1836
О тексте, тонкостях и пунктирностях русского языка, грамматике и стилистике, работе редактора, работе мозга — затейливо и с внятной аргументацией. WAAARGH-семиотика и любовь к когнитивным наукам в каждой поре.
Рубрика «Занимательно о бесполезном» [или «Бесполезно о занимательном», тут уж кому как]: оборот long story short выглядит как иллюстрация исполнения процедуры, которую описывает исходная глагольная группа to cut a long story short, применительно к этой самой глагольной группе. Воплощённая автоперформативность — ну, была бы, если бы язык так работал и метаязыковая интерпретация выражения влекла за собой трансформацию самого выражения 😌
В русском почти то же: короче говоря, ... → короче, ...
«Через время»
Добрая знакомая (Полина, если читаешь, привет!) задала своим подписчикам любопытный вопрос: воспринимаете ли вы конструкцию «через время» как нормативную, употребляете ли её сами? В значении «по прошествии некоего промежутка времени» — т. е. то же, что «некоторое время спустя», «через какое-то время» и пр. Я тоже в какой-то момент обратил внимание на то, насколько частотным стало её употребление. И здесь моё собственное восприятие расщепляется.
Как носитель языка, сам в устной речи и на письме не употребляю. Пишу и говорю старорежимно: «через какое-то время», «некоторое время спустя». Раньше, когда слышал или находил в тексте «через время», реагировал остро, но постепенно перестал, после того как прескриптивная перспектива сама по себе увлекла меня как объект изучения и дескрипции.
Как исследователь, отдаю себе отчёт в том, что это выражение — вполне себе вернакулярное, пусть и не кодифицированное словарно. Я бы даже сказал, без пяти минут вариант языковой нормы.
Судя по всему, что оборот «через время» укоренился и получил широкое распространение по аналогии с ещё более расхожим [и также спорным с точки зрения литературной нормы] «спустя время», каковой — проверил по Национальному корпусу русского языка и архиву «Прожито» — встречается в письменных текстах, в том числе в художественной литературе и периодике, например у Лескова и Салтыкова-Щедрина, начиная с середины XIX века, хотя впоследствии его потеснили конструкции вида «некоторое время спустя».
«Через время» в текстах XIX и первой половины XX века тоже встречается, однако спорадически — скажем:
«Через время я поняла, что мадам просто была голодна» (дневник Е. Карауловой, 1908)
Сперва мне померещилось, что первичным своим распространением в русском языке конструкции «через время» и «спустя время» могут быть обязаны влиянию французского, но похоже, что нет. Насколько могу судить, для французского того периода скорее характерны обороты вида ‘quelque temps après’, ‘peu de temps après’ (поправьте меня, знатоки французского XIX века, если я заблуждаюсь). А вот что подстегнуло рост употребления оборота «через время» в конце XX — начале XXI века, отдельный вопрос.
Похоже, «через время» — самый настоящий шибболет, не менее яблочнораздорный, чем сакраментальная склоняемость/несклоняемость топонимов на -о: неоднократно наблюдал горячую реакцию ревнителей литературной нормы на его употребление, и понимаю их, сам так вскидывался от него на дыбы, и часть моих субличностей продолжает. Но гораздо увлекательнее разобраться, откуда эта вербальная идиосинкразия. Обычно подобное происходит, когда новое словоупотребление затрагивает глубинные основы языкового строя.
Очевидно, для носителей русского языка в таких конструкциях крайне важно значение слабой неопределённости и/или экзистенциальной квантификации, которое несут соответствующие местоимения/местоименные прилагательные — «какой-нибудь», «некоторый» и т. д. Если упростить, в нашем случае они «опредмечивают» абстрактное существительное, придавая ему подобие счётности, устанавливая для конкретного контекста размытые, но рамки: «некоторое время спустя» — это, возможно, час, или день, или четыре месяца, а вот столетие — едва ли.
И словно бы «время» без квантификатора не может быть употреблено аутометонимически. Грубо говоря, так, чтобы в новом значении выражать часть исходного — «„время“ как единица времени». Хотя в иных контекстах и без квантификатора окей: «Дайте мне только время, и вы не узнаете вашу деревню».
Возможно, дело в сочетании с предлогами, которые предполагают преимущественно определённо-фиксированную темпоральную соотнесённость: «через две минуты», «две луны спустя». Неопределённо-фиксированную в случае с ними представить трудно: *«Спустя весну» при норм. «Две весны спустя», а полностью неопределённо-абстрактную, кажется, невозможно вовсе.
Как часто бывает, самое интересное кроется в грамматике конструкций/микросинтаксисе. Что делать: чтобы разобраться в вопросе тщательнее, придётся низринуться в бездны русской темпоральности. Ну да где наша не пропадала.
Спорить о том, как правильно, нет никакого смысла. Факт, что в 2022 году говорят и пишут и так, и сяк. По-видимому, исходной была именно эллиптическая личная форма (с «этикетным умолчанием»): «У него стоит [член]». Однако со временем она расплылась в континууме «личного — безличного». Тут бы добавить: «…по аналогии с тем, как размывается чувство ответственности мужчины за свою физиологию», — но это был бы вывод ненаучный и тенденциозный (хотя у меня есть подозрение, что женщины, говоря о мужчинах, чаще используют личную форму — «У него до криптобума нормально стоял»). Система безличности русского языка в целом тяготеет к расширению и диверсификации выразительных средств, так что скорее вопрос в том, у кого стоит на русскую языковую картину мира, у кого нет.
Читать полностью…
Дисклеймер: ниже творится непотребное, а именно анализ обсценной лексической единицы. Если использование мата — даже в исследовательских целях — претит вам, пост лучше не читать.
О лингвистическом аспекте «ебобо»
По моему разумению, существительное «ебобо» примечательно не столько своей выразительностью, хотя и ей тоже, сколько тем, что оно располагает к формированию полисемического поля с кластером предикативных значений. Тому благоприятствует и его неизменяемость, и общий фонетический и морфологический облик (слоговая редупликация -бобо, исподволь отсылающая к фантомному звукоподражительно-междометному прообразу слова), и специфика деривации единиц русской обсценной лексики (она располагает к конверсии). Но не всё так просто.
С одной стороны, при латентно высокой лексической сочетаемости в действительном, активном речевом употреблении слово входит в сравнительно узкий круг контекстов — в основном функциональны коллокации вида PERS. PRON. + ебобо, и оно скудновато на грамматические валентности: при обычных Ты чё, ебобо?, Да он ебобо! менее вероятны *Ну, эти чечёточники-зороастрийцы просто ебобо (впрочем, ср. у группы «Хлеб: Как же много ебобо сердцу делали бобо) и *Он полное, кромешное ебобо; кстати, склонение зависимых слов вариативно — «ебобо» может трактоваться и как существительное среднего рода, и как существительное общего рода. В известной степени эти ограничения обусловлены тем, что на ранних стадиях бытования лексическая единица чаще всего употреблялась в лапидарных контекстах сродни тем, в которых с ней впервые столкнулась широкая аудитория и которые потворствовали росту её популярности (мемы «Вы шо ебобо?», «сэр, вы ебобо» и др.).
С другой стороны, именно ограничения по части грамматических валентностей и лексической сочетаемости создают условия, в которых возникают предпосылки к конверсии «ебобо» в предикатив — по аналогии, например, с «алло» (межд.) → «алё» → «не алё» (пред.) → «ниалё» (пред.): в случае с «ебобо» прослеживается тенденция к импликативному употреблению лексемы — с недостаточными или неоднозначными в интерпретации языковыми средствами. Так, для эллиптического, с опущенным личным местоимением «ты», вопросительного Совсем ебобо?, адресованного говорящим непосредственно собеседнику, равно допустимы, с точки зрения самого собеседника, впервые слышащего это слово, истолкования «[Ты] совсем ебанутый?» и «[Ты] совсем ебанулся?».
Учитывая, что слово не вошло в общий лексический фонд РЯ и до сих пор значительное количество носителей русского языка ни разу не встречало его в письменной или устной речи, велика вероятность того, что всё больше людей будет трактовать его как предикатив и в таком качестве использовать впоследствии в своей речи. Не исключено, однако менее вероятно, что его семантика со временем претерпит и более серьёзные трансформации (в нынешнем своём виде оно замкнуто на носителя свойства — того, кого, собственно, признают ебобо или склонны считать таковым) и станут возможными высказывания вида «Ситуация — ваще ебобо».
Занятно, что, несмотря на базовую неизменяемость «ебобо», окказионально на его основе могут формироваться производные лексические единицы — с более выраженной предикативностью. См., например, твит писателя Александра Пелевина от 3 марта 2020 года: Совсем что-то мозги ебобошеньки.
Так что ждём, наблюдаем, внимаем.
