4731
Авторский канал о философской эстетике, сакральных аспектах эстетического и иррациональном в культуре Распорядитель @altaverte
А еще милое обладает огромной трансгрессивной силой. Как и веселье, и карнавальная непристойность, оно разом порывает застывшую скорлупу номенклатур. Посредством, так сказать, сатурналий духа, переносит из официальных регламентов в пространство искренности.
Например, когда посреди доклада на онлайн-конференции к профессору на стол прыгает кот и начинает ходить по клавиатуре к общему оживлению. Или когда в кадре возникает очень пожилая матушка кого-то из докладчиков и начинает спрашивать что-то вроде: «Кто эти люди, Бубочка? Ты их знаешь?».
Правда, такие акты нарушения границ работают только при условии наличия границ, то есть, напряжения между гетерогенным и гомогенным.
Даже в современном языке есть высказывания, которые обладают перформативной, самосбывающейся силой. Например, когда на вопрос в загсе человек отвечает «Согласен», запуская смену своего статуса. Судья говорит «Виновен», и человек делается осужденным преступником. От команды «Огонь!» происходит артиллерийский залп.
Когда я училась метать ножи, нам настоятельно рекомендовали кричать «Чисто!» в знак того, что все ножи с мишеней собраны и никто больше не собирается перед ними шататься. Или вот еще из яхтенного опыта, и тоже про чистоту: «Якорь чист!» (мне особенно нравится отвечать «Якорь нечист», хотя ситуация не смешная). В общем, любые морские команды подходят.
Такая тесная связь слов и феноменов изредка проявляет себя в принципиальных ситуациях, когда слово напрямую отражает реальность или меняет ее. Все остальное время мы проводим в галлюцинозе. Мы умеем читать про себя, слушать музыку не подпевая, рассказывать истории, не обращаясь к предметной реконструкции, а для разговоров о богах уже не обязательно призывать богов. Или же это боги уже не приходят, потому что вещее слово не звучит.
Виртуальность началась не с компьютеров и даже, пожалуй, не с пространства картины Ренессанса. У нас есть дар и проклятие дистанцирования.
Говорили недавно с товарищами про мемуары Серебряного века и проблему их достоверности (см. например дискуссии вокруг «беллетризированных мемуаров» Г. Иванова и Одоевцевой). Думается, поиск объективной реальности тут — довольно странное занятие. Во всяком случае, когда речь идет не о максимально упрямых фактах (кто, где, когда родился-женился — хотя та же Одоевцева свой возраст занижала в угоду образу), а о более сложных материях, которые и составляют ткань авторского взгляда.
Достоверность даже в случае «большой истории» вопрос спорный. Не то, чтобы я верила в пропавшие столетия и новодельные пирамиды, но эпистемы так разнятся, что их «истории» — это вовсе разные методологии и картины событийности. Добавим к этому постоянное изобретение истории на фоне текущих идеологий и политик. На мемуарную литературу это тоже распространяется. Особенно когда речь про эпоху, где культура буквально становится жизненной реальностью модернизма, а текст, перформативное высказывание, жест — способом и средой обитания, как сегодня сеть.
Проблема достоверности появляется в момент дискурсивного события. То есть, когда кто-то с кем-то расплевался из-за того, каким его вывели. Просто попробуйте на основе бесед составить «объективную реальность» собственного круга: отношений между людьми, событий, их причин и следствий. Сейчас такие попытки обычно заканчиваются многостраничными скандальными тредами.
Даже безотносительно вполне естественной предвзятости людей друг к другу, память — не пленка, на которую что-то записывается. Она куда больше похожа даже не на литературный, единожды созданный текст (это уже отдельный артефакт, как нарратив сна — не сон), а на изустную легенду, которая всякий раз звучит немного иначе, потому что создается в момент сказывания.
В романах XIX века часто встречаются такие конструкции:
Она вынула конверт и в течение пяти минут изучала его самым внимательным образом (на почте)
Минут десять он хранил молчание (в публичной речи)
Он замер как громом пораженный и несколько минут не мог вымолвить ни слова (в приватной беседе)
Для современного понимания времени ситуация странная и даже дикая. Можем ли мы представить себе оратора, который замолк на десять минут?
