7991
Неизвестные страницы классической древности. Автор: Павел Боборыкин. Бусти: https://boosty.to/hellenistics
Недавно довелось наблюдать полемику, которая развернулась после того, как снова был подвернут некоторой критике как сам небезызвестный Д.Е. Галковский, так и его последователи. Кроме прочего, в очередной раз высказано было мнение, что оные донельзя напоминают секту, воспринимающую мысли своего гуру как нечто вроде божественного откровения.
Надо сказать, что это не совсем до конца неправда, хотя, конечно, таковые их черты ни в коем случае не стоит преувеличивать… впрочем, некие объединения поклонников творчества Д.Е., действительно, зачастую крайне отрицательно воспринимают критику его концептов, сами же вообще к ней не склонны, и очень ограничены даже в развитии таковых, чем если и заняты, то лишь в жёстко заданных рамках.
Пресловутый ипседиксетизм, в котором их так часто обвиняли, у них временами определённо наблюдается: я говорю о явлении, при котором лучшим аргументом в любом споре является ab auctoritate, ссылка на авторитет основателя, на его мнение по этому поводу. Фраза Ipse dixit означает «Сам сказал» и принадлежит перу Цицерона, который употребил её, описывая пифагорейцев своего времени, у которых, сообщает он, «когда что-то утверждают при обсуждении и при этом … спросишь: „Почему так?» — обычно отвечают: „Сам сказал!“. „Сам“ — это значит — Пифагор».
Сам Цицерон полагал, что «при обсуждении следует, конечно, больше придавать значения силе доказательств, чем авторитету», а последний, по его мнению, «приносит даже вред, потому что они перестают сами рассуждать и считают бесспорными только суждения того лица, которого они почитают». Пример такого вреда широко известен: вплоть до XVI в. в Европе подобным же образом относились к Аристотелю, отвергая его мнение только если оно противоречило ещё большему авторитету — Библии.
А, скажем, Августин Аврелий утверждал, что христиане должны доверять только писанию и прочим святым текстам, и быть «убеждены, что всё, противоречащее этому, безусловно лживо», по поводу чего д.и.н. О.Л. Вайнштейн (1964) отмечал, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после … отношение к … истине». Предсказуемо, неправда ли, что только с преодолением этой ситуации началось научное возрождение?
Вот и верные ученики Д.Е. облюбовали тот же аргумент, а некоторые из них даже предлагают не особо думать в том случае, если учитель разобрал проблематику некоей ситуации — мол, после великого тут в принципе не может остаться пространства для новых открытий. В связи с этим я в своё время был даже вынужден сочинить понятие «Свидетели ДЕГиовы», понятно к чему отсылающее; впрочем, оно уже не значит того, что прежде, стало скорее, что называется, пост-ироничным с тех самых пор, как я убедился, что упомянутые в случае, если убеждены в лояльности и компетентности исследователя, вполне комплементарно относятся к его мнению, даже если оно противоречит таковому у мэтра, уточняет его.
При этом для греков, в частности, самих пифагорейцев, но более ранних, нежели застал Цицерон, подобное отношение было немыслимым, ипседиксетизм они справедливо полагали глубоко азиатской чертой и отвергали, не стесняясь спорить и ниспровергать мнение даже самого великого, по их мнению, из людей, полагаясь только на логику и доказательство в своих убеждениях; впрочем, предостерегаю плебеев, которые тут могут себе чего-то не того надумать, что, конечно, далеко не любого они допускали до такой дискуссии.
Превыше всего древние почитали спор, столкновение мнений, и даже разум помещали не куда-либо, но в область лёгких, φρένες (отсюда «шизофрения»). До греков всё было иначе: как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «публичные споры … по вопросам, не имеющим отношения к жизненным интересам спорящих, — явление, не знакомое человечеству до сер. I тыс. до н. э. (так называемого „осевого времени“). Особенно поучителен контраст с письменностью Двуречья: вся обширная клинописная литература не знает вообще … столкновений взглядов и мнений … так же обстояло дело и в древнеегипетской письменности».
«Свидетели ДЕГиовы», 1/3 ➡️
В то же время понятие «зла», понятно, служит для клеймления, для denigration несогласных, для тех, кто выдаётся из общего ряда, для бунтарей, а значит, и всех тех, кто действительно созидает, наконец, просто любого, кто не желает быть бездумным рабом чужих правил. Действительно, добряк оказывается самым настоящим рабом, как минимум — модели того, как следует поступать, а то и тех, кто это способен таковую эксплуатировать в свою пользу.
Цивилизация, как стоит вспомнить, рождается в тот миг, когда общество накладывает известные ограничения на первобытную свободу, то, что называют «дионисийским» началом, или же, в терминах Ж. Батая, имманентностью, заставляя так или иначе приносить в жертву сегодняшний день планированию, создавая «аполлоническое», иначе трансцедентность.
Последняя, быть может, и стоит уплаченной за неё цены, однако это вовсе не бесспорно, и отнюдь не заслуживает такой безусловной апологетики. Здесь же есть тенденция к отождествлению с добром радикальной трансцендентности, i.e. безоговорочного послушания в азиатском стиле, бездумного жертвования своих стремлений в угоду нуждам коллектива, вкупе с признанием имманентности чистым эгоизмом, своеволием, волюнтаризмом, и, ergo, злом. Как пишет Батай, даже самые мягкие формы трансцендентности есть лишь «суть вольности в рабстве», тогда как «выбор в пользу зла — это выбор в пользу свободы».
Среди тех, в ком совершенно нет ни капли такого зла, можно припомнить, скажем, философа К.А. Крылова, который солидаризируется с Суперменом, и нимало не уважает нарушителей трансцендентности; например таких, которые, пишет он, придерживаются «позиции обмана, которую ещё можно назвать паразитической», «получают нечто, не считая нужным за это чем-то заплатить», убеждён, что «этого делать нельзя», что это «жизненная позиция паразита»: «такие люди в глубине души убеждены, что они выше окружающих, и уже тем самым имеют особые права».
Ну и что это, как не воплощение предупреждения Ницше о том, что существует «смертельная вражда стада против иерархии», у которого «инстинкт на стороне уравнителей», отчего он «видит в середине и среднем нечто высшее и наиболее ценное», воспринимая «исключение, стоящее как над ним, так и под ним, как нечто ему враждебное и вредное»?
Иначе то, о чём сообщает Крылов, говорит он, называется «кредо насильника», носитель которого «склонен не обманывать и выманивать, а отнимать то, что ему нравится … [и] убежден, что другие хуже него», что «всё решает сила … это поведение оккупанта»: действительно, похоже, симпатии мыслителя совсем не на стороне кочевого kóryos, в частности аристократии, чей описывает буквально modus operandi. Итак, господа записаны в злодеи, и, соответственно, к добру следует отнести то, что Ницше именовал «моралью рабов».
Что-то похожее пишет и Велецкий, большой поклонник Крылова, тоже, гм, философ, который выделяет некое «нормальное общество», которое-де отказывает «бандюкам» в уважении, чьё «благосостояние не конвертируется в почет», иное же не приемлет и осуждает.
Любопытно, что оба они в упор не видят, что описали как нечто запредельно отрицательное как гомеровских греков, одну из манифестаций kóryos, так и аристократию в целом, а кроме того, скажем, вполне комплементарных им Татарского и Пригожина.
Впрочем, последним они как бы прощают их наклонности, любят вопреки, не понимая, что подобная молодецкая воля и лиминальность, необузданная имманентность, маргинальность в изначальном смысле, сиречь нахождение за границей (marge) дозволенного, в объятиях дикого фронтира — неотъемлемая часть упомянутых персоналий, вовсе не наперекор, а благодаря которой они являются теми, кто есть, — и то же верно для древних, которым, как отмечал уже К. Белох, был невероятно присущ юношеский задор, вечная юность, а значит, и великое бунтарство, а с ним — и озорство.
Немудрено, что возражающие против всего этого, напротив, это лишённые всякой витальности, донельзя выхолощенные люди, ментальные старики с пустыми глазами. Такова цена трансцендентности.
⬅️ «Слово о воинах света и добра», 4/5 ➡️
Также и понятие «зло», как правило, является лишь отрицанием добра, отсутствием его. Хотя бы чисто семантически: в ряде языков, например, французском, оно обозначается словом mal, который означает отрицание, и нередко является приставкой в словах, становящихся оттого антонимами.
Лишь в некоторых культурах зло существует и само по себе, например, во всё том же маздаизме, где оно ещё и древнее добра, с которым ведёт вечную, явную борьбу. А вот в христианстве такого нет, насчёт него совершенно справедливо заметил Деррида, что «в классических философских оппозициях мы имеем дело не с мирным сосуществованием … но жестокой иерархией. Один из двух членов дихотомии явно доминирует».
Зло тут подчинено добру, определяется через него, несамостоятельно. Оно — это неправильное поведение, нарушение правил. Так, слово evil этимологически тесно связано с übel, означающим незаконную трансгрессию, нечто вроде греческого хюбриса.
Соответственно, добро — это следование устоям, соблюдение некоего желательного поведения, «то, как должно», зло же — нарушение этих порядков и норм. И действительно, подтверждает Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были … нравственность требовала от человека, чтобы он соблюдал предписания, не думая о себе как об индивиде», тогда как «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть старые межевые знаки и старые формы … лишь старое остается добрым».
Развивая эту мысль, припомним в очередной раз, что греки, как и всякие индоевропейцы, согласно теории филол.-компар. Ж. Дюмезиля (1929), выделяли в обществе три группы, или, как он это называл, функции, из которых нас интересуют юноши, или *kóryos, у греков называющиеся эфебами, и взрослые мужи, они же *teutá, a.k.a. гоплиты: две эти группы находились друг с другом в известном антагонизме.
