4784
Авторский канал о философской эстетике, сакральных аспектах эстетического и иррациональном в культуре Распорядитель @altaverte
#русскаяфилософия
У русских религиозных философов в основном сложные отношения с Кантом. На эту тему есть статья А.В. Ахутина «София и чорт». Я там почти ни с чем не согласен, но в качестве обзора темы подойдет. Если коротко, основная претензия к Канту состоит в дуализме (который вроде как противоречит традиционному символизму) и в том, что он чрезмерно стремился рационализировать и формализовать познание, неоправданно подчиняя все другие сферы разуму и способности суждения. Это, наверное, по большей части справедливо в отношении «Критики чистого разума» и менее справедливо в отношении двух других «Критик». Но точка расхождения с магистральной соловьевской традицией очевидна: если Кант тяготеет к новоевропейской «гносеологии», то соловьевцы – к теософии платонического и даже неоплатонического типа («умо-созерцанию», по словам Франка). Отсюда у русских философов и попытки «онтологизации гносеологии», о чем я уже упоминал в одном из предыдущих постов. Наиболее ярко претензии к Канту, на мой взгляд, сформулировал Флоренский в своей работе «Философия культа» (вообще крайне рекомендую этот труд – зачитаетесь). По его словам, вся система Канта о том, «почему невозможен культ». Может быть, это не сразу понятно, но смысл тут в том, что культ, согласно Флоренскому, – это точка перехода от чувственного к умопостигаемому, от имманентного к трансцендентному; чувственная «локализация» полноты божественных энергий, т.е. в буквальном смысле «окно в другой мир» (так Флоренский, например, определял икону). В этом выходе через чувственное и конкретное к умопостигаемому (которое в этом конкретном всегда присутствует) и заключается суть «конкретного идеализма». И вот подорвать эту связь и призвано учение Канта, стремящееся, грубо говоря, закольцевать нас в нашем «рациональном познании» и, в сущности, замкнуть на самих себе, в своем уютном, комфортном и мещанском бытии. Ниже привожу очень яркую цитату из Флоренского, где он говорит о Канте и сравнивает его с Платоном:
https://telegra.ph/Florenskij-o-Kante-ili-pochemu-nevozmozhen-kult-10-19
Факт, который я почерпнула в одном исследовании ольфакторной эстетики: химических корпораций, которые создают новые ароматические молекулы, всего шесть. Если когда-то ароматы получали через анфлераж (обработка растений жиром), делали посредством дистилляции цветов, трав и специй, использовали амбру или вытяжки из желез животных, то с конца XIX века парфюмеры применяют синтетические компоненты.
Это удивительная и тревожная мысль — и люксовые духи, и какой-нибудь освежитель воздуха в туалете с большой вероятностью созданы одной и той же лабораторией по формуле. И, конечно, не имеют ничего общего с животными, даже если запах духов мускусный — или с океаном, если освежитель обещает «океанский бриз». Контактный метод, несущий дыхание самого цветка, заменила чистая виртуальность химической комбинаторики.
При этом, как правило, зловоние изгоняется, а приятные запахи сугубо синтетические и назначаются волюнтаристски — в магазинах одежды есть фирменный аромат, в ресторанах быстрого питания распыляют искусственный запах сдобы. И здесь кто-то посмотрит свысока на жителей смрадных средневековых городов, которым приходилось иметь дело с неукрощенной реальностью людской скученности. Но выходит, что целая гносеологическая область, один из способов чувственного познания, передается в руки тех самых шести корпораций.
Еще одна публикация этой осени — в журнале языческого традиционализма «Alföðr» (Всеотец), третий сборник которого посвящен трактовкам Божественного и Традиции. Вообще опыт встречи философии с язычеством в фундаментальном теоретическом осмыслении мифа и мира — направление, которое хотелось бы развивать.
