4784
Авторский канал о философской эстетике, сакральных аспектах эстетического и иррациональном в культуре Распорядитель @altaverte
За что боролись, на то и напоролись. Кант в калининрадском музее Кафедрального собора превращен в чат-бота, который рассказывает про звездное небо над головой. В том же зале для пущей инфернальности экспонируется отливка посмертной маски философа с раскрытым ртом.
Читать полностью…
По моему личному мнению то, что называют депрессией — проблема не психотерапевтическая, а философская. (Терапия, если она вообще что-то «лечит», а не просто воспроизводит свой миф, работает с симптомами, а не причинами). Характеризуется эта проблема неспособностью человека производить смыслы — этические, эстетические и гносеологические.
Как правило, такое происходит в отсутствие внятно сформулированных предельных оснований бытия. Например, Сенека советовал римскому продовольственному чиновнику Помпонию Паулину отвлечься от дел и поразмышлять о том, «какова материя Бога, его воля, его состояние, его форма; какая судьба ожидает твою душу; куда денет нас природа, когда освободит от тела».
Из картины реальности следует понимание своей роли в ней. Эта роль не обязательно должна быть приятной. Может быть, она состоит в том, чтобы страдать и мучиться. Скорее всего, как раз именно так: ощущать ужас, тревогу и отчаяние естественно для человека, заброшенного в мир. Ощущая их, вы выходите из режима отвлечения и обнаруживаете свою нормальность.
Кстати, отсутствие внятных смыслов — тоже смысл, вероятно, самый фундаментальный, а также симптом соответствия настроению эпохи. Если, конечно, это не игра слов, а действительное принятие такого положения вещей. На случай, если это слишком мрачно: герой трагедии радостен, Сизифа следует представлять счастливым.
Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от богов. Я утверждаю, что именно в этом высшая польза очей.
Как бы то ни было, нам следует считать, что причина, по которой бог изобрел и даровал нам зрение, именно эта: чтобы мы, наблюдая круговращения ума в небе, извлекли пользу для круговращения нашего мышления, которое сродни тем, небесным, cхотя в отличие от их невозмутимости оно подвержено возмущению; а потому, уразумев и усвоив природную правильность рассуждений, мы должны, подражая безупречным круговращениям бога, упорядочить непостоянные круговращения внутри нас.
Платон. Тимей
Александр Секацкий упоминал, что в пору, когда он был студентом, на философском факультете тогда еще Ленинградского университета был сумасшедший по кличке Коля Гегель. Добавлю, что сумасшедшие там вообще не редкость, нет-нет да проскальзывает клиническая картина. Но тут грань между безумием и своеобразием, так сразу и не поймешь. А Коля Гегель со слов А.К. был натурально не в себе, человеческой речью владел довольно плохо, но любил сидеть и слушать лекции. И в моменты, когда преподавателю удавалось коснуться особенно головокружительных метафизических сюжетов, он тревожился и брызгал слюной.
История вызывает вполне серьезные размышления о синкретизме и диффузности мышления, которые являются, возможно, основой всякой коммуникации. Не заложен ли телесный элемент во всякое наше восприятие, даже когда речь идет о познании умозрительного? Есть ли так же, как существует чувство восторга, восхищения или провала, особое эпистемологическое чувство, ощущение захватывающего мыслительного виража? Не зря же в древности читали исключительно вслух, иногда помогая себе движениями.
“Животные, в сущности, лучше, чем мы” — когда-то этот тезис преподносился как образец парадоксализма и мизантропии (можно вспомнить и приписываемое Бернарду Шоу изречение: “Чем лучше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки”). Теперь подобные утверждения являются общим местом и принимаются как простая данность.
Полностью элиминирована хтоническая ипостась природы, хорошо знакомая грекам и господствовавшая в европейском Средневековье. Нынче все находящееся за пределами минимально возможного умиления воспринимается как уродство и монструозность, которые можно и нужно ликвидировать.
