4784
Авторский канал о философской эстетике, сакральных аспектах эстетического и иррациональном в культуре Распорядитель @altaverte
МИНУТКА КОНСПИРОЛОГИИ
Море, глобализм, Медея, Сенека, мигранты и открытие Америки
Для разгрузки после жутковатого для неподготовленных разговора о праве, поговорим немного о поэзии. Ниже Вы можете прочитать занимательный отрывок из «Медеи» Сенеки, а после – комментарий.
Когда козней и зла не ведал никто.
Каждый праздно жил у своих берегов,
Становясь стариком на ниве родной,
И, малым богат, только то имел,
Что снимал с полей отчизны своей.
Разделенный мир воедино собрав,
Попрала закон с Пелиона сосна,
Повелела морям удары терпеть,
И к страхам людей прибавился страх
Перед далью морской.
…
Но смирились теперь моря и любой
Приемлют закон, и не нужен Арго,
Что был слажен самой Паллады рукой,
Славный веслами челн, несущий царей:
Любая баржа повсюду плывет,
Нигде никаких нет больше границ,
370На новой встают земле города,
Ничто на своих не оставил местах
Мир, открытый путям,
Индийцев поит студеный Аракс,
Из Рейна перс и Альбиса пьет,
Пролетят века, и наступит срок,
Когда мира предел разомкнет Океан,
Широко простор распахнет земной,
И Тефия нам явит новый свет,
И не Фула тогда будет краем земли.
Пройдемся.. Сначала Сенека говорит нам о том, что Золотой век закончился с плаванием аргонавтов. Почему? Потому что море стало «открытым», покорилось «кораблю». Для древнего грека власть над морем – это хюбрис, как пишет Каччари, т.е. дерзкий вызов богам. И здесь мы видим отголосок этого взгляда. За хюбрис всегда следует кара, но в данном случае дело даже не в Ясоне, поскольку за хюбрис страдает не только он, но и все человечество.
Следствием хюбрис "открытого моря" становится глобализация, распад пространственного порядка, когда индиец «пьет из Альбиса», т.е. из Эльбы, а перс – из Рейна. Проще говоря, речь идет и о некоторой экспансии «Востока» на «Запад». Миграционный кризис?
Далее следует наиболее интересный в историческом ключе отрывок (начиная с «Пролетят века…»). Дело в том, что , если верить академическому комментарию, в эпоху Ренессанса, данные слова расценивались как пророчество об открытии Нового света. И действительно, Сенека пишет, что настанет время, когда Океан будет преодолен и там откроется некая новая земля. Океан – это, конечно, титан. И олицетворяет он собой именно атлантический океан, со всеми его чудовищами, геркулесовыми столбами и сциллами.
Итак, в одном отрывке Сенека говорит о модели морской империи, об освоении пространства как падении, о глобализации (нет больше границ) и об открытии Америки.
Минутка конспирологии закончена. Было прекрасно, надеюсь, все расслабились.
В юности я увлекалась ранними романами Умберто Эко, но в них всегда что-то смутно смущало. Эко, безусловно, был видным интеллектуалом и человеком замечательной эрудиции. Однако при всех увлекательных красивостях и многоэтажных отсылках в его текстах есть некая внутренняя пустотность — тайный том утрачен, замысла не существовало, финал повисает над пропастью, герои литературны, текст разоблачает сам себя.
Возможно, сделать свои романы чем-то большим, чем интеллектуальной постмодернистской игрушкой и структуралистской медиатацией на неживые знаки автору мешал как раз страх «ур-фашизма». Этот «вечный фашизм», как справедливо показано в статье выше, на деле не про реальный фашизм-идеологию, а про витальность вообще. А также про «диктатуру» (читай — наличие) смысла и идеи, про иерархии, жертву и жертвенность, про традицию и всякую живую религиозность.
Если верить переводчице Эко Елене Костюкович, то, как искреннне зарубежные и отечественные «одержимцы» восприняли «Маятник Фуко» (к возмущению самого писателя) — симптом «извращенной логики "вечного фашизма"». Карикатурно изобразить оккультиста нетрудно. Однако к «вечному фашизму» в одноименной статье Эко относится вообще всякая иррациональность в культуре.
