9048
Книжные обзоры, интересные статьи, новинки и старые книги, их авторы и владельцы. По вопросам сотрудничества @onlybars
Вопрос о болезни всегда был одним из тех вопросов, который касался каждого, невзирая на лица, счета и социальный статус. Сегодня, когда одной из главных проблем становится поиск места каждого человека, сообщества, явления, вещи в изменившемся мире, вопрос о болезни престает быть просто проблемой здоровья отдельного человека и его близких. Если приглядеться внимательнее, то любая болезнь это общественный феномен, «глобальные» болезни маркируют те или иные эпохи, возникают и исчезают вместе с ними, являются метафорами худшего, что есть во времени. Так, туберкулез есть болезнь-символ XIX века, рак – парадигматическая болезнь века ХХ-го, а СПИД – нынешних времен. Все эти болезни связаны с личными психологическими чертами, окружены культурными мифами, которые воздействуют на врача, пациента, общество. Достаточно вспомнить, что тот же туберкулез был романтизирован в позапрошлом столетии (чахоточные красавицы), а сегодня маргинализирован (бомжи, заключенные).
Мифы, окружающие болезни, являются отражением эпохи. Рак символизирует страх перед миром, невозможность построить нормальное общество, смерть и обреченность. СПИД, по мысли Д.Кримпа, не существует отдельно от практик его концептуализации и репрезентации, индивидуального и общественного реагирования на болезнь. То есть болезни – метафоры зла, всегда были есть и будут. И когда исчезнет рак, то возникнет что-то другое. Причем эти метафоры и есть то, что заполняет ландшафт общественного пространства. Можно обратить внимание на то, что на болезнь переносятся объекты наших глубинных страхов (разложение, гниение, бессилие, обреченность, непоправимость), то есть на болезнь проецируется наше восприятие зла. После чего болезнь, уже обогащенная смысловыми оттенками, становится взглядом, вновь проецируется на мир. Само отношение к болезни это феномен уже исключительно социальный. Если болезнь есть явление биологического порядка, то отношение к ней - социального и психологического.
Болезнь есть новая форма взаимоотношений человека и его тела. В болезни человек перестает знать, что значит его тело, у него исчезает ранее бывший твердый способ означивания, истолкования своего тела. Он стремится понять заново, что же значит его тело. Поэтому сегодня, в эпоху культа производства здорового тела, эпоху технологий пользования телом, когда оно уже не просто оболочка, а поле политики и культуры, отношение к болезни, нарушающей привычные контакты человека и тела, стремительно меняется, ведет к панике, поиску виновных и панацей.
Болезнь неотделима от боли и последняя сегодня также становится феноменом, который шире самого явления, так как нередко больнее бывает чувство человека, а не состояние. Боль отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, не случайно, описывая боль, человек использует сравнения: «это как будто…». Боль является сублимацией одиночества, так как никто не может испытать боль за другого. Боль как и болезнь создает собственный мир, который есть не продукт мысли человека, а вторжение иного мира в меня, мира, который отличается от других по ощущениям.
Болезнь всегда протекает в рамках субъективного времени, пространства и даже языка, - и конструирует их. Как долго длится боль и сколько еще надо ждать, чтобы она прошла? Сколько я могу сегодня пройти, чтобы не устать? Как мне лучше объяснить врачу, как у меня болит? Эти вопросы и связывают болезнь непосредственно с жизненным миром - миром «под рукой» - пациентов. Болезнь влияет на три измерения жизненного мира: время, пространство и язык.
Как ни удивительно, работ на эту тему пока еще очень мало. Но одна из лучших это Сьюзен Зонтаг «Болезнь как метафора», наконец-то вышедшая в России (М., 2016). Зонтаг, смертельно больная раком, сумела даже свою болезнь превратить в поле изучения, рассмотреть ее общественные и политические смыслы. Затем у упомянутому выше эссе добавилось еще одно «Спид и его метафоры». Обе работы изданы под одной обложкой и, по совести, их стоило бы включить в обязательный курс для студентов медицинских факультетов и не только.
В Москве у Боровицких ворот поставлен памятник князю Владимиру. И вновь политики в этом событии больше чем истории и здравого смысла. Надо... не надо... тому поставили или не тому... здесь или не здесь. Все в координате между Прохановым и Архнадзором и с этой маргинальной дорожки никто не собирается сворачивать. Мы же попробуем посмотреть не на памятник, а на первообраз, который недавно отметил 1000 лет со дня кончины.
За 1000 лет русской истории у нас было не так много государственных деятелей, которых можно было бы уподобить князю Владимиру. Он был строителем новых городов, а город это не только главнейший признак цивилизации, но и центр политической (резиденция князя), духовной власти (монастыри в домонгольской Руси были городские или пригородные), торгово-финансовой жизни. Он впервые обозначил границы Русского государства – многие исследователи считают, что знаменитые «Змиевы валы» принадлежат ему. Он учреждал школы, присоединял земли, ходил в походы…
Но, главное, он крестился сам и сделал Христианство государственной религией Руси. Сейчас легко рассуждать о том, почему он это сделал, строить предположения и выдвигать гипотезы, так как для всех нас Христианство уже тысячу лет есть заданность. А для князя Владимира оно было делом сложнейшего выбора.
Мы не знаем, что предшествовало его обращению, какая внутренняя борьба велась в душе князя. Но можно с уверенностью утверждать, что это была очень серьезная борьба и решение креститься далось ему очень непросто. Ведь для него, язычника, для скандинавов, которые окружали его, христианство было полной противоположностью всему их жизненному укладу, тому, к чему они привыкли. Вся языческая (особенно скандинавская) культура зиждилась на воинских достоинствах, храбрости, силе, гордости, стремлении управлять и подчинять. С языческим богом-идолом можно было договориться, его можно было подкупить или обмануть, а в случае конфликта – уничтожить и создать другого. В истории язычника не было ни начала, ни конца, она двигалась по кругу, бесконечно воспроизводя как хорошее, так и дурное. Ничего этого нет в христианстве. Оно говорит о самоуничижении, смирении, беззаветной отдаче себя, о том, что добро побеждает зло и добра больше, чем зла, о любви. То есть с точки зрения язычника стать христианином означало только одно - разжаловать себя, потерять уважение к самому себе, согласиться на максиму епископа Ремигия: «сжечь все, чему поклонялся и поклониться всему, что сжигал», то есть на крушение всего привычного образа жизни, на выход за пределы магического круговращения Космоса.
Не менее важно понимать и то обстоятельство, что в отличие от многих предшественников (Хлодвиг крестил свое войско после поражения, Карл Великий крестил саксонцев, а святой Стефан венгров силой), князь Владимир крестил verbis non verberibus - словом, а не ударами, доброй волей, а не насилием. Безусловно, не всегда и не везде процесс крещения проходил гладко. Но никаких массовых насилий, пролития крови, жертв… В качестве доказательства того, что христианство вводилось, якобы, насилием, обычно приводится известная летописная фраза: «Путята крестил мечом, а Добрыня — огнем». При этом приводившие эту фразу не обращали внимания на то, что Иоакимовская летопись, содержащая ее, - произведение… XVII века! В данном случае лучшим доказательством правильности выбора веры князем Владимиром является ее необыкновенно глубокая укорененность в народном сознании.
Сегодня о князе Владимире существует множество книг. Большинство из них это пересказы благочестивых сказаний о Владимире Красно Солнышко, земном ангеле и небесном человеке. В этих книгах столько патоки, что их можно класть в чай вместо сахара. Мы же по обыкновению обратимся к литературе более серьёзной, научным книгам ранним и поздним, которые и стоит читать вместо новостных лент, где два надоевших до изжоги персонажа с важным видом спорят о вещах, в которых не понимают совсем ничего.
#редкаякнига На выходных - редкие издания. Сегодня - журнал "Старые годы» - одно из лучших изданий по русской культуре и искусству. Он издавался в 1907—1916 гг. в Петербурге и именовался «ежемесячник для любителей искусства и старины». Журнал возник по инициативе искусствоведа П.Вейнера. Одним из лучших авторов журнала был барон Н.Н.Врангель. В целом же редакция состояла из профессиональных художников, критиков, историков искусства. Журнал печатал материалы по истории русского искусства, давал описания частных и общественных коллекций; информировал об аукционах и частных продажах произведений искусства в России и за рубежом с указанием картин и цен, знакомил с деятельностью музеев. Большое внимание в журнале уделялось проблемам сохранения памятников искусства и старины России. Каждый год осенью выходил тройной тематический номер журнала. Один из лучших таких номеров вышел в 1910 году и был посвящён старинным усадьбам. Часть номеров журнала бесплатно раздавалась гимназиям и библиотекам. Журнал издавался на великолепной бумаге, был прекрасно оформлен и сам по себе являлся произведением искусства. Сегодня ни один человек, который хочет серьёзно ознакомиться с подробностями культурного процесса России за XVII- XIX века, не сможет обойтись без этого издания, которое просто приятно подержать в руках. В 2007 году в Петербурге вышла хронологическая роспись номеров журнала, которая очень помогает тем, кто хочет понять содержание журнала и найти нужные статьи. Полный комплект "Старых годов"сегодня большая редкость.
Читать полностью…
Сегодня, благодаря активному вторжению мигрантов, в культурное пространство как Запада, так и России, вольно или невольно происходит диффузия исламской культуры, которая рано или поздно создаст прослойку европейских «туземцев», которых «притянет» культура ислама. И отвечать на эти запросы неизбежно придется. Можно вспомнить, что иконоборческие споры более чем тысячелетней давности были во многом вызваны экспансией ислама, отрицающего образность. А вторжение поляков-католиков в Москву в начале XVII века, пребывание их там и, как следствие, вынужденное знакомство многих местных жителей с западной (католической) культурой привело к сначала внутреннему, а затем, во второй половине столетия и внешнему расколу общества. Расколу на тех, кто испугался и тех, кого «притянула» западная культура. Среди последних, кстати, оказалось много представителей элиты.
В наши дни многие, сталкивающиеся с мигрантами-мусульманами, ужасаются исламу и его культуре, так как судят о последних по невежественным носителям. В действительности же исламская культура (прежде всего, художественная культура, лучше всего отражающая ментальность), как показывает представленная ниже книга, представляет собой чрезвычайно интересный феномен, понимание которого хотя бы в основных чертах необходимо хотя бы для того, чтобы разобраться в таких явлениях, как ИГИЛ. И не только.