Для teutá было характерно нарочитое следование традициям и заведённому порядку, строгое соблюдение предписаний, и даже воевала гоплития исключительно фалангой, в крепко спаянном строю, дедовским, давно устоявшимся способом. Напротив, kóryos бился всегда врассыпную, а также исподтишка и по-подлому, и был прямо-таки обязан презирать любые установления, но, напротив, по определению всегда искал новые пути и неопробованные ещё решения.
Кроме того, юноши, на время своего становления исключённые из общества, и образ жизни вели кочевой, покуда не приходилось им возмужать, пройдя тот самый, знаменитый путь героя, после чего уже осесть в пределах цивилизованного полиса: так kóryos переходил в teutá, и это был естественный, непрерывно происходящий процесс. Иными словами, «добро» вполне возможно, таким образом, отождествить с цивилизацией, «зло» же с кочевой жизнью, что укладывается и в классическое восприятие этих явлений. Любопытно: известная из некоторого фэнтези альтернативная, точнее, дополнительная, сопутствующая моральная дихотомия, где «законопослушность» противостоит «хаотичности», как мы видим, излишня, ведь на деле добро и зло означают всё то же.
Добро и зло, как мы можем видеть, здесь отнюдь не враги, точнее, не такие, которым никогда не сойтись: нет, зло, прямо как в религии персов, возникает первым, а затем неизбежно, если всё, конечно, проходит, как задумано, становится добром, когда юноша, преодолев все испытания, обретает аттестат зрелости. Добро эволюционирует из зла, прямо как порядок (κόσμος) у Гесиода рождается из хаоса.
Варвар, иначе говоря, в известном смысле и правда оказывается младенческим состоянием ума, как и полагал Конт, впрочем, нельзя забывать, что итогом становления героя должен быть синтез, а не полное отрицание прошлого опыта: он, напоминаю, становится владыкой обоих миров, i.e. добро и зло сливаются воедино. Воистину перед нами единство и борьба противоположностей, в точности по старине Георгу.
⬅️ «Слово о воинах света и добра», 2/5 ➡️
Напоминаю, что на Бусти «Эллинистики» вышло уже четыре уникальных статьи, которые просто обязан прочесть всякий, кто подлинно интересуется Античностью:
«В поисках девственности: как вышло, что греки не знали этого понятия?»
Описание / Отрывок 1 / Отрывок 2
«Как армия геев разгромила Спарту при помощи боевой геометрии»
Описание / Отрывок
«Первый оборотень: волчий Аполлон и его стая индоевропейских „масонов“»
Описание / Отрывок
«Против труда: почему греки считали его величайшим врагом человека?»
Описание
Прилагаю также обновлённые плакаты к каждой из них. Ни в коем случае не отказывайте себе в удовольствии приобщиться к этим шедеврам одновременно литературы и исследовательской мысли!
Античная литература изобилует сведениями о том, что гребцы были профессионалами, получавшими за свой труд плату. Так, в одной из речей Демосфена банкир Аполлодор упоминает, как «послал пентеконтарха … дав ему деньги … и велел нанять как можно лучших матросов», а в другой он же — как «нанял самую лучшую команду гребцов, выплачивая им намного больше денег».
Впрочем, это привело, говорит он, только к тому, что у него «дезертировало матросов больше, чем у кого-либо из других триерархов … [поскольку] матросы, полагаясь на свои способности гребцов, отправлялись туда, где рассчитывали получить больше денег», i.e., даже в военное время не прекращали участвовать в рынке труда. Пожалуй, что в любом другом обществе, кроме античного, славного запредельной свободой, их бы в такой ситуации удержали силой; вот в наше время, например, такое поведение матросов в тех же условиях представить было бы крайне трудно.
Вот и у Ксенофонта мы читаем, как «лакедемоняне … посоветовали … установить каждому моряку жалованье в размере аттической драхмы, поясняя, что … [тогда] афинские моряки покинут свои корабли». То же пишет Фукидид, у которого Перикл осознаёт, что «пелопоннесцы … попытаются переманить к себе более высоким жалованием наших иноземных гребцов». Таким образом, свобода тут была даже чрезмерна, допускала дезертирство, и была разумно ограничена в наше время.
Что же до конкретных чисел, то, согласно тому же Фукидиду, «казна выплачивала каждому гребцу по драхме в день», вполне стандартную плату разнорабочего, в пересчёте на покупательскую способность сумму весьма высокую по историческим меркам, мало когда ещё в истории простой люд получал столько.
Впрочем, как пишет Моррисон, только половина этой суммы выдавалась на руки, другая же удерживалась до окончания службы: фукидидов Алкивиад отмечает, что афиняне, «имея долгий опыт в морском деле … платят своим гребцам только 3 обола, и не из-за недостатка в деньгах, а для того, чтобы гребцы … не дезертировали с кораблей, если с них не будут удерживать в виде залога часть жалованья».
Подобная же система мягкой борьбы с дезертирством, указывает Моррисон, применялась британскими ВМС с XVII по XIX вв., и была, ergo, актуальна до тех пор, покуда технологии не позволили иначе, куда более эффективно, контролировать служащих.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 11/16 ➡️
Морские тактики греков включали, согласно Моррисону, два типа атаки: таран (περίπλους), удар в борт, и прорыв (διέκπλους), проход вскользь оного с уничтожением вёсел.
Что касается тарана, то он хорошо зарекомендовал себя уже в первой морской битве в истории, описанной Геродотом, которая случилась в 545 г., когда на фокейцев «тирсены и карфагеняне, заключив союз, пошли … войной»; всего они выставили 120 кораблей, фокейцы в два раза меньше, и «одержали нечто вроде Кадмейской (Пирровой — Б.) победы: 40 кораблей у них погибло, а остальные 20 потеряли боеспособность, так как у них были сбиты носы»; таким образом, то, что они уступали врагу в два раза, не помешало им полностью разгромить его, несмотря на то, что, как пишет Моррисон, тогда «таранные тактики всё ещё находились в экспериментальной стадии».
Это у них получилось благодаря тому, что фокейцы были прирождёнными моряками, их же противники сильно им уступали в опытности: нескоро ещё карфагенский флот достигнет предела своего величия, и даже тогда греческие специалисты на службе у римлян умудрятся найти против него решение.
В то же же время у Геродота описывается, как во время Ионийского восстания «Дионисий … каждый раз, выставляя свои корабли в открытом море в одну линию, заставлял гребцов совершать прорыв (διέκπλους), проходя одним кораблём между другими»: обучение этому самому прорыву требовало серьёзной дисциплины. Приходилось слышать, что гребцам не так уж трудно достичь мастерства тренировкам, мол, современным их образчикам требуется на это не более недели. Геродот, однако, сообщает, что обучение древним тактикам было куда более затратным по времени и усердию; его не не оказалось у ионян, которые «на восьмой … день, истомленные мучительным трудом … подняли ропот … после этого никто уже не хотел повиноваться Дионисию».
Когда позднее разразилась битва, хиосцы, всё же завершившие обучение, «прорвали боевую линию врагов и захватили много вражеских кораблей». К моменту битвы у мыса Артемисий это уже была общая тактика всех греков, тогда «эллины … сами бросились на варваров, чтобы испробовать свой способ сражения — прорыв боевого строя вражеских кораблей». Этому менее тренированные команды противника ничего не могли противопоставить.
Ко времени решающей битвы при Саламине, согласно Эсхилу, «у Ксеркса тысяча судов имелись … не считая тех двухсот семи, особой быстроходности, что вел он тоже»: всего, значит, как и у Геродота, их «число … было 1207», тогда как «эллинский флот насчитывал … 380 кораблей», и, таким образом, на один греческий корабль приходилось 2-3 вражеских; как отмечает Моррисон, «дальнейшие события показали, что в битве трирем хорошие тактики куда важнее и эффективнее больших чисел».
Тогда, по Геродоту, «эллины сражались с большим умением и в образцовом порядке. Варвары же, напротив, действовали беспорядочно и необдуманно. Поэтому-то исход битвы, конечно, не мог быть иным». Итак, тут действительно побеждали не числом, но умением, а оному рабов-колодочников обучить невозможно в принципе.
Во время боя греки, как пишет Эсхил, «клювы направляли медные каждый в своего, весь вёсел ряд круша», i.e., по Моррисону, осуществили всё тот же διέκπλους, причём, пишет он, «прорыв, осуществлённый сквозь строй толщиной в шесть единиц следует считать впечатляющим достижением», достигнутым постоянными тренировками.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 10/16 ➡️
Около года назад я выкладывал инфографику, согласно которой уровня ВВП Римской Италии новоевропейские страны достигли по большей части лишь к концу XIX в., а некоторые — и того позднее. Когда позднее я обнаружил, что уровень того, что называют «реальными зарплатами» (real wages), на этот раз в Древних Афинах, также был запредельно высок, я сразу же задумал сочинить подобный прошлому график, который бы также показывал, когда же похожих показателей удалось достичь в современности, тем самым вновь продемонстрировав, как же долго нам пришлось нагонять древность, преодолевая упадок христианских Тёмных веков.
Увы, в случае этого параметра, как я убедился, говорить о каком-либо прогрессировании не приходится вовсе, совсем даже напротив: Новое время в целом демонстрировало тенденцию к уверенному снижению уровня реальных зарплат, который всё более падал с каждым веком, увеличивая разрыв с античным отнюдь не в ту сторону, в какую бы хотелось. Впрочем, и это может служить для иллюстрации тезиса, правда, иного, который демонстрирует, что НВ не только не стремилось сблизиться с древностью, но и, того боле, шло куда-то не туда, было упадочным по определению, в известном смысле мертворождённым… впрочем, в наши дни, конечно, ни о чём таком говорить не приходится, real wages современного европейца, конечно же, превзошли античные.