И здесь сумасшедшие с тамплиерами, способные отыскать заговор в чем угодно, напрямую сближаются с гуманистическим семиотиком. Культура, собственно говоря, невозможна без иррационального элемента и доли насилия, так что поиски врага всегда будут успешны.
Портрет Парацельса с парергональной подписью. Парацельс не то держит табличку с именем, не то касается обрамления картины — почти тромплей-обманка, какие стали модны в барокко, такой слом четвертой стены.
Вообще практика обрамления, расцветающая в Возрождении, это не только про физическую раму, отделяющую пространство и время картины от реальности. Это также и текстуальный комментарий, и новая форма романа с персонажами, выпукло выступающими из основного нарратива. Как будто формируется дополнительное измерение воображаемого.
Вероятно, с возникновения «умозрительных рам» и утверждения самоценности эстетического берут отсчет многие изменения, которые разворачиваются в Новое время.
Вспомнилась история о том, как несколько лет назад в Ростове, стоя в очереди за пивом, двое поспорили о философии Канта. Дискуссия закончилась стрельбой. В целом то, что предметом общественной дискусии становятся реально интересные вещи, не может не радовать. На них было бы любопытно взглянуть с хайдеггерианских позиций, которые не предполагают стрельбы, потому что рассматривают познание не только как наличный инструмент, который гарантирован той или иной инстанцией.
И сто лет назад, как в докладе Эрна, и сегодня, нерв противостояния Канту (во многом, возможно, уже не такого актуального) связан с тем, что немецкий ученый лично ответственен за богоубийство, которое только со временем развернулось в ницшеанском тезисе. Западное человечество подчинилось, а картина реальности послушно прогнулась в сторону «поворота» трансцендентальной аналитики.
Хотя, может статься, что связь обратная. Перефразируя расхожую шутку про Бога, смерть и Ницше: «Бог это идея. Кант»; «Кант это идея. Бог». Если верить Гердеру, что «народы – это мысли Бога», то божественные мысли бывают и такими. Кант фиксирует положения, отражающие характерное для его времени состояние мышления и мира. Прискорбность этого состояния суть симптом эсхатологических времен (кризисных тенденций), а не эксцесс. Кант решает уже накопившиеся в рационализме и эмпиризме проблемы, которые, в свою очередь, являются развертыванием того, что Хайдеггер называл Первым Началом философии.
В хайдеггерианской концепции развитие европейской мысли закономерно ведет к кризису. Поэтому и потребовалось создание проекта фундаментальной онтологии. Кантовское новшество трактовалось Хайдеггером так: «Явленность сущего (онтическая истина) кружит вокруг раскрытости бытийной структуры сущего (онтологической истины); но онтическое познание само по себе не сможет обратиться к предметам, ибо без онтологического познания оно будет лишено самой направленности возможного обращения». Познание сущего, таким образом, связано с вопрошанием о бытии, задающем интенциональность.
В кантовской философии — опять же отметим, не вполне с нуля — познавательным центром оказывается субъект, поскольку познавательная способность помещается в структурах сознания человека. Хайдеггерианская позиция же предполагает, что кантовский «коперниканский переворот» осуществляется внутри того же субъектно-объектного способа мышления, тогда как принципиально не то, кто вокруг кого вращается, а вопрос бытия этой космогонии. Рассуждая в этом поле, можно заговаривать о познании не только онтическом, но и онтологическом. Не зря в человеке есть искра божественного изумления, которая задает зазор между существованием и бытием. Так бытие смотрит само в себя.
Писала сегодня об античных трагиках, листала Эсхила и думала, что древнегреческий фатум трагичен, но одновременно духоподъемен. Это контринтуитивная идея для человека не-античной культуры — чего хорошего, если кого-то казнят за погребение брата или приковывают к скале. Можно попытаться возразить «по существу»: за исполнение долга иногда приходится платить высокую цену, а сокровища богов красть вообще не следует.