Самого главное - в исламской культуре нет образов. Это культура отсутствующего и только подразумеваемого образа. Поэтому нет изображений Бога, святых, реальных живых существ. Стремление к исключению образа возникло в исламской культуре как оппозиция язычеству, в котором образ (идол) был сублимацией божества, торжеством материи над духом. То есть любой образ Бога в исламе становился вольной или невольной уступкой язычеству. Кроме того, отсутствие изображений проистекало из уважения (преклонения) к неповторимости. Как Бога, так и человека. Это же можно видеть и в иудаизме и в христианстве, где запрещено упоминание имени Бога «напрасно» - случайное, регулярное, к месту и не к месту повторение имени Бога приводит к тому, что чувство благоговения портится и стирается, так как встречи со святынями становятся слишком частыми. Обыденность побеждает трепет, личность уступает место лицу.
Любая копия мельчит первообраз, размывает гомогенность культурного и духовного пространства, ставит вопрос как о ценности подлинности, так и о ценности копии. Это хорошо видно на примере прошлого столетия. Культуру опошлили, измельчили не экзерсисы авангардистов, не Дюшан, Ротко, Уорхолл или Бойс, а ксерокс и магнитофон. Возникшие возможности бесконечного копирования и тиражирования (картин, музыки и т.д.) истребили ценность первообраза, сделали его общедоступным «распивочно и на вынос», превратили в привычное и малоценное пятно на стене современности. Те, кто бывал в Берлине, Париже или Вене, знают, что в первом нельзя спастись от Нефертити, во втором от Джоконды, а в третьей от Моцарта.
Кроме того, изображение по определению бездушно, а поэтому оно неизбежно является идолом. Лишь Бог может дать душу и отсутствие образов есть преклонение перед подлинным Творцом всего живого. Ведь ни один художник или скульптор не может вложить душу своим творениям. В результате отсутствие образов оставляет идеальную пустоту, идеальный образ, Пустоту Пустоты, в которой царствует Бог. Говоря об отсутствии образов культуре ислама, нельзя забывать о неизобразимости Сущности Бога по определению. Если ее нельзя изобразить в целостности, зачем изображать в частностях, которые непременно приведут к заблуждению, ибо часть будет восприниматься, как целое?
Кроме того, не следует забывать, что образ есть посредник между Богом и человеком. Вся культура христианства выстроена на посредничестве. Посредничестве храма, святых, реликвий, духовенства. Вся живопись Запада выросла из посредничества образа, отсюда такое стремление его к точности и выразительности, достоверности деталей, желание вызвать в человеке при знакомстве с образом те же чувства, которые возникают при настоящей молитве, стремление искусством привести человека к теосису.
Возникновение Кириенко на месте Володина отсылает нас напрямую к выстроенному А.Бадью «загадочному соотношению философии и политики». В данном случае мы используем здесь Кириенко, как метафору, отсылающую нас к Московскому Методологическому кружку, представители которого всегда находились около назначенца и пытались формировать его взгляды и повестку, чтобы он не уподоблялся описанному Кантом негру, «не испытывающему нужды в рефлексии».
Может быть, мы сейчас начнем наблюдать указанное выше соотношение и его степени. И это будет интересно, так как впервые за долгие годы в опетросяненном и засиженном галустянами публичном, как сказал бы Платон, лишенном эйдосов, пространстве, возможно, возникнет осмысленное высказывание, люди, не имитирующие аналитику, а действительно к ней способные.
Что представляет из себя Московский Методологический кружок в общих чертах? Он возник, как реакция общественной группы интеллектуалов (Зиновьев, Щедровицкий, Ладенко, Алексеев и пр.) на начинающуюся интеллектуальную деградацию и безмыслие советского социума после 1950-х годов. В основе кружка лежал, перефразируя философа В.Соловьева «протестантизм советского предания», то есть стремление очистить Маркса от позднейших наслоений, вернуться к подлиннику и разобраться, как мыслил Маркс. Отсюда возникли принципы работы кружка. Они заключались в стремлении к чёткой и ясной форме понятийных различений, образующих между собой в процессе рассуждения определённую содержательную смысловую структуру. Поэтому наиболее распространённой фразой, с которой начинался во время дискуссии ответ оппоненту, было «Различаете ли вы…». При помощи подобного вопроса докладчику демонстрировалось, что предлагаемые им набор различений недостаточен для выявления структуры объекта мысли, который и является предметом изложения. Важно помнить, что задачей дискуссии было не загнать оппонента в угол, не переспорить его, а выявить особенности его мышления и понимания тех или иных процессов. Не случайно А.Пятигорский постоянно говорил о необходимости «мыслить о мышлении».
Создатели кружка впервые начали изучать мышление, как феномен, и разработали оригинальное представление об устройстве и способах организации мышления. С одной стороны это изображение мышления в форме объекта, чтобы понять объективное устройство различных типов и видов мышления. С другой - это техники, методы, приемы и способы организовать мышление, включить себя в процесс мышления, осуществить мышление, как сложную дифференцирующую работу. Все это было необходимо для того, чтобы научиться мыслить. Сначала члены кружка выделили основные типы мышления, затем начали методологическую работу, сущность которой заключалась в построении норм мышления, как деятельности. То есть от специфики объекта познания они переключили свое внимание на способы, которыми объект познается.
То есть, например, от исследования психики они перешли к анализу того, как психолог мыслит, работает, такими понятиями пользуется, какие задачи решает и т.д. На практике новые принципы апробировались через «организационно-деятельностные игры» (ОДИ). То есть речь шла о своеобразном «интеллектуальном искусстве», формирующим и разрабатывающим методы построения мышления и систем знания для решения определённой практической задачи. Это в очень общих чертах.
Для того, чтобы понять, в каких формах может начаться осмысление политической и исторической действительности, стоит обратиться к одному из выпусков журнала «Однако» (к сожалению, упраздненного). М.Леонтьеву удалось собрать вокруг себя кружок интеллектуалов, большинство из которых (Сергейцев, Куликов и пр.) были из «щедровитян». Почему и аналитика «Однако» была одной из самых глубоких, хотя и не без дугинских ноомахий, актогей и рефлексирующих рефлексий. Выпуск называется «Русский урок истории» (номер 170. Окт-нояб. 2013 г.) и представляет собой первый опыт методологического осмысления различных процессов истории России. Получилось интересно, серьезно, глубоко и было бы полезно всем, кто хотел бы всерьез разобраться в некоторых проблемных моментах, а не только профессиональным историкам.
#редкаякнига на выходных - необычные книги. Эта книга Алексея Толстого, скорее всего, последний подарок, который получил легендарный Олег Кошевой, один из организаторов подпольной молодёжной организации "Молодая Гвардия". В августе 1942 года в Краснодоне эту книгу ему подарил его дядя Николай. В январе 1943 организация была раскрыта, а 9 февраля 1943 года Олег Кошевой был расстрелян.
Читать полностью…
Как следствие, античность пассивна и созерцательна, геометрична и математична. Гомеровский гимн выстроен очень спокойно, как некое отражение материи, а не жизни. Вместо человека, как в постмодерне, в античности представлена схема, ибо настоящий человек есть движение, экспрессия, непредсказуемость, порыв. Поэтому в великолепно развитой философии не возникло представление о совести – «Даймон» Сократа лишь подтверждает это. То есть опять же не произошло движения вглубь, познание коснулось лишь поверхности, греки были поверхностны из глубины. Поэтому такое внимание уделяется телесным, «слишком человеческим радостям», в обсуждении которых нет закрытых тем – на посуде акты совокупления изображаются открыто. В философии нет запретных тем, не подлежащих обсуждению. Поэтому античная культура избежала ключевого конфликта – между внешним и внутренним, уйдя в конфликт аполлонического и дионисийского начал (он получил наиболее глубокое истолкование в работе Ф.Ницше «Рождение трагедии из духа музыки»). То есть в конфликт между искусством образов и искусством музыки, где аполлоническое начало есть мера, форма, разум, а дионисийское – хаос, содержание, инстинкт. Сублимацией борьбы этих начал стала античная трагедия.
Важнейшую роль в культуре античности играет состязательное начало. Именно отсюда берет свои истоки демократия, олимпийские игры, законотворчество. «Демократизм» культуры выражался в предельной открытости (города не имели стен), в формировании полисной городской системы не вокруг технических достижений (как в Риме), а вокруг общения. Именно отсюда страсть античной культуры к риторике и дидактике, как средству поддержания порядка и укрепления фундамента цивилизации. Каждая точка зрения может быть подвергнута критике, и всякий взгляд на вещи может соперничать с любым другим, пока не нарушит традицию и закон. Именно поэтому центром города является агора – площадь для городских собраний.
По отношению к Греции Рим оказывается вторичен и более рационалистичен и здесь удобно сравнивать два типа культуры. Если для греков было характерно творчество, то для римской культуры типично заимствование и тиражирование. Римляне охотно копировали греческие статуи, заимствовали мифологию. Для грека игра (ума или на стадионе) была необходима для славы и известности, а для римлянина она существовала лишь с военно-утилитарными целями. Греки любили философию, как самоценность, как мышление о мышлении, как поиск истины, римляне же считали, что философствование есть праздное занятие и заниматься нужно, прежде всего, хозяйством, а не философией. Не случайно Понтий Пилат насмешливо спрашивает у Христа: «что есть истина?» и даже не ждет ответа – для него, римлянина, скептика (а рациональное мышление всегда скептично), «свидетельствующий об истине» представляется наивным чудаком, достойным нескольких плетей для вразумления. Именно отсюда римские успехи в политике и юриспруденции, именно поэтому с римлян начинаются деньги как явление. Греки любят театр, римляне цирк, греки представляют себе мир, как космос, а римляне – как государство, греки мечтатели и теоретики, римляне реалисты и практики, греки не воюют, римляне создают империю. Можно понимать греков, не понимая их хозяйственных отношений. Римлян понимают только через эти отношения. Греки Дон-Кихоты, а римляне Санчо Пансы.
Возвращаясь к началу, необходимо повторить - многие сегодняшние процессы воскрешают античные формы цивилизации. Как и в античную эпоху, сегодня решения принимаются в нескольких городах, вокруг культ тела и развлечений, социальное расслоение, презрение элит к крестьянству (трудящемуся), конфликт цивилизации (Америка) и варварского мира (всех остальных), стремление жить одним днем, не думая о времени. Есть и другие сходства, замечая которые, можно отчасти понять, что происходит вокруг.