Еще более гипертрофированный вид принимает хрупкость природы, ее незащищенность. Динозаврики, чебурашки, букашки-козявочки — все они прямо-таки готовы пропасть в любой момент, если им не прийти вовремя на помощь. Понятно, что такая картинка не имеет никакого отношения к реальной картине, свидетельствующей о чудовищной силе сопротивления живого попыткам уничтожения. Картинка беззащитности из мифологического видеоряда является проекцией собственной запущенной проблемы — глубокой нехватки антропоморфных объектов заботы. Занимающие эту нишу другие Я, включая собственных близких, чрезмерно щепетильны, неблагодарны и не готовы, чтобы на них играли, как на флейте. Приходится совершать подстановку, довольствоваться проекциями воображения.
Александр Секацкий. Эстетика в эпоху анестезии
Когда Умберто Эко пишет свой памфлет «Eternal Fascism» [1], то вместо всплеска любви к ближнему, текст вызывает очень противоречивые ощущения. От испанского стыда (за явные передержки и упрощения, в которых обычно винят идеологов) до стойкого ощущения, что господин профессор испытывает плохо скрываемое отвращение ко всему живому и активно действующему. Ведь, по его мнению, ур-фашизм может вернуться в любой момент в любое общество, которое позволит себе традиционализм, культ действия, неприятие критики, элитаризм, героизм и качественный популизм.
Из статьи «Первородная дискриминация».
Конечно никакой особой традиции отвержения именно Канта в русской мысли не было. В конце XVIII века было спорадическое увлечение Кантом, ничем особо не закончившееся. В первой половине XIX века Канта писали через запятую с Фихте, Океном, Герресом и отношение было совокупно ученическое, восторженное или же наоборот критическое. Антикантовские измышления были примерно такими же как и потом антигегелевские, с похожим набором доводов. Общим местом было обвинение Канта в превознесении "адамова разума". При этом этику Канта оценивали как правило положительно.
Во второй половине XIX века Кант уже стал пониматься как один из наиболее значимых философов, но в России в принципе западных философов усваивали синкретично. К примеру, этика и философия права "гегельянца" Б.Н. Чичерина в большей степени тяготеет к Канту.
Сегодня даже человек, который вдруг оказался «не на связи», многим может показаться, мягко говоря, обнаглевшим. В этом плане всякий неподключённый как будто покушается на святое: он не просто выбирает неэффективность, но и настаивает на ценности такого выбора. Или ещё точнее: тот, кто не участвует – не просто не причастен, он также угрожает ценности коллективной идентичности или потребительских благ.
https://insolarance.com/modern-deadly-sins/
🌊🌍✨ОКЕАНИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО
Мне кажется, что фрагменты выше, которые перевел Станислав, затрагивают в стоицизме самое важное и самое необычное, которое, тем не менее, от нас постоянно ускользает. Если мы вынимаем из целостности стоического миросозерцания некоторые психологические практики и помещаем их в контекст современной жизни, то наше существование хотя и становится лучше, но качественно оно остается тем же самым, не переходит на новый уровень. В целом мы также погружены в повседневность, большая часть которой проходит полубессознательно, на автомате. Мы по прежнему окружены чуждыми нам конечными вещами и существами (хотя и научились к ним правильно относиться). Да и сами мы остаемся чудовищно конечными, скованными и своей человеческой природой, и своей эмпирической самостью (от себя не так-то просто отделаться, даже если захотеть), и своим окружением, и превратностями жизни. И когда Зенон предлагает нам понимать мир как целое, как одушевленную субстанцию, говорит о неразделимости мирового разума и материи, неразрывном переплетении божества и всего сущего, о проистекающей отсюда судьбе, он по сути дает нам перспективу для "мистического опыта", который бы вырывал нас из мира конечных вещей, непоправимо конечного существования и позволил бы хотя-бы на мгновение достичь космического сознания, чувства слияния со всем, единства с таинственной реальностью. Пьер Адо — человек, которого мы все, без сомнения, хорошо знаем, — был причастен этому опыту и неоднократно о нем говорил, в том числе и в связи со стоиками. Он называл этот опыт (вслед за традицией) Океаническим чувством. В ближайшее время, если получится, я с удовольствием перечитаю кое-какие фрагменты из его интервью и попробую вкратце осветить эту тему.