Реальные зарплаты, собственно, это такие, которые учитывают инфляцию, или, точнее, покупательскую способность денег, обращают внимание, проще говоря, на то, что можно на них купить. Соответственно, чем их уровень ниже, тем меньше работник может приобрести на те же средства, и, сколь крупную сумму ни получал бы на словах, тем он более de facto нищ.
Для того, чтобы получить возможность сравнивать real wages в разные эпохи, исследователи следуют примеру проф. экон. Я. ван Зандена (1999), который придумал преобразовывать все имеющиеся данные о заработке в число литров пшеницы, которые можно приобрести на полученные средства, т.н. «зерновую зарплату» (wheat wage).
Если ван Занден вычислял зерновые з/п для Нового времени, то ист. экон. В. Шайдель (2010) проделал то же для цивилизаций Древнего мира и Средневековья, основываясь на данных проф.-клас. Дж. Обера (2015), у которого и обнаружилось, что афинский разнорабочий мог себе позволить на дневной заработок закупить до 16 л. пшеницы: подобное потом себе позволить затем разве что в богатейшей Голландии XVII-XVIII вв., в большинстве же доиндустриальных обществ показатели были значительно ниже.
Итак, жизнь в НВ долгое время медленно, но верно становилась всё хуже, и только с XIX в. всё изменилось, довольно резко вернувшись, точнее, начав возвращаться к уровню Античности. Реалии же, скажем, XVII в. чудно описал проф. ист. М. Пастуро (2008): «со времен раннего Средневековья продолжительность жизни никогда еще не была такой низкой, никогда еще мужчины, женщины и даже животные не были такого маленького роста, а подати и преступность не вырастали до такого уровня».
Тем временем проф. ист. и арх. И. Моррис (2013) идёт и того дальше, и определяет з/п уже числом ккал/д, которое, как утверждает, для Афин того времени равняется 40 тыс., что, пишет он, «экстремально огромное число, приближающееся к таковым, которые характерны для благополучных европейских стран XVIII или даже ран. XIX вв.»
Вывод, что та или иная сфера бытия в Античности была столь развита, что затем была вновь достигнута только пару веков назад, как я не раз уже отмечал, в наши дни общее место среди исследователей, он встречается с регулярной, даже завидной частотой. Так, Обер сообщает, что «ряд аспектов греческой, или, как минимум, афинской экономики V-IV вв. могут соперничать с таковыми у самых развитых стран Европы XV-XVIII вв., Голландии и Англии».
Он же отмечает, что, скажем, Англия и Уэльс достигли уровня урбанизации и численности горожан, присущего классической Греции, только к началу XIX в., остальные не сумели и тогда. В общем, не приходится удивляться процветанию древности, учитывая всё это.
«О реальных зарплатах»
Как пишет проф.-клас. Р. Саржент (1927), «у нас в изобилии имеются свидетельства, показывающие, что афинские триремы в V-IV вв. приводились в движение исключительно командами … состоящими из свободных и хорошо обученных людей … лишь в одном случае на вёсла были посажены рабы … и он особо отмечается древними авторами как необычайный; также известно, что все эти рабы получили свободу». Итак, «с первых же дней существования их флота … Афины в роли гребцов использовали добровольно нанимающихся лично свободных людей, работа которых оплачивалась».
Согласно Фукидиду, пишет Саржент, Перикл, когда обсуждал возможность будущего force majeure, планировал в этом случае набрать в команды, если понадобится, всех наличествующих граждан и метеков, не упоминая, однако, рабов даже в такой гипотетической вероятности. Когда в 428 г. такой случай действительно произошёл, афиняне, по Фукидиду, действительно «снарядили 1000 кораблей, укомплектовав их экипажами из граждан … и метеков» — но не рабов. Чуть позже снова вышло так, что «афинянам стало не хватать людей … и потому они посадили 1000 гоплитов на суда … быть ещё и гребцами», предпочтя обратиться к гомеровской практике, нежели использовать рабов.
Вот и Демосфен в своей знаменитой «Филиппике» рассуждает, что иной раз афиняне могут посадить на корабли метеков и вольноотпущенников, в другом случае — сядут сами, умолчав, опять же, о рабах. Декрет Фемистокла, из которого известно, какие особые меры приняли афиняне перед лицом персидской угрозы, в подробностях описывает команду тогдашней триремы, и среди гребцов, пишет Моррисон, «там совершенно точно не было рабов».
В пользу того, что афинские гребцы не были рабами, говорит уже то, что при случае их запросто вооружали: так, в 425 г., по Фукидиду, «всё … войско, кроме таламитов (θαλάμαι, гребцы нижнего ряда), высадилось на остров … с разного рода оружием». Попытка турок проделать то же при Лепанто закончилась восстанием, которое подняли каторжники в тот же миг, когда лишились цепей.
«Гребцы на триремах, таким образом, вовсе не были „рабскими“ в каком-либо смысле, не именуются они так и современными себе авторами. Если рабы и присутствовали в рядах ναυτικός ὄχλος, корабельной черни … они, очевидно, имелись в столь малых количествах, что это ни на что не влияло», закрывает тему Саржент.
Трирема стала вершиной эволюции корабля, предназначение которого идти на таран, став полностью заточена под эту конкретную задачу. В таком случае, согласно Моррисону, «преимущества от … [увеличения числа] гребцов … становятся сомнительными», ведь «усиление от большей мускульной силы не скомпенсирует лишний вес от дополнительных снастей и людей».
Помимо очевидной мысли, что цепям и надсмотрщикам, как следствие, на триреме делать нечего, выходит также, что не рады там были и лишним гребцам, число которых можно увеличить, например, сажая по нескольку на одно весло — практика, которая, пишет Моррисон, была неизвестной до IV в. Не было смысла, ergo, по Гегелю перегонять количество в качество, набивая неумелых гребцов-рабов, как сельдь в бочку, это приносило только вред, опираться же приходилось исключительно на оптимальное, весьма точно определённое число обученных людей (в случае триремы, скажем, всегда равное 170).
«Самым древним и простым способом рассадки гребцов», рассказывает Кассон, «было помещение каждого только на одно весло (alla sensile) и высаживание их одной простой линией, как делали уже в Египте времён фараонов или же в описаниях Гомера. По мере того, как суда росли … число гребцов в линии увеличивалось, однако же … [выяснилось, что] для гребли требуется не менее 100 см свободного пространства» на человека, а удлинять корабль без конца не выйдет. В конце концов места для новых гребцов уже просто не оставалось.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 8/16 ➡️
Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Inscriptiones Graecae надписи, Нотополус обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 — в других частях Греции.
При этом из первых 16 были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет он, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».
Если мы принимаем, что Πλάτων — это прозвище, то же будет верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотополус, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения, которое утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».
Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философ «Аристокл». Сама она утверждает, что то было в честь деда — и действительно, отмечает Нотополус, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или близкого друга, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.
Впрочем, конечно, при всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты. Наконец, поэта Тисия Суды именуют «Стесихор» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лирах. Однако, отмечает Нотополус, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Реджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».
То же всё касается, к слову, ученика Аристотеля Теофраста, которого, как утверждают Диоген и другие, на самом деле якобы звали Тиртам, правда, эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος совсем уж типично этимологически, и буквально означает «Богоречивый»: подобный принцип составления имени из двух корней типичен для индоевропейцев с древнейших времён, он едва ли не наиболее популярный из всех прочих.
⬅️ «Аристоклея ономастики», 5/5
Д.Л., надо заметить, не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, впрочем, почти все остальные жили ещё позднее его, и, кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.
Итак, Лаэрций, когда сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину, однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину лба/груди/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору (VI в.) и анонимному автору сочинения под названием Prolegomena (VII в.)
Все прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступают Секст Эмпирик (II в. н.э.), Аммоний (IV-V вв.), Прокл (V в.) и Стефаний (VI-VII вв.)
То, что причиной прозвища стала широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика, живший в IV-III вв. до н.э., которому это приписывает Диоген, что, как отмечает проф.-клас. А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.
Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища полагают широту его груди. С этим связана отдельная легенда, которую раздувает всё тот же Олимпиодор: если Дикеарх утверждает, что Платон лишь по молодости выступал борцом на Истмийских играх, то этот заявляет о победе философа в играх Олимпийских и Немейских. Это его личная выдумка, которую себе даже Лаэрций не позволил, упоминающий только слова Дикеарха.
Он же говорит, что эту вторую версию узнал от Александра Полигистора (I в. до н.э.), согласно которому философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса — от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение, а прежде звался Аристоклом, по имени деда».
Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, — и этого чудного принципа придерживаются, увы, и все остальные. Он добавляет, впрочем, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах — в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки (I н.э.), Апулея (II в.), Сервия (IV-V в.) и Цеца (XII в.), никто из которых также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя явно восходят к нему.
Наконец, последнюю причину, по Д.Л., сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые так полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не указывая, конечно, для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия Суда (X в.)
⬅️ «Аристоклея ономастики», 3/5 ➡️
Наблюдения показывают, что в случаях, когда некто решается завести рассказ на тему, пожалуй, самого известного из всех философов, Платона, он редко отказывает себе в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, а известное нам имя не более чем прозвище.
Действительно, факт любопытный, такой, что немедленно, пожалуй, демонстрирует глубокую эрудированность того, кто, раз не обходит вниманием и такие детали биографии, похоже, действительно достоин всяческого доверия в том, что касается изучаемого вопроса, — для этого, собственно, и упоминается, неправда ли?
Впрочем, в действительности ремарка эта, как мы увидим, должна говорить совсем о противоположном, а именно о самой глубокой и законченной поверхностности к ней обратившегося, и, собственно, всего прочего, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.
Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, впрочем, скорее всего, он по этому поводу не сильно-то и переживает… здесь уместно будет вновь обратиться к столь любимой мной и болезненной ныне теме критике источников, которая тут не так давно уже здесь поднималась.
