная индустрия. Просвещение, как способ обмана масс" (М., 2016) можно растащить на цитаты, каждую из которых (или в сочетании) стоит применять как противоядие, когда телевизор или интернет предлагает очередной "культурный продукт". Ее достаточно прочесть (тем более, что она очень небольшая) для того, чтобы понять, кто, что, зачем и почему предлагает нам ежедневно и ежечасно, соблазняя разницей форматов и бюджетов, захватывающими картинками и звонкими ударами по лицам, закадровым хохотом и вымученным слезливым страданием.
Она помогает стать самостоятельным в настоящем выборе, а не в выборе между Первым каналом и НТВ, отличить подделку от оригинальной вещи и не смеяться там, где все падают от хохота. В общем, сделать шаг к себе настоящему, а не симулякру, произведённому на культурном конвейере. Особую пикантность книге придаёт тот факт, что она издана "Гаражом" и "Ад Маргинем" - флагманами отечественного разрушения и искажения культуры. Скорее всего, издатели ее сами не читали, а если и читали, то не поняли, что речь о них. Этот парадокс давно известен - многие маргиналы от современной культуры не узнают себя в зеркале или на картинке (как животные или некоторые аборигены Африки), искренне считая, что они и есть просветители, а все остальные, не согласные с тем, что кусающийся на улице голый Кулик есть искусство суть туземцы и дикари, не тронутые цивилизацией. Может, это и лучше, особенно если ещё раз перечесть предложенного выше Клода Леви Стросса.
#Книжнаяполка Сегодня мы вводим новую рубрику "Книжная полка", в которой время от времени будем публиковать фотоподборки книг на самые разные темы и самых разных авторов, как образец гипотетических (желаемых) полок в библиотеках читателей канала. Начнём с Умберто Эко.
Читать полностью…
"Все, все проходит; бьют барабаны, и базар затихает – пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений; становится вокруг тихо, просторно, с неба льется грустный закатный свет, – близится вечер, время подсчета прибылей и убытков. Вернее – только убытков; вот мы, например, – многоскорбный повествователь этой истории, не можем, не кривя душой, похвалиться, что заканчиваем базар своей жизни с прибылью в кошельке.
Миры совершают свой путь; мгновения цепляются за мгновения, минуты – за минуты, часы – за часы, образуя дни, месяцы, годы, – но мы, многоскорбный повествователь, из этой вечной цепи ничего не можем ни удержать, ни сохранить для себя, кроме воспоминаний – слабых оттисков, запечатленных как бы на тающем льду. И счастлив тот, кто к закату жизни найдет их не совсем еще изгладившимися: тогда ему, как бы в награду за все пережитое, дается вторая юность – бесплотное отражение первой. Она не властна уничтожить морщины лица, вернуть силу мышцам, легкость – походке и звонкость – голосу; ее владения – только душа.
Встречали вы старика с ясными и светлыми глазами? Это юность, повторенная в его душе, смотрит на вас, это бесплотный поцелуй из прошлого, подобный свету погаснувшей звезды, это блуждающий где-то и наконец вернувшийся к нам обратно звук струны, которая давно уж отзвенела. Да будет ниспослана такая милость и нам за все наши горести и утраты: пусть никогда не изгладится в нашем сердце благословенный оттиск, оставленный юностью, – дабы, вернувшись к нам на закате, узнала она дом, в котором когда-то жила…"
Это цитата из великолепной книги Леонида Соловьева "Очарованный принц" о приключениях смешного, хитрого, восточного бродяги Ходжи Насреддина, народного символа справедливости, который приходит тогда, когда уже никто не может помочь. На праздниках трудно и не всегда хочется читать что-то умное, припадки шашлычной одержимости следуют один за другим, не давая опомниться и придти в себя. Но вечером, когда шашлык немного прошёл, отпустило, можно предаться истинной красоте. Красота сюжета "Принца", образа и, главное, языка, который влечёт за собой все дальше и дальше. Великолепно сочетание веселья и щемящей грусти, общей образности и тщательной проработки деталей. Тем, кто никогда не был в Бухаре, Коканде и вообще на Востоке, наверняка захочется туда, а те, кто был, затоскуют о далеких узких улочках, куполах и минаретах в раскалённом небе. Попробуйте почитать - вдруг понравится. Или перечитать. Если что, есть старый советский фильм "Насреддин в Бухаре", снятый в годы войны с великолепным Л.Свердлиным в главной роли. Но начинать лучше все-таки с книги.