Однако в мифах и трагедиях хватает героев, единственное преступление которых заключалось в том, что они не знали своей темной судьбы (а знать ее нельзя по определению). Античная необходимость — это, конечно, никакая не справедливость, алкать которой наивно, когда речь о фатуме и целом, что включает в себя бинарные оппозиции «хорошего» и «плохого».
Здесь в свернутом виде выражена философская проблематика, которая только затем раскрывается в последовательных этических системах древности (у стоиков, например). С одной стороны, необходимость заставляет героев трагедий (и жизни) страдать, с другой — обеспечивает им собственное место в космосе и анти-нигилистическое принятие порядка вещей, над которым не властны даже боги. «Одно-единственное Мудрое называться не желает и желает именем Зевса» (Геркалит).
Иногда сталкиваюсь с тем, что слово «чувственность» вне философских и философски-эстетических контекстов воспринимают слегка однобоко и даже со смущением. Возможно, имеет смысл произвести какую-то расстановку точек в формате 101.
Чувственность действительно включает в себя эротически-сексуальные контексты, потому что эти контексты возможны только на ее территории. Однако чувственность в широком смысле суть все, что относится к познанию мира с помощью органов чувств. В этом смысле эстетика граничит с гносеологией. Чувственное познание, восприятие и способность к представлению — это способы взаимодействия с миром сущего.
Отдельная неоднозначная тема — равно ли чувственное эстетическому. С одной стороны, греческое aisthesis — это буквально «чувствование», и часто эти термины используют как синонимы; с другой — ощущения доступны и червякам, например, а вот об эстетическом переживании такого не скажешь. Чувство/ощущение для людей — культурное явление, которое кодифицируется и распаковывается с помощью символов, языков культуры.
Но интересно, почему вообще слово «чувственность» стало синонимом эротизма. Вероятно, роль сыграла общая настроженность античных интеллектуалов, средневековых церковных мыслителей и новоевропейских моралистов по отношению к непосредственно-телесной стороне чувственной сферы. Особенно когда речь шла о неукротимых химических и осязательных «низших» чувствах.
(Идейный спонсор этого поста — медленно раскрывающийся на туалетном столике букет лилий, которые на определенных стадиях пахнут изысканным трупом.)
Прогулялась сегодня до магазина «Даль», что и всем советую. Там, кстати, можно обмениваться прочитанными книгами.
Читать полностью…
Небольшое эссе, где я рассуждаю о памяти и синестезии на примере одного детского воспоминания и его связи с Платоновским миром идей.
https://telegra.ph/O-pamyati-01-09
Есть версия, что слово «промышленность» изобрел лично Карамзин. Не знаем, правда ли это, но термин интересный, можно прислушаться к его звучанию и подтекстам. Он образован от слова «промысел», но подразумевает нечто более масштабное и автоматизированное. И здесь между промыслом и промышленностью открывается принципиальная разница.
Обычно промыслом называют 1) охоту 2) мелкое ремесленное производство. Промысел охотничий в чистом виде, как и рыбалка, и «тихая охота» (собирательство) — процесс без гарантии, включающий долгое ожидание, свободный поиск, а иногда и схватку. Это дело с непредсказуемым результатом, требующее от охотника множества ритуалов на удачу и для успокоения духа существа, проигравшего в игре случая.
В промыслах народных, ремесленных неясно наверняка, какой артефакт получится, с каким характером. Так рождается вещь-утварь, оживленная через человеческое «я», обладающая собственной самостью. Во многих народных традициях у всех или некоторых вещей есть душа — например, цукумогами в Японии. Конечно, создание штучного предмета мастером предполагает мастерство (искусство), как нужно умение и охотнику, но и то, и другое — бросок в неизвестность, шаг по тонкому льду.
Возможно, промысел и промышленность соотносятся примерно как античное техне и индустриальная техника.
Процесс живого сообщения с миром предполагает эксцесс, разомкнутость, элемент непродуктивности и риска. Обмен ранениями, пусть даже символический. В свою очередь, промышленное производство — это механизированное креационистское деяние, обремененное идеей, планом (выработки), защитой от эксцесса (вспомним таблички «N дней без происшествий» на заводах).