Представленный здесь образец самиздата - ахматовская "Поэма без героя". Поэма была начата в 1940 году и работа над ней продолжалась до смерти А.Ахматовой в 1966 году. Поэма не издавалась в СССР. Вскоре после кончины Ахматовой поэма вышла в самиздате в нескольких экземплярах и стала литературным событием, своеобразным завещанием Ахматовой. Данный экземпляр любопытен тем, что переплетен в ткань одного из любимых платьев Ахматовой - Анна Андреевна любила черные бархатные платья.
Читать полностью…
#редкаякнига По выходным - редкие книги.
Первое издание книги К.С.Станиславского "Работа актера над собой" 1938 года. Книга вышла уже после смерти автора. Это сигнальный экземпляр, принадлежавший жене К.С.Станиславского, актрисе М.П.Лилиной, которой посвящена книга. Под посвящением М.П.Лилина вклеила в книгу его рукописный вариант, пометив, что это автограф Станиславского, и оставила на страницах книги множество пометок. Книга создавалась автором около тридцати лет и будет интересна не только актерам, но и вообще всем, кто хотел бы понять мотивацию своих и чужих действий, возможные реакции и их формы. Тем более, если учесть, что мы в повседневной жизни очень часто именно играем, меняемся ролями, надеваем и снимаем маски. В общем, если уж мы Homo Ludens, как сказал бы Хейзинга, то надо хотя бы научиться играть хорошо.
Сегодняшняя наша книга о Москве. Больше чем о Москве в привычном понимании этого слова. Москва – это не только собрание памятников различных эпох, это, скорее, комплекс символов, которые можно рассматривать в семиотическом плане и в рамках иеротопии – недавно возникшей дисциплины, исследующей сакральные значения привычных мест. Для понимания этих символов необходимо помнить, что общественным сознанием Руси и России Москва всегда воспринималась, как градостроительная икона Константинополя, Иерусалима и, наконец, Нового Иерусалима, описанного в «Апокалипсисе» (Откровении) Иоанна Богослова, то есть рая, Царства Небесного. Поэтому многие церкви ставились и именовались не случайно, а служили привязкой к определенной, «небесной» или земной топографии. Так, церковь Рождества Иоанна Предтечи (не существует) была воздвигнута в Кремле в воспоминание о такой же церкви в Константинополя. Церковь Константина и Елены находилась у восточных стен Кремля приблизительно на том же самом месте, где в Иерусалиме в древности находился дворец Елены, то есть храм обозначал дворец Елены. Успенский собор Кремля выполнял функцию Софийского собора Константинополя, имея градозащитную семантику и называясь «домом Пресвятой Богородицы», так же как Москва и Россия в целом. Он же считался и символическим образом храма Гроба Господня в Иерусалиме - в XVII веке мастером Дмитрием Сверчковым изготавливается бронзовый литой шатер, установленный у западной стены, как «подражание пещере Святого Гроба в древнем Иерусалиме». В нем находился кипарисовый Гроб Господень с ризой Иисуса Христа.
В "Откровении" Иоанна Богослова сказано, что стена Нового Иерусалима имеет высоту 144 локтя. Стены такой высоты воздвигнуть в Москве было невозможно, но Спасскую башню Кремля построили высотой 69 метров, то есть именно 144 локтя. Лобное место напротив Спасской башни символизировало Голгофу, а Спасские ворота стали символом судных ворот Иерусалима, ведших на Голгофу. Собор Василия Блаженного на Красной площади стал образом Царства Небесного, а с постройкой Воскресенских ворот Китай-города превратился в «алтарь» огромного храма, которым стала Красная площадь (Лобное место – амвон). И так далее.
Таким образом, на протяжении очень долгого времени можно наблюдать стремление переносить в Москву идеи и образы Константинополя и Иерусалима и закреплять их материально. При этом в рамках символического образа Москвы, как идеального города (Нового Иерусалима) топографические символы Константинополя или Иерусалима переосмысляются, «растворяются» в новой образности. Происходит их интересная эволюция. Если в момент создания Московский Кремль воспринимается более как Иерусалим небесныйс элементами топографии палестинского Иерусалима, то в дальнейшем происходит трансформация этого образа в символ храма Гроба Господня. Любопытно, как при этом взаимодействуют архитектурный образ и идея, его породившая. Архитектурный памятник, созданный некоей идеей, поднимает ее на новую высоту, переосмысляет, в результате чего новая идея начинает стимулировать создание новых архитектурных символов и знаков. Эпохи, когда знак архитектуры господствует над архитектурой, сменяются временем, когда архитектура подчиняет себе знак. Эта традиция, заложенная в средневековье, сохраняется и в ХХ столетии – в сталинской архитектуре символ преобладает над содержанием, сегодня же, в эпоху бесформенных торгово-развлекательных центров, символ, оттенки исчезают полностью, форма еле-еле удерживает содержание, ее единственная задача – не дать вывалиться потреблению и развлечению за пределы торгового центра и затопить окружающее пространство.
Серьезных книг на эту непростую тему сегодня очень немного и лучшая среди них – книга-альбом «Сакральное пространство средневековой Москвы», написанная двумя специалистами – А.Баталовым и Л.Беляевым. (М.,2010). Альбом в подробностях раскрывает разные пласты сакральных символов, статус и значение архитектурных ансамблей и памятников, их связи. Книга, безусловно, полезна тем, кто, в принципе, уже хорошо знаком с Москвой и ее архитектурой в целом и хочет пойти дальше.
Проблема одиночества сегодня, в век массовых и молниеносных коммуникаций, становится все более насущной для миллионов людей. Христианство принесло равенство между одиночеством и уникальностью. Уникальность всегда одинока – этот постулат был утвержден в Христе и распространялся на всех, кто хочет ему следовать. Не случайно апостол Павел считал брак уделом слабых, ибо сильные могут оставаться одни. Отказываясь от мира, человек становится одиноким для мира, но не одиноким по сути – рядом с ним всегда был Бог.
Одиночество перестало пугать (в античность одиночества боялись), одиночки (аскеты, анахореты, затворники, странники) стали примером отношения к жизни. Создатели исихазма сумели сформировать тип человека, «одинокого в толпе», остающегося один на один с собой и Богом даже в многолюдном сборище.
С упадком христианства одиночества опять начинают бояться, в XIXвеке в европейской философии возникает немыслимый ранее вопрос «зачем быть одиноким?» (ответ на этот вопрос в прошлом столетии давали многие – от Соловьева и Штирнера до Сартра, Камю и Мамардашвили), вся советская идеология строится на отталкивании от одиночества с помощью преувеличенного значения коллектива в жизни человека. Одиночество уходит из жизни в литературу - Гамлет, Тристан, Фауст, Зигфрид, Парцеваль, бегущий из Москвы Чацкий, «чужой для всех» Онегин, Печорин, Обломов, Ромашов… Особенно остро это ощущалось сто лет назад. Мандельштам («Нет, никогда ничей я не был современник»), Маяковский («какой я к черту попутчик? Ни души не шагает рядом»), Хлебников, герои Чаплина.
После почти 80 лет вынужденного коллективизма, когда в одиночество только лишь ссылали и выбрасывали (Пастернак, Шостакович, Зощенко, Ахматова) опять наступает эпоха одиночек и одиночества, что почувствовал даже Путин: «После смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем».
Сегодня, в условиях сетевого коллективизма (а это похуже, чем партийный коллективизм) одиночество становится разновидностью протеста. Особенно, когда вместо форм остались одни оболочки, знаки - художник не рисует, писатель не пишет, читатель не читает, музыкант не играет, певец не поет, политик не занимается политикой. Мазня на полотне – знак. Мат – знак. Дорогой драндулет, телефон, сумка – знак. То есть молчание. То есть немые неучи и невежды находятся в основе мейнстрима и все держится только тотальной порукой посредственностей, поскольку никто не умеет ничего и именно это и объединяет.
Одинокий человек в такой ситуации сродни обратной перспективе. Не знак, а образ. Не молчит, а говорит, соединяя визуальность с языковой образностью. Методы СМИ и власти на него не действуют, система настолько огромна, что не может раздавить одного (мышь копной не придавишь), поэтому людей нужно объединять любой ценой. Посредственности (то есть единицы толпы) говорят только о том, что интересно им. Одиночка может сказать то, что интересно другим, он лучше видит, ему не заслоняют поле видимости чужие спины. Поэтому если слышишь какое-то яркое, нетривиальное высказывание, можешь быть уверен – это говорит одиночество.
Не случайно сегодня государством (ами) утверждается античное отношение к одиночеству (вообще античность сегодня проглядывает во многом), как к противостоянию всякой социальности и оттого оно наделяется чаще всего негативными характеристиками. С точки зрения античности, Homo solus aut Deus, aut daemon – человек или бог или демон, или гордец, или изгой и достоин порицания и жалости. Сегодня на Западе уже всерьез считают (цитируем заключение по делу Брейвика) «По мнению психиатров, в ситуации, когда подавляющее большинство молодых людей активно пользуются блогами и социальными сетями, принципиальное отсутствие аккаунтов и какой-либо информации о себе в сети может свидетельствовать об опасных отклонениях».
Литературы об одиночестве множество (как художественной, так и научной). Возьмем на себя смелость выбрать лишь одну книгу авторов, которые больше 20 лет занимаются проблемами одиночества. Это Н.Е.Покровский и Г.В.Иванченко. Универсум одиночества: социологические и психологические очерки. М., 2008.
Некоторое время назад стало известно, что одному из сегодняшних бесконечных телехохмачей присвоен титул «короля смеха». Кто это? Каждый может выбрать по своему усмотрению, так как все они одинаково ниже человеческого достоинства, их можно показывать котам, курам, ежам, но никак не людям, и, судя по масштабам и мощности смеховыжималок на разных каналах, даны нам от Бога в назидание и исправление, чтобы мы, в нашей санаторной действительности, хлебнули горя.
Глядя на покатывающуюся со смеха публику с какой- то мутной дрянью вместо лиц, на весь этот денщицкий, уездный юмор, не оставляет чувство, что, во-первых, это уже особая порода людей, для которых хрестоматийный смех над пальцем есть эталонный образец чеховского юмора. Во-вторых, никто из них, заходящихся, даже не догадывается, что титул короля смеха уже был присвоен навсегда. В начале ХХ столетия Аркадию Аверченко. Ибо то, что писал Аверченко – живой, подлинный юмор от Бога. А то, что мы слышим сегодня, это не плохой или средний юмор. Это не юмор вообще.