Д.П.
На фото могила Шамана орочон.
Флоренский П.А. Поэма Оро. 1934.
"Одно из древнейших племен ДВК—орочоны (оленеводы), принадлежащие к группе тунгусов, вымирают, но предания о былом величии продолжают храниться в памяти стариков. Потомство одного когда-то знатного рода уже почти исчезло, и последний представитель этого рода женился по любви на простой орочонке, так что оказался из-за этого оторванным от своих родичей. Детей у него нет. В последней надежде, уже пожилой, этот орочон-охотник обращается к шаману с просьбой о помощи, и тот во время камлания предсказывает ему, что родится сын, который будет отличаться глубоким проникновением в природу и прославит племя орочон, но что родители должны посвятить его духам мерзлоты.
Мальчика, когда он родился, называют Оро, т. е. Олень, именем священного животного орочон. Он растет, интересуясь лишь природой, особенно мерзлотой, накопляет громадный опыт, своим умом доходит до понимания явлений природы. Но ему хочется и от других получить какую-нибудь помощь. Он расспрашивает окружающих о древних преданиях и весь охвачен жаром познания."
@mysterart
Увлекательная статья Александра Секацкого про деревенские драки на примере Вологодской области: https://www.booksite.ru/fulltext/2be/loz/erye/19.htm
Говорится там, в числе прочего, что праздничные поединки «стенка на стенку» поддерживали готовность социального тела к анимации, к опытам, не выводимым из обыденности. Трактовка таких вещей как остаточного варварства отказывает им в амбивалентности («молодецкая удаль» имеет и героический, и отрицательный полюс).
Между тем, культура как крайне высокоранговая реальность крайне чувствительна к изъятию из нее важных кирпичиков, которые в эмпирическом виде могут быть довольно травматичными (как, например, эмпирически травматично получить оглоблей), но имеют собственные функции, выходящие за пределы частного. Схожим образом удаление из природы «вредных» видов зачастую приводит к экологическим катастрофам.
Отдельная тема — собственно роль гармониста как агента фасцинации, исполнителя воодушевляющей музыкальной истории (иногда наигрыш под драку сопровождался бойцовскими частушками). Гармоника — явление относительно новое, вероятно, исторически на Руси эту роль играли гусли, затем балалайки. Но в целом звуковая поддержка разного рода «ломаний» и праздничных боев была принята во многих культурах, связывая воедино — через «перекрестное одухотворение» — драку, музыку, танец, гуляние, природные циклы, социум.
Компиляция частушек под драку в исполнении группы Оттава Ё: https://www.youtube.com/watch?v=0JQ0xnJyb0A
«Котик Летаев» Андрея Белого — не просто проза или в прозе поэма, а своего рода авторское введение в философию сознания. Ранние воспоминания, сны, сумеречные состояния ума (да и вообще состояния ума, ведь обычно говорят о событиях, чувствах и мыслях) гибнут в пересказе, не даются обыденному языку, и только язык поэтический может если не поименовать, то указать: первый миг сознания, строй комнат и мифологем, невероятность тела (такого единого и такого моего, как писал другой поэт Серебряного века) и еще более головокружительная невероятность памяти о дотелесном.
Читать полностью…
Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа — то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение — искусство.
Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) — неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш. Но старый добрый хор хорош не только тем, что это народное искусство.
У хора — даже комического — та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной.
У многих деревенских песен про убийства и смерть удивительно веселый припев, как пенье петуха, словно хор протестует против столь мрачного взгляда на жизнь.
Гилберт Кийт Честертон. Хор
Эпиграф к тексту выше:
Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?
Сократ. Да, по преданию.