Интересно, что это такое — буквально другое переживание времени или романтическая гипербола? И есть ли разница между первым и вторым, если согласно, например, Хейдену Уайту XIX век суть набор хронотопов, которые диктуются литературой соответствующей эпохи?
В пользу альтернативного временения говорит концепция «процесса цивилизации» как порывания с аффективными, непосредственными проявлениями. Иногда об этой цивилизационной сделанности предупреждают и классические тексты (что-то типа «я погрузился в раздумье и потом ответил»).
Образованный человек модерна все обдумывает и только потом обращается с речью, мудрой и красноречивой — по крайней мере, такой она нормативно должна быть — а значит, к красноречию нужно подготовиться. На деле это может означать, что люди действительно брали большие паузы в речи.
Сказать об этом что-то наверняка представляется трудным в том числе потому, что когда речь стала фиксироваться для аудиозаписи, моменты размышления предсказуемо сжались.
Еще одна неклассическая категория, которая заслуживает внимания — это милое. Кому-то разговор о ней кажется почти неловким — казалось бы, приватное явление, мир детской и гинекея. Но это было справедливо для классической западной эстетики, которая уже, в общем-то, не существует.
Сегодня ситуация не исчерпывается тем, что частные коммуникации наводнены мемами, эмоджи и потешными собаками — хорошими мальчиками. По факту милое вовсю захватывает официальное инфопространство, в котором прежде было невозможно представить уменьшительно-ласкательный дискурс. Крупные корпорации предлагают пассажирам такси делать «бум» ботиночками, маскоты в виде зверюшек и девочек есть у мобильных приложений, олимпийских сборных и видов артиллерии.
В числе первых это теоретически осмыслили, что неудивительно, японцы — Инухико Ёмота в книге «Теория кавайи» описывает, в том числе, темные стороны бытования кавайного в культуре (тут еще нюанс в том, что между японским кавайи и западным cute проводят некоторое смысловое различие: второе задорнее и агентнее).
Книга под редакцией Мичико Окуры «Проектируя кавайи» (Kawaii Engineering) деловито предлагает инженерные методологии для оценки восприятия кавайи с использованием виртуальной реальности и биологических сигналов — с математическими моделями, экспериментами, отслеживанием движения глаз. То есть, верный расчет квадратуры круглого кота гарантирует успешность в разработке продуктов и услуг.
Смыслы милого в контексте манипуляционных технологий либерального капитализма описывают Эми Айрлэнд и Майя Б. Кроник в недавно вышедшей книге «Милый акселерационизм» (Cute Accelerationism) — о том, как экспансия няшного культивирует беспомощность и инфантилизм в обществе потребления. Говоря глобальнее, речь про новые стратегии «смерти субъекта», убаюкивающие-умилительные и поэтому безболезненные — постчеловеческая ризома обращается кавайизомой.
В свете этого «проектирование кавайи» хочется назвать «сборкой кавайи», потому что «инженер» тоже часть ассамбляжа.
Что объединяет блошиные рынки с побитыми молью вещами, пейзажи почерневших заброшенных деревень, античные виадуки и пожилых тяжко сопящих собак? Все эти явления сущего, определяемые как «старое», «старинное», «полуразрушнное», вызывают особое эстетическое переживание. В разных ситуациях мы стремимся избавиться от «старья», силимся сдержать природный распад, бережно лелеем следы истории или скорбим по утраченной полноте и целостности.
Интересный вопрос, в каких отношениях эстетика старого соотносится с классической оппозицией прекрасное/безобразное. Ясно, что весь этот флер распада не проходит однозначно по юрисдикции «красивого». Можно воспринимать это через декадентское любование упадком, однако оно также ставит в центр аффект удовольствия, просто более «перченый» за счет (якобы) небанальности.
Например, философ Сергей Лишаев решает этот вопрос через феноменологию эстетических расположений. В ней наблюдение за объектами, которые представляют собой «остатки былого», имеет отношение к эстетике времени, которая вмещает и такие расположения, как старое, старинное, ветхое. Эти феномены вызывают отклик не столько положением на шкале совершенства и несовершенства, сколько самой степенью присутствия сущего: обнаруживая свою временность, они апеллируют к вневременному.