Он родился в Севастополе, а, приехав в Петербург, оказался в редакции журнала «Стрекоза», находившегося в периоде умирания. Аверченко, понимая, что больной скорее мертв, чем жив, толкнул падающего и на останках «Стрекозы» создал журнал «Сатирикон», основав лучшее из российских юмористических изданий. Аверченко работал удивительно много. Он писал передовицы, фельетоны, заметки, рассказы, пьесы, репортажи, ежегодно издавал сборники своих рассказов. С 1908 по 1918 гг. Аверченко издал более 40 сборников.
Читая сегодня Аверченко, не устаешь поражаться тому, сколько тем для своих рассказов и фельетонов он мог извлечь из любой, даже самой скучной действительности. Эти темы и сюжеты потом можно видеть у Булгакова, Зощенко, Романова, Райкина. Не принимая ни одну из политических сторон – ни правую, ни левую, - Аверченко не пропускал ни одно событие в стенах Государственной Думы, откликаясь на них так, что персонажам рассказов и фельетонов становилось стыдно появляться на трибунах. С особой «любовью» Аверченко относился к экспериментаторам от искусства и литературы и нет никакого сомнения в том, что будь у на сегодня «Сатирикон» и Аверченко, нам гораздо легче дышалось бы среди деятелей «актуального искусства».
Журнал закрыли в августе 1918 года. Аверченко отправился за отступающей старой Россией. В Крыму он выступал, писал, издавал, даже составлял тексты белогвардейских листовок. Наконец он оказался в Севастополе, где вместе с тысячами спасающихся от большевиков штурмовал пароходы. В итоге он оказался в Константинополе и затем, после долгого пути, в Праге. Он выступал во многих городах Европы, его книги выходили в Берлине, Праге, Варшаве, Париже и это давало возможность жить, но прежней жизни и прежнего творчества уже не было. В это время Аверченко стал писать крупные вещи - роман "Шутка Мецената", трехактную комедию "Игра со смертью" и другое, анализируя все, что произошло. Он пишет так же хорошо, но во всех его вещах чувствуется непреходящая тоска по родине, неустроенность и опустошенность. Тем более, что Аверченко был совсем одинок. Когда он тяжело заболел, его поместили в госпиталь в Праге, где он маялся на простой железной кровати и когда хоть немного отпускало, по-прежнему пытался сочинять и шутить. 12 марта 1925 г. Аверченко умер. Тело его, погребенное на Ольшанском кладбище, было положено в металлический гроб и еще заключено в специальный футляр – он надеялся, что хотя бы после смерти вернется на родину. Но на родину вернулись только его книги.
Недавно буквально по крупицам была восстановлена его биография, которая вышла в серии ЖЗЛ. Ее стоит прочесть (или внимательно просмотреть), чтобы потом перейти к нему самому и больше никогда не смотреть и не слушать современных юмористов – лучшего противоядия не выдумано.
В продаже появилась книга, посвященная формированию мышления и взглядов на окружающий мир у древних египтян и жителей Месопотамии. (Франкфорт Г., Франкфорт Г.А., Уилсон Д., Якобсен Т. Духовные искания древнего человека. В преддмерии философии. СПб., 2016) Литературы по древнему Египту и Месопотамии, по их культуре и искусству очень много. Особенно на Западе – в Париже есть целый магазин, который торгует только книгами по древнему Египту. У нас с этим похуже, но все равно есть многое в координате от Матье и Коростовцева до Большакова и Перепелкина. Однако у многих при упоминании этих древних цивилизаций (спасибо школе) возникает стойкая идиосинкразия – слишком от нас далеко, слишком все плоско, слишком архаично. Этих людей можно понять – за большинством работ о древнем Египте и Месопотамии нет человека, вернее, он представлен полем борьбы тенденций, направлений, стилей и форм.
Представленная книга – одна из немногих попыток показать, как видели окружающий мир жители древнего Египта и Месопотамии, как эти представления воплощались в искусстве, культуре, быту. Тогда становится понятным, что мы «в лице» Египта и Месопотамии имеем дело с чрезвычайно интересным явлением. Авторы помогают нам понять феноменологию происходивших тогда процессов.
В чем феномен этих цивилизаций? Они возникают одновременно и словно внезапно. Вообще через то время проходит какой-то тектонический разлом – дремавшая десятки и сотни тысяч лет творческая энергия вдруг вырывается на поверхность и сразу в разных местах земли (Египет, Месопотамия, Индия) возникают выдающиеся цивилизации с огромным потенциалом. Что случилось тогда, что позволило высвободить эту энергию – это вопрос, не потерявший актуальности и сегодня. Это были уже именно цивилизации, ибо они имели города (город, окружив себя стенами, оторвал человека от природы, мир как история сменил мир как природу). Однако между ними была существенная разница – Египет был самоизолирован от остальных, Месопотамия открыта. При том, что египетские города не имели стен, в отличие от городов Месопотамии.
Дуализм мира и явлений (то есть стремление к гармонии) лежал в основе мировосприятия египтянина. Верхний и нижний Египет (две короны у фараона), две стороны Нила – на одной жили, на другой хоронили, небо и земля, текст и комментарий, общий и индивидуальный портрет, хаос и космос. Обе стороны отражались друг в друге. Небо на земле, земля на небе. Два мира объединял миф, источник возобновления и воспроизведения энергии жизни. Если миф был границей между мирами, река Нил между антиномичными берегами, то настоящее - границей между прошлым и будущим. Границей настолько тонкой и неуловимой, что египтяне были убеждены, что настоящего нет и одна вечность просто перетекает в другую. Поэтому было не жалко времени на создание памятников. Нас и сегодня поражает кропотливейшая работа, требовавшая огромных сил и времени.
А раз времени почти нет, или оно течет мимо, то статика становится основой жизни. Остановить движение, вернее, двигаться, стоя – лейтмотив египетского искусства. Отсюда странное ощущение при взгляде на рельефы и рисунки: мы видим мчащиеся колесницы, бегущих людей, которые при этом не движутся, а остаются в покое. Наверное, ни у одной культуры больше не получилось соединить эти две противоположности. Поэтому в основе Египетской культуры строгий канон и статика, как важнейшее свойство вечности. В целом искусство Египта удивительно идеально-образно: предмет изображался не так, как представлялся, а в идеальной форме, то есть с выделением всех важных частей и сокрытием несущественного. При этом важнейшим моментом было то, что часть была важнее целого, ибо при ее изменении изменялось всё. Отсюда такое внимание к деталям при создания образа.
Сейчас часто приходится слышать о том, что книга умирает, уступая свое место электронным текстам. Так проще и удобнее. Можно было бы в это поверить, если бы простота и удобство были универсальными критериями современного общества. Однако при выборе машины, дачи, квартиры и ее антуража, гостиницы во время путешествия или просто одежды простота и удобство часто отступают на второй план, освобождая место красоте, пышности, роскоши, крутости. Потому что существует культура жизни, культура повседневности, культура путешествий и передвижений, культура отдыха, культура одежды, отнюдь не вмещающаяся в утилитарные рамки.
Существует и культура книги, насчитывающая не одну сотню лет. Разумеется, сегодня с утилитарной точки зрения странно выглядит роскошное издание Мильтона «Потерянный и возвращенный рай» с гравюрами Доре, которое не на всяком столе раскроешь. Его нельзя взять с собой в метро, трудно поставить на полку. Правда, не менее странным выглядит и «Повесть временных лет» или «Переписка Ивана Грозного с Курбским» в формате покетбука – что-то не припоминаются люди в метро, увлеченно вчитывающихся в бессмертное творение преподобного Нестора или Грозного. Все это приводит нас к мысли о том, что есть книги, содержание (а также история) которых требует особого оформления, особого отношения с нашей стороны и даже особой пространственной среды. Особой культуры. Книга как произведение искусства, как форма культуры…
Утрата такого рода книги обедняет общую культуру. Эта культура книги, ныне в значительной степени утраченная, предусматривала все – обложку, иллюстрации, виньетки, расположение текста, размер и характер шрифта. И делалось это не только для того, чтобы можно было любоваться. Это в значительной степени помогало восприятию текста, заставляло не просто воспринимать его, как источник информации, а иначе переживать прочитанное, для того, чтобы получить от книги подлинное наслаждение. Оформлению книги нередко придавалось такое значение, что П.Флоренский, русский «Леонардо да Винчи», закончив свой фундаментальный труд «Столп и утверждение истины» тщательно разработал и его книжное оформление. Он лично создал проект обложки, подобрал шрифты, иллюстрации и заставки из книги Амбодика (Ambodica) «SumbolaetEmblemataSelecta». Причем шрифт он решил специально сделать мелким, чтобы читать книгу нужно было в постоянном напряжении внимания.
Разумеется, важно не только это. Не меньшее значение в книге имеет и ее происхождение, ее ценность повышается по мере того, как она проходит через руки и библиотеки. Пометки, автографы, дарственные надписи дают возможность прикоснуться через старую книгу к очень многим событиям и людям. «Зачитанная книга» это не всегда растрепанная и грязная. Это книга, которая вводит читающего в круг идей и понятий, которыми жили люди, читавшие эти страницы. Способность чувствовать ценность книги, наслаждаться ею, ее оформлением, особым запахом бумаги, воспитывается не сразу. Но эта тонкость чувств необходима как неотъемлемая часть общей культуры. Книга в айпаде это удобно и практично (правда большие объемы текста читать в электронном варианте очень сложно), но это уже не книга. Это ее остов, механическая функциональная основа. В скелете тоже можно найти свою эстетику, но едва ли кто-то будет спорить, что все-таки лучше, когда скелет покрыт плотью и еще красиво одет и обут.
Драматург, сценарист и эссеист Ж.К.карьер и философ, писатель, семиотик У.Эко в книге-диалоге «Не надейтесь избавиться от книг» (СПб., 2013) не сомневаются в том, что культура книги именно сегодня переживает свое второе рождение. Мало того, по прежнему обгоняет интернет по функциональному удобству хотя бы потому, что не зависит от внешних факторов типа элекросети или wi-fi. Хотя это явление амбивалентное – с изобретением книги человек не только многое получил, но и утратил некоторые формы знания. Что значат для человека даже непрочитанные книги, почему их запрещают, какой смысл в домашней библиотеке. И все это с глубокими и непринужденными отсылками в историю цивилизаций, литературы, искусства – легко, красиво и всегда уместно.