Федр. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
Сократ. Нет, место ниже по реке на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры: там есть и жертвенник Борею.
Письмо является ярким примером утраты живого следа и замены его мертвым письменным знаком. Следы Homo sapiens, которые с известной (?) долей условности можно назвать письмом, топорщатся непричесанностью смысла, непрочитываемостью мотивов и непостижимостью «грамматики» перво-письма, посему необъясним феномен взлета палеолитической живописи, назначение и способы возведения громад сооружений в Латинской Америке и Стонхеджа, не расшифрованы знаки «фестского диска», многие изображения древних.
В. В. Савчук
Я бы сказала, что немцы бывают разные и пишут они по-разному: /channel/cryptaplatonica/667
Кант пишет понятно — куда легче Баумгартена — но скучно (хотя это, скорее, к вопросу о том, что написано, а не как). Гегель — непонятно и скучно (возможно, это скука самого Мирового Духа). Хайдеггер — непонятно, но очень интересно. И если в случае с Гегелем то же самое можно сказать яснее, то суть речи Хайдеггера буквально в том, что ему пришлось переизобретать язык для разговора о вещах, о которых мы думать не привыкли (заинтересовавшись другим как раз со времен Сократа).
А вообще вопрос философской формы интересен и заслуживает внимания. Мне, например, всегда нравились диалоги, афоризмы и эссеистика по типу опытов. Жаль, такие классические жанры сегодня не в ходу, отправишь в научное издание — решат, что сумасшедший.
В современной философии телесности исследования перцепции (осязания, чувства движения и так далее) называют гаптикой или хаптикой, от греческого haphe (осязание). Второй вариант кажется более фактурным и увестистым, потому что отсылает к приземленному слову «хапать». Это, судя по всему, не случайное совпадение. Аналогии есть в славянских языках (чешское chapati, польское chapac, хватать). Есть версия, что «хапать» восходит к индоевропейскому «khap», которое родственно латинскому «capio, capere» (брать). Отмечают, что к этому можно добавить английское capture (схватить, поймать, взять в плен).
Читать полностью…
Алиса Загрядская: Концепт смерти Бога в философии Филиппа Майнлендера
Статья из третьего выпуска альманаха «Alföðr».
Немецкий мыслитель XIX века Филипп Майнлендер не входит в когорту философов первого эшелона, занимая позицию на краю «большой» науки. Схожим образом маргиналии (marginalis, от лат. margo — край) располагались на полях средневековых рукописей. В последнее время изучение наследия Майнлендера переживает своеобразный ренессанс на родине, но в России он известен сравнительно мало. Между тем этому поэту и драматургу из Оффенбаха-на-Майне принадлежит оригинальная концепция космической судьбы Божественного, которую можно считать венцом метафизики европейского пессимизма, а также закономерно вытекающая из неё личная этика.
<...>
Майнлендер признает тотальную атомарность индивидов и вещей, однако, в отличие от философских апологетов множественности, видит эту ситуацию как безнадёжно трагическую. Из смерти Бога рождаются индивидуальные воли, которые получили свою сущность и движение в первом и единственном акте Единого. Поскольку все атомарные элементы несут в себе отпечаток тяготения к самоуничтожению, унаследованного от Божественного Абсолюта, мы все храним его интенцию.
Очень хорошая обзорная статья, приглашаю прочесть целиком на нашем сайте.
МИНУТКА КОНСПИРОЛОГИИ
Море, глобализм, Медея, Сенека, мигранты и открытие Америки
Для разгрузки после жутковатого для неподготовленных разговора о праве, поговорим немного о поэзии. Ниже Вы можете прочитать занимательный отрывок из «Медеи» Сенеки, а после – комментарий.
Когда козней и зла не ведал никто.
Каждый праздно жил у своих берегов,
Становясь стариком на ниве родной,
И, малым богат, только то имел,
Что снимал с полей отчизны своей.
Разделенный мир воедино собрав,
Попрала закон с Пелиона сосна,
Повелела морям удары терпеть,
И к страхам людей прибавился страх
Перед далью морской.