Имя Клода Леви Стросса известно всякому, кто хоть когда-нибудь интересовался первобытным мышлением, мифами, антропологией в целом. Сегодня у нас его небольшая книжка, состоящая из трёх лекций, прочитанных в 1980-х годах в Токио ("Узнавать других. Антропология и проблемы современности". М., 2016) Жанр лекций, как и интервью или диалогов интеллектуалов (вспомним Тойнби-Икеда, Эко-Каррьер, Гумилёв-Панченко, из современных Пигров-Секацкий, цикл интервью А.Штайнзальца М.Горелику, лекции Мамардашвили и пр.) хорош тем, что позволяет прикоснуться к интеллектуальным возможностям автора в "упрощённой", более доступной форме.
Форме, которая часто раскрывает книжного собеседника с неожиданной стороны, проявляет его способность коротко, интересно и доступно излагать суть своих концепций и теорий. Все знают, что есть авторы великолепных книг, которые на своей лекции способны за 15 минут угробить зал могильной скукой и не могут вымолвить двух слов в свободном общении. А ведь социальная ценность и значимость любого исследователя и мыслителя оценивается именно по его способности быть понятым непрофессионалами, а не по признанию в своём кругу.
Клода Леви Стросса интересно читать во всех видах. И его лекции будут особенно важны для тех, кто впервые решил с ним ознакомиться, но пока ещё робеет при виде "Мифологик" или "Первобытного мышления". Автор отвечает в этих лекциях на самый главный вопрос - зачем нужна антропология? Проблемы, например, всей нашей средней и высшей школы в значительной степени связаны с тем, что школьники и студенты не могут понять, зачем они ЭТО учат, кому ЭТО ВСЕ нужно? Леви Стросс объясняет, зачем нужна его наука. "Если догмат о неудержимом материальном и нравственном прогрессе запада переживает серьёзнейший кризис, то, может быть, стоит поискать пути выхода из него у народов, которые считались и считаются примитивными", - спрашивает он.
Стоит поискать общего у нас и у них - ведь на человека, наблюдающего за другим человеком, самое сильное впечатление производит то, что в них есть общего. Тем более, что примитивные народы вовсе не примитивны - они являют нам не убожество, а оригинальные формы социальной жизни. И эти формы оригинальны и уникальны до тех пор, пока мы не начинаем утверждать у них, как нам кажется, цивилизацию, считая себя благодетелями.
В 16 веке аборигены Южной Америки не знали проказы, паралича, летаргии, язв, многих телесных недугов, а уже через полтора столетия после знакомства с европейцами их численность упала из за новых болезней со 100 до 4-5 миллионов. Антропология напоминает, что за экономический рывок, который 500 лет назад сделал Запад, пришлось заплатить десяткам "примитивных" стран и миллионам их жителей. Поэтому наша цивилизация и отстраняется от так называемых отсталых обществ, потому что видит в них плод своей деятельности в таком ужасном виде, что не хочет его признавать.
Кризис демократии, который сегодня стал уже общим местом в западной публицистике, активизировал поиски спасительного берега, к которому можно пристать и на котором можно спастись. Право явно больше не работает, о моральных и этических ограничениях смешно говорить. Поэтому этим берегом все чаще оказывается справедливость - не случайно на том же Западе мы наблюдаем всплеск интереса к марксизму и в целом к левым идеям, которые никогда не исключали справедливость из своего понятийного словаря.
Справедливость, безусловно, более широкое понятие, нежели демократия. Если демократия есть согласие мнений, то справедливость - согласие форм жизни. В рамках демократии представление о должном, о правильном и справедливом выучивается, в рамках справедливости - выбирается. Демократия регулирует только отношения между людьми и социальными группами. Справедливость гармонизирует отношения человека и мира во всех его проявлениях – от вещей до растений. Не случайно социолог и философ Бруно Латур требовал от каждого («Парламент вещей: за политическую экологию». «Making Things Public. Atmospheres of Democracy») быть более справедливым к вещам. Владимир Соловьев называл подлинную справедливость «равенством в нравственном смысле», а это сильно отличается от равенства в правах человека.
Для России понятие справедливости всегда было чрезвычайно актуально.