Самая страшная и опасная статья расходов - косметика. Даже хуже, чем алкоголь. В целом там много любопытных рекомендаций - книга есть в сети.
Читать полностью…
Сегодня очень часто в общественном пространстве возникают вопросы о наказаниях, их степени, вине и ее критериях, вопросы, которые пытаются решить сравнительным методом – там, у НИХ, так, а у НАС сяк, им можно, нам нельзя, почему и.д. Выводы, как правило, рождаются вполне определенные: «Доколе», «До каких пор», выводы, с помощью которых можно звать на митинги или кухни (то и другое сегодня по сути ничем не отличается, задача одна и та же – «потрындеть», только в разных пространствах), но не разбираться в сути.
А разобраться, хотя бы в общих чертах, интересно. Хотя бы потому, что большинство категорий, которыми мы сегодня пользуемся, помечая их моральными и нравственными маркерами (насилие - плохо, свобода – хорошо) возникли сравнительно недавно, в эпоху Нового или новейшего времени. До этого насилие не считалось пороком, так как война была важнейшим двигателем цивилизации, ускорителем прогресса, способом культурного и технологического обмена, поэтому наказывать с помощью насилия было сложно. Мало того, насилие нередко поощрялось. Например, домашнее – достаточно открыть «Домострой».
Вопрос о лишении свободы также возник только в Новое время, когда свобода начинает осознаваться, как ценность, когда возникают ее категории. На протяжении тысяч лет человека сажали (лишали свободы) только чтобы добиться чего-то (вернуть долг и пр.). Мало того, если общество было на высоте в моральной плане, то тюрьмы были не нужны - спартанское общество знало тюрьмы только для рабов. Главной формой наказания были штрафы (см. Салическую и Русскую правду), то есть все имело материальный эквивалент, жизнь сама по себе, свобода сама по себе не имели ценности, таких категорий не знают. Соответственно, задача правосудия была исправить, а не предотвратить, заботиться о настоящем, а не будущем в категориях циклической, а не линейной координаты исторического времени.
Важнейшей формой наказания было т.н. «позорящее наказание», предусматривающее ответственность двух сторон – той, что карает и той, что сознает себя виновной и, как следствие, испытывает стыд и позор. Трудно наказать того, кто не испытывает стыда и позора. Позорящие наказания были возможны в условиях, когда средой существования была община (городская или сельская). Поэтому правовые нормы создавались социальными группами (цехами и пр.), в то время, которое принято сегодня считать апофеозом несвободы (средневековье) существовала плюралистическая цивилизация. Закон шел снизу, а не сверху и являлся выражением требований социальных институтов.
Наказание зачастую заключалось в обесславливании человека, что было страшнее тюрьмы, так как ставило человека вне общины (гражданский аналог церковной анафемы). Одна из главных задач обесславливания была избежать общественного скандала (сегодня все наоборот). Таким образом, государство и общество вместе следили за правосудием (государство «отвечало» за вину, общество - за позор). С уменьшением роли общества растет роль государства и, соответственно, насилия. Все большее значение приобретают тюрьмы и смертная казнь (примечательно, что роль смертной казни резко возрастает, когда складывается понятие о человеческой индивидуальности и личности. Не случайно «Русская правда» не знает смертной казни – она заменена выкупом). Причем задача смертной казни была показать, что государь (государство) имеет право распорядиться моим телом (в этом была суть и физических наказаний).
Сегодня, когда государство зачастую бессильно перед преступностью, опять возникает дискуссия (см. М.Нуссбаум) о необходимости возвращения к позорящим наказаниям вместо тюрьмы.
Обо всем этом и многом другом в сборнике статей «Вина и позор в контексте становления современных европейских государств XVI-XXвеков» (СПб., 2011). Статьи написаны как отечественными, так и зарубежными авторами и помогают понять, какое место в системе наказаний занимали вина и позор и почему сегодня многие технологии, которые в рамках «преступление –наказание» связывали человека и государство, сегодня уже не работают.
Сегодня, когда наступило состояние interregnum (в терминологии А.Грамши «новое еще не работает, старое уже не работает») в поисках спасительного «философского камня», который превратит всех нечестных в честных, богачей в расточителей и умножит мудрость премьера Медведева, начинают обращаться к «формальному методу» Шкловского. Методу, изобретенному почти столетие назад, но сегодня актуализирующемуся с каждым днем. Как известно, «формальный метод» родился в недрах ОПОЯЗа (общества изучения поэтического языка), созданного до 1920 года В.Шкловским. (К ОПОЯЗу имели отношение Б.Эйхенбаум, Ю.Тынянов Р.Якобсон, О.Брик и другие).
В своих работах «Воскрешение слова» и «Искусство как приём» Шкловский резко критиковал подход к искусству (и литературе, в частности) как к «системе образов» и выдвигал тезис об искусстве как сумме приёмов художника («формальный метод в литературоведении»). Он считал форму литературного произведения единственным реальным носителем специфики искусства, а содержание относил к «внехудожественной» категории. Для Шкловского «техника» писательского мастерства была интереснее текста, который, как считал создатель «формального метода» писатель мог бы и не писать. Сторонники «формального метода» рассматривали произведение как сумму приемов, которые только и нуждаются в изучении, предметом литературоведения они считали литературность, а не литературу, произведение не имеет никакой связи с автором, жизнью, идеологией – роман должен быть о романе, текст о тексте.
Важнейшим инструментом работы с текстом Шкловский считал «остранение», то есть придание изучаемому предмету странности, необычности с целью вывести его за пределы обыденности и после этого изучать без «автоматизма восприятия». Разумеется, «формальный метод» Шкловского вырос не на пустом месте – там есть и Гуссерль с его неразрывной связью вещи и наблюдателя, и символисты и А.Веселовский с его «поэтикой сюжетов». Одна из главных и интересных тем Шкловского – вещь в процессе создания и созданная вещь это не просто незавершенная и завершенная, а две принципиально разных вещи. Поэтому не стоит стремиться завершить вещь – длящаяся незавершенность оставляет перспективу, делает вещь живой, позволяет вовлечь в процесс ее создания самые разные элементы, причем, нередко, крайне далекие друг от друга. «Сопряжение далековатых идей», как говорил Ю.Тынянов, «несходство соединяемого» мы видим у Эйзенштейна, Татлина, Вертова, Лисицкого, Родченко и многих других. Шкловский называл формализм «первой русской теорией, охватившей или охватывающей мир» и это так и оказалось впоследствии.
Век формалистов оказался недолог. Главный конфликт возник не в недрах сторонников метода, а за пределами своего круга. Формалисты развивали науку, но аудиторию для науки развивали другие. Их перестали понимать, время стремительно их обгоняло. «У нас украли время» - скажет потом Шкловский. В результате у многих из них начинается тоска по несостоявшейся биографии, биографии, которая обернулась лишь списком прочитанных книг и перечнем «не взлетевших самолетов мечты». Спасая себя, теоретики становятся писателями и поэтами (Шкловский, Тынянов, Мандельштам), но помогло это не всем - формализм стал ругательством и бесплатной путевкой в Сибирь.
Однако формализм оказался живуч и перспективен. Всю вторую половину прошлого столетия он воскресает в семиотических школах, в западных интеллектуальных проектах, течениях, движениях, в теории жанров, в деконструктивистской архитектуре, в постмодернистской эстетике, в software studies. Его можно при желании видеть даже в одновременно мертвом и живом коте Шредингера.
На эту тему только что вышла трехтомная исчерпывающая трехтомная антология «Формальный метод» (Т.1. «Системы», Т.2. «Материалы», Т.3. «Технологии». М., 2016), включающая в себя программные статьи, интервью, рецензии ведущих «формалистов», сопровождаемые блестящими статьями известных современных исследователей. Антология готовилась много лет и сегодня это лучший инструмент для понимания формализма и вообще той странной и неоцененной эпохи.
В культуре ислама (как и в культуре иудаизма) нет образа, как посредника и вообще нет посредников ни в виде святых, ни в виде духовенства, ни в виде храма – мечеть никак не освящается, духовенство отличается от простых верующих лишь специальным образованием. Поэтому в исламском мире не сложилось и светской изобразительной культуры, там нет художественных школ и нет знаменитых художников. Если в христианстве все нисходит от абстрактного, непостижимого к конкретному и осязаемому чувствами, то исламская культура – культура восходящая от конкретного к абстрактному, от разнообразия образов к полному их отсутствию.
В результате отсутствия художественного образа, задача преображения человека (то есть вывода его за пределы субьективности) в культуре ислама возлагается на архитектуру и орнаментику. Причем термин «орнаментика» в том значении, в котором он употребляется в музыке (способ украшения мелодии в музыке и учение о способах украшения мелодий при помощи специальных музыкальных приёмов) подходит больше всего. Архитектура в культуре ислама становится изобразительным приемом, а орнамент начинает звучать, очень точно передавая определенные состояния души.
У многих сторонних наблюдателей обилие орнамента в культуре ислама, его почти нарочитый геометризм может вызвать аналогии с абстрактным искусством. Если подразумевать под абстракцией попытку изобразить неизобразимое, заглянуть за спину конкретного образа, то тогда это абстракция. И именно в этом ключевое отличие «той» абстракции от современного абстрактного искусства. Сегодняшнее абстрактное искусство есть ответ на сиюминутные потребности моды, рынка, крайних степеней социального индивидуализма, когда «я так вижу… я так считаю… мне так нужно» является точкой бифуркации, из которой возникает поведение, реакции и пр. Сегодняшнее абстрактное искусство это, прежде всего, импульсы сознания отдельного человека.
Для мусульманина «абстракция» орнамента есть микросхема бытия, отражение Бога в этом мире, изображение установленных им правил. «Абстракции» исламского искусства ставят важнейший вопрос, который стоял у истоков всех фундаментальных поворотов мировой культуры и стал особенно актуален после изобретения фотографии – зачем изображать то, что есть и так? То, что мы видим. Бог уже это сделал лучше, чем мы, неужели нужны дурные копии? И исламская культура тут же отвечает на него: задача человека, как творца, состоит в том, чтобы не повторять, а облагораживать. Орнамент в исламской культуре это форма, в которую можно вписать хаос окружающего мира, это возможность извлечь из этого хаоса неизменное и постоянное. В этой форме везде есть место Богу. Не случайно в орнаментальные мотивы мечетей и мавзолеев обычно многократно и в разных вариациях вплетается الله (Аллах).