Мой небольшой текст посвящен концепции смерти Бога в учении Филиппа Майнлендера, которому принадлежит одна из самых безысходных версий философского пессимизма. В ней, впрочем, обнаруживается и эсхатологический оптимизм, поскольку свой философский проект Батц-Майнлендер благополучно реализовал. Как именно — можно узнать из статьи или биографии философа.
*Немного личных воспоминаний, с его фигурой меня лет в 18 познакомил Юрий Никифорович Солонин. Из его замечательного курса про маргиналов европейской философии я узнала еще и о братьях Юнгерах, и вот тогда стало очень интересно.*
В книге о Батае С. Л. Фокин пишет о том, как после Первой мировой изменению женского удела соответствует утверждение особого образа любви: прочности, верности и долговечности союза противопоставляются сила чувства, страсть, экстаз. Словом, как писала Тэффи, «демонические женщины» и прочая фатальность. Фокин связывает это положение с ростом эмансипации и расшатыванием скреп.
Мы бы вслед за Юлиусом Эволой предположили, что вполне традиционнен как тип женщины-Деметры (супруги земледельца и матери), так и тип женственности афродической — любовница, гетера, разрушительница. Такая же скрепа (то есть, «несущая стена», базовый для культуры феномен и фигура), усиливающая значимость в переломных и критических ситуациях.
Кроме «Войны в заливе» Бодрийяра, которого часто вспоминают в связи с темой «война как зрелище», в подключенной реальности усилила актуальность небольшая работа Сьюзен Зонтаг «Смотрим на чужие страдания». Бодрийяр обратил внимание на неизбежную срежиссированность военной фотографии (как, в общем-то, любого медийного контента). Зонтаг рассуждает о том, как политизированный и идеологический характер приобретает репрезентация боли, которая становится предметом созерцания. Но оба текста написаны еще до массовой популяризации интернета, который вывел ситуацию на новый уровень.
Принято считать, что изображения страданий подтверждают для удаленных зрителей жестокую реальность и, что называется, заставляют задуматься (читай — выплеснуть в сеть результаты раздумий о том, кто больше виноват, и поругаться в комментариях). Но Зонтаг обращает внимание на то, что изображение, которое появляется в жизни удаленного от горячей точки обывателя, только усиливает разрыв между войной и миром, опасностью и безопасностью. Кстати, в культурфилософской теории боли (Элейн Скэрри, Рональд Шлейфер, Гульнара Хайдарова) один из ключевых вопросов — (не)возможность выражения феноменального переживания средствами искусства или иного символического протокола, «ужасающая фактуальность боли» (Шлейфер).
Мне довелось присуствовать на выступлении Джорджо Агамбена во время его последнего визита в Россию, и там он, перефразируя Блаженного Августина, сказал, что праведники в раю будут смотреть ад как телевизор. Из этого следует, что финальный мир — это бездеятельный триумф («не имеющий конца покой святых»), который возможен только после смерти, и там настолько скучно, что для актуализации благодати нужно сверяться с положением тех, кому повезло меньше. Проблему, кстати, хорошо понимали викинги, не зря в Вальгалле есть ристалище для эйнхериев. Из этого возможны более глобальные выводы метафизического характера, но мы здесь так далеко заходить не будем.
Достаточно сказать, что медиа, наводненные кадрами военного насилия, это такой общий водопой, у которго ажитированные диванные милитаристы и занятые думскроллингом антимилитаристы сливаются в общем вуайеристском экстазе.