Представьте, что вы поднимаете с земли жухлый осенний лист. Половина еще желто-плотная, а другая уже превратилась в кружевной скелет. Это и есть своего рода градиент явленности сущего, которое у нас на глазах переправляется на ту сторону, перестает быть сущим здесь и сейчас.
Сколько живу, наблюдаю, как люди разных религиозных, политических, социальных и культурных взглядов на полном серьезе обсуждают, как обустроить Россию и мир.
Да никак, в общем-то, не обустроить. Во-первых, от вас лично почти наверняка ничего не зависит, какими бы мессианскими комплексами и реформаторским бредом вы ни страдали. Так что оно как-нибудь будет само, пренебрегая нашим мнением на этот счет — причем само не как чья-то (политическая) воля или заговор, а как воля вообще.
Во-вторых, мир в рамках самой своей метафизики движется к печальному, но неизбежному итогу. Итог этот — распад и деградация, которые неизбежны, а потому единственно возможны. Все уже случилось, и худшее в будущем — только развертывание ошибок прошлого до тотального абсурда.
Кроме того, даже если предположить, что всё (добавьте свою идеальную модель будущего) действительно получится — вы в этом будущем наверняка окажетесь не нужны и сомнительны. Просто потому что конститутивы, сформировавшие вас (нас), не будут актуальны. Точнее, будут опасны и нежелательны. Хотя это как раз может быть вариантом как форма жертвы — если вы точно знаете, на что идете.
В общем, в любом случае ничего хорошего. И это, на самом деле, благая весть, эсхатологически-оптимистическая.
#книга
В издательстве "ИНАПРЕСС" вышла книга
ВАЛЕРИЙ САВЧУК. ФИЛОСОФ И ХУДОЖНИК
/channel/falanster_books/27697
Издательская аннотация:
Книга посвящена диалогу философа и художника, она результат многолетних поисков, споров, откровений, в основании которых желание прояснить неочевидные позиции художника и роль философских концептов в его творчестве Два истока, питавшие эту книгу, определили ее двухчастную структуру. В первой части собраны реакции и соразмышления автора с работами и проектами КоМЕЛЬФО. Вторая часть меняет местами причину и следствие здесь уже художник иллюстрирует тексты философа, в том числе концепт философа как художника. В этой части можно подметить отклик давних споров. В них усилиями автора неочевидное обретает слово, в идеи, благодаря художнику, обретают чуть ироничный, но вместе с тем и понятный образ.
Этой осенью выйдет вот такой альманах — Alföðr №4.
Там, в числе прочего, есть и моя статья на одну из любимых тем — как феномен меняется сквозь парадигмы и эпистемы, приобретая новые смыслы и утрачивая старые, пока не превратится в сплошную загадку корабля Тесея. В данном случае речь про музей.
Сборник стоит 1000 рублей, адрес для предзаказа указан в посте выше.
Непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Все попытки в этом направлении — нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства.
Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, — вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: …Mais оu sont les neiges d’antani (но где же прошлогодний снег?)
И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками.
Николай Гумилев
2-е издание книги Гумбрехта "Производство присутствия"
дождались ☺️
«Производство присутствия» — одна из последних книг замечательного независимостью своего мышления ученого, профессора Стэнфордского университета Ханса Ульриха Гумбрехта.
Автор предлагает оригинальный взгляд на интеллектуальную практику гуманитарных наук, сочетающий ревизию теоретического наследия последних тридцати лет с прогнозом будущего развития гуманитарного знания. Основной эпистемологический пафос книги направлен на реабилитацию эффектов чувственного, телесного присутствия, игнорирование которых делает наш опыт восприятия культуры в лучшем случае неполным, а в худшем — несостоятельным.
Ханс Ульрих Гумбрехт — философ, теоретик литературы и историк культуры. Профессор французской, испанской, немецкой и португальской литератур Стэнфордского университета, почетный доктор университетов многих стран Европы, в том числе России (филологический факультет СПбГУ). Автор множества статей и книг (свыше 600 публикаций)
изд. НЛО
184 стр.