Важнейшей задачей орнамента является передача ритма времени, движения, жизни, фразы. Не случайно в декоре памятников архитектуры ислама тексты занимают важнейшее место, принимая на себя функции орнамента и наполняя содержанием ритм арабески, основного украшения стен. При этом почерки сульс (плавная графика букв) и куфи (угловатые, геометричные формы письма) отражают своими очертаниями, помимо всего прочего, борьбу стихий, характеров, природ в этом мире. Западный психолог Арнхейм как-то попросил своих слушателей изобразить счастливый и несчастливый брак в виде линий. В результате счастливый брак был изображен в виде округлых, плавных форм, несчастливый изломанными, рваными линиями с изобилием углов и острых концов. Когда два этих почерка сплетаются в одном орнаментальном мотиве, невозможно представить себе лучшую аллегорию борьбы двух основных начал в этом мире.
Данные положения описывают главную мысль уже классической книги О.Грабара «Формирование исламского искусства». (М.2016). На тему особенностей исламской культуры и искусства вообще немного заслуживающих внимания «неискусствоведческих» работ (среди них книги Буркхардта и Шукурова) и на сегодня это одна из лучших книг по генезису и особенностям исламской культуры, а не только искусства, во всех сферах – от города до «земли ислама».
Сегодняшняя тема – Россия и Крым. Не стоит в ужасе отшатываться «вот и сюда пробралось», никакой политической риторики, «крымнашей» и тем более, стремления кого-то в чем-то убедить, не будет. Нас интересует Крым, как территория в поисках истории, как симптом, «как метафора», как сказала бы С.Зонтаг, как возможность сравнительным методом понять, что происходит в обществе. Случившееся требует от нас понимания, осмысления, увязки с историческим и символическим контекстом, иначе Крым так останется питательной средой для политических лозунгов.
Начать следует с того, что Крым уже несколько столетий является симптомом обращения к «византизму» (в самом положительном, а не интриганском смысле), прежде всего, во внешней политике. Этот «византизм» оказывался востребованным и актуализированным в эпохи кризисов и нестабильности, поскольку Крым в общественном сознании всегда был преддверием Греции. Актуализация крымской темы означала, что исторические связи России и древнейшим центром христианства вновь необходимы. Для того, чтобы лучше понять это, стоит напомнить, что присоединение Крыма в XVIII веке стало частью «греческого проекта» Екатерины, метанимическим «замещением» в общественном, политическом и географическом пространстве XVIII столетия Греции-Константинополя.
Этот «греческий проект» стал основой новой национальной идеологии, окончательно оформившей и в русском, и в европейском сознании новую концепцию русского политического мессианизма. Во многом источником ее была «Москва-Третий Рим» - опять же, без Константинополя не обошлось. Всерьез обсуждался замысел освобождения Византии, который вдохновлял соотечественников и имел широкий резонанс в Европе. При этом считалось, что Россия, хранившая греческие духовные смыслы и ценности, в Крыму возвращает их, делая Крым если не большей, то уж не меньшей Грецией, чем сама Греция. Не случайно старым крымским городам давали новые, грецизированные названия: Левкополь, Севастополь, Симферополь, Феодосия (Кафа) и т. д. После присоединения Крыма в 1788 году в Царском Селе был выстроен Софийский собор, в чем уже современники Екатерины усмотрели прямое уподобление константинопольской Софии и претензию на византийское наследство. А внук Екатерины (отказавшийся позднее от престола) получил имя Константин. Напомним, что вся история Византии лежала между Константинами - Константин был первым императором Восточно-Римской Империи и Константин стал последним (погиб при штурме Константинополя в 1453 году). Кроме того, существовало предание, что восстановит империю тоже Константин.
Путешествовавший с Екатериной по Новороссии французский посланник Сегюр говорил: «Вам нужен Очаков и Аккерман: это почти то же, что требовать Константинополь». И не только. Утвержденные на крымской византийской теме политические идеи императрицы, в итоге, стали настолько масштабны, что в Европе всерьез поговаривали о претензиях России на мировое господство. И не случайно - близкий к Екатерине П.Зубов составил карту будущей Европы, на которой не было Швеции, Пруссии, Австрии, Польши, Дании, Турции. Они были включены в состав Российской империи с шестью столицами - Петербургом, Москвой, Астраханью, Веной, Константинополем и Берлином (представьте сейчас презентацию такой карты даже в шутку). Естественным продолжением «крымской политики» Екатерины стала особая «крымская тема» русской литературы. В Крым начали ездить за несбывшимися надеждами, за иной жизнью, он стал последним берегом, который видели с уходящих за горизонт пароходов, переполненных эмигрантами. И присоединение и возвращение Крыма меняло географию России, точки координат, еще более погружало ее в себя, приближало к пониманию личной идентичности.
Для понимания этих процессов полезно ознакомиться со сборником статей научной конференции «Крымский текст в русской культуре». (СПб., 2008.) (http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8917). Безусловно, понадобится не всё, но несколько статей (прежде всего, О.Гончаровой) помогут лучше понять преемственность процессов в истории, культуре и общественном сознании.
Сегодня у нас пойдет речь о книгах очень разных, но объединенных великолепным языком. То есть мы поговорим о хорошо написанных книгах. В наши дни принято не обращать на это внимание, воспринимать хороший язык книги, как бонус, не относиться к нему всерьез. Во многом это происходит потому, что уже почти два десятилетия делается все возможное, чтобы приучить читающего человека к тому, что грязь и пошлость в книгах и суконный, заборный, занозистый язык, доведенный до того уровня примитивизма, когда он перестает быть языком, это нормально. Что войти в литературу можно, как в собес, со справками о таланте.
Это фирменный стиль прилепиных и прохановых (и не только), которые писать не умеют и мысли у них заводятся, как вши, от бедности. Бедности ума и воображения. Писать им хочется, но не о чем, но раз их широко рекламируют (стоит задуматься – кто и зачем), то, стало быть, это хорошо, просто мы чего-то не понимаем. Понимаем. Они просто не умеют писать, а нам сознательно портят вкус, опускают до их уровня, вот и все. Надо помнить, что это чисто рыночная стратегия. Их никто не будет покупать и читать, пока не будут вывернуты наизнанку критерии, чтобы отвратительный текст считался хорошим, а бездарность талантом.
Итак. Первая книга - Юрий Карабчиевский «Воскресение Маяковского» - одна из лучших книг о трагедии Маяковского. Нет сомнения, что сегодня какого-нибудь Быкова о Маяковском читают только потому, что не читали Карабчиевского. Парадокс книги в том, что она написана человеком, который не любит Маяковского, но не может не признать его гениальности и согласиться с его смертью. Карабчиевский не любит, но сострадает Маяковскому, находящемуся за пределами всякого воображения, он верует в него, как Хэмингуэй в Бога – иногда, по ночам – и пытается разобраться в существе своей веры и своей нелюбви. Ведь если главное дело поэзии – вносить в мир любовь, то есть свет, который дает ясно видеть предметы и явления жизни сразу со всех сторон, а поэзия Маяковского это нечто иное, то тогда как он мог существовать? Но существовал же. Как же это так? Это не книга о книге, как часто бывает – это книга о живом человеке, что бывает нечасто.
Вторая – Георгий Флоровский «Пути Русского богословия». Название не должно пугать. Эта книга не о богословских проблемах, а о путях русской мысли от истоков до Гоголя, об изгибах национального характера. Понимая, что, говоря о мысли, самое главное не объяснить ни словами, ни наукой, а можно только почувствовать, оно прикасается к сердцу и уму, как дуновение – коснулось и отлетело, Флоровский только намечает путь, по которому пускает читателя. Он приглашает читающего думать вместе с ним, додумывать мысли, многие из которых заканчиваются многоточием. Он автор не для потребителя, а для производителя, как, например, Хлебников в поэзии, который, кстати, многие стихи тоже заканчивал своим знаменитым «и так далее».
Третья – Иустин Попович «Философские пропасти». Книга о трагедии безрелигиозного и вообще безыдейного человека. Книга написана горько и, не побоимся этого слова, страстно: «Трагично быть человеком, ибо человек стал средоточием трагизма, средоточием всего, что трагично и в горнем, и в дольнем мире, и во внешней, и во внутренней бесконечности. Через человека прозрела всякая боль, в нем разболелась всякая тварь, через его око проплакало горе всякого существа. Он больной, несущий на своих плечах болезнь всеобщего существования. В нем, как в линзе, собран весь трагизм мира, и он беспомощно сжимается и мечется на одре своей немощи». Хватит странствовать и скитаться по своей жизни - вернитесь к себе. Домой. Это главный призыв автора, который изо всех сил сдерживает сильную боль.
Пока всё, хотя есть и еще. Эти книги объединяет то, что в них нет суеты проповедничества, скуки дидактики, страсти принуждения, нетерпимости и менторства – они честны, их авторам хочется, чтобы мы поняли и задумались. Поэтому там нет того самого вечно вчерашнего языка, который всегда прозябал на стенах общественных ретирад, а теперь вылился на страницы «модных писателей». А есть язык, которым хочется говорить и думать.
Очень трудно советовать на эту тему нечто исчерпывающее – такой книги просто нет. Поэтому две работы – старая и новая. Старая - это великолепно изданная работа: «Эллинская культура в изложении Фр. Баумгартена, Фр. Поланда, Рих. Вагнера». (СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1906). Авторы этого труда представили всестороннюю картину эллинизма, обобщив и систематизировав огромный фактический материал. Подобных работ до выхода этой книги в Европе не существовало. «Эллинская культура» впервые вышла в Германии в 1905 году и сразу же была переведена на русский язык. Важно, что именно в этой книге впервые в научной практике была связана эволюция римской и эллинистической культуры, показана преемственность двух культур и эпох. Вторая книга современного культуролога Г.С.Кнабе (к его работам еще придется обращаться). «Древо познания и древо жизни». М., 2006. Часть этой книги посвящена античному Риму и особенностям его культуры – метафизика тесноты, отчуждение и письмо, рождение экзистенциального человека – эти и другие темы раскрываются на самом серьезном уровне и помогают понять те вещи, которые в обычных обзорах по культуре обычно упускаются.