Сегодня, 26 октября, в 20:00 по московскому времени в порядке эксперимента проведу часовой аудиоэфир в приложении Golos. Оговорюсь, это не реклама — друзья уговорили, а мне любопытно попробовать себя в новом качестве. Говорить буду на гзомовские темы, и прежде всего об алгоритмах своих языковых расследований, о конкуренции языковых норм, об идиосинкразии к явлениям устной и письменной речи. Посмотрим, во что оно выльется; для меня самого это пока загадка. Если вдруг вам хочется послушать мой хриплый баритон и позадавать мне вопросы о языке, лучше возможности не придумаешь =)
За пять минут до старта запощу сюда ссылку на трансляцию.
Скачивается приложение отсюда: https://www.golos.me/
P. S. Лонгрид об «альпака / альпаке» на подходе — пришлось порыться в архивах Ленинки чуть дольше, чем ожидал. На неделе увидел публикацию Meduza на ту же тему и было расстроился, но, прочтя её, с облегчением понял, что в той статье об истории вопроса, о том, как текущая норма сложилась, не сказано ровным счётом ничего.
Что это за слова — «по(-)чесноку» «по(-)шурику» — и как их писать?
Едва ли вы избежали встречи с просторечными — с точки зрения литературной нормы и вовсе маргинальными, ну да шут с ней, — оборотами, образованными от самых обыкновенных наречий: по-быстрому → по(-)бырику, по-шустрому → по(-)шурику, по-резкому → по(-)резкачу, по-честному → по(-)чесноку.
С ними и так-то всё хитро, а их орфографическое оформление и вовсе головоломка. Начиная отсюда я буду употреблять эти наречные сочетания в том виде, в каком пишу их сам (и в конце поста объясню, почему так делаю), но предлагаю читателю держать в уме, что словарно они не кодифицированы и в случае с ними нам остаётся только пытаться опираться на базовые принципы русской орфографии.
Сразу сделаю ремарку: считать ли «по-бырику» дериватом «по-быстрому» или же словоформой, сконструированной «с учётом» этого наречия, инспирированной им, тоже вопрос. Я всё же исхожу из первого предположения.
Сперва о том, что представляют собой производящие лексемы — «по-быстрому» и пр. Это образованные от прилагательных, т. е. отадъективные циркумфиксальные наречия образа действия, в большинстве случаев уже сами по себе просторечные — как в случае с тем же «по-быстрому» (мотивировано оно качественным прилагательным «быстрый»). Циркумфиксальный здесь — значит построенный с помощью «разрывных» аффиксов, путём одновременной постфиксации и префиксации. Такие двусторонние аффиксы иначе называются конфиксами.
С точки зрения лексики такая словообразовательная схема на основе наречия порождает так называемое предложно-субстантивное выражение, или, в терминах Р. П. Рогожниковой, наречное «сочетание, эквивалентное слову». Если придерживаться ещё более детализированной научной формулировки, перед нами лексикализованная предложно-падежная словоформа образа и способа действия, относящаяся к адевербиальному типу — ср. с «по старинке», «по правде». Другое дело, что квазисубстантивная единица, которая формируется путём рассматриваемой механики, возникает не на базе существительного с предлогом, а на базе наречия, причём субстантивного в ней меньше, чем в вышеупомянутых выражениях типа «по старинке», «по правде». Это наречное сочетание словно бы с «протосуществительным» внутри. «По чесноку тебе скажу, я не при делах» — здесь видно, что ресемантизация основы мотивирующего наречия имела место, однако подлинно «чесночные», пахучие оттенки находятся на смысловой периферии оборота.
За редчайшим исключением (вроде по-шустрому → по-шуробанчику) эквивалент существительного в наречном словосочетании, получаемом при функционировании такой словообразовательной модели, не только фонетически близок к мотивирующему отадъективному наречию, но эквиритмичен ему, как минимум равен или сопоставим по числу слогов. Позиция ударного гласного обычно сохраняется, хотя бывают и исключения — ср. «по-че́стному» и «по чесноку́».
Часто трансформация производящей основы происходит по принципу паронимической аттракции: она, основа, «подтягивается» к другой, сходной с ней фонетически («шустрый» и «Шурик», «честный» и «чеснок»).
Вместе с тем не всегда деривация такого рода подразумевает «подгонку» исходно адъективной основы под некое существительное из словарного фонда русского языка. Часто в процессе словообразования, напротив, формируется окказиональная единица. Ровным счётом так получается с сочетанием «по-бырику» (никакого «бырика» ни в словарях, ни в узусе на сегодняшний день нет).
Взглянем на деривационный процесс с точки зрения морфологии. Первый компонент конфикса по-…-ому/-ему превращается в предлог (что, вообще говоря, редкость для русского языка). Второй же отсекается, тогда как корневая часть преобразуется, иногда с аффиксацией («по-резкому» → «по резкачу», где резк- → резкач-), иногда без неё («по-честному» → «по чесноку», где честн- → чеснок-) и добавлением флексии (формально -у тут всё-таки флексия), в результате чего получается неизменяемая словоформа в виде существительного в дательном падеже, предваряемая предлогом «по».
Рубрика «„Гзом“ отвечает»: почему обороты вида «займи мне тысячу» вытесняют нормативные вида «одолжи мне тысячу»
С точки зрения кодифицированной литературной нормы просьба дать денег в долг выражается в русском языке наиболее простым способом с помощью глагола «одолжить» в форме повелительного наклонения. Человек просит одолжить ему денег (то бишь чтобы его визави ему их одолжил), сам же занимает их. Однако чем дальше, тем чаще в таких просьбах используется как раз таки глагол «занять». В строгом соответствии с его словарным значением побуждение «Займи мне пятихатку» пришлось бы интерпретировать как «Возьми с возвратом у кого-нибудь другого пятьсот рублей и дай их мне, опять же с возвратом». И пусть в большинстве случаев по контексту коммуникации понятно, чего от вас хотят (денег хотят, и непосредственно от вас), раздражать это регулярное отклонение от литературной нормы может, ещё как. Вопрос только, почему оно возникло и сделалось едва ли не повсеместным, тогда как раньше сводилось скорее к речевым флуктуациям на уровне оговорок, с тем уточнением, что в отдельных региональных вариантах языка и социолектах такое словоупотребление получило распространение самое позднее ещё к началу XX века.
«Но при первой же попытке „занять“ ― вы поймёте ошибку. В Одессе „занять“ значит дать взаймы. ― Я занял ему сто рублей».
(В. М. Дорошевич, «Лекция за Одесский язык», 1900–1910)
I. Пролепсис делает дополнительный акцент на теме предложения, из чего вытекают иные отношения с ремой, а суперпозиция ожиданий реципиента относительно дальнейшего сценария развития речи говорящего меняется. Сравним «Муад’Диб забрался на шаи-хулуда» с «Муад’Диб — он забрался на шаи-хулуда». В первом случае — сухая, точно пески Арракиса, констатация факта (и во вселенной «Дюны» уместен скорее он), во втором — то ли сбивчивая речь поражённого вестового вкупе с восхищением, то ли подбадривание сомневающихся с артикуляцией особого значения фигуры Муад’Диба (у темы предложения крайне высокий статус).
II. Ситуация, в которой «Почему?» преобладает над «Зачем?». Подобное построения фразы с когнитивно-психологической точки зрения может возникать в спонтанной речи, когда обсуждаемый предмет или персона ожидаемо будут наделены большим весом в пределах гипотетического высказывания, и лингвистической машинерии в нашем мозге оказывается проще эту тему мигом зафиксировать и вербализовать (а дальше, дескать, с помощью связки «пролептическое зависимое — соотносительное местоимение» уж как-нибудь соорудим фразу), чем «пристраивать» именную группу сразу куда положено с учётом её синтаксических валентностей. Однако это не единственный механизм формирования пролептических конструкций — возможно, даже не базовый.
III. Дополнительное пролептическое артикулирование темы создаёт базис для противительно-сопоставительных отношений в пределах синтагмы (именно создаёт базис, но из него не вытекает с необходимостью, что такие отношения должны возникнуть): сравним «Кисломраков — он места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]» с «Кисломраков-то места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]», где противительно-сопоставительные отношения выражаются грамматически с помощью коннектора — частицы -то.
IV. Пролептическое подлежащее может выполнять дифференцирующую функцию относительно аналогичных простых двусоставных предложений без оного. Так, фраза «Ребёнок быстро осваивает язык» допускает как минимум двоякое толкование (что конкретный ребёнок в считанные месяцы овладевает грамматикой и лексикой языка или что детям в целом присуще стремительно осваивать язык), тогда как фраза «Ребёнок — он быстро осваивает язык», скорее всего, подразумевает, что денотат слова «ребёнок» имеет обобщающе-родовой характер (≈ «все маленькие дети Homo sapiens с нейротипичным развитием»).