Заказать с доставкой
✍️🏻
Дышит болото, камни складываются в сейд, затягивает воду кружевом зеленая ряска. Тема брожения, стоячей воды и слизи обильно обсижена спекулятивным реализмом, но мы здесь не об этом. Можно трактовать «нечеловеческую агентность» болота как, может быть, не менее «человеческую», то есть, обладающую собственным, пусть и альтернативным, смыслополаганием.
В сказках жаба говорит с героем человеческим языком, потому что она тоже персона. Возможно, это девица, хранящая жабью кожу, которую натягивает на себя просто потому что может. Или эмиссар лягушачьего народа, который имеет что-то нам сказать. В мифах животные, кикиморы и недотыкомки заводят с людьми беседы, а иногда даже строят матримониальные планы. Сводя все к объектности, самость нечеловеческого, обусловленную одухотворенностью живого космоса, обычно игнорируют.
Возможно, те, кто пугается природной слизи, ползучести жизни и ее же распада, прозревая в них ктулхианские сумрачности и границу безымянного ужаса, боятся, если копнуть, и человека (значимого Другого), и самого себя. Страх понятный, но преодолимый. Все-таки всем суждено погрузиться в темные воды, раствориться в трясине, которая суть не дробление на частицы, а объятия Единого.
В ту пору, когда Скотт-Кинг был школьником, и чуть позднее, когда он вернулся сюда преподавателем, в школе существовало два почти равноценных отделения — классическое и современное, а также незначительная и ничего не значащая группка учеников, называемая «армейский класс». Теперь все изменилось, и из 450 учеников едва ли полсотни умели читать по-гречески. Скотт-Кинг был свидетелем того, как один за другим уходили из школы его коллеги-латинисты, одни — в сельские приходы, другие — в Британский совет и Би-би-си, а на их место приходили преподаватели физики и экономики из провинциальных университетов. И вот теперь, вместо того чтоб наслаждаться высокоинтеллектуальным уровнем выпускного классического класса, Скотт-Кинг вынужден был по нескольку раз в неделю снисходить до младшеклассников и вдалбливать им в головы Ксенофонта и Саллюстия. Однако Скотт-Кинг не роптал. Напротив, он находил своеобразное удовольствие, созерцая торжество варварства, и явно наслаждался этим умалением своей роли, ибо принадлежал к тому, в Новом Свете совершенно неизвестному, однако широко распространенному в Европе типу людей, которых собственные неудачи и безвестность просто завораживают.
Ивлин Во. Новая Европа Скотт-Кинга
Перечитываю «Когда раскрылись Небо и Земля: миф, ритуал, поэзия ранней Японии» Л.М. Ермаковой (2020).
Великолепное:
...вспоминаются слова авторитетного исследователя культа предков в Японии проф. Такэда на удивлëнные вопросы иностранцев — как это в цивилизованной Японии до сих пор такое значение имеет архаический культ предков — он обычно отвечал, что это-то как раз дело понятное и естественное. Гораздо интереснее и занимательнее вопрос о том, с какой это стати и каким это образом культ предков до такой степени поблек в западных культурах.Читать полностью…
Писала как-то пост о милом в культуре, из которого может сложиться впечатление, будто никаких доброкачественных проявлений умилительного не существует, а мы тут ненавидим котят. Последнее точно не так. Но и подозрительный взгляд на милое, что от исследователей кавайи, что от теоретиков cute accelerationism, вполне оправдан.
Мимимишное — это отказ от Другого как опыта не предустановленного, зона абсолютного комфорта. Все няшно-пушистое, маленькое и трогательное так успешно интегрируется в сценарий смерти субъекта и деградации культуры, поскольку является анти-возвышенным. Отказываясь подавлять нас своей необъятностью, выходить за пределы опыта, понимания и власти, оно предстает как своего рода антипод возвышенного.
За пределы нашей власти выходят, например, старение и смерть. Мимимишное от подлинно трогательного отличается тиражируемостью, возобновляемостью аффекта, принципиальным отказом от временности и бытия-к-смерти (созданные для умиления персонажи никогда не умирают).