Если конкретнее, то некоторым, даже очень многим, и уж точно таким, которые обращаются к тематике имени Платона таким образом, присущ образ мышления, именуемый «логоцентризмом», выражающийся в склонности считать, будто всякое вычитанное ими представляет собой скорее в большей, чем в меньшей степени истину в последней инстанции, совершенную и законченную интерпретацию реальности, у которой нет и не может быть альтернатив. Вот написано где-то, что Платона на самом деле звали Аристокл, значит, так оно и есть, чего тут ещё думать?
Хотя уже Ницше заметил, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации». Наука, как известно, — впрочем, похоже, не слишком-то многим — вообще не пытается объяснить реальность раз и навсегда, но только создаёт модели той или иной степени достоверности.
Это тем более верно в случае истории, которая в своих суждениях вынуждена опираться на т.н. источники, которые бывают различной, зачастую весьма неудовлетворительной, степени достоверности. Осознание этого факта и его успешная имплементация по какой-то причине и в наше искушённое время происходит не слишком-то активно, даже среди, казалось бы, вполне академического дискурса критический подход — дело непопулярное.
«Аристоклея ономастики», 1/5 ➡️
Последний пример, по мнению Джеймса, наиболее интересен, «поскольку, в отличие от прочих, с большим или меньшим искажением реальности основывающихся на том, что действительно имело место в древности, прикованный галерный раб совершенно не имеет никакой основы в исторической реальности, это целиком и полностью придумка, классический пример „фактоида“ (factoid)», i.e. утверждения, которое не является истинным, но общепризнанно признаётся таковым за счёт того, что об нём подобным образом широко заявляется.
Тут опять следует добрым словом помянуть пресловутую «популяризацию науки» и задуматься вместе с Джеймсом «о роли академического исследования в формировании популярных представлений о прошлом, или, точнее, [как здесь,] о её … ничтожности, когда она соседствует с наглядностью и влиятельностью массового продукта».
Вновь вспоминается Волков, который писал, что «яркий пример против скучных цифр … всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт», что и неудивительно, ведь «уровень сознания и познаний не менее 90% населения таков, что язык примитивных штампов, мифов и конспирологических построений — единственно возможный и необходимый для общения с ним», поскольку «глупость и невежество всякой „неспециальной“ массовой аудитории имманентно присущи». Итак, просвещение толпы есть сизифов труд… ну где доводам, фактам и аргументам от крупнейших специалистов по античному флоту против поверхностной издевочки, походя выплюнутой авторитетом толпы Дробышевским?
В киноверсиях «Бен-Гура» пошли и того далее, там «осуждение на галеру было представлено как устоявшаяся практика уголовного наказания, принятая Римским государством», однако же «не существует свидетельств традиции прикованных галерных рабов где-либо в древнем Средиземноморье», включая Рим республики или же империи.
Во время Второй Пунической, а также Гражданской войн случалось, что рабов насильно набирали во флот, однако «практика эта была … нетипичной и краткоживущей … вызванной отчаянным недостатком человеческого ресурса в ходе военного кризиса … Как правило же, гребли не рабы, и уж точно не существовало той институализированной каторжной системы, которую мы видим в „Бен-Гуре“ … Существуй нечто подобное, мы бы о нём слышали, ведь о римской юридической системе и том, как она наказывала, нам известно очень немало».
В общем, подытоживает Джеймс, «ни один текст ранее 1880 г. не предполагает существования такой практики. Самым ранним, а также наиболее важным и влиятельным, остаётся „Бен-Гур“».
При этом он полагает, что автор книги прекрасно знал, что сочиняет историческую фикцию, однако справедливо не видел в этом ничего такого, отнюдь не ждал, что от его сочинения будут отталкиваться, представляя действительную историческую реальность; смущался, в общем, не более, чем, скажем, тот же Дюма, когда выдумывал роман королевы Франции и герцога Бекингема, в действительности добившегося этого титула и вообще всего, что имел, поскольку был возлюбленным короля, который звал его «жена моя».
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 5/16 ➡️
Дробышевскому не по нраву такие «рассуждения про рабство в Античности», согласно которым оно оказывается далёким от того кошмара и ужаса, каким его привык видеть марксизм.
Однако тот факт, что античное рабовладение было, напротив, весьма гуманной системой, нимало не напоминающей, скажем, положение негров-рабов в США, также в наши дни вполне себе общее место в исторической науке, давно и прочно доказанное авторитетными исследованиями. Что этому противопоставляет «популяризатор»? Свою сомнительную находку на периферии мира, в Пантикапее, датируемую самым закатом Античности, ок. III в. н.э.
Там он будто бы нашёл некое массовое захоронение людей, которых после смерти побросали в общую могилу и наскоро похоронили; изучив их останки, которые говорят не о самой лучшей жизни, он приходит к выводу, что это были галерные рабы. Однако по одним костям определить, были ли то рабы или свободные, не под силу никому, — тяжкий труд, знаете ли, не перестаёт быть таковым в зависимости от одного только социального статуса. Скажем, смог бы Дробышевский понять по костям сталинских стахановцев, что они были свободны? Впрочем, были ли они?
Кроме того, антиковедение знает только три вида массовых захоронений, которые практиковали древние греки: павших на войне (πολυάνδριον), жертв эпидемий, и военнопленных либо преступников. Рабов хоронили иначе.
Впрочем, даже если бы где-то там в Пантикапее и практиковали нечто подобное, это не даёт право Дробышевскому делать заявления в духе «вот это и есть ваша Античность», «расскажу вам, чем занимались тогда, в Античности», называть лекцию «Жизнь и смерть на античной галере», и, в итоге, утверждать, что-де «жизнь раба в Древней Греции и Риме была очень грустной»: иначе говоря, совершенно бесстыже обобщать, распространяя весьма удалённое во времени и пространстве открытие на всю древность, при том, что позднее он, оправдываясь, справедливо заметил, что, «собственно, у него речь не о такой уж и Античности». Да неужели? Именно такие натужные и совершенно никчёмные выводы и превратили эту, кхм, лекцию из просвещения в его противоположность. Случилась obscura.
Что-то подобное стряслось с его коллегой Б. Малиновским, чьи объяснения, согласно д.ф. П. Видалю-Накэ (2001), «того, как функционировало одно меланезийское общество», были «чрезмерно поспешно отождествлены со всеми дикарями».
Вот так раз: этот «учёный против мифов» совсем не прочь создать свой. Однако же такого рода диверсии мне тут совершенно ни к чему, Станислав: ведь, собственно говоря, I am something of a scientist against myths myself.
Какой из этого Дробышевского палеоантрополог, я, не будучи специалистом в этой области, судить не берусь, зато без сомнений могу утверждать, что как антрополог культурный, учитывая всё это, он совершенно никчёмен, каков, впрочем, и в любой области за пределами своей, что уже замечалось: так, его коллега д.б.н. А.В. Марков как-то у себя в ЖЖ был возмущён лекцией Дробышевского на тему, в которой «со всей очевидностью разбирается, мягко говоря, несильно»: он не понимал, «зачем читать людям лекции о вещах … которые знаешь на уровне студента-троечника?», ведь «получается плохо … неточно, поверхностно, криво, примитивно».
В итоге, согласно Маркову, даже первый соратник Дробышевского, науч. журн. А.Б. Соколов, оказался «обеспокоен, что Станислава начало „заносить“, и он опасается, что Станислав испортит себе репутацию».
То же касается его книг на смежные темы, в одной из которых д.б.н. А.Ю. Журавлёвым было обнаружено множество «фактических ошибок, извращённых фактов и какой-то немыслимой безграмотности во всех научных областях», другая же, согласно науч. журн. А.Е. Нелихову, показывает, что «можно печатать под видом науки откровенную ерунду»; под конец Марков отметил, что Дробышевскому «следовало бы понять, что его компетенции не хватает … и прекратить». Vrai.
Так или иначе, это ремарка касается части «кто» из названия статьи, впрочем, и «зачем» также. Однако же есть и другие преступники, и о них далее.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 3/16 ➡️
Как у всякого пафосно шумящего своими лопастями парохода имеется котельная, приводящая оные в движение, то же верно и для судна гребного, галеры, у которой роль такого двигателя исполняет гребец. А ведь помещение бойлерной зачастую оказывается далеко не столь впечатляющим, нежели судно, на котором оно расположено: вполне вероятно, что оно полно потных, покрытых с ног до головы копотью людей, полуоглохших от постоянного шума моторов. Может ли столь неприглядная подноготная иметься и у галеры?
Что же, массовому сознанию кажется, что даже очень, причём, похоже, оно полагает, что тут всё обстоит даже хуже, причём на порядки. Более того, о чём-то таком оно, быть может, в первую очередь и вспомнит, ежели речь зайдёт о гребном, в особенности античном флоте.
Картину, так сказать, механической части такового оно себе тогда нарисует крайне безрадостную: то будут ряды истощённых, покрытых струпьями и язвами гребцов-невольников, прикованных цепями к своим скамьям и друг другу, которые вздрагивают от щёлканья бича, которым размахивает садист-надсмотрщик, и, надрываясь, в который уже раз превозмогая вот-вот готовую принять в свои объятья неизбежную смерть от усталости, делает очередной взмах общим веслом, покрытым их же собственными кровоподтёками.
Вот корабли сталкиваются, вражеский таран глубоко вонзается в бок, в образовавшуюся пробоину со свистом, напоминающим шум крыльев неотвратимого Таната, заливается морская вода, что означает смерть для гребцов, до спасения которых никому дела нет, а самим им спастись мешают прочные цепи, которые тянут несчастных на дно вместе с остатками судна. Глубоко драматично, неправда ли?