Можно предположить, что карамзинская (?) «промышленность» — это скорее «замышленность», «предумышленность» или «умышленность», осуществление не промысла, но замысла или умысла. «Умышленность» — это пространство реализации хайдеггерианского постава, где процесс постав-лен на поток, результат заранее известен и отмерен. В этой ситуации итог, не соответствующий плану — не рождение уникального, а то, что отбраковывается, не укладываясь в утвержденный сценарий.
Выйдя из возраста, когда всем готов пожертвовать ради меткого словца и удачной формы, я порядком разочаровалась в эстетизме. То есть, в позициях вроде «во-первых это красиво», «искусство ради искусства» и так далее.
Концепция чистого искусства может выглядеть привлекательной в декадентском эстетизме, но эта же идея, очищенная от зеленых гвоздик и доведенная до логического предела, превращается в «Фонтан» Дюшана и рисунки нейросетей. Примерно так выглядит красота в отрыве от морали и истины — она взрывает саму себя изнутри, порывая со смыслом и осмысленностью, оставляя лишь форму, «экспозиционный контекст» или «концептуальный акт», уже не обязательно принадлежащий человеку.
Речь не об отказе от красоты как таковой, просто универсалии собираются вместе в подобии кьергегоровских стадий, создавая органическое единство, где эстетическое невозможно без этического и познания принципиальных оснований бытия.
Любопытно, кстати, что, изобретая гезамткунстверк, романтики по сути пытались изобрести велосипед — то есть, синкретическое творчество ритуала, где соединялись не только «отдельные» виды искусств, но и наполняющие их феномены.
Во некоторых традициях встречается тенденция к удревлению своей письменности: мы не лаптем щи хлебали, а писали славянскими рунами. Здесь обычно вспоминают строки из трактата Х века «славяне не имели букв, но по чертам и резам читали, ими же гадали». В отсутствие памятников наверняка про докирилловскую письменность восточных славян нам не известно. Интереснее, почему вообще важно, чтобы местное письмо существовало как условие самобытности. Обнаружив себя наследником бесписьменной культуры, можно перестать комплексовать и поставить вопрос иначе.
Не все цивилизации, породившие сложные общественные структуры и технические достижения вроде ирригационных систем, создали письменность (см. доинкские общества Перу). Да и расширение «развитой цивилизации» во вторичных порядках и количественных показателях — скорее упрощение культуры. Настоятельная потребность остаться в веках через тексты и вместить века в текст — не общий императив. В устных сказаниях каждая история вечна и беспечально неповторима. Покрытое резами дерево уходит в землю так же, как испещренное шрамами человеческое тело.
У Лотмана в книге «Культура и взрыв» и других работах формулируется концепция разных типов коллективной памяти для письменных и бесписьменных культур. Первые склонны видеть мир как череду эксцессов и фиксировать уникальные, выбивающиеся из привычного хода вещей события, новости, прецеденты (это справедливо для хроник, летописей, юриспруденции, литературы). Вторые сохраняют раз и навсегда заданный порядок и ритуал, который его воспроизводит. Место иероглифов и букв занимают символы — священные деревья, насыпанные великанами горы, кумиры божеств, урочища и курганы предков, а также все сплетение сакральных действий вокруг них. Одни обозначают смысл, другие отсылают к нему.
Само понятие «бесписьменности» исходит из наличия летописей, хроник, рукописей, записывания как нормы, определяя обратное как отсутствие письма и чтения. Но письмо — это также обережный узор, амулет, отмечающие путь к дому зарубки, раны от когтей зверя, вывернутая земля пашни. Грамота «бесписьменной» культуры — чтение мнемонических знаков космоса.
В эти дни римляне вслед за греческими Крониями отмечали Сатурналии, «сумерки года» и воспоминание о Золотом веке, когда царствовал Кронос (Сатурн). Временно устанавливалась священная праздность.
Во время Сатурналий божеству подносились осциллы — маски или фигурки. Говорят, что эти вотивные изображения заместили собой человеческие головы, которые когда-то жертвовали Сатурну (человек — тоже в некотором роде осцилла).
Глиняные и деревянные личины раскачивались на ветру, как маятники. Потому от слова oscilla происходит, например, термин «осцилляция». И вот вопрос, откуда и куда колеблется повешенный на дереве.