Но — это уже апологическая гипотеза — если милое воспринимается в контексте эстетики времени (динамически возвышенного по Канту), оно приобретает экзистенциальное измерение и уникальность. Здесь возникает дискомфорт, но также находится потенциал для нежности и самоотдачи. Инухико Ёмота отмечает, что человек находит более трогательной больную бездомную кошку, которую при случае подберет, а не породистого здорового котенка.
Там, где обретаются категории как хрупкое, уязвимое, ускользающее, ветхое — умиление, как максимум, служит переходу к более глубокому бытийному переживанию.
Из книги недавнего иноагента А. Эткинда про «эрос невозможного». Работа хорошая, даже несмотря на то, что ее подтекст в том, что деятели Серебряного века, которые психоанализа не признавали — сплошь недолеченные фантазеры. Тут лучше дать слово им самим:
«Лидия Иванова воспринимала результат анализа следующим образом: "на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же плата".
Именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достоверная) о том, как по этой же причине некий московский психоаналитик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа тому придется устраиваться бухгалтером в Госплан.
А Анна Ахматова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов. "Ну и как, помогает?" — спросила Ахматова у одного гостя из Оксфорда. "О, да! — отвечал тот. — Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разговаривать"».
Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 2)
Здесь инициативу перехватывает Байрон — поэт-новатор, и превращает средневеково-декамероновский адюльтер в соматическую драму. Те интенции, которые сегодня существуют в искусстве, в свернутом виде уже содержатся в романтической литературе. Например, ирония в тех моментах «Чайльд-Гарольда», которые диктуют высокий штиль. Что свидетельствует о постмодерне как закономерном развертывании (загнивании) модерна, но это уже другой разговор.
В поэме рассказывается о том, как Мазепа, будучи пажом, влюбился в жену старого графа. Страсть оказалась взаимной, потому что возлюбленная была на тридцать лет моложе мужа, и кончилась предсказуемо: незадачливые любовники схвачены, Мазепа привязан к коню, только что взятому из табуна. Для эпохи Байрона это крайне прозрачный символ. Конь, в классической традиции олицетворявший страсть и чувственную природу, еще не ведал узды и шпор, и был «дик, точно зверь лесной».
Путешествие, которое занимает добрую треть поэмы, это опыт переживания от первого лица, я-описание опытов тела: жажда, попытки разорвать путы, озноб, боль в затекших руках, кровотечение от ремня, ранящего кожу, гул в ушах, темнота перед глазами, бред и обморок. Где-то здесь происходит репрезентационный переход трансцендентных онтологий к имманентным (на территории живописи это случилось раньше, чем в литературе).
Пот Мазепы льется на буйную гриву коня: почти «Похищение Ганимеда» кисти Микеланджело (один из немногих мифологических сюжетов, где дикое животное утаскивает мужчину, а не женщину). Для полного эффекта уже гибнущая лошадь оказывается на пути дикого табуна, обтекающего ее сплошным потоком мчащихся тел (тоже сюжет для картин, «Мазепа, окружённый лошадьми»). Мазепа часами лежит, привязанный к стынущему телу, пребывая в бардо умирания, пока его не подбирают казаки.
Таким образом, мы имеем дело не только с чувством, бросающим вызов застывшим социальным формам, что тревожило романтиков, но и с описанием телесно-эмоционального переживания — ситуация, нехарактерная для классицистской литературы. Ко всему прочему, эту историю пожилой Мазепа рассказывает королю где-то в кустах после разгрома под Полтавой, чтобы к концу обнаружить, что Карл уже давно заснул — все это был театр одного актера, делающий читателя конфидентом. Неудивительно, что художников начала ХIХ века впечатлил этот образ.
Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 1)
Джордж Байрон в числе прочего написал поэму о Мазепе, в которой тот представлен драматическим персонажем: обнаженного героя привязывают к дикому коню и отпускают в леса. Эта история так взволновала живописцев романтизма, что Mazeppa стал своего рода Святым Себастьяном. Его рельефная стать, рифмующаяся с мускулами вздыбленной лошади, запечатлена Жерико, Делакруа и другими титанами драматически-исторической живописи.