Однако стоит сдержать себя и не спешить грозить небесам кулаком, возмутившись тем, что они допустили этот очередной «классический пример варварства древних». Весь описанный красочный образ незавидной доли гребцов не имеет никакого отношения к Античности, которая в принципе не знала практики закованных в цепи гребцов, нет ни одного случая, когда древние греки или римляне практиковали подобное: это куда более современная практика, чем может показаться, древние же рабов использовали в качестве гребцов только в совершенно исключительных ситуациях сравнимых, вероятно, с современной тотальной мобилизацией, когда каждый становится под ружьё.
Надо сказать, что вышеописанная трагичная картина вообще во всём, даже в мелочах, не соответствует тому, как оно на самом деле бывало. Начать следует с того, что, античная, скажем, трирема не тонула в принципе.
Как указывает проф.-клас. Дж. Моррисон (2000), останков трирем до сих пор обнаруживалось столь мало потому, что они «обладают положительной плавучестью, и не идут на дно даже когда затоплены», а термин καταδυειν, который нередко переводили как «тонуть», на деле означает вовсе не «идти ко дну», но скорее «погрузиться» (swamp): обломки судна продолжали себе мирно плавать, пока их не уносило течение или же их кто-то не отбуксировывал. Благодаря этой особенности, по Моррисону, «греки при Артемисии умудрились „захватить“ 30 кораблей».
Прежде чем продолжить, придётся упомянуть некое оригинальное, мгм, «исследование» на эту тему, которое я бы лучше уж обошёл вниманием, если бы оно неизменно не появлялось с тем самым упорством, которое достойно лучшего применения, в комментариях к старым версиям этой статьи. Автором его является некто к.б.н. С.В. Дробышевский, палеоантрополог, известный в широких кругах в роли, что сейчас называется, «популяризатора науки».
Его поклонники, похоже, страдают полной атрофией критического мышления, когда дело касается обожаемого лектора, однако я всё-таки постараюсь дать понять, отчего к его мнению на сей счёт прислушиваться не стоит ни в коем случае.
Сразу отмечу, что этот самый Дробышевский отчего-то не стал своими ценнейшими открытиями делиться с научной средой, воздержался от написания той же статьи в рецензируемом научном журнале, но ограничился популярной лекцией для людей, бесконечно далёких от обсуждаемого предмета.
#grebcy
«Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 1/16 ➡️
Гиппеи были теми самыми спартанцами, которые участвовали в криптиях (κρυπτείᾱ), ежегодной охоте на илотов, а криптий схолионом к Платону вполне конкретно характеризуется как γυμνός, «голый». Очевидно, что по сюжету спартанцы попросту продолжили и далее воспринимать себя таковыми, отсюда и их вид: как пишет д.ф. П. Кершов (1997), спартанская элита состояла «из всю жизнь пребывающих в состоянии *kóryos воинов».
Есть, впрочем, и куда более простое объяснение, ведь существует такой троп как «героическая нагота»: древние имели великую склонность изображать великих полностью обнажёнными, и новоевропейское искусство нередко за ними в этом следовало: так, в подражание им спартанцы раздеты уже на знаменитой картине Ж.-Л. Давида.
Элитный персидский отряд «бессмертных», во многом подобный трёхстам, понятно, тоже вовсе не состоял из человекоподобных чудищ, а, кроме того, смысл названия отнюдь не означал физического бессмертия участников, но лишь постоянность состава и потому бесконечность как боевой единицы; в греческом Египте, например, тот, кто брал в аренду стадо, согласно д.ист. П. Видалю-Накэ, (1981) «обязывался возместить всякое павшее или пропавшее животное, поэтому стадо называлось бессмертным, ἀθάνατος». Как он пишет, таков же смысл и у титула «бессмертные» (les immortels) членов французской Академии.
Наконец, следует сказать о том, чем закончился кинофильм. Вот прошёл год после великой жертвы спартанского отряда, и ход войны оказался за это время переломлен, пришло время решающей битвы при Платеях, в которой общегреческое воинство готовится разгромить корпус Мардония, раз и навсегда покончив с персидской угрозой.
Единственный выживший при Фермопилах спартанец Делий, воодушевляя войско, прибегает к тому, что называют, foreshadowing, предвидя то будущее, что далее ожидает Европу: он убежден, что грядущая победа «вырвет мир из лап мистицизма и тирании» и даст начало «будущему более яркому, чем возможно представить». Адам не согласен и с этим, не видит никакого «мистицизма» в персах, напротив, убеждён, что они-де «уважали науку».
Как, однако, пишет Зайцев, хотя «выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен», эти попытки имели почти всегда мифологический, сверхъестественный характер, что, полагаю, и следует понимать тут под «мистицизмом», который, действительно, был преодолён лишь «дедуктивным элементом в научном исследовании», «который … сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом». Так-то!
К слову сказать, существует низкопробное отечественное подражалово по мотивам «300», посвящённое деяниям некоего «Коловрата». Всем оно дурно, начиная уже с фабулы, ведь если подвиг отряда царя Леонида — доказанное историческое событие, то «Евпатий Коловрат» целиком выдуманный персонаж, что заставляет невольно вспомнить русофобскую фразу «у русских нет героев, и потому они их выдумывают», которая, впрочем, естественно, ерунда.
Впрочем, более печален контраст между концовками двух произведений, ведь и здесь тоже в эпилоге воины готовятся к новой битве, вдохновляясь подвигом павших товарищей, вот только бьются они теперь с воинством совсем иного народа, уже не с монголами, которые, как мы знаем, однозначно и без вопросов победили, а значит, жертва «Евпатия» оказалась напрасной.
В то же время деяние Леонида не пропало втуне, позволив грекам одолеть азиатскую угрозу, и действительно вступить в эпоху славного будущего, что бы там ни думал себе Адам: следующий период в истории Афин именуется Золотым веком, «греческой эпохой Просвещения», когда и была создана вся великая классическая культура.
⬅️ «Триста гиперреалистов», 4/4
Итак, здесь мы видим всё то же: «надо делать вот так и только так, а кто поступает иначе, тот очень плохой», всякий, кто посмел усомниться в том, что он простая «тварь дрожащая», есть «паразит», «насильник», в общем, зло он, зло. Не бунтуй, будь как все, и всё в таком духе: как писал Ницше, «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были»
Он же указывает, что «добродетелью считают … то, что делает скромным и ручным», i.e. посредственность. Трудно не согласиться с ним, ненавидевшим «обывательщину гораздо больше, чем грех», — оным же, сиречь злом, как мы видим, является всё, что пытается уйти от азиатского муравейника, решив, что «право имеет»…
Впрочем, если вспомнить, что религией Крылова являлся зороастризм, всё тут же становится на свои места, и уже неудивительно, что ему по нраву азиатская деспотия, он глубоко одобряет, по Ницше, «общество … прирученное, посредственное, оскопленное общество», в котором, действительно, «сын природы, пришедший к нам с гор или из морских авантюр, неизбежно вырождается в преступника».
В своё время социол. Р. Эрц (1907) заметил, что даже самым первобытным людям известна «фундаментальная оппозиция — сакрального и профанного», которую они распространяют на вообще всё, что знают, у них «вся вселенная разделена на два противоположных мира», «два полюса: силы, добра, жизни и слабости, зла, смерти … Свет и тьма, день и ночь». Тут следует вспомнить, что эфебам-kóryos было присуще держаться в тени, скрываясь от глаз, действовать ночью, будучи в этом противоположностью гоплитов teutá, которые бились только при свете дня и в открытую. Выходит, что и противостояние света и тьмы сводимы сюда же.
И действительно, уже упоминавшиеся персидские зороастрийцы/маздаисты воспринимали его именно так. Согласно Геродоту, в 513 г. до н.э. Дарий задумал покорить скифов, однако те и не подумали давать ему боя, но бесконечно, в своей манере, отступали, осыпая тучей стрел. Тогда царь царей составил письмо, на первый взгляд наивное, где, казалось, не понимал, почему враги так поступают: «Если ты считаешь себя в состоянии противиться моей силе, то остановись … и сразись со мною. Если же признаешь себя слишком слабым, тогда тебе следует также остановить бегство и, неся в дар твоему владыке землю и воду, вступить с ним в переговоры».
Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), для персов «мир делится на две основные пространственные зоны», где одна есть «территория света и добра», которую Дарий, наместник Ахурамазды, должен «оборонять от зла … и расширять … за счет „очищения“ от приспешников Анра-Манью смежных земель», тех, которые, как и всякая прочая часть мира, обозначаются как «территория тьмы, населенная демонами и поклоняющимися демонам народами».
Согласно Михайлину, «кочевые … скифы не могли восприниматься персами иначе как … [в виде] слуг зла, предавших светлую сторону ради служения тьме … Построенный на жесткой системе бинарных оппозиций авестийский дискурс не давал иных вариантов развития сюжета … тьма должна либо сразиться со светом, либо сгинуть раз и навсегда».
Вот, собственно, как выглядит популярный образ «воинов света и добра», если докопаться до его первозданной сути, какой-нибудь паладин, воздаятель-крестоносец. Оным движет цивилизаторская миссия, желание «исправить» неправильное, при этом, как пишет Ницше, «её практика, её „лечение“ есть кастрация», ведь только лишение уда гарантирует невпадение во зло. В общем, сложно желать ей успехов в этом начинании.
Посему предлагаю следовать за Ницше, который, пишет Б. Рассел, «употребляя слова „добро“ и „зло“ в обычных им значениях … потом заявляет, что предпочитает зло добру». Впрочем, конечно, неразумно называться злодеем, это как «идеалистом» именоваться в пику марксистам, или же «язычником» — христианам, сиречь добровольно наряжаться в костюм соломенного чучела, солидаризироваться с карикатурой, с ругательным определением. На деле же нужно попросту вырваться за пределы этой бессмысленной оппозиции, оказаться, как и учил Ницше, за гранью добра и зла.