V. У пролептических конструкций, несомненно, есть важные дискурсивные функции. На мой взгляд, одна из самых распространённых — сглаживание категоричности высказывания. Дополнительный интонационный такт в препозиции, а также разговорный, зачастую даже квазифольклорный характер таких конструкций привносит нотки извиняющиеся, оправдывающие, призывающие к более спокойному восприятию темы, ср. «Клоун — он клоуном и умрёт» против «Клоун клоуном умрёт» (идеальное название для боевика с Владимиром Епифанцевым). В фрагменте речевого акта с пролептическим зависимым, как правило, меняется соотношение силы воздействия различных функций языка. Скажем, введение пролептического подлежащего или другого члена предложения — особенно в комплексе с другими грамматическими и синтаксическими средствами — в разрезе реализации аксиологической функции языка может подспудно экстернализировать источник оценки диктума (ААА!!1 — Прим. научн. ред.): ПРОЩЕ ГОВОРЯ, высказывание будет намекать на то, что это не столько мнение говорящего, сколько, например, закрепившееся в культуре убеждение, звучащее из его уст; не его личная оценка, а, например, «его и русского народа». Предложение «К сожалению, без семиструнной гитары нет русского романса» содержит оценку говорящего или пишущего, но не показывает, на чём она основана. Между тем предложение «Семиструнная гитара — нет без неё романса русского» (здесь мы видим пролептическое дополнение вкупе с инверсией) указывает реципиенту, с опорой на какую ценностную систему (ну, приблизительно. — Прим. ред.) произведено высказывание.
Пролептическое подлежащее: маленькие спойлеры больших фраз
Предложения вида «Дурак — он и в Африке дурак», «Инфлюэнсеры — они род свой не от инфлюэнцы ведут» и т. д., бесспорно, имеют общие черты, однако это языковое явление в русском сравнительно мало изучено. Перед нами так называемые пролептические конструкции: «пролептический» означает «предваряющий», от др.-гр. πρόληψις ‘предвосхищение’. Может показаться, что обороты это кривые, какие получаются от неспособности построить на лету синтаксически безукоризненную фразу без лишних, плеонастических «прослоек» между подлежащим и сказуемым, и чаще всего такие конструкции действительно маркируют разговорную речь, но на деле через них реализуются мощные выразительные средства языка, которых лишены их нейтральные аналоги. Да и устроены затейливее, чем мнится в первом приближении.
• Что это вообще такое и как организовано. Пролептическая конструкция предполагает, что в предложении присутствует семантически пустое слово (обычно местоимение третьего лица), которое, будучи полноправным членом предложения, дейктически соотносится с именной группой, вынесенной за пределы основной части конструкции, однако не за пределы фразы, как было бы в случае с парцелляцией: «Андрей. Был человеком смирным. И не пил», где «Андрей» — отдельное номинативное предложение. В пролептических конструкциях вида «Ворона — она громкая» такими взаимно соотнесёнными словами являются местоимение на позиции подлежащего «она» и изолированное существительное «ворона» — по В. Санникову, так называемое пролептическое зависимое. И это пролептическое зависимое действительно, в соответствии с этимологией своего наименования, предваряет основную часть фразы с её предикативным ядром (и тем членом предложения, с которым соотносится), словно бы служа спойлером того, о чём будет сказано далее.
Причём не обязательно элементы в подобных парах грамматически согласуются между собой. Сопоставим равно допустимые «Бензопила Husqvarna — ей цены нет» с «Бензопиле Husqvarna — ей цены нет», «Григорий Аркадьевич — он всё у CIO аппрувит, зараза» с «Григорий Аркадьевич — ему, заразе, всё надо у CIO аппрувить».
Также пролептическим может быть не только подлежащее (просто говорим мы сегодня преимущественно о нём), но и другие члены предложения, например дополнение: «Захару — ему дали понять, что он тут третий лишний», где пара «Захар — ему» представляет собой расщеплённое пролептическое дополнение.
Хотя синтаксически главное слово в такой сегментированной пролептической конструкции — соотносительное местоимение, подлинным семантическим наполнением обладает именная группа, на которую это местоимение указывает. Их связывают специфические синтаксические отношения служебного типа, без формирования значений причинности, условности и т. д.
В терминах актуального членения предложения, с разделением на тему (исходную информационную составляющую высказывания) и рему (то новое, что сообщается о теме), пролептическое подлежащее представляет собой, с одной стороны, расщеплённую, с другой — усиленную тему.
• В академической «Грамматике-80» примеры пролептических конструкций приводятся, однако отнесены они к гораздо более общей и обширной категории препозитивных субстантивных оборотов. Применительно к материалу русского языка пролептические конструкции были сколь-либо подробно описаны только в XXI веке, прежде всего в сборнике трудов «Теоретические проблемы русского синтаксиса. Взаимодействие грамматики и словаря» под редакцией Ю. Д. Апресяна.
В-четвёртых, нельзя забывать о том, что мы рассуждаем о сложившейся жанрово-дискурсивной практике. Сообщения информагентств и органов исполнительной власти предполагают отстранённость от ситуации, медиа, со своей стороны, как правило, стремятся (вернее, должны стремиться) к беспристрастному освещению событий. Между тем нейтральной ходовой лексики из общего фонда русского языка хватает не во всех случаях. Причём некоторые лакуны обнажаются в самых распространённых жизненных ситуациях: наверняка многие из вас знают, что в современном русском, скажем, нет формы нейтрального обращения к незнакомцу.
При этом в разговорной речи базовому глаголу деструкции с каузацией небытия субъекта — «убить» — подлежит развёрнутое пространство более или менее близких аналогов, включая полные и неполные синонимы, которые активно используются носителями языка, в том числе, в противовес замене убить → ликвидировать, с усилением экспрессивности и с конкретизацией характера деструктивного действия: «завалить», «мочкануть», «загасить», «пристрелить», «кильнуть» (не говоря уже о более почтенных «отправить на тот свет», «прикончить» и т. д.), и вероятнее всего, в зависимости от градуса эмоционального напряжения, своей социальной принадлежности, богатства вокабуляра и других факторов, о «стрелках» вроде пермского многие читатели медиа будут говорить и писать, используя один из перечисленных глаголов, а не «ликвидировать» или «нейтрализовать».
Действительно, русскому языку во многих смысловых полях, в том числе когда дело касается жизни и смерти, отчаянно недостаёт нейтральной лексики, которая позволяла бы рассуждать о болезненных, неудобных, иногда мучительных вопросах без эзопова языка и околичностей — и в то же время без избыточной экспрессии. Как преодолевать это препятствие, скорее дело личного выбора. И называть убийство убийством — это вовсе не худший способ попытаться внести свой вклад в изменение той самой русской языковой картины мира, если для вас это изменение желанно.
Рубрика «„Гзом“ отвечает»: что представляют собой и зачем нужны конструкции типа «вот же ж»?
Вообще говоря, стечение частиц со сходной грамматической функциональностью и семантикой в русском языке не редкость, например: «Дык она же ведь не знала, кто такой ваш Махакала».
Прежде всего, это явление не «большого синтаксиса», а микросинтаксиса (в других терминах — грамматики конструкций), находящегося на пересечении собственно синтаксиса и лексики. Чем дальше, тем интенсивнее российские лингвисты, и впереди прочих Леонид Лейбович Иомдин, занимаются вопросами микросинтаксиса, но никем не охваченных тем в нём пока тьма-тьмущая.
К нашему «же ж». Примечательно, что такой плеонастический повтор встречается в текстах на русском языке по крайней мере с начала XIX века, в XX веке они стали ещё более распространены. А первое вхождение «же ж», согласно Национальному корпусу русского языка, фиксируется аж в первой половине XVIII века.
«Равно у калмык все богослужение на одном тангутском языке отправляется, котораго я совершенно знаю, что во всем калмыцком народе едва 3 или 4 знающих сыщется ль, а протчие научены токмо читать; недуховному же ж книгу церковную в руки взять грех поставляют».
(В. Татищев, «Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах», 1733)
«― Да як же ж, Боже мий… усех знаю!»
(И. Шмелёв, «Солнце мёртвых», 1923)
В речевой обиход русского языка эта микроконструкция, по-видимому, вошла ещё раньше.
I. Главное назначение второй, усечённой частицы, «ж», — амплификация усилительной функции первой, причём часто это происходит с формированием пейоративного, негативно-оценочного модуса. При этом субъективно-модальный характер высказывания задаёт уже модальная частица «вот», в сочетании с которой чаще всего и встречается «же ж» (другие распространённые коллокации — «как же ж» и «это же ж»), например: «Вот же ж попали мы! Попали так попали».