Нарцисс повсюду ищет знаки собственной признанности и, конечно же, без труда находит их. Современная товаропроизводящая цивилизация держится на поощрении и ублажении нарциссизма. Стоит лишь вслушаться в потоки струящейся всепроникающей рекламы, чтобы зафиксировать уровень лести, который и не снился, например, халифу багдадскому. Умные тефалевые сковородки думают о вас, крем заботится о вашей коже, и даже формула крема заботится о красоте прекраснейшего из смертных. Но самодостаточность черного квадрата не грозит Нарциссу: ему, как персонажу Макса Вебера, требуются все новые и новые подтверждения, и даже льстивые зеркала не поспевают за нетерпеливым желанием. Однако принципиальный дефицит — это любящий взор действительного Другого. Другой был изгнан как нарушитель спокойствия, как диверсант, подрывающий мир аутоэротизма. Но с его изгнанием исчезло целое измерение бытия, определяющее подлинность Dasein, и у Нарцисса появляется неустранимая тоска по Другому. Тоска имеет два измерения. С одной стороны, Другого почти невозможно распознать, ведь все радикально иные культуры адаптированы к западной цивилизации, будь то африканские маски, индийские культы или ритуалы Вуду. Все они выставлены в витрине и снабжены ценниками. Поэтому ощущения барьера радикальной инаковости не возникает. Собственное, удвоенное, а затем и бесконечно размноженное отражение приводит к гиперинфляции: сказки Шахерезады не просто повторяются, они записаны на пленку, склеенную в кольцо. Казалось бы, воплощенная нарциссическая утопия. С другой стороны — полное одиночество, нет никого вокруг, только плодящиеся знаковые манифестации. Для преодоления инфляции смысла нужен Другой, причем не ручной персонаж с телеэкрана, а некто удаленный — как смертный персонаж от бессмертного Бога. Понимаете, должен быть тот, кто станет нас убеждать: да, ценности Запада прекрасны, а мы — совершенны, мы преодолели все трансгрессии и обезвредили их. Дрейф в вакуумном кольце наслаждения, где предусмотрено и фальсифицировано все, в том числе и собственная терпимость по отношению к ожидаемому другому.
(Александр Секацкий. От Эдипа к Нарциссу)
Согласно греческой притче, царь Гиерон Сиракузский спросил у поэта Симонида: «Каковы боги на самом деле?». Симонид взял день на размышление. Но прошел день, а за ним второй и третий. Когда Гиреон наконец решил узнать, в чем дело, Симонид сказал: «Чем больше я думаю, тем труднее мне ответить».
Читать полностью…
По одной из популярных версий, русский Серебряный век закончился в августе 1921 года, когда ушел из жизни Александр Блок, а затем был расстрелян Николай Гумилев.
В том же году, несколькими неделями позже, расстреляли Унгерна фон Штернберга, которого монголы признали воплощением бога войны. Как и художники русского модернизма, он стал свидетелем эсхатологической утраты тысячелетних устоев культуры, сделав из этого собственные выводы.
Его смерть окончательно подвела итог под эпохой, когда такие персонажи, способные стать мифом, были, как минимум, возможны.
Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне…
(Из стихотворения Арсения Несмелова, в котором спутники Унгерна, кроме черного степного коня — ворон и волки)
Одну из важнейших особенностей реликтового мировосприятия я усматриваю в возможности переживать происходящее в другом как во-мне-самом-совершающееся, то есть как часть собственных внутренних процессов. О том, что такое мировосприятие возможно, свидетельствуют данные изучения австралийских аборигенов, которые способны узнавать о том, что из соседней деревни возвращается жена, в собственном теле ощутив, как ремни, на которых она несет ребенка, впиваются в плечи, или что в гости идет старик-отец, почувствовав, как ноют его старые раны. Многие представители животного мира демонстрируют возможности таких форм восприятия, которые человек, опираясь на современную картину мира, склонен считать экстрасенсорными (например, электрическое чувство угря и чувство боковой линии рыб). На самом деле они вполне обыденны, просто задействуют механизмы, не актуализируемые современным человеком в его схемах восприятия.
Ирина Александровна Бескова, доктор философских наук, специалист по эпистемологии
Диоген Синопский говорил, что когда он видит правителей, врачей или философов, то ему кажется, будто человек – самое разумное из живых существ, но когда он встречает снотолкователей, прорицателей или людей, которые им верят, а также тех, кто чванится славой или богатством, то ему кажется, будто ничего не может быть глупее человека. Он постоянно говорил: «Для того, чтобы жить как следует, надо иметь или разум, или петлю».