Справедливость в российском общественном сознании всегда была и остается высшей добродетелью, которая должна лежать в основе того, что происходит, что делается.
Справедливой власти прощалось все, единственным средневековым требованием общества к монарху (на эту тему есть отдельная книга) было "царь должен быть справедлив". Этим же во многом объясняется, например, трепетное отношение к Победе 1945 года - она была и остаётся апофеозом справедливости. Она вернула справедливость в обиход после долгого перерыва, разделившего революцию, когда «восстанавливали справедливость» (в этом парадокс жизнеспособности раннего большевизма) и 1945 год.
Именно поэтому в СССР активно поддерживались освободительные движения 1960-х годов – освобождать порабощенных людей было справедливо. Именно поэтому национальное сознание не приняло ни реформ 1990-х, ни их идеологов – отнять общее (пусть даже условно общее) и разделить его между несколькими людьми было апофеозом несправедливости. И можно сколько угодно твердить, что богатые люди нужны, что их богатствами богатеет страна, что в их магазинах мы отовариваемся, что они доплачивают за нас – богатства, полученные несправедливо, не станут в общественном сознании праведными ни через год, ни через сто лет. Справедливостью нельзя откупиться, справедливость нельзя купить, ввести, установить, насадить… Ее можно только восстановить, так как справедливость от Бога и если она когда-то была, то нужно вернуть ее, вот и все. Разумеется, здесь мы сталкиваемся с очень большой размытостью понятия и становимся перед необходимостью ухватиться за метафизические аргументы, но как бы то ни было, вопрос о необходимости возвращения справедливости в лексикон, в обиход, в жизнь ставится сегодня все настойчивее.
На Западе все это тоже понимают. Не случайно там вышла масштабная книга Паоло Проди "История справедливости. От плюрализма форумов к современному дуализму совести и права". (М., 2017). Автор поднимает тему справедливости из самых глубин и прослеживает ее развитие до наших дней. К сожалению, у него есть одна проблема - будучи профессиональным юристом, автор часто путает точное исполнение закона, тщательное следование ему со справедливостью. Но что делать, тонкости, о которых мы говорили выше, понятны без словаря нашему сознанию и часто не подлежат переводу на другие языки. Легко, например, перевести слово "свобода". А ну ка переведите иностранцу слово "воля", да ещё растолкуйте разницу между этим и предыдущим понятием. Легко? Вот то то и оно.
Около двух лет назад вышла небольшая художественная книжка одного современного автора. В повести рассказывалось о том, как священник переживает случившуюся с ним личную драму. Книга отнюдь не из специфического разряда "православной прозы", в ней есть ряд интересных наблюдений и моментов. Мы сознательно не даём ни автора, ни названия, потому что нас в данном случае интересуют всего лишь заметки о смысле чтения и литературных приоритетах главного героя.
"Я пытаюсь вспомнить, что из книг стало для меня навсегда достоянием души и понимаю, что это все равно, что вспомнить всю свою жизнь. Конечно, я люблю поэзию, то есть то, что сегодня любят все меньше, люблю за то, что как и христианство, она занимается внутренней сутью явлений... Внешние качества людей и предметов, то, что лежит на поверхности, буквальность используются ею как средство приведения к анагогии. Тайному, спасительному смыслу текста, превращающегося в лестницу, ведущую к престолу.
Поэтический образ постигает скрытую суть природы, людей и событий, не нарушая их целостности, не ломая ничего и никого не терзая, открывая широчайший простор для всех, кто талантлив и чувствителен к живому слову. Для тех, кто понимает, что родник, кипящий в сердце, извергающийся образами, смыслами, оттенками не принадлежит тебе, а просто дан в пользование. И как только его пытаются присвоить, вытекает искренность, появляется в словах принуждение, а в образах манерность, вычурность, фиглярство – тот самый песок, в который на глазах уходит живая вода настоящей поэзии.
Мне нравится Цветаева, хотя многие и попрекают меня тем, что она была неверующей. Да, это так. Но для меня важно, что в эпоху, когда все сместилось, перемешалось, оказалось выворочено вверх дном, она сохранила религиозную верность себе и стремление все время быть на самом переднем крае поэзии, в ее зрачке, там, где идет битва за душу человека. Продлись немного ее годы, и она стала бы таким же первоверховным апостолом господнего слова, как Павел из Савла стал апостолом любви. Поэтому страсть, боль и горечь ее стихов предельно искренни, честны и требуют такой же честности по отношению к ней.