Одним из первых о Мазепе и дикой лошади, почерпнув этот сюжет у поляков, написал Вольтер в «Истории Карла XII, короля Швеции»: «Еще в молодые годы у него была интрига с польской дворянкой, муж которой, прознав про сие, велел привязать обнаженного любовника к лошади и прогнать на волю судьбы». Байрона эта история очень увлекла, причем политическая роль персонажа была для нее только фоном.
В отечественном представлении Мазепа визуализируется, как правило, по поздним портретам, где он выглядит как усатый запорожец, похожий на бочонок. Опять же, орден Иуды и все в таком духе. Поэтому эротизм и чувственность тут могут показаться несколько внезапными. Но нас этот сюжет интересует как раз с точки зрения эстетики — и немного старинного права, о чем небольшая преамбула.
Вплоть до довольно позднего, условно буржуазного, времени часть наказаний осуществлялась сеньорами или простыми горожанами. В первую очередь это касалось морально-бытовых огрехов. Например, родственники Элоизы, которые сурово поступили с Абеляром, были в своем праве. В одном немецком городке в XVI веке за счет граждан содержался особый осел позора, чтобы задом наперед катать на нем провинившихся. То есть, речь не о вынесении смертных приговоров, которые осуществлялись королевским судом, а о показательных карах, болезненных или позорных.
Возможно, решение вопросов между шляхтичами, которые не убили друг друга на месте, вероятно, только по причине юности Мазепы, тоже произошло в русле этих нюансов правосознания. То есть, раздевание и привязывание к коню могло быть куда менее романтическим, чем на картинах Верне: типовое показательное наказание для прелюбодея, сопровождаемое улюлюканьем и киданием несвежих овощей.
Пока западные классические эстетики пишут про прекрасное и безобразное, тут, например, категория вложения как универсалия культуры. Что значимо, ее же обнаруживают в языке. А то, что здесь называется корасэру (у меня нет хорошего перевода, кроме «упороться» в значении «стать страстным исследователем») хорошо объясняет бытовую одержимость японцев классификациями и тонкими нюансами. Своеобразное подмигивание в том, что Ли, который формулирует эти базовые принципы традиционной японской культуры, тоже предлагает классификацию.
Читать полностью…
Меня давно волнует идея мусора у Платона. Обычно говорится, что вещи соответствует эйдос, собственный концентрированный смысл, сгущенная цельность всех проявлений, после которой невозможно уже никакое деление. Но касается ли это, например, окурков или волосяных вычесов?
Иногда отсутствие для них идей объясняется в том смысле, что мусор не может быть дальше или ближе от истины, он извлечен из общей иерархии. Или же сор (то есть, фрагментарность) и грязь могут пониматься как умаление целостности и чистоты — своего рода теодицея.
Вместе с тем в тексте «Парменида», откуда идет проблема, вопрос остается открытым. Парменид спрашивает, следует ли признать отдельно существующую идею для волоса, грязи, сора и другой «не заслуживающей внимания дряни».
Сократ на это делает любопытное замечание: «Вовсе нет, полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине пустословия».
На это Парменид ему говорит: «Ты еще молод, Сократ, и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по молодости, еще слишком считаешься с мнением людей».
Далее в диалоге вопрос эйдоса мусора не возникает. Стоит ли это понимать в том смысле, что в этом диалоге теория эйдосов ставит под вопрос саму себя? Или идеи «ничтожных вещей» все-таки существуют, и все они причастны к какой-то идее? В общем, если философия уже завладела вами всецело, это интересное направление для размышления.
Меня тут особенно занимает фраза Сократа о том, что такие вещи только таковы, какими мы их видим — буквально феноменологический, экзистенциальный заход, путь к которому прокладывают «низкие» материи. Впоследствии Гуссерль, Хайдеггер и, например, Деррида «бездонной пучины пустословия» не убоялись.
Ю. Робер. Античные руины. Ок. 1760 г.
Популярность темы руин в классическом и романтическом искусстве известна. Существовали даже искусственные руины в ландшафтных парках — имитация ушедшей древности, по сути чистый симулякр.
Если в эстетике Эдмунда Берка разрушение и заброшенность будит чувство возвышенного, то Гегель критически смотрит на эстетизацию руин, созерцание которых, с его точки зрения, будит только бесплодное чувство неизбежности.