Из жизнеописаний тезки, Диогена Лаэртского
С друзьями по старой традиции зовем дни рождения «день гностической печали», и хотя дуализм гностиков с нашей точки зрения не описывает метафизическую ситуацию, настроение этой фразы мне по душе.
Сегодня у автора этого канала праздничный день. Отмечаю в поездке, у прудов и кладбищ, собираюсь посетить несколько философски-поэтических могил.
Как говорил Фалес, разбогатеть философу легко, но неинтересно. Если вы хотите поддержать канал или поздравить меня, то вот адрес для монет: 5536 9139 2426 4613
Тоже занимала эта тема: одним из самых загадочных дел своего времени занимался Фейербах-старший, тот что криминалист и теоретик права. Он принимал участие в судьбе Каспара Хаузера и написал о нем мемуар. История Хаузера дает определенную пищу для размышлений о чувствах, душе и влиянии немецкой философии на неокрепший ум. Сперва найденыша поселили на воспитание в дом Георга Фридриха Даумера, ученика Шеллинга и Гегеля.
Не знаю насчет марксизма, но есть загадочный факт из теории чувств. По воспоминаниям Даумера, найденыш обладал особыми «дикарскими» способностями — различал созвездия, которые не видели другие, мог восстанавливать истории по запахам, наощупь опознавал металлы, на расстоянии ощущал поле магнита. По мере обучения и вхождения в общество он растерял эти умения. Зато приобрел тяжелую депрессию и начал высказывать желание вернуться обратно в застенок.
Для средневекового сознания любая вещь была бы бессмыслицей, если бы значение ее исчерпывалось ее непосредственной функцией и ее внешней формой; с другой стороны, при этом все вещи пребывали целиком в действительном мире. Подобное безотчетное знание присуще также и нам, и оно просыпается в такие мгновения, когда шум дождя в листве деревьев или свет настольной лампы проникают вдруг до таких глубин восприятия, до каких не доходят ощущения, вызываемые практическими мыслями и поступками. Порою такое чувство может представляться гнетуще болезненным, так что все вещи кажутся либо преисполненными каких-то угрожающих, направленных против нас лично намерений, либо полными загадок, отгадать которые необходимо, но и в то же время невозможно. Это знание, однако, способно — и чаще всего так оно и бывает — наполнять нас спокойной и твердой уверенностью, что и нашей собственной жизни также отведена ее доля в прикровенном смысле мира.
Йохан Хейзинга
Человек должен, прежде чем говорить, снова открыться для требования бытия с риском того, что ему мало или редко что удастся говорить в ответ на это требование. Только так слову снова будет подарена драгоценность его существа, а человеку — кров для обитания в истине бытия.
(Martin Heidegger. Brief über den Humanismus)
Одна из самых запоминающихся фраз Сократа, которую повторяют многие философы последующих эпох — «клянусь собакой». Но почему Сократ клялся именно этим животным? Встречаются несколько версий.
1) Заместительная формулировка, смысл которой в том, чтобы не поминать всуе верховное Божество. Древние относились к словам достаточно серьезно, чтобы предполагать, что названный бог или дух буквально обратит свой взор на зовущего, а там и до кары за хюбрис недалеко. Спрятать опасное имя в традиционных культурах помогали разного рода заместительные речевые фигуры. Это, однако, не объясняет, почему в других местах Сократ прямо говорит «клянусь Зевсом», и почему все-таки речь о собаке.
2) Связь с Гекатой, чьим священным животным является собака. Геката — одновременно олимпийский и хтонический персонаж. Вероятно, при нарушении обета ее псы догонят клятвопреступника на любом перекрестке. Собаку также упоминали в связи с Гермесом, тоже не чуждым теням — в аспекте Психопомпа. Она же называется животным Артемиды, которая в целом покровительствует зверям и охоте.