Совсем другой поэт Тютчев. Именно он помог мне не только понять и полюбить неизреченную красоту природы вокруг меня, но и тех, кто тоже искренне любил ее - Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Левитана, Нестерова, Чайковского. Именно Тютчев еще в школе дал мне возможность увидеть извечную борьбу аполлонического и дионисийского начал в своей душе, научил ценить сокровенное и уметь находить его там, где всё кажется обыденным и привычным. Он повел меня, как ребенка, по путям поэзии и с тех пор я, утратив опору, растерявшись, пытаюсь нашарить вокруг себя эту милующую, родную руку. Бальмонт, Брюсов, Верхарн захватили и пленили меня красотой яркой, полноценной жизни, не знающей полутонов, молодостью, насыщенной не утратившими яркости и силы красками, звуками, запахами.
Было всегда интересно наблюдать, как поэты входили в мою жизнь. Одни врывались, как комета, рассыпаясь искрами, ошеломляя и подавляя, как Маяковский, который поразил меня тем, что был совершенно не похож на свои стихи. А другие постепенно, медленно, издалека, как Самойлов и Коржавин, с которыми я окончательно сблизился, когда настали дни моей разлуки. И где-то в стороне от них, на обочине, стоит маленький теплый комочек, удивительная Ника Турбина, которую я читал, обжигаясь о ее недетскую, скомканную страданиями душу.
Поскольку речь зашла о политической энергии… Сегодня политика, как уже говорилось, почти перестала существовать и на ее сцене действуют не политики, а либерально-демократические проекты, политтехнологические посредственности, которые почти полностью несамостоятельны в принятии решений. В то время как люди получают все больше проблем, политики все меньше могут им помочь, поскольку завязли в корпоративных соглашениях и все меньше могут обещать без риска потом оказаться лжецами. То, что считается сегодня политикой, рождается не в кабинетах, а в ток шоу и обслуживает не конкретных людей, а абстрактные «ценности демократии». Однако потребность в реальной политике осталась и из этой потребности вырастает терроризм, который создает политическую энергию, то есть генерирует политику. Разумеется, такую, какая им (и не только им) понятна и выгодна. Поэтому убивать террористов можно бесконечно - это не убьёт терроризм. Незыблемый закон конного боя состоит в том, что конницу, несущуюся галопом, можно остановить только конницей, пущенной в галоп. То есть одну политику можно победить только другой, более сильной политикой.
Для понимания терроризма важно рассмотреть его еще под одним углом, под углом борьбы «истории» и «неистории», понимая и то и другое, как состояние, в котором пребывает общество. Сегодняшняя Европа (включая США и Россию) живет, преимущественно, настоящим и будущим, в то время как Ближний Восток прошлым и настоящим. При этом особенностью развития западного, нетрадиционного, в терминологии К.Леви Стросса условно «горячего» общества является то, что прогресс техники, информационных систем, прав человека и пр. являются факторами, усиливающими ощущения пребывания в будущем и разрыва с историей, с прошлым. Прошлое теряет свою монолитность, перестает быть осевой сущностью, обесценивается, фрагментируется, рассыпается на «хорошее» и «плохое», из фундамента цивилизации становится средством, поводом и предлогом. Не случайно популярны фразы типа «будущее сбывается уже сегодня», «настоящее это нереализованное будущее».
В традиционных ближневосточных обществах («холодных») информационно-технологический прогресс часто вызывает прямо противоположную реакцию, выражающуюся в стремлении к возрождению традиционных форм прошлого. История становится важнейшей основой консолидации, прошлое идеализируется как точка, где сходятся все начала и концы, все цели и средства. Не случайно отсылки к истории, традиции постоянно звучат в речах ближневосточных лидеров и даже уничтожение памятников и святынь боевиками ИГИЛ есть признание силы истории, война с ней, попытка выйти из нее, преодолеть ее силовое поле, чтобы немедленно создать свою, новую историю.