Если мы вслед за Гегелем полагаем, что дух, отбрасывая свои прежние оболочки, переходит обновленным к более совершенным формам, оглядываться на прошлое не имеет смысла. В традиционалистской перспективе руины, напротив, олицетворяют утрату (например, «Люди и руины» Эволы).
Впрочем, если развертывание духа предполагает общее уклонение к закату, то особенного противоречия тут и нет. Думается, честный вопрос при взгляде на руины прошлого — желаем ли мы в самом деле видеть их в момент акме, или так все и должно быть.
Люди, которые оказываются в нас разочарованы, иногда говорят и пишут что-то вроде «Вот вы, казалось бы, умный человек, и тут...»; «Как может в остальном такой умный человек...» — дальше возникает фигура несогласия.
Происходит такое разочарование, когда одному человеку случается (часто невольно) выступить в роли Чужеземца — то есть, поставить под вопрос какие-то константы собеседника на уровне метафизическом или высказать совершенно инаковый опыт.
Понятно, такая формулировка содержит не подлинную комплиментарность — цена золоту дураков невысока — а определенное лукавство. Например, она льстиво-манипулятивна и предполагает, что адресат одумается («я-то да, без сомнения умен и буду соответствовать, кстати, что у нас нынче интеллектуалы говорят?..») — проще говоря, вам хотят продать единственно верную точку зрения.
Либо же говорящий совершенно искренне уверен, что люди разумные по определению придерживаются таких же, как у него, взглядов на жизнь, общество и саму реальность, а тут вышла какая-то досадная промашка. И вот это уже интересный случай монады без окон и дверей.
Сейчас в обыденном обиходе к термину «пафос» автоматически, пусть и незримо, присовокупляется «ложный». Как будто бы пафос не может, не имеет права быть истинным, подразумевая лишь надувание щек и напыщенность. Англоязычное "you are pathetic" и вовсе приспособлено для оскорбления — ты жалок, проявляешь слабость.
Между тем, теория пафоса сама по себе содержит рекомендации о том, как сохранять аутентичность и возвышенность. Вероятно, παθητικός становится pathetic, когда утрачивается отстраненность исполнителя или дистанция рассказчика.
По Аристотелю, выстреливая пафосом как риторическим средством, автор/исполнитель сам словно находится в укрытии. Он создает драматизм-для-других, пространство трагедии. Трагик — не плакальщица, вовлекающая в эмоции своим примером, он скрывает собственные чувства, пробуждая чужие. Схожим образом для комического актера ошибочно смеяться над своими шутками.
Другое дело, что явления, сомнительные для аполлонической античной этики и эстетики, также имеют свое место — например, на территории мистериальной захваченности, в театре, где еще нет разделения на актеров и публику, а есть только общность плача и смеха.
На страницах четвертого альманаха Alföðr:
Философ Алиса Загрядская повествует о трансформации музейного пространства от традиции до современности, и как в нем отражается реальность.
Переводчик с санскрита и специалист по тантре Андрей Игнатьев рассказывает о необычной богине Чхиннамасте, которая обезглавливает сама себя.
Кандидат философских наук Дмитрий Моисеев исследует экзистенциальное измерение одной из самых известных книг в истории традиционализма — "Оседлать тигра" Юлиуса Эволы.
Также новосибирский поэт Илья Коптилин совершает на страницах выпуска онейрическое путешествие в поисках свободы от предопределенности.
Выпуск выйдет в разгар осени.
А предзаказать его можно уже сейчас, написав на почту svartepublish@gmail.com
Обложка трактата Il Trinciante, который в XVI веке написал Винченцо Червио, профессиональный резчик мяса, «тринчианте». Хранители этого искусства не были поварами или слугами, в их задачи входило только ассистирование при подаче мясных блюд.
В те времена блюда не подавались порционными: требовалось отрезать кусок от туши. Это делал сам обедающий, слуга или, как это было в Италии при дворе особенно утонченных сеньоров, тринчианте. Он анатомически точно нарезал тушки прямо в воздухе (in aria) — так, чтобы куски, повинуясь отточенным движениям, падали на тарелку знатной особы.