⬅️ «Слово о воинах света и добра», 5/5
В то же время выведенное нами добро не то, что бы выглядит так уж привлекательно, ну разве что для тех, кто склонен к запредельному конформизму, и всяким иным предпочитает те доводы, которые Р. Бэкон (XIII в.), даром, что монах, полагал наихудшими: «это передано нам от предков; это привычно; это общепринято».
А ведь каким-то таким и является, как правило, супергерой, скажем, Супермен, в тех же комиксах: это охранитель, который готов лечь костьми, но не позволить нарушить установленных порядков, i.e. эдакий хороший мальчик, который слушается старших и к тому же принуждает других; он, как говорят в определённых кругах, «живёт по мусорскому закону». При этом как-то не принято вспоминать, что самому себе все те же занятия, которые наш герой сурово пресекает, государство легко разрешает, совершенно преспокойно грабя людей по законам, которые само же и сочиняет, в точности по принципу non licet.
Напротив, злодей потому и является таковым, что пребывает «в отрицалове», поступает иначе, нежели принято, стремится к запретному. При этом, например, следует безусловно ко злу в этом смысле отнести науку, и, собственно, ещё и потому в роли противников в комиксах так часто выступают разнообразные «сумасшедшие учёные». А впрочем, это верно и для вообще всякого развития, самого изменения, и, соответственно, жизни, которая отнюдь не консервативна и всегда ищет новое, эволюционирует: неудивительно, ergo, что сам мир был объявлен христианской церковью злом, лучшим способом спастись от которого она полагала вечное укрытие в монастыре, и утверждала, что «кто скорбит о мире — тот скорбит о дьяволе».
Научно-технический прогресс, конечно же, тоже является злом: какой-нибудь Мордор символизирует, что бы там ни думали некоторые, вовсе не Совдепию, но всё ту же родину автора, Англию, в самом разгаре викторианского промышленного бума. Противостоит же ему в первую очередь зелёная идиллия Шира, застывшая в неизменности.
Как уже было сказано, зло — это отсутствие, а соответственно, раз то, что меняется, является злом, то и оно ничто, — отсюда и замеченная Ницше у добряков «ненависть к самому представлению становления, их египтицизм … что есть, то не становится; что становится, то не есть … доброе, истинное, совершенное — все это не может произойти». Вот и Оруэлл писал, что всякая власть стремится остановить ход истории, дабы не остаться однажды не у дел.
А ведь, как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), греческий культурный переворот начался как раз с разрушения прежнего уклада жизни: тогда зашатались самые устои, в частности, пишет он, «пошатнулась власть отца в семье», а кроме того, целый «ряд деятелей культуры рассматриваемой эпохи прямо заявляет о своем нежелании считаться с традицией», отреклись от неё, их размышления ушли в совершенно свободный полёт.
Дорев. проф. Р.Ю. Виппер (1916) также сообщает, что тогда греки «вырвались из мелкой тесной жизни, направляемой традициями и стародавним обычаем. Дети ушли от отцов, мятежные и предприимчивые элементы от покойных и косных. Перед уходом они осмеяли и опрокинули своим отрицанием старые авторитеты».
Таким образом, сама основа греческой великой культуры, а значит, и всей Европы, покоится на отказе от отеческих порядков, на преодолении нормы вещей, и, ergo, на зле — ну и как тут его не предпочесть «добру»? Как упоминалось, зло отчасти подобно греческому хюбрису, нарушению дозволенных границ, вот только, как пишет д.ф.н. М.А. Корецкая (2014), хотя «герой не должен быть хюбристом … в определенной мере он не может им не быть»: всякое величие начинается с возмущения покоя, преодоления устоев, достижением прежде неведомых рубежей.
Ни одна другая культура именно потому и близко не добилась греческих успехов, что слишком усердно держалась за былое, что всегда приводит к стагнации, — это, однако, и предлагается именовать «добром», i.e. бездумное, безоговорочное следование предписаниям. Ну и как же выглядят эдакие добрые? Да в точности по Ницше, который отмечал, что «тенденция стада направлена на неподвижность, застой и сохранение, в нем нет ничего творческого».
⬅️ «Слово о воинах света и добра», 3/5 ➡️
Произведения в таких жанрах массовой культуры как фэнтези и комиксы в основном заняты тем, что описывают всё новые главы великого конфликта между полюсами бинарных оппозиций, простейших дихотомий, как-то: добро и зло, порядок и хаос, свет и тьма, и т.д.
Надо сказать, что к сторонам конфликта персоналии, а также явления и вообще всякое прочее бытие причисляются в самой дорефлективной манере. Так, например, добро там — это то, что обозначено таковым авторским произволом, и не положено тут особенно рассуждать, справедлив ли был оный, и то верно для его антонима, а также остальных оппозиций; в наши дни легко наблюдать, как воспитанные на подобном люди похоже воспринимают и нашу, вполне обыденную реальность, например, в политическом дискурсе ни секунды не сомневаются, когда им указывают сверху, что некто-де есть «злой диктатор», другой же — «хороший демократ».
Стоит, пожалуй, как и всё хорошее, ещё раз повторить, что дело тут, конечно, в первую очередь в глубоко христианском генезисе этих явлений, не допускающим особых разночтений в том, как обязано представляться мироздание. Уже самая ранняя литература, связанная с этой религией, имела целью лишь обращение, i.e. убеждения читателя в том, что есть только один истинный, потому что верный способ мыслить и жить, все прочие же ошибочны.
Выбор же не допускался, более того, само это слово стало ассоциироваться с глубоко дурным: по-гречески оно звучит как αἵρεσις, «ересь». В том же направлении мыслили и прочие религии, вышедшие из того же азиатского корня, да и вообще, как не раз уже отмечалось, подобный менталитет присущ человеку по умолчанию. Особенно же нетерпимым был персидский зороастризм, точнее, ещё маздаизм.
А вот греки отнюдь не соглашались, что «правда всегда одна»: как пишет дорев. проф. Ф.Ф. Зелинский (1916), «самое понятие „канона“ было в этой области органически противно свободолюбивому духу эллина». Потому и сказания их посвящены совсем иной цели, они способствовали не переходу раз и навсегда из неверного в правильное, но регулярному — из одного по-своему верного в другое, в зависимости от условий. Таким образом, им по самой природе был присущ известный релятивизм.
Лишь очень немногие эллины полагали, что можно найти «такое прекрасное, которое никому и никогда не покажется безобразным», верную раз и навсегда истину. Этим был заняты Сократ и Платон, которых Ницше вполне справедливо «опознал … как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков».
En masse же древние были близки в этом плане к мировоззрению, которого затем придерживался и сам великий немец, отрицавший, «будто … познаванию дается возможность схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как „вещь саму по себе“», но вместо этого считал, что «свойства какой-нибудь вещи суть ее действия на другие „вещи“», без них же «вещь не будет иметь никаких свойств, т.е. не существует вещи без других вещей … „вещи в себе“», например, платоновских эйдосов. По этой же логике нет и объективных добра и зла, но подобные оценки бывают лишь относительно чего-то ещё.
Ровно того же мнения и наследующая Ницше новофранцузская мысль, в частности, уже упоминавшийся в подобном контексте Ж. Деррида, который, кроме того, добавлял, что дихотомии зачастую бывают ассиметричны, зависимость одного члена от своей противоположности может быть сильнее, чем наоборот.
Так, понятие «бытия» имеет значение не само по себе, но только потому, что существует, например, «небытие». Однако же для последнего чаще всего это куда более верно, поскольку нередко оно является лишь отрицанием первого, это «не-бытие»; лишь Демокритом первым высказывается мысль, что небытие может быть не просто отсутствием бытия, но и тоже своего рода бытием.
«Слово о воинах света и добра», 1/5 ➡️
Так что же, неужели афиняне совсем никогда насильно не сажали рабов на вёсла? Почему же, известен целый один случай такого, который произошёл уже в самом конце Пелопоннесской войны, в 406 г., и касается битвы при Аргинусских о-вах, когда афинский флот оказался заперт спартанцами на Лесбосе: только тогда, пишет Кассон, афиняне, находясь in extremis, всё же решились на такую нетипичную для них практику, при этом, указывает Моррисон, пообещали всем рабам свободу, что «явно указывает на то, что их служба во флоте была нетипичной».
В общем, как сообщает Ксенофонт, тогда «афиняне … постановили послать на помощь сто десять кораблей, составив экипаж из всех взрослых жителей Афин — как свободных, так и рабов»; позднее Исократ вспоминал, что «когда в те дни снаряжали триеры, гребцов набирали из метеков и рабов».
Свободу рабы действительно получили: в «Лягушках» Аристофана есть момент, когда Дионис поносит своего раба Ксантия за жалобы, после чего тот вслух жалеет, что «не сражался тогда в морском бою», ведь на господина он «тогда б … плевать хотел», и, затем, говорит, что «рабов, однажды лишь сражавшихся в бою … подняли до господ»: как отмечает проф.-клас. П. Хант, «логично предположить, что рабы, участвовавшие в некоем бою — а наиболее близким по времени [к созданию комедии] и вероятным является как раз Аргинуза — получили свободу». Схолия к Аристофану говорит то же самое прямым текстом: «Афиняне … победили в морском бою при Аргенузе и освободили тех рабов, которые участвовали в нём вместе с ними».
От Фукидида мы также знаем, что после победы над керкирцами при Сиботе в 433 г. «коринфяне … взяли в плен свыше 1000 человек … [из которых] продали 800», которые, указывает он, «были рабами». Проф.-клас. А. Гомм (1945) полагал, что это может означать только то, что большинство керкирских гребцов были рабами, однако отмечал, пишет Кассон, что это «было против греческого обыкновения, и, собственно, известных обычаев самой Керкиры», тогда как Вестерманн считал, что перед нами попросту вторая Аргинуза, чрезвычайный случай, вынудивший керкирцев посадить каждого на вёсла. Учитывая, что, согласно Фукидиду, они выставили целых 110 кораблей, вполне вероятно, что у них не нашлось иного способа, чтобы наполнить такой флот.