Иными словами, если мы с террористами живем в одном мире, то это не значит, что мы живем в одном времени. А это, в свою очередь, означает, что историко-временной фактор должен быть включен в противостояние, необходимо уравняться с ними во времени, в противном случае, прямо по Лао Цзы, ударяющий наполненным (историей) по пустому (внеистории) имеет много шансов одержать победу. Если же победа случится, то нельзя забывать слова Унамуно, обращенные к Франко: «Победить – не значит убедить». После победы нужны будут технологии переобучения и переубеждения побежденных, включения их в настоящее и будущее, иначе «повторится все, как встарь» и вновь будут гибнуть люди.
О решении проблемы терроризма и о его сущности необходимо думать. В противном случае, как писал А.Пятигорский, «недуманье о каких-то вещах имеет своим прямым следствием ослабление, а иногда и прекращение социальных отношений, связанных с этими вещами». Добавим – прекращение в одностороннем порядке. А значит будут новые трагедии. В заключение интервью А.Пятигорского, где содержится ряд важных замечаний о природе и сути терроризма. http://gtmarket.ru/laboratory/publicdoc/2006/458
Для понимания "школьных бунтов", как политического аргумента стоит не только вспомнить историю (крестовый поход детей, последние дни Германии и т.д.) но и проанализировать несколько вещей. Обратить внимание на конфликт, как суть политического процесса, на политическое событие - было ли оно у протестов без протеста, у политики или того, что ей сегодня считается.
Конфликт лежит в основе любой политической и культурной системы и политика есть поиск форм разрешения этого конфликта. Политика есть преодоление, то есть движение с усилием – последнее меняет в процессе движения и сам объект движения и то, на что оно направлено.
Последние несколько лет этот конфликт, переосмысленный из причины в угрозу, сознательно устранялся. Политика представляла собой то византийско-постмодернистскую игру, где Адорно прекрасно уживался с Шишом Брянским. То обиду бывшего холуя, впущенного на блекнущее политическое поле, где одно корыто на всех, только едят с разных сторон.
Конфликт в этих условиях не может существовать, у него нет основы, поэтому система стала проседать и конфликт пришлось создавать искусственно. Отсюда откровенно блеклые персонажи, имитирующие конфликт. Дело кончилось тем, что конфликта не стало.
Закономерно следом стала исчезать главная составляющая политики - политическое событие, то есть то, что по мысли А.Бадью, «дает проявиться возможности, которая была невидимой или немыслимой». То есть политическое событие это то, что вырывает возможность из невозможного (студенты у Сорбонны в 1968 году кричали «требуйте невозможного!). Последние годы новых возможностей не создавалось, да они и не были нужны. Одни и те же лица застыли на экранах. Поэтому при декларативном стремлении к будущему возникла его боязнь, при формальном движении вперед началось парадоксальное возвращение назад. Поэтому заговорили о «застое», фигуры, которые, казалось бы, навсегда исчезли из общественного пространства, вновь появились в нем.
Что такое «застой» в политике? Это отсутствие идеи, которую не могут заменить никакие заклинания каналов. Идея есть движение и реализуется она только в движении. Именно поэтому и Сталин и Мао Цзе дун создавали различные «движения», которые иногда грозили государству, но идеально воплощали жизнь идеи, воссоздавали среду ее существования.
В последние же годы естественный ход вещей был объявлен главным механизмом движения, а государство стало суммой, получаемой в ходе математической операции «обольщение плюс тотальный надзор». И если раньше работала схема «у нас власть – у вас блага», то незаметно в последние годы она заменилась на «у нас власть и … у нас и блага».
В результате в обществе стало копиться раздражение. Слишком на многие вопросы ответов не было. А раздражение опасно тем, что у него нет понятных причин. Есть причины у злости, понятно, откуда берется обида и где истоки боли. Но у раздражения нет причин, оно возникает из ниоткуда, из ощущения «все плохо» и постепенно захватывает человека целиком, наполняя все вокруг. Это как у Мамардашвили, который вспоминал, что, будучи маленьким, читал газеты, не понимал что там, но понимал, что ложь. Такому обществу ничего уже нельзя предложить, на любое предложение оно отвечает «Уйдите!!! Отстаньте!!!»
Показательны интервью с участниками. Основной лейтмотив «Не "за", не "против" - просто все достало". Поэтому у нынешнего «протеста» не было вождя, так как это не протест, а продукты брожения. В прямом и переносном смысле. Хождение по улицам взад и вперед возникает в том числе и от бессознательного стремления к движению, от желания хоть куда-то идти, почувствовать себя участником хоть каких-то процессов, побыть в любой другой роли, кроме молчаливого зрителя на галерке и клакера в партере, аплодирующего по свистку.