Мастерство тринчинате пересекается с работой менестрелей и жонглеров, которые тоже сопровождали застолья. Ренессансные люди предполагали, что вкусовые переживания должны быть облагорожены аккомпанементом «высших» ощущений. Такая трансмутация соответствовала идее организующей роли общего чувства. В общем, обед без артистов — как театр без обеда, или как симпозиум без вина и флейтисток.
Похоже на правду. Камешки бросать действительно очень хочется. А насилие над землей, ее перекапывание, имеют отношение как к письму, так и к земледелию. Правда, вода податлива, на ней не остается следов, земля и песок зыбки — набежала волна и стерла, или все поросло быльем, и вот уже ничего не разглядеть. Другое дело резы на дереве или следы на камнях. Это такие раны, которые наносятся надолго и ко многому обязывают. А что может быть ближе к телу (смыслу), чем собственное тело. Так что, вероятно, первые письменные упражнения делались также в инициатических шрамированиях и ритуальных татуировках.
Читать полностью…
На интересную тему будет конференция в Гданьске (Польша) 5-6 декабря — «Память, меланхолия, ностальгия».
«В современном мире, который, как говорят, разобщен и погружается все глубже в кризис, заметное явление, как в индивидуальном порядке (биографическая память), так и в коллективном (память историческая), составляет обращение "к старым временам" и сопутствующая ностальгия. Другое заметное явление — тоска по чему-то неопределенному, несуществующему или никогда не существовавшему.
Поэтому рамках междисциплинарной конференции мы хотим сосредоточиться на явлениях ностальгии и меланхолии. В поле интереса все проявления тоски по прошлому, от убаюкивающих или побуждающих к действию до тех, которые парализуют, принося отчаяние и уныние».
Детали и сроки подачи заявки: https://www.inmindsupport.com/nostalgia-conference
Мы видим всё духовное, что является нам на протяжении жизни, и не видим примерно 90% материального, в котором телесно проживаем жизнь. Призраков в наших памяти и личном опыте несопоставимо больше, чем собственного тела. Оно само в опыте представляется каким-то духом, который посещает нас - через наслаждение или боль, покой или неудобство. Мы переживаем явления собственного тела так же, как в готических романах встречают привидение или вампира. Спорт сродни регулярным спиритическим сеансам, когда тело вызывается через усилие. Но даже тогда - только отдельные мышцы. Всё прочее остается в ведении слепоты.
Читать полностью…
Где-то на глубине реальности ворочаются феномены допсихологические, находящиеся вне того, что принято считать индивидуальным духовным миром — внезапное вхождение в сценарий мифа. В то же время, эти события лежат в основе всякой психической жизни, как жертвенный череп — в основе фундамента, а ритуал — в основе искусства.
Во время жатвы, в час полуденного ужаса, время останавливается, мир замирает и белый свет горит, отражаясь от сухих колосьев. Воздух не движется, мелкое зверье прячется, как перед грозой, только на небе ни облачка. Затихает жужжание насекомых, слепень не пытается раскровенить кожи треугольным рылом. Ветер бросает игры, ложится на землю. Скрывается и пропадает тень, негде укрыться от огненной язвы неба.
Солнце не греет, а выжигает, изливаясь на землю, теряя и растрачивая себя, и кажется, что этому нет конца, нет исхода. Потому в полуденный час и встает время — или только теперь по-настоящему длится, не заполненное мельтешением, длится вечно.
И тогда навстречу солнцу поднимается утробный стон, идущий от земли — болезненные роды хозяйки поля, которая разрешается от бремени зерном. Каление солнца встречается со стоном земли в застывшем воздухе. Жертва изливается в жертву. Дух хлеба рождается из снопа. Зерном исходит рассеченное серпом тело.
Родился между Небом и Землей человек и раздвинул врозь родителей, прежде слитых воедино, так и бродит в пустоте между ними. Встает на пути их слияния, и в себе не дает сойтись Земле и Небу.
Тут кинь на полосу платок или рушник и беги прочь, пока не стало поздно. А то так и превратишься в сноп, и останешься лежать посреди поля, ударенный в темечко. Или вдруг полоснешь острым куда придется, наотмашь — только потому что солнце, и поле, и ты оказался посередине.