«В 1955 году Хайдеггер, к тому времени очень сблизившийся с французской культурой, сказал как-то, что Жорж Батай — самый глубокий современный французский мыслитель. И это не просто оценка — Хайдеггер проницательно прочувствовал существующую между ними близость: и тот и другой не боялись сбрасывать с мира всю чешую скрывающих его вывесок чтобы подойти к неприкрытой подлинности, даже если от нее веет ужасом неопределимого Ничто». (Дорофеев Д.Ю.)
Несколько раз встречала цитирование этих слов Хайдеггера (der beste denkende Kopf Frankreichs), которые часто повторяют, упоминая их с Батаем рядом. Они же приводятся в аннотации «Танатографии», жизнеописания Батая, написанного переводчиком Берндом Маттеусом — он был также биографом Антонена Арто и Эмиля Чорана.
Однако в той же книге упоминается, что Хайдеггер попросту перепутал Батая и Мориса Бланшо. С тем Батай был дружен, оба французы на «б» — так и не вышло у Батая стать самой светлой головой Франции по Хайдеггеру.
Что самое интересное, ошибка породила какое-то количество самоценных интерпретаций. Речь, впрочем, про устную ремарку, поэтому что там на деле было сказано, мы с уверенностью судить не можем.
Как облака, плывущие ночью осенней
трещат от раскатов грома,
так бушует в моей душе
предчувствие радостной смерти.
Я буду хранить свою боль.
Ты тоже её ощутишь.
Филипп Майнлендер
Между тем, в издательстве РХГА под редакцией Никиты Сюндюкова вышел сборник о единстве универсалий в русской философии. Есть там и моя статья про феноменологию акмеизма и мандельштамов эллинизм.
Из аннотации:
Авторы не только описывают исторический контекст, но и предлагают возможные стратегии, обнаруживаемые в наследии русской духовной и интеллектуальной культуры. Рассматриваются такие направления, как софиология о. Сергия Булгакова, имяславие А. Ф. Лосева, эсхатологическое богословие о. А. Шмемана, мистический реализм С. Л. Франка, апофатика В. Н. Лосского, теономия Пушкина, акмеизм Гумилева и Мандельштама, литургика старообрядцев, а также многие другие традиции русской интеллектуальной культуры.
http://irhga.ru/2023-10-30-edinstvo-dobra-istiny-i-krasoty-v-russ/#more-1732
“Животные, в сущности, лучше, чем мы” — когда-то этот тезис преподносился как образец парадоксализма и мизантропии (можно вспомнить и приписываемое Бернарду Шоу изречение: “Чем лучше я узнаю людей, тем больше мне нравятся собаки”). Теперь подобные утверждения являются общим местом и принимаются как простая данность.
Полностью элиминирована хтоническая ипостась природы, хорошо знакомая грекам и господствовавшая в европейском Средневековье. Нынче все находящееся за пределами минимально возможного умиления воспринимается как уродство и монструозность, которые можно и нужно ликвидировать.
Еще более гипертрофированный вид принимает хрупкость природы, ее незащищенность. Динозаврики, чебурашки, букашки-козявочки — все они прямо-таки готовы пропасть в любой момент, если им не прийти вовремя на помощь. Понятно, что такая картинка не имеет никакого отношения к реальной картине, свидетельствующей о чудовищной силе сопротивления живого попыткам уничтожения. Картинка беззащитности из мифологического видеоряда является проекцией собственной запущенной проблемы — глубокой нехватки антропоморфных объектов заботы. Занимающие эту нишу другие Я, включая собственных близких, чрезмерно щепетильны, неблагодарны и не готовы, чтобы на них играли, как на флейте. Приходится совершать подстановку, довольствоваться проекциями воображения.
Александр Секацкий. Эстетика в эпоху анестезии
Когда Умберто Эко пишет свой памфлет «Eternal Fascism» [1], то вместо всплеска любви к ближнему, текст вызывает очень противоречивые ощущения. От испанского стыда (за явные передержки и упрощения, в которых обычно винят идеологов) до стойкого ощущения, что господин профессор испытывает плохо скрываемое отвращение ко всему живому и активно действующему. Ведь, по его мнению, ур-фашизм может вернуться в любой момент в любое общество, которое позволит себе традиционализм, культ действия, неприятие критики, элитаризм, героизм и качественный популизм.