…
Но смирились теперь моря и любой
Приемлют закон, и не нужен Арго,
Что был слажен самой Паллады рукой,
Славный веслами челн, несущий царей:
Любая баржа повсюду плывет,
Нигде никаких нет больше границ,
370На новой встают земле города,
Ничто на своих не оставил местах
Мир, открытый путям,
Индийцев поит студеный Аракс,
Из Рейна перс и Альбиса пьет,
Пролетят века, и наступит срок,
Когда мира предел разомкнет Океан,
Широко простор распахнет земной,
И Тефия нам явит новый свет,
И не Фула тогда будет краем земли.
Пройдемся.. Сначала Сенека говорит нам о том, что Золотой век закончился с плаванием аргонавтов. Почему? Потому что море стало «открытым», покорилось «кораблю». Для древнего грека власть над морем – это хюбрис, как пишет Каччари, т.е. дерзкий вызов богам. И здесь мы видим отголосок этого взгляда. За хюбрис всегда следует кара, но в данном случае дело даже не в Ясоне, поскольку за хюбрис страдает не только он, но и все человечество.
Следствием хюбрис "открытого моря" становится глобализация, распад пространственного порядка, когда индиец «пьет из Альбиса», т.е. из Эльбы, а перс – из Рейна. Проще говоря, речь идет и о некоторой экспансии «Востока» на «Запад». Миграционный кризис?
Далее следует наиболее интересный в историческом ключе отрывок (начиная с «Пролетят века…»). Дело в том, что , если верить академическому комментарию, в эпоху Ренессанса, данные слова расценивались как пророчество об открытии Нового света. И действительно, Сенека пишет, что настанет время, когда Океан будет преодолен и там откроется некая новая земля. Океан – это, конечно, титан. И олицетворяет он собой именно атлантический океан, со всеми его чудовищами, геркулесовыми столбами и сциллами.
Итак, в одном отрывке Сенека говорит о модели морской империи, об освоении пространства как падении, о глобализации (нет больше границ) и об открытии Америки.
Минутка конспирологии закончена. Было прекрасно, надеюсь, все расслабились.
В юности я увлекалась ранними романами Умберто Эко, но в них всегда что-то смутно смущало. Эко, безусловно, был видным интеллектуалом и человеком замечательной эрудиции. Однако при всех увлекательных красивостях и многоэтажных отсылках в его текстах есть некая внутренняя пустотность — тайный том утрачен, замысла не существовало, финал повисает над пропастью, герои литературны, текст разоблачает сам себя.
Возможно, сделать свои романы чем-то большим, чем интеллектуальной постмодернистской игрушкой и структуралистской медиатацией на неживые знаки автору мешал как раз страх «ур-фашизма». Этот «вечный фашизм», как справедливо показано в статье выше, на деле не про реальный фашизм-идеологию, а про витальность вообще. А также про «диктатуру» (читай — наличие) смысла и идеи, про иерархии, жертву и жертвенность, про традицию и всякую живую религиозность.
Если верить переводчице Эко Елене Костюкович, то, как искреннне зарубежные и отечественные «одержимцы» восприняли «Маятник Фуко» (к возмущению самого писателя) — симптом «извращенной логики "вечного фашизма"». Карикатурно изобразить оккультиста нетрудно. Однако к «вечному фашизму» в одноименной статье Эко относится вообще всякая иррациональность в культуре.
И здесь сумасшедшие с тамплиерами, способные отыскать заговор в чем угодно, напрямую сближаются с гуманистическим семиотиком. Культура, собственно говоря, невозможна без иррационального элемента и доли насилия, так что поиски врага всегда будут успешны.
Портрет Парацельса с парергональной подписью. Парацельс не то держит табличку с именем, не то касается обрамления картины — почти тромплей-обманка, какие стали модны в барокко, такой слом четвертой стены.