II. С учётом того, что, судя по всему, в большинстве случаев «же ж» фигурирует в высказываниях установочной модальности, правомочно интерпретировать вторую частицу, «ж», как элемент, добавляющий дополнительное измерение субъективной оценки в отношении диктума (того, применительно к чему в пределах предложения сообщается новая информация), например нотки иронии, сожаления и пр. Ср. «Вот же заваруха» с «Вот же ж заваруха» и с «Вот же ж заваруха, а?», — они различаются в том числе по иллокутивной силе, то есть по тому, с какой интенсивностью реализуется целеустановка говорящего. В довершение всего сама контактная, близкососедская комбинация двух форм частицы, полной и усечённой, накладывает на высказывание отпечаток агональности, придаёт ему отчасти игровой характер.
III. Также конструкцию микросинтаксиса «же ж» есть резон рассматривать с точки зрения лингвистики дискурса: она обеспечивает дополнительный уровень структурирования высказывания и маркирует отношение говорящего к обсуждаемому предмету, к собеседнику, к речевой ситуации. Например, у Всеволода Крестовского в «Панурговом стаде» (1869) читаем:
«— Надо поскорее бы…
― Поскорей не можно… поскорей опять неловко будет: как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль что может потом обернуться!»
Здесь к «же ж» добавляется наречная частица «так-таки», выражающая сомнение и недоверие к реплике собеседника. Таким образом, за счёт избыточных, смыкающихся друг с другом дискурсивов обозначается эмоционально заряженное, критическое, сомневающееся отношение второго собеседника к пожеланию первого и вместе с тем приглашение к ведению диалога в неформальном регистре.
IV. Впрочем, не всегда в подобных сочетаниях имеет место повтор частицы per se. К примеру: «Надо же ж какой дождь!» (где «надо же» — междометие).
V. С точки зрения лексикографической, в свою очередь, «вот же ж» — это семантический фразеологизм, степень устойчивости которого, впрочем, ниже, чем у более регулярного «вот же».
Ответ: с точки зрения русской орфографии и исторической практики освоения заимствований не будет ошибочным ни тот, ни другой вариант, тем более что словарной фиксации лексемы до сих пор нет. Однако вероятнее всего, что со временем укоренится вариант с одной «д» — «мидл-разработчик» и просто «мидл» соответственно. Сам я тоже пишу «мидл».
Читать полностью…
Бытует мнение, что говорить и писать «извиняюсь» с целью собственно извиниться или выразить вежливость при обращении к собеседнику (например: «Извиняюсь, вы бот или человек?») или неграмотно, или неискренне, или и то и другое. Ни один из трёх вариантов нельзя отвергнуть безоговорочно, однако в чистом виде ни один из них нельзя также назвать справедливым.
По большому счёту, в наши дни, на синхронном срезе русского языка, эта прохибитивная, запретительная установка обусловлена лексико-стилистической гиперкоррекцией — явлением, о котором я недавно писал в «Гзоме» (в заметке о «ненормативном то что»), а именно использованием грамматических правил за пределами их действия. Предписание обычно аргументируют тем, что якобы «извиняюсь» означает «извиняю себя», хотя у соответствующего аффикса возвратной формы глагола есть и другие функции («пугаюсь» не означает «пугаю себя», «покоряюсь» не означает «покоряю себя» и т. п.).
Тогда что же это такое? Скажем так, стилистически и коммуникативно небезупречная — именно с точки зрения кодифицированной литературной нормы — формула вежливости. Между тем грамматического «изъяна» в ней нет. Запрет на неё — эффект скорее социально-психологического толка, рационализация устоявшейся нормы. Другое дело, что в функции собственно извинения «извиняюсь» обладает свой спецификой: оно более формально — иногда даже канцелярски-формально — в сравнении с нейтрально-нормативным «извините» или «простите», чаще используется в ироническом ключе или даже издевательски: «Шли бы вы, извиняюсь, в задницу». Тем не менее оно тоже работает как перформатив (это когда слово или оборот эквивалентен самому поступку; произнести: «Клянусь!» — и означает принести клятву) и, даже если не является просьбой о прощении, акцентирует то обстоятельство, что говорящий маркирует своё поведение в речевой или внеязыковой ситуации как не вполне безукоризненное, как минимум нуждающееся в отдельном обозначении.
В словарях «извиняюсь» помечается как просторечное или разговорное, что пока остаётся справедливым. При этом ходовой, дежурной формулой вежливости «извиняюсь» стало больше века назад, это не новое поветрие. В изолированном же виде глагол «извиниться» в единственном числе первого лица до конца XIX века действительно практически не употреблялся, во всяком случае на письме. А с дополнением в предложном или творительном падеже он также мог означать «приводить довод в своё оправдание»:
«Естьли же покажется кому повѣствованіе мое слишкомъ пространнымъ, или что либо очень маловажнымъ, предъ таковымъ извиняюсь тѣмъ, что примѣчанія мой касаются предмета, которымъ занимался я за долго еще до предпріятія сего путешествія, и которой сопрягается съ выгодами моего отечества» (И. Ф. Крузенштерн, «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях „Надежда“ и „Нева“»).
Просто ненормативное то что оказалось ярчайшим грамматическим шибболетом (и будет оставаться таковым ещё долго, безотносительно того, закрепится ли в узусе), что неудивительно. Оно действительно нарушает те механизмы распознавания связей между частями сложного предложения, которые сформировались у буме… кхм, тех, кто усвоил родной язык до широкого распространения этой конструкции.
Кстати, «зумеров» и «альф» (ребята, простите за поколенческие бирки, но многим так понятнее) винить не стоит ещё и потому, что ненормативное то что фиксируется уже в конце 1990-х — начале 2000-х, когда большинство из них были совсем детьми или ещё не родились. Многие из них явно подхватили эту манеру у родителей или других взрослых.
• Велика вероятность того, что лет через пятнадцать союз то что закрепится в узусе и будет словарно кодифицирован. И скорее всего, согласно правилам русской пунктуации, предложения с ним будут оформляться следующим образом: «Ты знала, то что он аспи?» — то есть бывшее соотносительное слово то переберётся вправо от запятой, разделяющей главное и придаточное предложения (ср. с «несмотря на то что», «не то чтобы» и т. п.).
• Меня ненормативное то что раздражает (да бесит!), врать не стану: оно волей-неволей тормошит сверх меры мои внутричерепные эвристики и пусть самую малость, но усложняет восприятие устной речи и текста. Но я не шпыняю тех, кто так говорит. Если мои отношения с собеседником это позволяют и он приемлет мои ремарки относительно его речи (да, я зануда и такие аспекты коммуникации с окружающими стараюсь обговаривать), я деликатно, без осуждения, расспрашиваю его о том, почему он отдал предпочтение такому способу построения фразы, и делюсь с ним своими наблюдениями. А чаще никак не реагирую.
Ну а язык меняется, пусть и не всегда так, как нравится нам.
«Я знаю (,) то (,) что вы делали прошлым летом»: немного о ненормативном то что
Наверняка вам доводилось видеть или слышать фразы наподобие: «Мне ясно, то что ты не слушал Славу Марлоу» или «Кайфово, то что в „Художественном“ наконец показывают „Аннетт“ Каракса» (о постановке знаков препинания в таких конструкциях — ближе к концу поста. — Прим. ред.). Среди гостей Юрия Дудя так говорит каждый третий. Сам Юрий Дудь периодически тоже. Встречается это странное «то (,) что» в сложноподчинённых предложениях (сокращённо СПП) с придаточными изъяснительными, в случае с которыми для связи клауз не требуется отдельного указательного местоименного слова. Иначе говоря, нормативно: «Мне ясно, что ты не слушал Славу Марлоу» и «Кайфово, что в „Художественном“ наконец показывают „Аннетт“ Каракса».
Меня от подобных конструкций коробит, но они вошли в широкий обиход, и вовсе не случайно. Вдобавок они любопытно устроены и любопытно функционируют. Осуждать тех, кто их употребляет, глупо, равно как глупо вообще осуждать человека за специфические черты его речи (если только у него нет намерения причинить собеседнику душевно-когнитивную боль). Лучше взять на вооружение дескриптивный подход и попробовать разобраться.
• Первое и главное: нет, это не литературная норма, но уже массовая речевая практика (а вовсе не единичные случаи речевых ошибок), и просто закрыть на неё глаза не получится. Всех не переучишь, да и нужно ли?
• Явление фиксируется с конца XX века, оно неплохо изучено с грамматико-синтаксической точки зрения: в открытом доступе есть, скажем, прекрасная работа М. Ю. Князева «Экспериментальное исследование дистрибуции изъяснительного союза то что в нестандартных вариантах русского языка». Чаще всего его называют «русским ненормативным то что».