Из статьи «Первородная дискриминация».
Конечно никакой особой традиции отвержения именно Канта в русской мысли не было. В конце XVIII века было спорадическое увлечение Кантом, ничем особо не закончившееся. В первой половине XIX века Канта писали через запятую с Фихте, Океном, Герресом и отношение было совокупно ученическое, восторженное или же наоборот критическое. Антикантовские измышления были примерно такими же как и потом антигегелевские, с похожим набором доводов. Общим местом было обвинение Канта в превознесении "адамова разума". При этом этику Канта оценивали как правило положительно.
Во второй половине XIX века Кант уже стал пониматься как один из наиболее значимых философов, но в России в принципе западных философов усваивали синкретично. К примеру, этика и философия права "гегельянца" Б.Н. Чичерина в большей степени тяготеет к Канту.
Сегодня даже человек, который вдруг оказался «не на связи», многим может показаться, мягко говоря, обнаглевшим. В этом плане всякий неподключённый как будто покушается на святое: он не просто выбирает неэффективность, но и настаивает на ценности такого выбора. Или ещё точнее: тот, кто не участвует – не просто не причастен, он также угрожает ценности коллективной идентичности или потребительских благ.
https://insolarance.com/modern-deadly-sins/
🌊🌍✨ОКЕАНИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО
Мне кажется, что фрагменты выше, которые перевел Станислав, затрагивают в стоицизме самое важное и самое необычное, которое, тем не менее, от нас постоянно ускользает. Если мы вынимаем из целостности стоического миросозерцания некоторые психологические практики и помещаем их в контекст современной жизни, то наше существование хотя и становится лучше, но качественно оно остается тем же самым, не переходит на новый уровень. В целом мы также погружены в повседневность, большая часть которой проходит полубессознательно, на автомате. Мы по прежнему окружены чуждыми нам конечными вещами и существами (хотя и научились к ним правильно относиться). Да и сами мы остаемся чудовищно конечными, скованными и своей человеческой природой, и своей эмпирической самостью (от себя не так-то просто отделаться, даже если захотеть), и своим окружением, и превратностями жизни. И когда Зенон предлагает нам понимать мир как целое, как одушевленную субстанцию, говорит о неразделимости мирового разума и материи, неразрывном переплетении божества и всего сущего, о проистекающей отсюда судьбе, он по сути дает нам перспективу для "мистического опыта", который бы вырывал нас из мира конечных вещей, непоправимо конечного существования и позволил бы хотя-бы на мгновение достичь космического сознания, чувства слияния со всем, единства с таинственной реальностью. Пьер Адо — человек, которого мы все, без сомнения, хорошо знаем, — был причастен этому опыту и неоднократно о нем говорил, в том числе и в связи со стоиками. Он называл этот опыт (вслед за традицией) Океаническим чувством. В ближайшее время, если получится, я с удовольствием перечитаю кое-какие фрагменты из его интервью и попробую вкратце осветить эту тему.
Д.П.
На фото могила Шамана орочон.
Флоренский П.А. Поэма Оро. 1934.
"Одно из древнейших племен ДВК—орочоны (оленеводы), принадлежащие к группе тунгусов, вымирают, но предания о былом величии продолжают храниться в памяти стариков. Потомство одного когда-то знатного рода уже почти исчезло, и последний представитель этого рода женился по любви на простой орочонке, так что оказался из-за этого оторванным от своих родичей. Детей у него нет. В последней надежде, уже пожилой, этот орочон-охотник обращается к шаману с просьбой о помощи, и тот во время камлания предсказывает ему, что родится сын, который будет отличаться глубоким проникновением в природу и прославит племя орочон, но что родители должны посвятить его духам мерзлоты.
Мальчика, когда он родился, называют Оро, т. е. Олень, именем священного животного орочон. Он растет, интересуясь лишь природой, особенно мерзлотой, накопляет громадный опыт, своим умом доходит до понимания явлений природы. Но ему хочется и от других получить какую-нибудь помощь. Он расспрашивает окружающих о древних преданиях и весь охвачен жаром познания."