Вообще практика обрамления, расцветающая в Возрождении, это не только про физическую раму, отделяющую пространство и время картины от реальности. Это также и текстуальный комментарий, и новая форма романа с персонажами, выпукло выступающими из основного нарратива. Как будто формируется дополнительное измерение воображаемого.
Вероятно, с возникновения «умозрительных рам» и утверждения самоценности эстетического берут отсчет многие изменения, которые разворачиваются в Новое время.
Вспомнилась история о том, как несколько лет назад в Ростове, стоя в очереди за пивом, двое поспорили о философии Канта. Дискуссия закончилась стрельбой. В целом то, что предметом общественной дискусии становятся реально интересные вещи, не может не радовать. На них было бы любопытно взглянуть с хайдеггерианских позиций, которые не предполагают стрельбы, потому что рассматривают познание не только как наличный инструмент, который гарантирован той или иной инстанцией.
И сто лет назад, как в докладе Эрна, и сегодня, нерв противостояния Канту (во многом, возможно, уже не такого актуального) связан с тем, что немецкий ученый лично ответственен за богоубийство, которое только со временем развернулось в ницшеанском тезисе. Западное человечество подчинилось, а картина реальности послушно прогнулась в сторону «поворота» трансцендентальной аналитики.
Хотя, может статься, что связь обратная. Перефразируя расхожую шутку про Бога, смерть и Ницше: «Бог это идея. Кант»; «Кант это идея. Бог». Если верить Гердеру, что «народы – это мысли Бога», то божественные мысли бывают и такими. Кант фиксирует положения, отражающие характерное для его времени состояние мышления и мира. Прискорбность этого состояния суть симптом эсхатологических времен (кризисных тенденций), а не эксцесс. Кант решает уже накопившиеся в рационализме и эмпиризме проблемы, которые, в свою очередь, являются развертыванием того, что Хайдеггер называл Первым Началом философии.
В хайдеггерианской концепции развитие европейской мысли закономерно ведет к кризису. Поэтому и потребовалось создание проекта фундаментальной онтологии. Кантовское новшество трактовалось Хайдеггером так: «Явленность сущего (онтическая истина) кружит вокруг раскрытости бытийной структуры сущего (онтологической истины); но онтическое познание само по себе не сможет обратиться к предметам, ибо без онтологического познания оно будет лишено самой направленности возможного обращения». Познание сущего, таким образом, связано с вопрошанием о бытии, задающем интенциональность.
В кантовской философии — опять же отметим, не вполне с нуля — познавательным центром оказывается субъект, поскольку познавательная способность помещается в структурах сознания человека. Хайдеггерианская позиция же предполагает, что кантовский «коперниканский переворот» осуществляется внутри того же субъектно-объектного способа мышления, тогда как принципиально не то, кто вокруг кого вращается, а вопрос бытия этой космогонии. Рассуждая в этом поле, можно заговаривать о познании не только онтическом, но и онтологическом. Не зря в человеке есть искра божественного изумления, которая задает зазор между существованием и бытием. Так бытие смотрит само в себя.
Писала сегодня об античных трагиках, листала Эсхила и думала, что древнегреческий фатум трагичен, но одновременно духоподъемен. Это контринтуитивная идея для человека не-античной культуры — чего хорошего, если кого-то казнят за погребение брата или приковывают к скале. Можно попытаться возразить «по существу»: за исполнение долга иногда приходится платить высокую цену, а сокровища богов красть вообще не следует.
Однако в мифах и трагедиях хватает героев, единственное преступление которых заключалось в том, что они не знали своей темной судьбы (а знать ее нельзя по определению). Античная необходимость — это, конечно, никакая не справедливость, алкать которой наивно, когда речь о фатуме и целом, что включает в себя бинарные оппозиции «хорошего» и «плохого».