3) Египетское влияние и ассоциация с фигурой Анубиса. Античные ученые были замечены в симпатиях к египетской учености и мистериальности. Шакал и собака в данном случае являются заменяемыми фигурами, связанными с потусторонним. А покровитель царства мертвых кажется подходящим свидетелем для серьезных клятв. У Плутарха есть упоминание о связи собак с человеческими жертвоприношениями в Египте: «в городе Илифии сжигали людей и, просеивая их пепел, рассеивали и уничтожали его. И это делали открыто и в определенное время: в собачьи дни». Изображения собак встречаются еще на неолитических кромлехах, где приносились жертвы.
Так что, как водится, единого мнения о сократовой собаке нет. Почерпнул ли он этот образ из глубины, которая не принадлежит индивиду, накапливаясь веками? Можно считать эту фигуру речи тем мифологическим подтекстом древней философии, который добавляет в нее многозначность и многослойность. Возможно, клясться собакой имеет смысл — но только если вы вполне уверены в своих словах.
«В 1955 году Хайдеггер, к тому времени очень сблизившийся с французской культурой, сказал как-то, что Жорж Батай — самый глубокий современный французский мыслитель. И это не просто оценка — Хайдеггер проницательно прочувствовал существующую между ними близость: и тот и другой не боялись сбрасывать с мира всю чешую скрывающих его вывесок чтобы подойти к неприкрытой подлинности, даже если от нее веет ужасом неопределимого Ничто». (Дорофеев Д.Ю.)
Несколько раз встречала цитирование этих слов Хайдеггера (der beste denkende Kopf Frankreichs), которые часто повторяют, упоминая их с Батаем рядом. Они же приводятся в аннотации «Танатографии», жизнеописания Батая, написанного переводчиком Берндом Маттеусом — он был также биографом Антонена Арто и Эмиля Чорана.
Однако в той же книге упоминается, что Хайдеггер попросту перепутал Батая и Мориса Бланшо. С тем Батай был дружен, оба французы на «б» — так и не вышло у Батая стать самой светлой головой Франции по Хайдеггеру.
Что самое интересное, ошибка породила какое-то количество самоценных интерпретаций. Речь, впрочем, про устную ремарку, поэтому что там на деле было сказано, мы с уверенностью судить не можем.
Как облака, плывущие ночью осенней
трещат от раскатов грома,
так бушует в моей душе
предчувствие радостной смерти.
Я буду хранить свою боль.
Ты тоже её ощутишь.
Филипп Майнлендер
Между тем, в издательстве РХГА под редакцией Никиты Сюндюкова вышел сборник о единстве универсалий в русской философии. Есть там и моя статья про феноменологию акмеизма и мандельштамов эллинизм.
Из аннотации:
Авторы не только описывают исторический контекст, но и предлагают возможные стратегии, обнаруживаемые в наследии русской духовной и интеллектуальной культуры. Рассматриваются такие направления, как софиология о. Сергия Булгакова, имяславие А. Ф. Лосева, эсхатологическое богословие о. А. Шмемана, мистический реализм С. Л. Франка, апофатика В. Н. Лосского, теономия Пушкина, акмеизм Гумилева и Мандельштама, литургика старообрядцев, а также многие другие традиции русской интеллектуальной культуры.
http://irhga.ru/2023-10-30-edinstvo-dobra-istiny-i-krasoty-v-russ/#more-1732
«Природа любит прятаться». Смысл этого изречения, как обычно у Гераклита, противоположен тому, какой приходит в голову. Изучай природу, вырви у неё её тайны, хочется думать деловитому человечеству. «Многознание уму не научает», возражает Гераклит. До мудрости, которой устроено всё в мире, идти долго. Но не потому что она далеко, а потому что, наоборот, она успевает всё совершить слишком быстро для нас, медленных людей, и ускользает от наблюдения среди бела дня в своей слишком явной очевидности. Истина природы отгорожена от нас представлением о ней. «Толпа не мыслит вещи такими, какими встречает их, и услышав о них не узнает, но сама себе представляет».