• Чуть-чуть о контексте использования конструкции. Изъяснительное сложноподчинённое предложение — это двухчастная структура. Союз или союзное слово в нём может относиться как ко всему главному предложению, так и к отдельному контактному слову в нём. В свою очередь, контактным словом может быть как существительное, глагол или слово категории состояния, так и специально вводимое соотносительное, или опорное, слово. Допустим, в предложении: «Там был человек, чьё лицо даже нейросетке стрёмно показывать», — контактным словом является существительное «человек». А в предложении: «Я поступаю так, как считаю нужным», — местоименное наречие «так»; оно синсемантично, или информационно недостаточно, и нуждается в расширении.
Ненормативное то что мы обычно находим в нерасчленённых сложноподчинённых предложениях с присловной связью, структура которых объясняется лексическо-семантической природой распространяемого слова. Иначе говоря, в предложениях: «Из всего своего круга я один понимаю, что тебе тяжело» и «Понятно, что тебе тяжело», — сам тип связи формируется на основе общей семантики контактных слов.
Необходимость или отсутствие необходимости в дополнительном соотносительном местоименно-указательном слове (в нашем случае — то) зависит и от семантико-грамматических свойств контактного слова в главном предложении. Ненормативный союз то что чаще всего присоединяется к предикативам с семантикой ментальной деятельности, речевой деятельности, эмоционального или оценочного отношения: «думать», «знать», «надеяться», «писать», «приятно», «радостно» и т. д., которые в норме не требуют наличия такого местоименно-указательного слова (ремарка: в предложении «Я пишу лишь о том, что знаю» имеет место не союз, а союзное слово «что», являющееся полноценным членом предложения, а это уже другая история). В некоторых случаях оно факультативно и может выполнять экспрессивно-выделительную функцию. Сравним: «Я не отрицаю, что я репликант» и «Я не отрицаю того, что я репликант», «Мне понятно, что ничего не понятно» и «Мне понятно лишь то, что ничего не понятно». Точно так же в предложении: «Это скверно, что в понедельник тебе пришлось сжигать еретиков сверхурочно», — указательное местоимение «это» опционально и лишь чуть меняет оттенки смысла.
Посулил вчера, что обращусь с маленькой просьбой к некоторым из вас. И остенсивно провозглашаю: вот она! Это, кстати, даже не офтоп: просьба релевантна тематике «Гзома» — релевантнее некуда.
Мы в нашем агентстве «Поле» сейчас проводим кастдев для онлайн-курсов писательского и редакторского мастерства (де-факто нормальное социологическое исследование качественными методами, но что поделать, термин «кас(т)дев» крепко укоренился в российской продуктовой культуре. — Прим. ред.). Подозреваю, что многие из вас такие курсы в 2020–2024 гг. проходили, а возможно, не только проходили, но и собираются ещё. Нам нужно несколько собеседников, готовых на следующей неделе поговорить с нами 50–60 минут о своём опыте: как проходило обучение, чего вы хотели добиться с помощью таких курсов, получилось ли, как вам в целом привычно и удобно учиться онлайн и т. д. Все данные интервью будут анонимизированы и никуда вовне не уйдут, не утекут, не улетят.
В благодарность за прохождению интервью предлагаем:
— доступ к закрытому контенту школы или бесплатную консультацию её основателя (признаюсь, это заявление на полшажка выходит за пределы исследовательской этики, но, учитывая специфику «Гзома», скажу, что он действительно сильный профессионал, чьему мнению и чьим языковым и редакторским навыкам я доверяю);
— для тех, кому это видится ценным, я также готов провести небольшую онлайн-консультацию по языковым вопросам [по зуму, сидя в одной из своих гавайских рубашек].
Если написанное выше — о вас и вы готовы с нами пообщаться, заполните, пожалуйста, эту микроанкету. Спасибо!
Уверен, вы не ждали, однако же, однако же. Здесь не было публикаций с февраля 2022 года, и я думаю, это тот случай, когда объяснять причины излишне. Long story short: ум и сердце были заняты другим, вдобавок большую часть времени мне требовалось уделять работе, приносящей деньги. Но главное, я перестал понимать, как публично рефлексировать на лингвистические темы — и уместно ли это в той точке слома, где мы оказались я оказался (буду говорить за себя). Буквально не понимал, как, какими словами писать, когда и мне самому, и заметному числу других людей сейчас важно совсем иное. Хотя языковыми штудиями продолжал заниматься, насколько хватало сил, времени и «когнитивного разрешения» моего wetware, тем более что штудии эти часто шли по рабочей линии.
За 2022 — начало 2024 года время я успел уйти из R&D-отдела Ленинки, поколесить по свету и позаниматься разными штуками, включая работу исследователем в стартапе EVA AI, который предлагает честному народу romantic chatbots на основе ИИ. А в минувшем феврале мы с друзьями и коллегами открыли на паяхъ исследовательское агентство «Поле», где делаем разные социологические исследования, в том числе продуктовые. Да, наверное, большинство из вас не знает — кажется, я про это не писал в «Гзоме», да и с чего бы, — что на профессиональной стезе я уже лет семь занимаюсь и зарабатываю в основном исследованиями.
Не то чтобы за два года всё вдруг сделалось прекрасно и экзистенциальные хмари вкупе с внешнеми горестями благорастворились. Зато сил и устойчивости у меня прибавилось. Кроме того, все эти два с лишним года меня тяготило то, что я не пишу о языке «наружу», не делюсь своими открытиями и находками, не получаю отклика. И всё равно продолжаю писать в стол: черновиков заметок у меня такой ворох, что Obsidian трещал бы по цифровым швам, если бы они у него были.
Посему я принял ответственное ли, безответственное ли решение: я продолжу вести канал. Родится ли из него что-то ещё — лекторий, курс, книга, — бог весть. Книгу, кстати, начинал писать — вёл переговоры с издательством в 2022 году, но по совокупности причин медные трубы накрылись медным тазом.
Скорее всего, мои посты будут в среднем более короткими, чем прежде, но что могу обещать, так это сохранение уровня въедливости и глубины рефлексии (при условии что я не радикально поглупел за эти два года). Один пост я опубликую через пару часов. Будет также ещё одна необременительная просьба к некоторым из вас, но пусть сохранится интрига.
И знаете что? Я очень рад тому, что вы здесь 🖤🔥
Хотя — и это нормально — кто-то наверняка не отписался потому, что просто забыл о канале 😌😅
Мужская физиология, преломившись в лексике и грамматике русского языка, породила любопытную коллизию, которая, насколько мне удалось установить, пока не была рассмотрена всерьёз ни в одной научной работе. А именно: наиболее ходовая предикативная конструкция, обозначающая возникновение или наличие эрекции, обнаруживает в спряжении глагола, входящего в неё, контаминацию или, по крайней мере, смешение двух парадигм — личной и безличной.
В форме единственного числа настоящего времени всё гладко, поскольку личная и безличная формы здесь совпадают: «У меня стоит» (ср. безличное «Меня всего колотит» с личным «Меня колотит городничий»).
Однако, стоит перевести глагол в прошедшее время, между носителями языка начинаются расхождения. Одни говорящие и пишущие отдают предпочтение скорее безличной форме:
«У меня вставало, лишь когда она надевала резиновые перчатки».Другие употребляют личную (независимо от того, парафраз это Маяковского или нет. — Прим. ред.):
(Стивен Кинг, «Секционный зал номер четыре», пер. В. Вебера)
«И в ответ на ласку масс у него вставал, железа твёрже…»
(Андрей Лазарчук, Михаил Успенский, «Посмотри в глаза чудовищ»)
— We could practically get it up for tomato soup («У нас мог встать и на томатный суп»).
(сериал «Мыслить как преступник», 8-й сезон, 15-й эпизод)
— Remember how the Old Lady brought those girls out to the ranch as soon as we could get hard-ons? («Помнишь, как старушка привезла на ранчо девок, как только у нас стало вставать?»)
(фильм «Власть пса»)
А вот и ссылка на трансляцию: https://g.golos.me/Zth3
Начинаем через 2–3 минуты.
Между мотивирующим наречием и итоговыми наречными сочетаниями-неологизмами могут быть промежуточные формы, например: по-быстрому → по-бырому (здесь произошла частичная элизия интервокальной группы согласных. — Прим. ред.) → по-бырику, — однако чаще всего они отсутствуют, во всяком случае, самостоятельно в языке не функционируют.
Наконец, в русском наметилась ещё одна модель образования адвербиальных предложно-падежных словоформ, действие которой хорошо видно на неологизме «по фасту» (неизм., от англ. fast 'быстро, быстрый'). Но деривационная механика у неё иная: лексической единице, заимствованной напрямую из английского, придана форма дательного падежа, она не произведена от какого-либо русского существительного, прилагательного или наречия; парадоксальным образом такие обороты даже ближе к наречным сочетаниям типа «по старинке».