@mysterart
Увлекательная статья Александра Секацкого про деревенские драки на примере Вологодской области: https://www.booksite.ru/fulltext/2be/loz/erye/19.htm
Говорится там, в числе прочего, что праздничные поединки «стенка на стенку» поддерживали готовность социального тела к анимации, к опытам, не выводимым из обыденности. Трактовка таких вещей как остаточного варварства отказывает им в амбивалентности («молодецкая удаль» имеет и героический, и отрицательный полюс).
Между тем, культура как крайне высокоранговая реальность крайне чувствительна к изъятию из нее важных кирпичиков, которые в эмпирическом виде могут быть довольно травматичными (как, например, эмпирически травматично получить оглоблей), но имеют собственные функции, выходящие за пределы частного. Схожим образом удаление из природы «вредных» видов зачастую приводит к экологическим катастрофам.
Отдельная тема — собственно роль гармониста как агента фасцинации, исполнителя воодушевляющей музыкальной истории (иногда наигрыш под драку сопровождался бойцовскими частушками). Гармоника — явление относительно новое, вероятно, исторически на Руси эту роль играли гусли, затем балалайки. Но в целом звуковая поддержка разного рода «ломаний» и праздничных боев была принята во многих культурах, связывая воедино — через «перекрестное одухотворение» — драку, музыку, танец, гуляние, природные циклы, социум.
Компиляция частушек под драку в исполнении группы Оттава Ё: https://www.youtube.com/watch?v=0JQ0xnJyb0A
«Котик Летаев» Андрея Белого — не просто проза или в прозе поэма, а своего рода авторское введение в философию сознания. Ранние воспоминания, сны, сумеречные состояния ума (да и вообще состояния ума, ведь обычно говорят о событиях, чувствах и мыслях) гибнут в пересказе, не даются обыденному языку, и только язык поэтический может если не поименовать, то указать: первый миг сознания, строй комнат и мифологем, невероятность тела (такого единого и такого моего, как писал другой поэт Серебряного века) и еще более головокружительная невероятность памяти о дотелесном.
Читать полностью…
Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа — то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение — искусство.
Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям от этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) — неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш. Но старый добрый хор хорош не только тем, что это народное искусство.
У хора — даже комического — та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной.
У многих деревенских песен про убийства и смерть удивительно веселый припев, как пенье петуха, словно хор протестует против столь мрачного взгляда на жизнь.
Гилберт Кийт Честертон. Хор
Эпиграф к тексту выше:
Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?
Сократ. Да, по преданию.
Федр. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
Сократ. Нет, место ниже по реке на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры: там есть и жертвенник Борею.
Письмо является ярким примером утраты живого следа и замены его мертвым письменным знаком. Следы Homo sapiens, которые с известной (?) долей условности можно назвать письмом, топорщатся непричесанностью смысла, непрочитываемостью мотивов и непостижимостью «грамматики» перво-письма, посему необъясним феномен взлета палеолитической живописи, назначение и способы возведения громад сооружений в Латинской Америке и Стонхеджа, не расшифрованы знаки «фестского диска», многие изображения древних.