Читать полностью…
Сегодня интересная и необъятная тема – античность или, как ее еще называли «эллинизм». Обращаясь к ней, к Древней Греции и Риму, обозначая основные типологические черты той уникальной эпохи, мы отчетливо видим ее следы в современности. В основе античного отношения к миру и окружающей жизни лежит остро переживаемое время, даже не просто время, а сиюминутность. В памятниках античной Греции отчетливо видно желание запечатлеть мгновение, каждая античная статуя есть иллюстрация к фразе «остановись, мгновенье, ты прекрасно», величие мастера определяется его умением «схватить момент», остановить в своем произведении время. Именно поэтому в античной культуре нет глобальной образности, а присутствует только конкретика. Не случайно О.Шпенглер точно заметил, что «античный храм это чехол, натянутый на мгновение».
Отсюда закономерно вытекает отсутствие ценности прошлого, как сублимации прожитых эпох. Обращаясь к прошлому, грек или римлянин обращается либо к мифу, либо к воспоминаниям о героической эпохе, то есть берет то, что лежит сверху, оставляя нетронутыми фундаментальные пласты. Не случайно не существует мемуаров, никто не жалеет о погибшем прошлом (то есть о времени), вместо исходной даты часто пишется «с этого момента». И хотя уже существуют часы (водяные и солнечные), но используются они условно. Отсюда особое внимание античной культуры к памяти (Мнемозина) и мнемотехнике. Если нет истории, то есть только то, что способна сохранить память.
Поразителен тот факт, что при высочайшем уровне цивилизации, древняя Греция не обрела географического пространства для самореализации, развития, пространства культуры, а, как следствие, и пространства мысли. Неприятие дали характерно для древнего грека, причем дали во всех смыслах. Грек не стремился в небо - нет обсерваторий (на арабском востоке почти все крупные ученые были астрономы, сохранились обсерватории, например, в Самарканде), нет проникновения в глубину предмета, художественного явления, а есть просто его оформленная поверхность (как и в Египте). Именно поэтому грек предпочел картине статую, ибо статуя максимально конкретна, в ней нет двойных смыслов, полутонов, абстракции, все сказано одной определенной фразой.
Основав сотни поселений по побережью, греки не сделали никаких попыток проникнуть дальше, вглубь иных территорий. Римляне стремились к обеспечению порядка в своих владениях, но также не стремились проникнуть, например, во внутреннюю Африку, смирились с утратой Месопотамии и Германии. Имея огромные восьмидесятиметровые корабли, греки плавали только вдоль своих берегов, в отличие от викингов, которые на небольших драккарах не только обошли всю Европу, но и проникли в Америку. Во многом, это было связано с античным чисто телесным понятием родины, привязывающим человека к полису. Для человека античности родина есть то, что он может обозреть с высоты городских стен, то есть из пределов государства-цивилизации. Уйти куда-то значит потерять из виду родину, стать варваром. Отсюда такая привязанность к своей земле (родина не город, а земля, на которой выстроен город), выраженная даже в том, что, по словам того же О.Шпенглера «ни в одной культуре стационарность (цоколь) не акцентируется с такой силой». А цоколь это именно то, что связывает постройку с почвой.
Отсутствие пространства выражается и в статичности античной культуры. В Аиде души статичны в отличие от загробного мира тех же викингов, где души носятся в пространстве. Поэтому в греческой философии вещь представляется так, как она есть в определенный схваченный момент, то есть в статике. В отличие от сознания средневекового или современного человека, когда вещь рассматривается в динамике, в последовательности ее изменений.
#редкаякнига Продолжаем разговор о редких книгах. Что такое "самиздат", знают, наверное, все. Сегодня, в век абсолютной доступности книги, текста, технологий "print on demand", фотокамер в телефонах многим уже трудно представить себе, как можно от руки или на машинке размножать любимые стихи, рискуя, как минимум, карьерой. Но самиздат - интереснейшее явление нашей культуры ХХ века, хотя зародилось оно на 200 лет раньше. В машинописных копиях ходили Высоцкий и Ахматова, Цветаева и Булгаков, религиозные и политические тексты (от Библии до Ф.Раскольникова).
Читать полностью…
Ключевая проблема сегодняшнего времени – язык. Язык, которым должно говорить время. То, что каждая переломная эпоха, вбрасывающая в реальность новые образы и понятия, зачастую противопоставленные прежним, обзаводится новым понятийным аппаратом, своим языком передачи смыслов, известно хорошо. Можно вспомнить петровское время, время после войны 1812 года, переворот 1917-го, когда новый язык создавали самые разные социальные и культурные страты. Маяковский сетовал, что «улица корчится безъязыкая - ей нечем кричать и разговаривать», с языком экспериментировали футуристы, символисты, авангардисты. «Оязычи меня щедро, ляпач». Ведь потрясения случаются не только потому, что падает уровень жизни, но и потому что наступает историческая немота. Заканчиваются образы, символы, а вместе с ними и язык, отражающий эти вещи и сам создающий их. А говорить хочется. Особенно если есть, что сказать. Поэтому на передовую выносятся лозунги о свободе слова, свободе, которая приравнивается к свободе предпринимательства, к утоленному голоду. Так было в 1905, и в 1917 и в 1991 годах. Формируются слои, являются люди, которые дают эпохе дар речи, говорят от имени. И если Павел дал дар речи христианской эпохе, то Маяковский – советской.
Сегодня мы сталкиваемся с той же самой проблемой, только на новом, более сложном уровне. Оказалось, что наступившая эпоха немая. Объявившие себя пророками не смогли ничего сказать, кроме этого самого объявления. В результате заговорили претенциозными бессмыслицами, по точному выражению Т.Горичевой «заболтали об уже проболтанном», «дискурсы», «хронотопы» и «симулякры» сменили «даздраперм» и «наркомнацей», унаследовав их историческую несостоятельность и бессодержательность. Но если раньше шариковское высказывание «Желаю, чтобы все…» вызывало смех, то теперь примерно в то же самое («Логика науки есть продукт экстракции из логоса его дискурсивной части») призывали вдумываться. Языковая (а, следовательно, и смысловая) пустота была заполнена хохмачеством, юродством, придурковатостью, в результате чего возникла неприязнь к обдуманному и умному высказыванию. Нереализованная свобода осмысленного слова превратилась в свободу, как безнаказанное кривлянье. В гулкой пустоте, откуда были выметены все смыслы и оттого наполненной духом ничтожества, бессилия, небытия, раздается достоевское «Бобок! Бобок!» - странная попытка заставить заговорить мертвый знак, сменивший живой образ. Образ может говорить, но знак нет. О стену можно разбиться, но о знак стены невозможно.
Отсюда заумные книги ни о чем («Бобок, Бобок»), простодушная вера в то, что можно сказать больше, чем сказал Христос, хотя это не удалось ни И.Флорскому ни М.Булгакову. Булгаков попытался заставить Христа говорить, когда тот молчал (Истина в том, что у тебя болит голова) и получилось жалко и вымученно. Сегодня пытаются заставить говорить эпоху, которая ничего не может сказать, кроме банальностей. «Быть патриотом», «изжить правовой нигилизм» - никто не спорит с тем, что лошади кушают овес и сено, а ночью видно значительно хуже, чем днем, но тогда необходимо понять, зачем все время говорят ни о чем. У Честертона патер Браун нашел искал потайную дверь библиотеки. Заметив полки с книгами, которых не может быть («Змеи Исландии» (там нет змей), «Религия Фридриха Великого», «Жизнь папессы Иоанны») он справедливо заключил, что раз таких книг не может быть, значит, они для чего-то другого. Дверь оказалась за ними. Сегодня надо понять, зачем пытаются заставить говорить немых и почему не говорят те, у кого есть язык. Максима А.Белого «на азиатское извержение чад Европа должна ответить извержением мысли» за прошедшие сто лет стала только острее.
Книга, с помощью которой можно начать задавать вопросы и приблизиться к пониманию смысла языка В.Бибихин. «Мир. Язык философии» (СПб., 2015). Речь в ней идет не столько о языке философии, сколько об обыденном языке, языке, как среде существования, как средстве передачи и создания мысли. Она карманного формата и ее, как словарь для перевода с бессмыслиц на осмысленное, можно носить с собой.
#редкаякнига По выходным - редкие и необычные книги. Сегодня - книга-памятник с прозаическим названием "Оборона древнерусских городов". Написана Д.С.Лихачевым и М.Н.Тихановой. Обычная научно-популярная книжка, если не обращать внимания на год и место издания. А это Ленинград, 1942 год. Разгар блокады. Поэтому скверная бумага, мягкая обложка. Люди гибнут от голода и болезней, ежедневно обстрелы, враг у ворот - и выходит книга об обороне древнерусских городов. Никто не говорил: "Да зачем это? Ведь блокада. Не о том нужно думать". Как сегодня - чуть что "да у нас санкции. Да у нас кризис". И можно ничего не делать. Дескать, все наладится, тогда и найдётся место для прозы жизни. А тогда блокадой не оправдывались. Знали, что она не навсегда. Так и вышло - книга есть, а блокады давно нет. Книга-памятник.
Д.С.Лихачев вспоминал, как "М. А. Тиханову вызывали в Смольный и предложили ей организовать бригаду для скорейшего написания книги об обороне русских городов. М.А. Тиханова предложила меня в компаньоны. С ней вместе мы отправились в Смольный (это путешествие было для меня нелегким). От площади Смольного до главного здания все было закрыто маскировочной сеткой. В Смольном густо пахло столовой. Люди имели сытый вид. Нас приняла женщина (я забыл ее фамилию). Она была полной, здоровой. А у меня дрожали ноги от подъема по лестнице. Книгу она заказала нам с каким-то феноменально быстрым сроком. Сказала, что писатели пишут на ту же тему, но у них работа идет медленно, а ей(!) хочется, чтобы она была сделана быстро. Мы согласились. И в мае наша книжка «Оборона древнерусских городов» была готова. Она вышла осенью 1942 г. Я писал в ней главы «Азов — город крепкий», «Псков» и еще что-то. Больше половины глав — мои. У М. А. Тихановой там написана глава о Троице-Сергиевой лавре, введение и заключение... Писалось, помню, хорошо — дистрофия на работе мозга не сказывалась".
Подборка некоторых дореволюционных изданий Аверченко.
Читать полностью…
В основе египетской культуры лежала забота о будущем. Отсюда камень в постройках, мощные системы ирригации, мумии, особенности государственного устройства. Отсюда и знаменитые пирамиды. Если античность все забывала (микенские оросительные системы заброшены, хронология древних времен забыта), то египтяне фиксировали все, консервируя время и историю. Если античность утверждала бренность человека и мира (отсюда кремация покойников в гомеровский период), Египет её отвергал (мумии людей, кошек, крокодилов, птиц и т.д.). Поэтому основой культуры стал камень (в Месопотамии глина, в античности огромную роль играло дерево).