В. В. Бибихин о Гераклите
Сохранение культуры — вроде как, практика интеллигентная и уважаемая. Для этого существуют музеи, где находятся даже культовые предметы, градоохранные комитеты и другие институции. Но думается, что этот страх перед потерей и скаредное стремление к консервации имеют отношение к вытеснению смерти из общества: сохранение лишенных статуса «утвари» вещей, продление «голой жизни» любой ценой.
Такая экспонатизация объектов и жизненных практик не была свойственна обществам, которые имели понятие о пути всякой плоти. Старые вещи включались в актуальные контексты, оживлялись сиюминутной необходимостью, приносились в жертву. Например, сотни пьес, поставленных в Афинах во время Дионисий, просто до нас не дошли. Трагедии и комедии, посвященные Дионису, обычно ставились впервые и больше никогда не повторялись.
Мне доводилось бывать в Афинском Акрополе, где находится театр Диониса. Сегодня он огорожен столбиками, которые охраняют ступени, лестницы и скену от движущихся вдоль загородки туристов. Вряд ли это лучше, чем увидеть там представление, которое станет невозвратным даром Вакху — чтобы такой жертвой, в конечном счете, сделался весь театр.
В конце концов, то, что старинные произведения уступают место более уродливым и бессмысленным — неизбежность, существующая в рамках телеологического развертывания мира к распаду.
В этот день упокоился один венский профессор, чьи построения могли годиться для его пациентов, но вряд ли могут претендовать на тотальность, которую им стали сообщать в ХХ веке. Не знаю, куда отправляются психоаналитики после смерти, но с областью «бессознательного» не могло случиться ничего более похабного.
Читала недавно о сновидениях в различных культурах, в частности, о том, как онейрический опыт выпадает из антропологической и социологической оптики. Одна из причин, вероятно, как раз в том, что на этой территории окопался психоанализ. Между тем, даже для больших нарративов модерна психоанализ и прочий бихевиоризм непроходимо пошлы. В премодерне и вовсе есть свои наработанные методы работы с тем, что называют бессознательным, так что психоаналитические методы в таких случаях совершенно неуместны.
Как писал М. Ю. Лотман, шаман не менее «научен», чем психоаналитик. Я бы сказала, что больше, потому что психоанализ, в отличие от шаманизма, никогда не был миромоделирующей рамкой восприятия для всего общества. Однако был ею для, опять же, определенной категории людей — сам Фрейд отмечал, что наибольшего успеха добивается с теми, кто хочет сам стать психоаналитиком и перенимает дискурс (так они размножаются супервизией).
Психоанализ, ко всему прочему, приводит патологию в соответствии с нормой, утверждая принцип реальности и побеждая желание. В этом плане нет особой разницы между Фрейдом с характерной для буржуазного общества его времени моралью и сегодняшним терапевтическим курсом на тотальную телесную/психическую эмансипацию (тут побеждается желание морали). И то, и другое «исцеляет» пациента, возвращая его к «реальности», весьма определенной в каждом случае. Традиционные же практики интерпретации снов вовсе отвергают земную реальность. Сновидческое и бессознательное пространство — для путешествий, встреч с богами и духами, для обучения мифам и песням, а не для профанных интерпретаций.
Словом, никакое Оно не будет вас беспокоить, если у вас три души, и две из них живут в лесу, а к неожиданным поступкам побуждает даймон.
Этот фрагмент из «Одиссеи» во-первых, остроумен сам по себе, во вторых — свидетельствует о том, как античный человек мыслит о сознании. (Кто на ком стоял: историю рассказывает Одиссей во время ночевки у «богоравного свинопаса» Эвмея; Улисс говорит о себе в третьем лице, потому что скрывает свою личность).