Как мне видится разумным оформлять такие обороты орфографически. В тех случаях, когда предлог сочетается с словоформой, которая имеет вид имени нарицательного, либо входящего в русский лексикон, либо имеющего потенциал к тому, чтобы укрепиться в языке, на мой взгляд, уместно раздельное написание, например: по чесноку — квазисубстантивная часть имеет словарную фиксацию; по нормику (редк.) — ср. с «О, нормик, живём!» (здесь «нормик» оборачивается предикативом); по резкачу — представим гипотетическое «Ты на его резкач не ведись, он додик». Принцип логичным образом распространяется и на эрративные варианты подобных конструкций: по чеснаку, па честнаку и др.
То же самое касается наречий, произведённых на основе заимствованных глосс: по фасту (редк.).
Если же окказиональное псевдосуществительное в составе наречного оборота не обладает выраженным тяготением к независимому употреблению или совпадает по форме с именем собственным, в смыслоразличительных целях, с моей точки зрения, предпочтительно дефисное написание: по-шурику — так как орфографически вариант *по шурику располагает к ошибочной интерпретации (будто бы пишущий допустил ошибку в регистре начальной буквы имени существительного); по-бырику — так как гипотетическая лексема «бырик» не видится продуктивной в современном русском языке.
Справедливости ради, оговорюсь, что это не единственно допустимое, а возможно, и не оптимальное решение. Если мы считаем, что адвербиальное в таких сочетаниях сильнее субстантивного, может быть оправданно унифицированное дефисное написание, аналогично «по-латыни» в одном ряду с «по-русски», «по-китайски» и пр.: по-чесноку, по-шурику и др. Если же субстантивное представляется нам сильнее адвербиального, это предполагает раздельное написание: по чесноку, по шурику и пр.
Начну по-старчески: кхе-кхе, мне сегодня показали в Твиттере два забавных твита, вернее, твит и один ретвит с комментом. В первом было сказано, что главный элемент для микроволновки изобрёл человек по фамилии Грейнахер, во втором — что одним из изобретателей алгоритма сжатия данных LZSS был человек по фамилии Сжиманский. Это и правда занятно, но я [привычно] побуду душнилой и party pooper, а заодно расскажу, какое языковое явление обнаруживается в случае с подобными совпадениями.
• На самом деле Szymański с польского на русский нормативно транскрибируется как Шиманьски(й) (как и произносится), так что совпадение, мягко говоря, некоторая натяжка. Притом что «сжатие» по-польски будет ściskanie или kompresja, так что в действительности игры слов не выходит ни с какой стороны. В случае с американизированным вариантом фамилии сходства ещё меньше: как правило, она произносится приблизительно как «Симэнски».
• Сама фамилия Szymański произведена от польского же имени Szymon — ср. с Симоном или библейским Симеоном, — восходящего к др.-евр. שִׁמְעוֹן ‘слышанье’, ‘слушать’ («шимон») и др.-гр. Σίμων от σιμός ‘курносый’, ‘с приплюснутым носом’. Русская версия имени, соответственно, Семён. Так что если кто Szymański в русском языке и соответствует, так это человек с фамилией Семёнов.
• Если бы всё-таки фамилия изобретателя была Сжиманский, то сходство между ней и русским глаголом «сжимать» было бы случаем межъязыковой паронимической аттракции (а с точки зрения фонетики можно назвать эти два слова неполными межъязыковыми омофонами). А если бы в польском фамилия Szymański читалась как Сжиманский и значила то же, что и в русском, и такой дяденька фигурировал бы как персонаж в каком-нибудь произведении, то это был бы, в терминах ономастики, коннотативный антропоним, или «говорящая фамилия»; в англоязычной традиции их называют ещё аптонимами или аптронимами.
• Совпадение немецкой фамилии Грейнахер (фонетически мнимое, т. к. на деле он Грайнахер — Greinacher; говорить приходится лишь о совпадении на уровне транслитерации) с русской фразой, имеющей предикативное ядро в виде глагола в повелительном наклонении, «грей, на хер», в принципе, тоже явление поля межъязыковой парономазии, только действующей не на уровне лексемы, а на уровне синтагмы.
• Вне лингвистики, в поле массовой культуры, межъязыковые совпадения вроде пары «Грейнахер — грей, на хер» называют иногда «эффектом Телепорно» (от прочтения имени Celeborn из толкиновского легендариума).
• И сугубо прикладной вопрос: как оформлять пролептические конструкции пунктуационно? Вот он-то пока не рассмотрен нигде и никем. Национальный корпус русского языка показывает совершеннейший разнобой: пролептическое зависимое отделяется от основной части предложения то запятой, то тире (в зависимости от интонационных характеристик фразы, от авторской пунктуации и т. д.). В отсутствие чётко сформулированного правила я придерживаюсь следующей точки зрения. Во-первых, пролептическую часть фразы обособлять нужно. Во-вторых, обособлять её предпочитаю посредством тире, в том числе чтобы чётче обозначать отличие пролептической конструкции от препозитивных субстантивных со значением причинности или уступительности вроде: «Прирождённый интриган, он работал на Икстлан» (≈ «Он работал на Икстлан, и это неудивительно, поскольку он был прирождённым интриганом»).
Читать полностью…
• Близкое языковое явление — так называемый именительный темы. Это конструкция, в которой начальную позицию занимает обособленное существительное в именительном падеже (зачин), используемое для «подсвечивания» темы, которая раскрывается в последующем тексте. Однако именительный темы представляет собой специфическую разновидность номинативных предложений и относится к сфере большого синтаксиса. Пролептические же конструкции — это явление микросинтаксиса: они находятся на границе синтаксиса и лексики. Именная группа (как вариант, отдельное существительное), функционирующая как именительный темы, в большей степени изолирована от последующего предложения: в случае с ней акт номинации наделяется самостоятельной ценностью, и реципиент приглашается к тому, чтобы сначала оценить называемое логически, семантически и синтаксически отдельно от контекста, вместе с тем интонационные и грамматические характеристики именительного темы дают ему понять, что далее о предмете будет сказано нечто новое. Возьмём фразу: «Муад’Диб. Сколько веков фримены ждали его прихода», где нам предлагается словно бы взвесить, чуть замедлившись, значение личности Муад’Диба и получить тому подтверждение в следующем предложении.
В пролептических конструкциях именная группа не мыслится как самоценное высказывание, однако одна из главных её функций та же — дополнительная артикуляция темы высказывания, в том числе ради такой её интерпретации, какую не даёт аналогичное нейтральное предложение без эксплетивного, вставного элемента. При трансформации нейтрального изъяснительного «Лоренцетти обходился без сфумато» → «Лоренцетти — он обходился без сфумато» в зависимости от контекста возможно добавление самых разных смыслов и заострение уже имевшихся, например: «В отличие от Да Винчи, Лоренцетти обходился без сфумато, а это дорогого стоит» или «Что поделать, у Лоренцетти не было возможности использовать сфумато, не изобрели в XIV веке эту технику» (подробнее см. дальше).
• Не обязательно, кстати, чтобы пролептическое зависимое, несущее основную информационную нагрузку, шло в предложении первым. Вопрос лишь в том, что чем предваряется. В зависимости от позиции пролептического зависимого мы получаем разные синтаксические конструкции и стилистические фигуры. Например, фраза «Осенний Да Хун Пао, он в первых заварках терпко-медовый и островатый» — воплощение пролептической анафоры, поскольку именная группа здесь, как и в предыдущих примерах, предшествует основной конструкции, с формальной темой и её ремой. В свою очередь, «Вот он, я» — случай пролептической катафоры с обратной последовательностью компонентов, то есть значение асемантичного, неполнозначного местоимения «он» расшифровывается лишь за счёт личного местоимения «я», которое находится в постпозиции и составляет основное содержание высказывания. И хотя здесь сходятся два личных местоимения разного лица, относящиеся к одной персоне, лишь одно из них («я») знаменательное, второе же только указывает на него.
• В принципе, как пролептические можно трактовать (и некоторые исследователи склоняются к такой точке зрения, хоть она и спорна) конструкции типа «Свобода — это рабство» и «Война — это мир»: сообразно такой лингвистической оптике в качестве формального подлежащего в них функционирует указательное местоимение («это»), а пролептическое зависимое («свобода» и «война») изолировано в начале предложения и, в отличие от формального подлежащего, несёт основное наполнение темы.
• Для чего вообще в русском языке нужны такие конструкции? Да много для чего. Их выразительные способности впечатляют.