Впрочем, можно найти и другие свидетельства о присутствии рабов на греческих галерах. Так, например, Фукидид упоминает, что афиняне, захватив хиосские корабли, «рабов на них освободили». Однако, согласно Кассону, «то были не гребцы, а сопровождающие офицеров судна или же воинов», выполнявшие роль денщиков, и, «без сомнения, порой помогали грести … однако ни в коем смысле не являлись регулярными членами экипажа».
Действительно, о том же говорит и Старый Олигарх, который пишет, что когда «афиняне … привыкали владеть веслами», то же делали «их слуги, потому что, когда человек часто плавает … приходится взяться за весло не только самому, но и рабу». Итак, если рабы и гребли, то только изредка, добровольно и наравне со свободными, буквально рядом со своими хозяевами, и ни о какой каторге с приковыванием не может тут идти и речи.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 12/16 ➡️
Вчера был т.н. «день труда», — при случае доводилось видеть, как с ним поздравляют даже паблики и каналы, посвящённые Античности, причём иной раз как бы от имени греков, что говорит о совсем уж полном отсутствии рефлексии. Ведь в действительности это как поздравить еврея с днём Холокоста, а может в чём-то и хуже, ведь последний — смерть, тогда как труд есть, по мнению древних, участь хуже смерти — жалкая жизнь.
Марксистских восторгов в отношении работы эллины не разделяли, они, как отмечал уже Ницше, «высказываются с пугающей откровенностью, что труд есть позор», ибо не так уж и сильно работник отличается от раба, да и этимология слова «работа» соответствующая.
Древние от труда по мере сил уклонялись, и страшно завидовали первобытным людям, которые его не знают, а особенно кочевникам, номадам, которым старательно подражали, и, надо сказать, успешно, воплощая то, чему позднее учили Батай и Делёз.
Я всё это к чему — по поводу отношения греков к труду не так давно на «Эллинистике» вышла изумительной глубины и качества статья. А теперь я прикладываю и плакат к ней. Это отличный повод для тех, кто ещё не успел, ознакомиться с этим великолепием.
Описывая античную религию, советская мысль упорно держалась за устаревшие концепции XVIII-XIX вв., в частности, д.ф.н. А.Ф. Лосев (1957?) следовал за Э. Тейлором (1871), у которого и почерпнул мысль, будто всякая религия якобы сохраняет «пережитки», проходя жёстко обусловленные, всегда одинаковые и очень конкретные стадии развития, во многом подобные тем, что марксизм приписывал всей человеческой истории — речь о пресловутых формациях, как-то: «рабовладельческий строй», «феодализм», «капитализм», и т.п. бессмысленности.
Так же считалось и здесь, что всякая система верований будто бы движется от «анимизма» к «фетишизму» и «тотемизму», а также от политеизма к монотеизму, и это единственно возможное, неизбежное развитие, прогресс, движение к объективно лучшему.
Что касается «фетишизма», то, согласно фил.-клас. Ф.Ф. Зелинскому (1916), представление это предсказуемо восходит к христианам, которые, столкнувшись в Новом свете с идолами аборигенов, обозвали их feitiço, «деланными» богами, вообразив, что «данное племя … видело в таком чурбане не изображение или символ … а само божество». Присущая им мегаломания заставила новоевропейцев распространить это допущение на все религии вообще, вообразив «фетишизм» стадией всякой религии, и греческой тоже.
На деле же, пишет Ф.Ф., разве это мы видим у Гомера? «Когда Зевс дарует Фетиде исполнение ее просьбы, когда Афина воодушевляет Диомеда, когда Аполлон охраняет Гектора — что это, самовольно ли движущиеся небесные боги, или их сделанные человеческой рукой кумиры?», спрашивает он.
Концепцию «эволюции от поклонения множеству фетишей или духов через почитание ограниченного числа богов к монотеизму» во всём мире отвергли уже в начале века, а СССР сподобились только под его конец: как отмечал тогда д.ф.н. А.И. Зайцев (ок. 1977), «было бы серьезнейшей ошибкой думать, что все народы земного шара когда-то встали на этот путь и пошли по нему, одни быстрее, другие медленнее, все в одном направлении». Он пишет, что исследователи «очень сильно преувеличили это единообразие»; ими, например, «любой намек на роль животных в религии … немедленно объявлялся пережитком … тотемизма».
Всё это подготовило итоговый вывод, что «религию невозможно объяснить как … институт, эволюционирующий по внутренним законам смены фаз и вполне детерминированный своим прошлым». Развитие религий оказалось отнюдь не линейным и предрешённым, с монотеизмом в финале.
Ничем не лучше и иное популярное, типичное школьное представление, согласно которому древние будто бы воспринимали богов по принципу «Дионис — бог вина и опьянения, Афродита — богиня любви, Арес — бог войны, Зевс — бог грома и молнии» и т.д.
Да-да, оно целиком ошибочно, и в последней редакции является детищем В. Буркерта (1977), которого, как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), как и предшественников, «подводит традиционное … в европейской культуре стремление воспринимать чужую, языческую культуру через призму собственных, на уровне языка усвоенных … стереотипов … Из того, что … европейская традиция вдолбила нам в головы именно такое, рационалистически-аллегорическое представление о греческих богах, вовсе не следует, что сей концепт имеет отношение к действительности»; на деле же «грекам … и в голову бы не пришло абстрагировать и обожествлять явления природы, будь то природа натуральная или социальная».
Как пишет ист.-структ. Ж.-П. Вернан (1990), греки «прекрасно знали … что силы природы не тоже самое, что божество». Об этом, собственно, всё уже сказал Плутарх, заметивший, что «те, кто отождествляет Диониса с вином, а Гефеста — с огнем … нисколько не отличаются от тех, кто считает парус, якорь и канат — кормчим, нить и челнок — ткачом, а чашу, медвяную смесь или ячменный напиток — врачевателем … они порождают ужасное и безбожное учение, перенося имена богов на бесчувственную и бездушную природу и вещи … невозможно представить себе, чтобы подобные явления были богами».
Согласно проф. ист. Р. Паркеру (2011), «исследователи вт.п. XIX в. «приложили экстраординарные усилия … в своих попытках редуцировать … греческих богов до читать далее…
«Один из вариантов решения проблемы … был реализован на печально известных галерах с рабами XVI-XVII вв. … где несколько гребцов стали тянуть за одно большое весло (a scaloccio) … что, однако, требовало, чтобы гребцы вставали со скамьи в полный рост в процессе каждого взмаха, а затем резко усаживались назад … способом избежать … подобной крайне утомительной практики было поместить гребцов в несколько линий … что позволяло … гребцам не вставать … [однако также] означало, что они должны быть исключительными профессионалами»; иными словами, многоярусной галерой, подобной триреме, необученные колодочники не могут управляться в принципе.
Похоже, что прикованные рабы всегда усаживались по нескольку за весло. У греков же, согласно Фукидиду было так, что «каждый гребец со своим веслом», а описи, по Кассону, показывают, что древние знали лишь небольшие, короткие вёсла, ни в чём не подобные тем громадинам, которыми орудуют несколько человек за раз.
Согласно Моррисону, «надо полагать, что прежде, чем приступить к гребле, команды проходили продуманную программу обучения этому. Без сомнения, что гребцы на триерах V-IV вв. были по большей части кадровыми специалистами … Навык гребли на триере совершенствовался путём старательного научения и постоянной практики».
Когда, по Фукидиду, «афиняне … послали в Эретрию эскадру … были вынуждены пустить в дело необученные еще экипажи», это подаётся как нечто исключительное, он оправдывает это тем, что его сограждане «стремились как можно быстрее подать любой ценой помощь самой важной части своих владений».
Далее, Перикл, сообщает Фукидид, обращаясь к согражданам, мог бы сказать, что им «[спартанского] флота … не стоит опасаться … стать опытными мореходами им будет нелегко», ведь даже они сами, «хотя и обратились к мореходству уже со времени мидийских войн, все же еще не овладели им в совершенстве». В свою очередь царь Архидам говорит, что в плане флота спартанцы «уступают афинянам», признаёт, что на то, чтобы «приготовить экипажи … уйдет время».
Неизвестный, когда-то считавшийся Ксенофонтом, а в наши дни обозначается как «Старый Олигарх», сообщает, что на его родине «большинство умеет грести сейчас же как вступит на военные корабли, так как приучилось к этому уже раньше в течение всей жизни».
Иными словами, все понимали, что гребцов мало просто посадить на вёсла, их ещё надо к ним приноровить, что вряд ли выйдет с прикованными каторжниками, расходным материалом. Такие команды допустимы стали только в Новое время, с появлением пушек на галерах. В более ранние же времена тактики были слишком сложны, чтобы их можно было доверить forçats.
Что случается с недоученными гребцами хорошо видно по битве при Навпакте, когда «корабли противника, гонимые ветром и под его напором сталкивавшиеся друг с другом, так что нужно было их разводить баграми, начали терять боевой порядок … за взаимными предостерегающими возгласами, криками и бранью не было слышно ни командиров, ни келевстов … неопытные гребцы при сильном волнении не справлялись с веслами … корабли больше не повиновались кормчим. Именно в этот момент Формион дал сигнал к атаке, и афиняне напали на врага … неприятель в наступившей суматохе прекратил всякое сопротивление и бежал»; «лакедемоняне … впервые за время войны пытались дать морскую битву и не могли себе представить, что их корабли настолько уступают противнику».