Почему Одиссей вообще забыл мантию, идя в поход? «Хитон лишь злой демон взять надоумил меня», объясняет он в переводе Жуковского. Речь про даймона, какой давал мудрые советы Сократу, только с дурным знаком. Неосознанные поступки, как и блестящие идеи, не основаны на атрибутивном человеку мышлении. Это деятельность гения, «срединной силы» между миром богов и людей.
Также с даймонами связаны прорицание и сновидения (об этом пишет, например Апулей). Говоря товарищам, что ему «был сон от богов», Одиссей совершает хитрость, достойную Автолика, проще говоря, обманывает. Однако сам авторитет вещего сна — достаточно серьезный аргумент, чтобы Фоас пошел выполнять поручение.
Осенние медитации. Удалось застать варварские и витальные времена, когда на партах рисовали и выцарапывали ножом различные писаницы. В одной из аудиторий моего университета на столе была вырезана геометрическая фигура с подписью «Господи, сохрани этот треугольник, пока я его не мыслю». Там проходили занятия по философии Нового времени, и треугольник, вероятно, был чьим-то оберегом от раскола мыслящей и протяженной материи.
Читать полностью…
У наших предков не было такого, как у нас, пристрастия к созданию музеев. Старинные предметы они не превращали в экспонаты, замкнутые в стеклянных витринах. Они использовали их как строительный материал для новых зданий, непосредственно включали прошлое в свою современность. Поэтому посещение таких городов, как Арль, где перемешаны эпохи и камни, стократ поучительней, чем холодная дидактика систематизированных коллекций. Ибо ничто не свидетельствует так красноречиво о непрерывности человеческих дел и диалоге цивилизаций, как неожиданно встреченный и не внесенный ни в какие каталоги ренессансный дом, выстроенный на римском фундаменте, с романской скульптурой над порталом.
(Zbigniew Herbert. Barbarzyńca w ogrodzie)
Иллюстрация: Charles Watson. Arles, 1894
В платоновском диалоге «Федр» Сократ пересказывает собственно Федру историю о вреде грамотности (шире — визуального невербального восприятия). Египетское божество по имени Тевт, которому посвящена птица ибис (то есть, Тот), «изобрел число, счет, геометрию, астрономию, игру в шашки и в кости, а также и письмена». Он познакомил со всем этим богатством египетского царя Тамуса, который что-то хвалил, а что-то отбраковывал за негодностью.
Письмена царю пришлись не по душе. Он сказал искусному богу: «В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых».
Эти трудности в общении, как и склонность к поверхностному многознанию стали еще фатальнее после открытия Галактики Гутенберга и цифровых новшеств. Сам Сократ, как известно, предпочел ничего не записывать, но был предан учениками. Это позволяет нам прочесть эту историю и ощутить себя многознающими.
В конце восемнадцатого столетия, до того, как длинные штаны начали заменять штаны до колен или бриджи, все состоятельные мужчины носили чулки. Чтобы чулки не сползали и чтобы сползшие на колена традиционные подвязки для чулок не перетягивали артерию, Кант изобрел хитроумную систему, с помощью которой кровь могла свободно циркулировать без перебоев. Лента, охватывающая его чулки, проходила через два корпуса карманных часов, имеющих форму футляров, они были укреплены на каждом бедре и снабжены пружиной. Таким способом философ мог точно регулировать напряжение лент, так, чтобы они не давили на артерии. Тут становится понятным то значение, которое Кант придавал и своему здоровью, и своей одежде.
Жан-Баптист Ботюль
Эта чулочная пружинная машинерия — своего рода ответ на вопрос «Что такое Просвещение?» («развитие своего разума» по Канту). Но также Кант в этом — прото-денди; и если дендизм трактовать как «консервативую форму жизни» в духе Отто Манна и Шиффера, то в этой галантности тела есть порыв к аскезе, усилию, инициации культурой.
Вообще-то все знают, что Маркс и Вагнер — крупнейшие фейербахианцы своего времени. Хотя и недолго и не всецело.
—————
А Фейербах Людвиг был сын своего отца, Пауля.