В. В. Савчук
#русскаяфилософия
У русских религиозных философов в основном сложные отношения с Кантом. На эту тему есть статья А.В. Ахутина «София и чорт». Я там почти ни с чем не согласен, но в качестве обзора темы подойдет. Если коротко, основная претензия к Канту состоит в дуализме (который вроде как противоречит традиционному символизму) и в том, что он чрезмерно стремился рационализировать и формализовать познание, неоправданно подчиняя все другие сферы разуму и способности суждения. Это, наверное, по большей части справедливо в отношении «Критики чистого разума» и менее справедливо в отношении двух других «Критик». Но точка расхождения с магистральной соловьевской традицией очевидна: если Кант тяготеет к новоевропейской «гносеологии», то соловьевцы – к теософии платонического и даже неоплатонического типа («умо-созерцанию», по словам Франка). Отсюда у русских философов и попытки «онтологизации гносеологии», о чем я уже упоминал в одном из предыдущих постов. Наиболее ярко претензии к Канту, на мой взгляд, сформулировал Флоренский в своей работе «Философия культа» (вообще крайне рекомендую этот труд – зачитаетесь). По его словам, вся система Канта о том, «почему невозможен культ». Может быть, это не сразу понятно, но смысл тут в том, что культ, согласно Флоренскому, – это точка перехода от чувственного к умопостигаемому, от имманентного к трансцендентному; чувственная «локализация» полноты божественных энергий, т.е. в буквальном смысле «окно в другой мир» (так Флоренский, например, определял икону). В этом выходе через чувственное и конкретное к умопостигаемому (которое в этом конкретном всегда присутствует) и заключается суть «конкретного идеализма». И вот подорвать эту связь и призвано учение Канта, стремящееся, грубо говоря, закольцевать нас в нашем «рациональном познании» и, в сущности, замкнуть на самих себе, в своем уютном, комфортном и мещанском бытии. Ниже привожу очень яркую цитату из Флоренского, где он говорит о Канте и сравнивает его с Платоном:
https://telegra.ph/Florenskij-o-Kante-ili-pochemu-nevozmozhen-kult-10-19
Факт, который я почерпнула в одном исследовании ольфакторной эстетики: химических корпораций, которые создают новые ароматические молекулы, всего шесть. Если когда-то ароматы получали через анфлераж (обработка растений жиром), делали посредством дистилляции цветов, трав и специй, использовали амбру или вытяжки из желез животных, то с конца XIX века парфюмеры применяют синтетические компоненты.
Это удивительная и тревожная мысль — и люксовые духи, и какой-нибудь освежитель воздуха в туалете с большой вероятностью созданы одной и той же лабораторией по формуле. И, конечно, не имеют ничего общего с животными, даже если запах духов мускусный — или с океаном, если освежитель обещает «океанский бриз». Контактный метод, несущий дыхание самого цветка, заменила чистая виртуальность химической комбинаторики.
При этом, как правило, зловоние изгоняется, а приятные запахи сугубо синтетические и назначаются волюнтаристски — в магазинах одежды есть фирменный аромат, в ресторанах быстрого питания распыляют искусственный запах сдобы. И здесь кто-то посмотрит свысока на жителей смрадных средневековых городов, которым приходилось иметь дело с неукрощенной реальностью людской скученности. Но выходит, что целая гносеологическая область, один из способов чувственного познания, передается в руки тех самых шести корпораций.
Еще одна публикация этой осени — в журнале языческого традиционализма «Alföðr» (Всеотец), третий сборник которого посвящен трактовкам Божественного и Традиции. Вообще опыт встречи философии с язычеством в фундаментальном теоретическом осмыслении мифа и мира — направление, которое хотелось бы развивать.
Мой небольшой текст посвящен концепции смерти Бога в учении Филиппа Майнлендера, которому принадлежит одна из самых безысходных версий философского пессимизма. В ней, впрочем, обнаруживается и эсхатологический оптимизм, поскольку свой философский проект Батц-Майнлендер благополучно реализовал. Как именно — можно узнать из статьи или биографии философа.
*Немного личных воспоминаний, с его фигурой меня лет в 18 познакомил Юрий Никифорович Солонин. Из его замечательного курса про маргиналов европейской философии я узнала еще и о братьях Юнгерах, и вот тогда стало очень интересно.*
В книге о Батае С. Л. Фокин пишет о том, как после Первой мировой изменению женского удела соответствует утверждение особого образа любви: прочности, верности и долговечности союза противопоставляются сила чувства, страсть, экстаз. Словом, как писала Тэффи, «демонические женщины» и прочая фатальность. Фокин связывает это положение с ростом эмансипации и расшатыванием скреп.
Мы бы вслед за Юлиусом Эволой предположили, что вполне традиционнен как тип женщины-Деметры (супруги земледельца и матери), так и тип женственности афродической — любовница, гетера, разрушительница. Такая же скрепа (то есть, «несущая стена», базовый для культуры феномен и фигура), усиливающая значимость в переломных и критических ситуациях.