Здесь в свернутом виде выражена философская проблематика, которая только затем раскрывается в последовательных этических системах древности (у стоиков, например). С одной стороны, необходимость заставляет героев трагедий (и жизни) страдать, с другой — обеспечивает им собственное место в космосе и анти-нигилистическое принятие порядка вещей, над которым не властны даже боги. «Одно-единственное Мудрое называться не желает и желает именем Зевса» (Геркалит).
Иногда сталкиваюсь с тем, что слово «чувственность» вне философских и философски-эстетических контекстов воспринимают слегка однобоко и даже со смущением. Возможно, имеет смысл произвести какую-то расстановку точек в формате 101.
Чувственность действительно включает в себя эротически-сексуальные контексты, потому что эти контексты возможны только на ее территории. Однако чувственность в широком смысле суть все, что относится к познанию мира с помощью органов чувств. В этом смысле эстетика граничит с гносеологией. Чувственное познание, восприятие и способность к представлению — это способы взаимодействия с миром сущего.
Отдельная неоднозначная тема — равно ли чувственное эстетическому. С одной стороны, греческое aisthesis — это буквально «чувствование», и часто эти термины используют как синонимы; с другой — ощущения доступны и червякам, например, а вот об эстетическом переживании такого не скажешь. Чувство/ощущение для людей — культурное явление, которое кодифицируется и распаковывается с помощью символов, языков культуры.
Но интересно, почему вообще слово «чувственность» стало синонимом эротизма. Вероятно, роль сыграла общая настроженность античных интеллектуалов, средневековых церковных мыслителей и новоевропейских моралистов по отношению к непосредственно-телесной стороне чувственной сферы. Особенно когда речь шла о неукротимых химических и осязательных «низших» чувствах.
(Идейный спонсор этого поста — медленно раскрывающийся на туалетном столике букет лилий, которые на определенных стадиях пахнут изысканным трупом.)
Прогулялась сегодня до магазина «Даль», что и всем советую. Там, кстати, можно обмениваться прочитанными книгами.
Читать полностью…
Небольшое эссе, где я рассуждаю о памяти и синестезии на примере одного детского воспоминания и его связи с Платоновским миром идей.
https://telegra.ph/O-pamyati-01-09
Есть версия, что слово «промышленность» изобрел лично Карамзин. Не знаем, правда ли это, но термин интересный, можно прислушаться к его звучанию и подтекстам. Он образован от слова «промысел», но подразумевает нечто более масштабное и автоматизированное. И здесь между промыслом и промышленностью открывается принципиальная разница.
Обычно промыслом называют 1) охоту 2) мелкое ремесленное производство. Промысел охотничий в чистом виде, как и рыбалка, и «тихая охота» (собирательство) — процесс без гарантии, включающий долгое ожидание, свободный поиск, а иногда и схватку. Это дело с непредсказуемым результатом, требующее от охотника множества ритуалов на удачу и для успокоения духа существа, проигравшего в игре случая.
В промыслах народных, ремесленных неясно наверняка, какой артефакт получится, с каким характером. Так рождается вещь-утварь, оживленная через человеческое «я», обладающая собственной самостью. Во многих народных традициях у всех или некоторых вещей есть душа — например, цукумогами в Японии. Конечно, создание штучного предмета мастером предполагает мастерство (искусство), как нужно умение и охотнику, но и то, и другое — бросок в неизвестность, шаг по тонкому льду.
Возможно, промысел и промышленность соотносятся примерно как античное техне и индустриальная техника.
Процесс живого сообщения с миром предполагает эксцесс, разомкнутость, элемент непродуктивности и риска. Обмен ранениями, пусть даже символический. В свою очередь, промышленное производство — это механизированное креационистское деяние, обремененное идеей, планом (выработки), защитой от эксцесса (вспомним таблички «N дней без происшествий» на заводах).
Можно предположить, что карамзинская (?) «промышленность» — это скорее «замышленность», «предумышленность» или «умышленность», осуществление не промысла, но замысла или умысла. «Умышленность» — это пространство реализации хайдеггерианского постава, где процесс постав-лен на поток, результат заранее известен и отмерен. В этой ситуации итог, не соответствующий плану — не рождение уникального, а то, что отбраковывается, не укладываясь в утвержденный сценарий.