Кстати, с отцом уже в советского время вышла смешная история. Когда издавали в тридцатые годы собр соч Гегеля, то к каждому тому делали указатель имен. Указали и Фейербаха, которого он упоминает в "Философии права", Но описали Ф. как философа-материалиста, хотя Гегель говорил об уголовно-правовой теории, то есть об отце, Пауле.
Кстати, он был не только теоретик, но и матерый практик. За ним много славных дел, одно из них скандальное. Он занимался расследованием истории Каспара Хаузера, которому вообще покровительствовал. Умер он при загадочных обстоятельствах, в уверенности, что его отравили. Так же считала и семья. А скоро убили и самого Хаузера.
Повлияло ли это на философию Людвига Ф., мы не знаем. Ученые спорят.
Точнее, не спорят. Ученым пофиг.
А вдруг именно здесь ключ к марксизму и вагнерианству,
Ну, хорошо, один из ключей.
Рассуждая о связи спиритизма и социализма, Рене Генон весьма иронично пишет: Наконец, нам известно, что ныне много занимаются спиритизмом в некоторых коммунистических кругах*, и мы убеждены, что там все духи должны проповедовать большевизм; без этого, впрочем, они не смогли бы отыскать там ни малейшего доверия.
Напомнило встреченный однажды викканский пассаж о том, что вкладывать ритуальный нож в чашу не обязательно, потому что некоторых может расстроить гетеронормативная символика. В самых прогрессивных случаях вызываемые богини, чтобы вписаться в контекст, вещают о «стеклянных потолках», принятии своего тела и правах женщин-геймеров.
Обнажение внутренней машнерии собственного творчества часто выглядит почти неприлично, как непрошеные детали интимной жизни. Вот эти рассказы поэта о том, как он подбирал рифмы, а прозаика — о том, какие автобиографические мотивы он вложил в текст, и какие части переставил местами, чтобы добиться нужного эмоционального эффекта.
Всякий, кто хоть когда-то делал что-то творческое, знает момент наития и эффект отчуждения результата, когда не узнаешь дело рук своих. Внеперсональную, загадочную природу творчества понимали греки, когда говорили о мусических искусствах, и средневековые мастера, которые не подписывали произведений. Момент формальный (постройка дома для сходящего духа) присутствует, но какая разница, что за комбинаторика лежала в основании констелляции, которая образуется из множества потенций.
К тому же автор, говорящий о себе, обычно не умеет избежать ловушки эгоцентризма и собственной важности — это, мол, мой тонкий ум и сложный опыт. А уж когда берется за трактовки, ограничение или снижение дискурса почти неизбежно. Режиссер Анджей Жулавский сказал как-то про самую инфернальную, религиозно-макабрическую сцену фильма «Одержимая», что это иллюстрация судьбы коммунизма в Восточной Европе. Такое лучше оставить герменевтам.
Кстати, по тем же причинам я равнодушна к теме «стоит ли отменить творчество N, если он...». Неважно, какие дрова топят печь, если огонь горит. А если огня нет, тем более пустое. Художник сообщает: вот чего вы не знали, но произведение сообщает: вот что вы знаете.
В оптимистическом варианте автор не то, чтобы умер, он никогда на самом деле не рождался. В реалистическом, его рождение — это начало века атомарных раздутых эго, от которых музы бегут.
В античной мифологии существуют разные варианты происхождения Эрота, в том числе, от различных олимпийцев. Но особенно весомой и архаичной кажется генеалогия, согласно которой он произошел от самих Урана и Геи, Неба и Земли, вместе со сторукими гекатонхейрами, циклопами и титанами. Согласно Гесиоду, он и вовсе одновременен Хаосу, Гее и Тартару. Эту природу Эрота как собрата хтонических чудовищ и/или первичной потенции космоса имеет смысл держать в уме, глядя на новоевропейские картины с симпатичными Амурами и сусальными путти.
Читать полностью…