Задача культуры создать и поддерживать порядок и символом идеального порядка становится мумия, которая отрицает самоценность тела. Мумия есть суть истории, она помещается в гробнице, гробница в храме (сублимации культуры и цивилизации) и поэтому храм выстраивается как последовательность пространств, ведущих к гробнице. В Месопотамии, напротив, нет внятных представлений о загробном мире. Месопотамия вообще боялась глубины. Она стремилась в небо (зиккураты), но плохо знала, как устроен человек внутри. Поэтому медицина Месопотамии лечит человека снаружи, египтяне же могли оперировать. Так же как и сегодня восточная медицина стремится не вторгаться в человека (массаж, иглы, точки, позы), а европейская построена на хирургии.
Основа культуры Египта – храм. Храм как воплощение идеальной формы, поэтому нет никакого орнамента и декора. Храм как идеальный образ, поэтому украшение храма становилось расширением образа. Храм, как идеальный порядок, как пространство для реализации идеального образа жизни, как оболочка бога, как перевод текста в трехмерное пространство - можно заметить много точек, где пересекаются христианская и египетская традиции. Вообще именно Египет впервые переплел архитектуру и литературу, нанося надписи на стены храмов и продолжая и дополняя текст изображениями. Литература (тексты) заменяла в системе культуры кровообращение – разделенные в мифах части тела связывались священными текстами. В Месопотамии письменность функциональна, это прежде всего связь с богом. Именно в Месопотамии придумали жанр писем богу. То есть письменность утилитарна и ее главная задача – удержание порядка.
История египетской цивилизации показывает, как ведет себя стареющая культура. Истощаются творческие силы, Рамзес II приписывает себе чужие заслуги, Аменхотеп пытается провести реформы, но терпит поражение – реформы были уже невозможны. В культуре начинают производить копии, вместо стиля возникает мода на те или иные вещи или тенденции. Перед лицом наступающей античности развивается ксенофобия – боязнь чужих. Культура начинает уходить в себя, все больше отгораживаться от профанного мира. Храмы нового царства строятся по шкатулочному принципу «храм в храме»: в храме Эдфу святилище скрыто за пятью рядами стен. Храм, как образ жизни сменяется постройкой-воспоминанием о лучших временах, на стены храмов переносится почти вся литература. В результате культура схлопнулась и Египет, уходя, не оставил миру ничего, кто памятников культуры. Месопотамия, напротив, была открыта и щедро делилась своими возможностями и знаниями. Мы и до сих пор пользуемся в астрономии, математике, летосчислении и других областях теми достижениями, которые они создали.
Все это можно понять через представленную книгу. Понять, что Египет и Месопотамия могут быть интересными. Возможно, именно с этой книги начнется процедура «изгнания стереотипов из читателя», стереотипов, имеющих обыкновение очень прочно вцепляться в сознание.
На выходных – необычные книжки. А именно – «Буратино» в переложении А.Толстого. - Эка невидаль, - скажет любой человек, - и что здесь необычного?Необычного много. Мало кто знает, что сказка о деревянном человечке Пиноккио, написанная Коллоди и вольно переложенная в «Буратино» А.Толстым, много десятилетий истолковывалась самым неожиданным образом.
В 1942 году итальянский литературовед П.Баржделлини прочел эту книгу, как … аллегорию жизни Христа. Пиноккио сын плотника, каждый образ человека и животного, каждый предмет и ситуация в истории Пиноккио имеют свою аналогию в Евангелии, и наоборот: крещение (старик в ночном колпаке выливает таз воды на голову Пиноккио), тайная вечеря (в таверне «Красный рак»), Ирод как владелец кукольного театра Манджофоко (пожиратель огня) и даже сделанный из хлебного мякиша колпак Пиноккио связывается с причастием. Эта точка зрения получила как истовых сторонников, так и яростных противников.
Не меньше различных автобиографических и культурологических слоев вскрывается в «Буратино» А.Толстого. Сегодня литературоведы уже не сомневаются в том, что детская сказка о Буратино Толстого на самом деле фельетон о литературной жизни и быте 1920-х годов, в котором Толстой выразил личные пристрастия и антипатии. Одним из центров сказки у Толстого становится Пьеро, за которым скрыт Александр Блок. Пьеро - лирический поэт, имеющий отношения с актрисой Мальвиной, бежавшей из театра - это намёк на драматические отношения Блока с актрисой МХТ Андреевой, уходившей из театра и возвращавшейся. Пьеро пишет стихи о «тенях на стене» - это устойчивый образ поэзии Блока да и все стихи Пьеро довольно точно пародируют стиль и приемы Блока. Знаменитый палиндром А.Фета «А роза упала на лапу Азора» отсылает нас к драме А.Блока «Роза и Крест», где есть героиня Изора в розовом саду. Кстати, наперсницу Изоры в «Розе и Кресте» зовут так же, как лису в сказке Толстого, - Алисой.
Театр Карабаса Барабаса это откровенная пародия на Мейерхольда с его теорией актера-сверхмарионетки. В «Буратино» можно найти отсылки и к Белому, и к Брюсову, к «Сатирикону», Метерлинку, оккультным увлечениям начала века и т.д. Не случайно первоначально Толстой хотел назвать свою сказку «романом для детей и взрослых» - искушенные люди того времени с легкостью прочитывали второй план сказки, в то время как детям доставались лишь очевидности.
Но есть в сказке и реалии, современные ее времени написания. Стихи Пьеро: «Будем жить все лето мы на кочке этой. Ах, - в уединении, всем на удивление…» это «привет» Толстого эмиграции, которую он очень хорошо знал и не очень жаловал, даже будучи в Париже, отчего получил прозвище «Нотр хам де Пари». Вполне возможно, что переименование Пиноккио (кедровый орешек) в Буратино (марионетка, кукла), которая пытается вырваться из театра Карабаса Барабаса есть намек Толстого на самого себя или в целом на писательский круг того времени. Круг, который именно в момент возникновения «Буратино» (вторая половина 1930-х годов) из сообщества свободных творческих людей окончательно превращается в сервильную обслугу власти. Здесь же логичен и образ Дуремара, как карикатура на служилого интеллигента, образованного, но легко продающегося тем, у кого власть и деньги (ср. Васисуалия Лоханкина в «Золотом Теленке»).
Отсюда логически вытекает и пропагандистский пафос 1930-х годов - описание Страны Дураков строится как карикатура на западный мир: тощие голодные собаки, коровы, куры, а «свирепые бульдоги», охраняют покой «сытых котов в золотых очках, под руку с кошками в чепчиках». Власти Страны Дураков защищают «богатеньких и почтенненьких» и обижают бедных и слабых.
Вот так неожиданно для нас раскрываются привычные с детства вещи. Очевидно, общественное сознание ощущает эту многоплановость произведения, его скрытые смыслы и аллегории, не проявленные до конца. Не случайно «Буратино» до сих пор не только остается одним из самых стойких культурных архетипов, но и становится, по мысли одного исследователя, одной из констант русской культуры.
Постоянные конфликты в поле «религиозное – безрелигиозное», которые мы сегодня наблюдаем, убеждают нас в том, что религиозность вернулась в общественное пространство. Секулярное время XX столетия сменилось в условиях масштабного кризиса интересом к религии как на Западе, так и на Востоке. Начался процесс «десекуляризации», формируется «постсекулярный мир». То есть мир, в котором одну из главных ролей при принятии ключевых политических решений, при формировании образа жизни, стимулировании творческих поисков человека играет религия.
Ведущие западные и отечественные религиоведы, богословы, социологи уже неоднократно констатировали конец секулярной эпохи в целом, без конфессиональных различий, социального пространства. Х.Казанова, Д.Ваттимо, Ю.Хабермас отмечают подъем религиозного чувства, стремление религии вернуть себе утраченные или усилить ослабленные позиции в Иране, Польше, Латинской Америке и пр. В ходе недавних событий на Ближнем Востоке можно было видеть, как светские режимы в Египте, Ливии, Тунисе, Сирии или пали под ударами исламских радикалов, или испытали их сильное давление. Д.Буш-младший использовал религиозный язык для обоснования своей политики, а значительная часть электората соглашалась не столько с его политическими, сколько с религиозными взглядами. В целом же в США вопросы религии сегодня самые горячо обсуждаемые, а отделение Церкви от государства остается самой неясной областью американского права.
Американский социолог П.Бергер (автор термина «десекуляризация») констатирует, что мир сегодня «неистово религиозен, как и был в прошлом, а в некоторых местах более, чем когда либо». Ему вторит футуролог Ж.Аттали, предсказывающий усиление религиозных позиций в мире до 2030 г. и считающий Католическую церковь и американский протестантизм главной силой, которая будет противостоять исчерпавшему себя капитализму и либерализму. Красноречивым свидетельством интереса к теме являются интернет-поисковики – если в 2004 г. Google выдавал на слово Post-Secular лишь несколько тысяч ссылок, то в 2012 г. уже почти 70 млн.
Можно говорить о том, что возрождение религиозности связано не только с обычным интересом к религии, но и с процессом интуитивного раскаяния значительной части человечества, участвовавшего в кошмарах и войнах ушедшего века. Но, что не менее важно, видим естественный и рассудочный ответ на «смерть Бога», провозглашенную Ницше и утвержденную в протестантской теологии «христианства без религии» Д.Бонхеффера, Т.Альтицера, В.Хамилтона, Ван Бурена. При этом важно понимать, что возрождение религий и религиозности это не возвращение в политическую и социальную повседневность традиционных ортодоксальных учений. Эти религии также переживают глубокий кризис и необходимым условием их актуализации является либо их существенное изменение, либо формирование на их почве принципиально новых религиозных течений, имеющих с прежней религией весьма условную связь.
Обо всем этом, о проблемах, которые встают перед миром сегодня в связи с десекуляризацией (некоторые из этих проблем мы уже видим) книга-диалог двух интеллектуалов - философа Ю.Хабермаса и Йозефа Ратцингера (папы Бенедикта XVI). «Диалектика секуляризации. О разуме и религии» (М., 2006). Эта книга помогает понять не только глобальные процессы, но и то, что мы видим в пространстве СМИ и рядом со собой – от ловцов покемонов в храмах до ИГИЛ. Все это звенья одной цепи, следствия одной проблемы, без понимания которой эти вопросы и дальше будут решаться исключительно анафемами и бомбежками.