Выйдя из возраста, когда всем готов пожертвовать ради меткого словца и удачной формы, я порядком разочаровалась в эстетизме. То есть, в позициях вроде «во-первых это красиво», «искусство ради искусства» и так далее.
Концепция чистого искусства может выглядеть привлекательной в декадентском эстетизме, но эта же идея, очищенная от зеленых гвоздик и доведенная до логического предела, превращается в «Фонтан» Дюшана и рисунки нейросетей. Примерно так выглядит красота в отрыве от морали и истины — она взрывает саму себя изнутри, порывая со смыслом и осмысленностью, оставляя лишь форму, «экспозиционный контекст» или «концептуальный акт», уже не обязательно принадлежащий человеку.
Речь не об отказе от красоты как таковой, просто универсалии собираются вместе в подобии кьергегоровских стадий, создавая органическое единство, где эстетическое невозможно без этического и познания принципиальных оснований бытия.
Любопытно, кстати, что, изобретая гезамткунстверк, романтики по сути пытались изобрести велосипед — то есть, синкретическое творчество ритуала, где соединялись не только «отдельные» виды искусств, но и наполняющие их феномены.
Во некоторых традициях встречается тенденция к удревлению своей письменности: мы не лаптем щи хлебали, а писали славянскими рунами. Здесь обычно вспоминают строки из трактата Х века «славяне не имели букв, но по чертам и резам читали, ими же гадали». В отсутствие памятников наверняка про докирилловскую письменность восточных славян нам не известно. Интереснее, почему вообще важно, чтобы местное письмо существовало как условие самобытности. Обнаружив себя наследником бесписьменной культуры, можно перестать комплексовать и поставить вопрос иначе.
Не все цивилизации, породившие сложные общественные структуры и технические достижения вроде ирригационных систем, создали письменность (см. доинкские общества Перу). Да и расширение «развитой цивилизации» во вторичных порядках и количественных показателях — скорее упрощение культуры. Настоятельная потребность остаться в веках через тексты и вместить века в текст — не общий императив. В устных сказаниях каждая история вечна и беспечально неповторима. Покрытое резами дерево уходит в землю так же, как испещренное шрамами человеческое тело.
У Лотмана в книге «Культура и взрыв» и других работах формулируется концепция разных типов коллективной памяти для письменных и бесписьменных культур. Первые склонны видеть мир как череду эксцессов и фиксировать уникальные, выбивающиеся из привычного хода вещей события, новости, прецеденты (это справедливо для хроник, летописей, юриспруденции, литературы). Вторые сохраняют раз и навсегда заданный порядок и ритуал, который его воспроизводит. Место иероглифов и букв занимают символы — священные деревья, насыпанные великанами горы, кумиры божеств, урочища и курганы предков, а также все сплетение сакральных действий вокруг них. Одни обозначают смысл, другие отсылают к нему.
Само понятие «бесписьменности» исходит из наличия летописей, хроник, рукописей, записывания как нормы, определяя обратное как отсутствие письма и чтения. Но письмо — это также обережный узор, амулет, отмечающие путь к дому зарубки, раны от когтей зверя, вывернутая земля пашни. Грамота «бесписьменной» культуры — чтение мнемонических знаков космоса.
В эти дни римляне вслед за греческими Крониями отмечали Сатурналии, «сумерки года» и воспоминание о Золотом веке, когда царствовал Кронос (Сатурн). Временно устанавливалась священная праздность.
Во время Сатурналий божеству подносились осциллы — маски или фигурки. Говорят, что эти вотивные изображения заместили собой человеческие головы, которые когда-то жертвовали Сатурну (человек — тоже в некотором роде осцилла).
Глиняные и деревянные личины раскачивались на ветру, как маятники. Потому от слова oscilla происходит, например, термин «осцилляция». И вот вопрос, откуда и куда колеблется повешенный на дереве.