Сегодня мало книг, которые помогают разобраться в механизмах политических процессов, хотя кажется, что таких книг много. Одну книгу (А.Бадью) мы рассматривали. Сегодня у нас А.Пятигорский "Что такое политическая философия". (М., 2017). Это цикл лекций, помогающий без многочисленных толкователей и комментаторов самостоятельно понять происходящее.
Любой разговор сегодня о Ницше отдает общим местом, сверхчеловечеством, ютящемся в сетевых пабликах, запахом умершего Бога и нацистских крематориев. Ницше в общественном пространстве в большинстве случаев это набор обывательских общих мест и его любят за то, что он не говорил, за возможность легко оправдывать себя и дурно толковать выхваченную у кого-то цитату.
А ведь Ницше тем и интересен, что не по современному масштабен. И даже тем, что неотделим от Вагнера. Одного нельзя понять без другого, так же как Бунин немыслим без Рахманинова. Вообще «продолжаться в другом» это особенность того времени. Главный вопрос, который задает Ницше - совместим ли нигилизм, в атмосфере которого он жил, с какой–либо формой веры в божественное? Вообще в своих рассуждениях о Боге Ницше парадоксален, истоки его философии это, несомненно, христианские истоки (этому вопросу посвящена, в частности, работа К.Ясперса). Когда Ницше провозглашает смерть Бога, то это не означает, что возможность диалога с религией оказывается для него навсегда закрыта. Провозглашая эту смерть, он вовсе не подбрасывает грядущему сонмищу атеистов основной аргумент, не эпатирует, этот тезис не становится «Квадратом Малевича» в философии. Говоря о смерти Бога, он считает, что преодоленным оказался лишь нравственный Бог, но не Бог как идол (поэтому он рассматривает возможность пантеистической религии). Ницше называет смертью Бога, то есть преодолением нравственного Бога, завершение любой возможности религиозного опыта как такового.
Взамен Ницше предлагает не атеистическую метафизику, претендующую на адекватное описание реальности, в которой Богу просто не находится места. Ведь такая метафизика все равно представляла бы собой одну из форм веры в нравственного Бога, то есть, в объективный порядок, существующий в мире, гарантией и основанием которого выступает Бог. Он считает, что этот аргумент кончился, считает, что вера в Бога долго являлась мощным фактором рационализации, она дисциплинировала человека и все это позволило ему выйти из первобытных джунглей и сформировать «научное» видение мира. А оно, в свою очередь, открыло дорогу техническому прогрессу, делающему существование более легким и безопасным. Теперь технический прогресс способен воссоздавать и развивать сам себя и именно поэтому современный «цивилизованный» человек не нуждается более в вере в Бога хотя бы потому, что эта вера рассматривается даже служителями Церкви как ненужная и устаревшая ложь. Согласно Ницше, Бога убили сами верующие; однако это высказывание следует понимать не только в этом прямом, буквальном смысле, но, прежде всего, его надо связывать с улучшением условий жизни человека, которое сделало ненужной и устаревшей «гипотезу Бога», как основания и конечной цели мирового развития и сами верующие согласились с этим.
То есть Ницше ничего не придумывал, не был борцом и радикалом, он просто констатировал то, что произошло, то, что современный ему «вавилонский плюрализм» мнений и поступков подорвал веру в любые идеи, которые претендовали на отображение объективной структуры бытия. Констатировав «смерть Бога» Ницше открыл дорогу Хайдеггеру, который пошел дальше, провозгласив завершение метафизики в целом и констатировав «смерть Бытия». После этого появление Фуко с его «смертью Человека» было уже предопределено, что определило вообще предопределенность всего, что говорит и делает постмодерн.
Ницше сегодня, в век твиттера и клипового сознания пугает своими «лонгридными» объемами и фундаментальностью. Поэтому лучше начать с книги, состоящей из незавершенных фрагментов 1880-х годов, в которых речь идет о том, о чем сказано выше, о нигилизме, воле к власти, морали, религии. Книги, так и называющейся «Воля к власти» (М., 2016). Книгу легко можно растащить на афоризмы, что сейчас модно, и также по ней легко подняться с другим, более масштабным вещам автора. Тут главное – не читать комментаторов и апологетов, а читать самого Ницше.