Да, друзья, небольшая ремарка к предыдущей записи. Чтобы коротко пояснить, что и зачем я здесь вообще пишу. Возможно, вам показалось, что я рассуждаю о практических и теоретических аспектах языка сухо, педантично и даже человеческая трагедия меня не трогает и лишь служит поводом оседлать любимого конька и потрафить публике. Поверьте, трогает. Делает больно. Просто язык — то, в чём я чуть-чуть разбираюсь, через призму чего умею описывать мир, рефлексировать над его шумом и яростью. В том числе искать рецепты, способы справиться с тем, что меня самого мучит и тяготит. Язык — моя личная терапия (ну, помимо работы непосредственно с психотерапевтом, да). Если бы я хотел хайпить на злободневных темах и паразитировать на предпочтениях наивозможнейше широкой аудитории, право, я бы лепил коротенькие shareable постики типа «Десять оборотов, где вы наверняка ошибаетесь с запятыми» по семь-восемь штук на дню, а не тратил часов двадцать чистого времени на одну-единственную статью о русском предикативном «всё равно [на]». Вместе с тем я не склонен использовать «Гзом» как трибуну для трансляции своих этических ценностей — разве что иногда эстетических — или как кабинет для душеизлияния. Возможно, моей манере письма недостаёт эмоциональности, возможно, я иногда перебарщиваю с терминологией, да мало ли. Но, в общем-то, единственное предназначение «Гзома» — делиться тем, что понял о языке я, с людьми, которым почему-то язык интересен в самых разных его проявлениях. А что-то понимаю о языке я — да, часто на территории спорного и болезненного. И в том числе поэтому, а не только ради единства стиля моя подача материала может быть несколько отстранённой безотносительно того, о чём я пишу. End of note 😌
Читать полностью…
Рубрика «„Гзом“ отвечает»: почему применительно к опасным преступникам вместо «убить» в официальных источниках обычно пишут «ликвидировать»?
В связи с произошедшей 20 сентября ужасной трагедией в Перми читатель «Гзома» Марат задал небезынтересный и, по-моему, глубокий вопрос: отчего, когда таких «стрелков» убивают при попытке задержания, не только пресс-служба МВД, но и массмедиа имеют обыкновение говорить об их ликвидации? Не стал бы писать такой пост сегодня, если бы не был убеждён, что в ответе на него (хотя мой не претендует на то, чтобы быть истиной в последней инстанции) кроются пресуппозиции, которые определяют нашу сегодняшнюю жизнь и то, как мы готовы и умеем говорить о ней публично.
От себя добавлю, что кроме «ликвидировать» в зависимости от контекста возможны и другие формулировки — их масса. Террористов «устраняют», ещё их «нейтрализуют». Задействуются и описательные конструкции: открывшие стрельбу бандиты могут быть «сметены ответным огнём».
В случае с выбором в пользу «ликвидировать», кореферентного лексически базовому «убивать», имеет место распространённое явление, а именно эвфемизация, точнее, непосредственно здесь — в терминах Гасана Гусейнова, эсхрофемизация, которая представляет собой квазисинонимическую замену некоего слова в силу того, что носители языка вчитывают в него негативные, коммуникативно опасные или потенциально оскорбительные смыслы вразрез с его словарным значением и практикой употребления. Классический пример эсхрофемизма — использование прилагательного «крайний» вместо «последний» во фразах вида: «Кто последний в очереди?»
Во-первых, замену убивать → ликвидировать люди могут осуществлять потому, что считают глаголы с общей семантикой типа «убить» чересчур сильными и эмоционально заряженными: здесь происходит своего рода лексико-стилистическая гиперкоррекция из соображений определённым образом, гиперчувствительно трактуемой нравственности — в порядке цензуры или самоцензуры.
Во-вторых, в русской языковой картине мира существует презумпция убийства как акта аксиологически, ценностно неприемлемого, как минимум нарушающего нормальный порядок вещей, и, как следствие, тот, кто совершил убийство, волей-неволей представляется находящимся в морально слабой позиции, даже если убийство было вынужденным, печально необходимым. (В последние несколько десятилетий эта картина претерпевала сильные изменения, но её исходные установки складывались веками и крайне устойчивы.)
В-третьих, перед нами выражение не человеческого, индивидуального, а институционального отношения к событию: фигура убийцы словно бы интерпретируется объектно и объективированно — как явление природы, негативное влияние которого надлежит устранить (подразумевается, что «убивать» — это как раз то, что делает преступник, а государство обладает прерогативой на восстановление порядка через своих полномочных представителей, т. е. на ликвидацию чего-либо или кого-либо нежелательного). Если присовокупить сюда «во-вторых», становится видно, что, как бы твёрдо мы ни были убеждены в оправданности действий правоохранителей, фраза вида «В ходе короткой перестрелки сотрудники полиции убили террориста» функционирует своеобразно: возможно, вы на ней не споткнулись, а возможно, соотнесение действий, весьма вероятно, доблестного полицейского с концепцией «убийства» вас слегка покоробило («Да как так! Он же не убийца, он избавил мир от этого…»).
В конечном счёте словно бы синонимичные, но находящиеся в оппозиции друг к другу глаголы «убить» и «ликвидировать» — это так называемые оценочные конверсивы: они обозначают одно и то же или почти одно и то же (сравним с парой «шпион — разведчик»), однако им присуща совершенно разная прагматико-оценочная наполненность и оттенки смысла.
Hey, folks! Эта запись — для обещанного ранее сбора ваших запросов к «Гзому»: пишите, пожалуйста, в каких языковых и культурно-языковых явлениях, тенденциях, конкретных орфо- и пунктограммах вам было бы интересно разобраться. В меру своих знаний, когнитивных мощностей и майндсета буду стараться готовить материалы по этим темам. Моментальных ответов не обещаю, но все пожелания учту.
Анонс: следующий пост будет о так называемом пролептическом подлежащем, какое присутствует в предложениях типа «Тиктокер — он коллабонеустойчив» и «Ворона — она громкая».
Как писать — «мидл-разработчик» или «миддл-разработчик»?
С «senior-разработчиками» мы недавно разобрались (точнее, поняли, какова тенденция. — Прим. ред.). А как передать по-русски middle developer (он же mid-level developer), это другой вопрос и другая орфограмма. Если вам лень читать весь пост, краткий ответ дан в его конце 😌
Унифицированным правилом передачи удвоенных согласных в иноязычных заимствованиях русский язык не располагает. Точно так же нет и согласия между лингвистами относительно приоритизации критериев такого выбора. Есть факторы, которые влияют на то, какой вариант с большей вероятностью закрепится в языке:
• этимологические;
• словарно-прецедентные;
• морфологические;
• фонетические.
✓ Прежде всего, мы имеем дело с согласным (удвоенным ли, другой вопрос) в пределах одной морфемы, а именно корня, тогда как стечение двух одинаковых согласных в корне для основной морфолого-фонетической системы русского языка нехарактерно и на письме регулируется не фундаментальными её закономерностями, а сложной совокупностью принципов.
✓ Словарно-прецедентный фактор в нашем случае почти бесполезен, поскольку «мид(д)л» пока в словарях не зафиксировано. Традиция написания имён собственных может служить одним из доводов в пользу того или иного варианта, однако в практике освоения иноязычных заимствований — имён собственных в русском гораздо большее значение, чем в случае с именами нарицательными, имеет прецедентный, традиционный принцип. Вместе с тем при переводе топонимов, в языке оригинала включающих в себя английское middle, чаще всего закреплялся «д» одиночный: Мидл-Ривер (Middle River) и о. Мидл (Middle Island).
✓ Влияние этимологического фактора сводится к тому, что мы ориентируемся на то, имеет ли место в языке, откуда пришло к нам слово, гемината (удвоенный согласный) на письме и в произношении. У английского middle на письме удвоение есть, фонетическое отсутствует. Опять же, этимологический фактор не абсолютный и сам по себе решающим не является. Тем более с учётом того, что стихийно возникающее и стабилизирующееся в узусе написание нередко расходится с аналогичными этимологическими прецедентами.
✓ С точки зрения шансов на сохранение фонетического удвоения — иначе говоря, будет ли согласный звук долгим — при заимствовании в русском языке отмечаются сильные и слабые позиции. Самая сильная позиция — интервокальная после ударного гласного, как, например, в слове «нове́лла». Место в конце слова или рядом с другой согласной — позиции слабые. Как в субстантивированном, употребляемом самостоятельно «мидл», так и в первой части сложного слова типа «мидл-разработчик» у «д» будет слабая позиция. Фонетический критерий не предопределяет, сохранится ли удвоение в орфограмме, однако располагает к этому, ср. с «пазл» от англ. puzzle (но при этом см. ранее упомянутый «шаттл» и амбивалентно существующий в узусе «бат(т)л»). В русском «мидл» согласный «д» в любых контекстах произносится кратко.
✓ В работах Марии Яковлевны Гловинской тщательнейшим образом исследован вопрос о зависимости между фонетическими характеристиками русских согласных и их предрасположенностью к длительному произношению. В соответствии с её изысканиями статически пара [дд] обладает едва ли не наименьшими шансами на то, чтобы в процессе освоения иноязычного заимствования уцелеть и не превратиться в [д] (в противоположность мягким [д’д’]).
✓ В пользу сохранения удвоения согласного могут сыграть различные периферийные факторы: наличие морфемного стыка в исходном иноязычном слове, который стирается при заимствовании (например, «диффамация»), длина слова (налицо тенденция к тому, что в более длинных словах реже сохраняется удвоение согласных).
✓ Вместе с тем при заимствовании неологизма из другого языка носители русского сегодня чаще отталкиваются не от произношения, а от написания в оригинале. В свою очередь, на раннем этапе бытования заимствования, опять же, есть тенденция к сохранению удвоения (притом что впоследствии оно может теряться) — вероятно, из стремления к большей узнаваемости облика слова. Поэтому middle вполне можно передать и как «миддл».
Как и обещал, маленький бонус для вас, дорогие подписчики: разбираю ещё три окказионализма из нового романа Пелевина.
• «Сердобол».
«Над толпой поднялась кумачовая лента с надписью: СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЕВРАЗИЙСКИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ-ОХРАНИТЕЛИ (б)».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)
Как часто бывает у Пелевина, происхождение и концепта, и соответствующей ему лексемы внутри сеттинга романа допускает разные трактовки. С одной стороны, вероятно образование инициальной аббревиатуры от названия партии (см. цитату выше) с её, аббревиатуры, последующей лексико-семантической деривацией, превращением в склоняемое имя нарицательное; также «сердобол» может функционировать в качестве первой части сложных слов, например «сердобол-большевики». С другой — не исключено, что, напротив, название партии могло быть произведено как бэкроним от неологизма «сердобол», который, в свою очередь, был получен усечением основы прилагательного «сердобольный» — и, подобно другим лексико-бюрократическим кадаврам российского происхождения, ненароком оказался созвучен обсценному слову.
• «Тотлебен».
«— Тотлебен, — прошептала Няша. — Тот — это какой? — спросил Иван. Няша засмеялась. — Музыка так называется».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)
И снова: с помощью какого способа словообразования создан окказионализм, зависит от того, какой взгляд на его этимологию принять.
I. Агглютинативная контаминация основ заимствованных иноязычных слов — примерно то же, что и в случае с нейм-шуем, с тем отличием, что здесь обе основы взяты из немецкого, а именно: Tot ‘мёртвый’ и [das] Leben ‘жизнь’, то есть «мёртвая жизнь» (при грамматически нормативном [ein] totes Leben). Таким образом, сердобольский парадный марш оказывается в музыкальном отношении чем-то сродни натюрморту (досл. «мёртвой природе»), отображением мира сугубо предметного, при этом по иронии носит название с немецкими корнями, что вызвало бы возмущение предков сердоболов.
II. Ещё один блендинг со стяжением — либо от «тот[алитарный мо]лебен», либо от «тот[альный мо]лебен».
III. Семантическая деривация с конверсией имени собственного (фамилии русского военачальника XIX века Эдуарда Ивановича Тотлебена) в имя нарицательное. (За эту версию большое спасибо Алексею Бородкину. — Прим. ред.)
В приведённой выше цитате Иван пытается разложить новое для него слово в духе народной этимологии — и этот пассаж напоминает фрагмент из другого, более раннего романа Пелевина.
«— Это наш национальный художник Акэти Мицухидэ, — сказал Кавабата, — тот самый, что отравился недавно рыбой фугу. Как бы вы определили тему этой гравюры?
Глаза Сердюка скользнули по изображенному на рисунке человеку, поднявшись от оголенного члена к висящим на груди гирям.
— Ну да, конечно, — сказал он неожиданно для себя. — Он и гири. То есть „он“ и „гири“».
(В. Пелевин, «Чапаев и Пустота»)
• «Хелперы» и «холопы».
«Дмитрий, впрочем, предполагал, что обязательные маски ввели не из-за вирусов. Глядеть на улыбающееся лицо холопа было головокружительно — когда Дмитрий следил через камеру за хелперами, жрущими в стойле из корыта, его сердце замирало».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)
Cинонимы для обозначения… во избежание спойлеров скажу так: новых крепостных специфической природы. Эти два слова показывают, насколько тонко Пелевин чувствует, как функционирует язык, и в частности механизм межъязыкового заимствования. Если совсем по-научному, перед нами эмуляция действия паронимической аттракции на консонантной базе. Проще говоря, «хелпер» в русской речи на момент развития сюжета TRANSHUMANISM INC. — это, по-видимому, калька с английского helper, и вероятнее всего, архаизм «холоп» среди носителей русского языка актуализировался именно ввиду фонетического сходства с «хелпером».
Примечательно, что ненормативное то что встраивается и в СПП с присловной связью, и в СПП местоименно-соотносительного типа. Скажем: «Мне нравится, то что вы больны не мной» и даже «Ваша ошибка заключается в том, то что вы позволили себе разочароваться в кнедликах» (да-да, это выдуманные примеры, но им соответствуют совершенно аналогичные реальные). Обратите внимание, в сложноподчинённом предложении «Мне нравится, то что вы больны не мной» элемент то не несёт семантической нагрузки. Так что действительно можно говорить о том, что ненормативное то что функционирует в качестве составного союза.
• Как видно по практике словоупотребления, ненормативное то что способно заменять нормативное изъяснительное что, причём в некоторых случаях позволяет избежать необходимости склонять соотносительное слово. Например: «Мы договаривались, то что будем регистрировать трупы, проплывающие вниз по течению» вместо грамматически безупречного «Мы договаривались о том, что будем регистрировать трупы, проплывающие вниз по течению».
• Нельзя утверждать с абсолютно полной уверенностью, но, вероятнее всего, за укреплением позиций ненормативного то что лежат три грамматических явления. Во-первых, усиление аналитических тенденций в русском языке (помните, вездесущее то что даёт возможность избежать склонения соотносительного слова и выбора предлогов при нём). Во-вторых, принцип экономии речевых усилий. В-третьих же, — та-дам! — гиперкоррекция, а именно ошибочно расширенное применение грамматических правил, обычно с использованием более «престижных» форм, например относящихся, с точки зрения говорящего, к старшей норме, к книжной речи и т. д.
В каком-то смысле использование носителями языка, в первую очередь молодыми, конструкций вида «Я написала, то что пусть он ничего не подписывает» — это в современных терминах overreaction, или, выражаясь по-бумерски, ситуация, когда, «обжёгшись на молоке, дуют на воду». Соотносительные слова, по-видимому, интерпретируются как маркеры книжной речи. В их глазах «то (,) что» выглядит целостным комплементайзером (естественно, большинство и слова такого не знает, да это и не нужно никому, кроме лингвистов), то есть единицей речи, которая позволяет добавлять подчинённые предикативные структуры.
При глаголах каких лексико-семантических классов, в предложениях каких типов отдельное опорное местоименно-указательное слово необходимо, когда оно факультативно, а когда и вовсе не требуется, носитель языка, как правило, эмпирически понимает. Однако комплементайзер то что подспудно мнится тем, кто его безотчётно использует, гарантированно правильным («Уж так-то точно никто не придерётся»), своего рода «серебряной пулей».
• Но — вот это поворот! — ситуация не уникальная. Регулярно возникают не только новые слова, принадлежащие к знаменательным частям речи, но и служебные, включая союзы. В русском языке не первое десятилетие функционирует союз сразу как, например: «Получишь, сразу как скинешь биткойны». Это полноценный составной союз, возникший при грамматикализации наречия, однако в «Грамматике-80» он не описан, и научные работы ему начали посвящать сравнительно недавно. То же касается сочинительного пояснительного союза в смысле — разговорного эквивалента нормативного то есть: «Простите, но работа приостановлена по финансовым обстоятельствам, то есть сначала вы должны мне заплатить в соответствии с договором» и «Уважить бы пацанов надо, командир, в смысле денег дай».
Процессы образования новых союзов активно шли и в древнерусском. Так, по наиболее убедительной гипотезе, древнерусский условный союз «дажь» (в современном написании «даже», со значением «если») был образован из сочетания частицы да при глаголе в форме презенса (→ I будущего сложного времени) и частицы же.
TRANSHUMANISM INC. — первая с момента публикации iPhuck 10 книга Пелевина, которую я готов рекомендовать к прочтению без многочисленных оговорок и сносок. Но если оценка произведения в целом всё равно субъективна, то лексический материал в ней абсолютно роскошный — даже более богатый и благодатный для анализа, чем в среднем у В. О. Добрую неделю вечерами я готовил лонгрид о том, как устроены в романе окказионализмы: по каким грамматико-синтаксическим моделям они сконструированы, какие сублиминальные (где-то закашлялся один Недотыкомзер. — Прим. ред.) смыслы несут и чем вообще хороши. Разобрал в статье 15 слов из 60 с лишним и заставил себя остановиться лишь мучительным усилием воли. А завтра-послезавтра специально для вас в канале будут «бонус-тексты» ещё по нескольким пелевинским окказионализмам.
Статья: https://gzom.ru/dobroe-slovo/pelevin-occasio/