Полагаю, можно не говорить о том, что муштра колодочников, в силу своей неизбывной смертности перманентно переживающих великую текучку кадров, невозможна по определению.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 9/16 ➡️
Хотя часто говорят, что Гомер, описывая войну бронзового века, датируемую где-то XIII в., изображал реалии собственного времени, а жил он ок. VIII-нач. VII вв., однако это не совсем верно. Он всё-таки старается избегать анахронизмов, и ни разу не упоминает, скажем, тарана, который в его дни, отмечает Кассон, уже широко использовался. Также поэт сообщает только об одном рулевом весле (οἰήϊον): «судов управляли кормилом», «едва рулевого весла не расшиб», «правишь рулём корабельным», при том, что на изображениях его эпохи их уже два, да и гимн к Аполлону примерно того же времени сообщает уже о «рулевых вёслах».
Поэтому по его рассказу вполне допустимо судить о том, как была с флотом обстояли у микенских греков, ахейцев, а тогда корабли были не более чем транспортами, которые доставляли воинов к месту сражения. Согласно Фукидиду, тогда «все люди на кораблях были и воинами и гребцами», и «невероятно … чтобы на кораблях были, кроме гребцов, какие-либо лишние люди, исключая царей и … вождей».
Всё изменилось с появлением тарана (ἔμβολος, лат. rostrum), после чего, указывает Кассон, «военное судно было уже не просто … транспортом … но стало совершенно новым видом средства … движимой человеком торпедой … пронзающей вражеский корпус». Нередко можно увидеть два больших глаза подле тарана: как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин, «Дж. Бордмен, крупнейший современный специалист по греческой вазописи, считает, что … глазами греки награждали всякий объект, который должен сам найти свой путь», i.e., отыскать кайрос, уязвимую точку.
Если ранее, у Гомера, по словам Фукидида, «корабли не были укреплены (κατάφρακτα), и строились … по стародавнему обычаю скорее на манер разбойничьих судов», то отныне, чтобы прикрыть кайросы, все военные суда должны были заметно измениться, «что можно легко увидеть даже на самых примитивных изображениях в профиль». Также для них теперь нужна была команда гребцов.
Как пишет Кассон, «всего полвека назад было общепринятым мнение, что те флотилии, которыми сражались в V в. Афины и их противники, приводились в действие рабами. Последующие исследования доказали, сколь ошибочен был подобный взгляд»; далее он отмечает, что трирема, из которых почти целиком и состояли армады того времени, «требовала умения и сплочённости, которых можно добиться лишь путём долгой и напряжённой практики … Это задача не для рабов».
Согласно истор. Ж. Либурелю (1973), «актуальная наука в последние годы в основном отбросила популярное мнение, будто „галерные рабы“ … присутствовали в ощутимых количествах на флотилиях древности»; так, проф. ист. У. Вестерманн (1955) «отстаивал мнение, что рабы не использовались в военных действиях на море, исключая … самые чрезвычайные ситуации», а Старр «осудил популярную концепция „галерного раба“ в самых категорических выражениях», заявив, что представление, будто в древности «гребля была уделом рабов, военнопленных и заключённых воспринималась учёными как самоочевидное … однако в действительности является исключительно феноменом Нового времени … Во времена же Античности и Средних веков работа гребца, хотя и была обычно уделом низшей социальной страты, вовсе не была позорной или унизительной, и нигде там рабов на регулярной основе не сажали на скамьи гребцов».
В общем, если подытожить, «рабы как гребцы … или не играли никакой роли, или же самую незначительную в военно-морском флоте древнего мира», сообщает Кассон. Это известно, впрочем, даже советскому учебнику Коровкина, который пишет, что в Афинах «матросами и гребцами на военных кораблях» «служили феты (θέτης) — бедняки», а отнюдь не рабы.
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 7/16 ➡️
Как заметил уже проф.-клас. Дж. Нотополус (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которые вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, основателей биографической традиции, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.
Однако, если последние отличаются невероятной добросовестностью, — так, д.ф.н. Л.Я. Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» — то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.
Как сообщает Нотополус, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». В общем, её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило отнюдь не в первую очередь.
В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это — её «важная и проговариваемая особенность». Поскольку то же касается и имён, двум этим характерным чертам было грех не сойтись в страстном тандеме, что мы и наблюдаем. Тут постепенно проявляется печальна известная склонность эпохи эллинизма быть одержимой разными сомнительными вещами вроде магии чисел, или, в данном случае имён, чего предшествующая ей попросту бы не поняла.
Что касается имени Πλάτων, то оно «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон (IV-III вв.) Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку именуется Платоном уже в одном из своих самых ранних трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотополус.
⬅️ «Аристоклея ономастики», 4/5 ➡️
Впрочем, в том, что касается классической древности он хотя бы существует как явление, тогда как, скажем, к Новому времени до века эдак XVIII применять его просто не принято (а после — незачем), и трудно упомнить, кто вообще этим занимается, разве что кроме Галковского… который, понятное дело, получает за это лишь ненависть со стороны тех, кто воображает, что таким образом защищает академический подход от «лженауки».
Что любопытно, он не делает ничего такого, чем не заняты, к примеру, те исследователи, к которым я обращался, когда разбирал суды за неверие в Афинах — которых на самом деле ничуть не бывало, всё это оказалось выдумкой авторов очень поздних эпох, основывающихся на откровенно сомнительных посылах, чаще всего на чём-то вроде бульварной прозы своего времени, комедиях или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романах, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.
Если очистить его от этих наслоений последующих эпох, от тезиса там мало что остаётся. Характерно это и для, скажем, как будет ещё сказано, пифагорейского общества, которое изобразили квазирелигиозной тоталитарной сектой авторы III-IV вв. н.э., тогда как сведения от Аристоксена и Дикеарха, живших в IV в. до н.э., куда ближе к Пифагору, чья деятельность пришлась на VI-V вв., рисуют совсем иную картину.
Всё обговоренное, естественно, напрямую относится и к поднятой теме, всё то же то же мы видим и здесь. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, скорее всего в первую очередь мы выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II-III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. Репутация этого Диогена как источника, надо сказать, оставляет желать лучшего, впрочем, ему следует быть благодарным хотя бы за то, что он всегда, когда может, указывает, на чьё мнение опирался.
Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.
Ведь действительно, когда мы реконструируем жизнь того же Пифагора, забыв о поздних о нём выдумках, более надёжные сведения Аристоксена мы вынуждены черпать всё там же, отыскивая обрывки их в сочинениях, скажем, неоплатоника Ямвлиха, главным и, пожалуй, единственным достоинством которого также принято считать то, что он переписывал тех, на кого ссылался, огромными кусками, и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.
⬅️ «Аристоклея ономастики», 2/5 ➡️
Надо сказать, что экранизация «Бен-Гура» от 1959 г. превосходно справляется с демонстрацией того, почему же именно древние не прибегали к галерным рабам. Там хорошо заметно, что измождённые, измученные колодочники не в силах грести с тем умением и прытью, с какой это делают профессионалы, а также то, как отягощают лишним весом корабль все эти цепи и надсмотрщики. Наконец, там происходит худшее, что только может случиться, если судно вот-вот протаранят: не знающие дисциплины рабы-гребцы паникуют и бросают свои вёсла, обрекая и судно, и себя на скорую гибель.
«Бен-Гур» имеет ярко выраженный христианский подтекст, который подразумевает, что упадочная языческая эпоха, когда приходилось быть галерным рабом, сменилась под влиянием этой религии на более лучшую. В действительности всё было с точностью до наоборот: согласно Джеймсу, «галеры, наполненные … рабами и каторжниками, есть, по всей видимости, нововведение христианского Запада», что полагает «очаровательной иронией, учитывая посыл „Бен-Гура“».
Всё началось, когда «Венеция и Франция вступили в союз с турками, чтобы остановить растущую испанскую угрозу», полагает он; как утверждает ист. П. Падфилд (1979), тогда «все стороны обратились к использованию рабов и заключённых».
Действительно, согласно проф.-клас. Л. Кассону (1974), галерное рабство родилось лишь «22 января 1443 г., когда Карл VII, король Франции, дозволил магнату Жаку Кёру пополнять команды его частной флотилии „людьми из числа безработных, бродяг и других проходимцев“ … с этого момента порочная практика посадки жертв закона на вёсла начала распространяться, словно чума. К 1550 г. сдалась даже Венеция, дольше всех державшаяся … за традицию … использования в качестве гребцов лишь граждан, а к XVII в. использование forçats, гребцов-каторжников, в Средиземноморье стало практически повсеместным».
Хотя Франция ссылала преступников на галеры ещё со времён Франциска I, только с воцарением в 1661 г. Людовика XIV эта практика приобрела подобающий королевскому величию блеск и размах: желая угодить королю, стремящемуся создать новый флот в Средиземноморье, Ж.-Б. Кольбер принялся забривать в гребцы всех, кого ему только удавалось; если верить Виктору Гюго, доходило до того, что людей хватали на улицах буквально за неснятую перед церковной процессией шляпу, что относили насчёт протестантизма, и тут же приковывали к веслу. «Великое царствование, великий век!»
Вот эти-то люди, пишет Джеймс, «действительно жили и умирали в обстоятельствах, описанных в „Бен-Гуре“ [и Дробышевским]: прикованные, побитые, недокормленные, замученные».
Обыкновением новоевропейского мышления является перенос на глубокую древность практики и обстоятельств, которые оно наблюдает подле себя, воображая, что раньше было как минимум не лучше, и, таким образом, полагая прикованных к вёслам рабов ровесниками галер как явления. Однако же, пишет Кассон, «нет никаких доказательств, которое бы подтверждало подобное мнение»: что бы там ни думал обыватель, галерное рабство, «как массовое явление, вероятнее всего, появилось не ранее XV в. н.э.»
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 6/16 ➡️
Проф. ист. Ч. Старр (1960) полагает «первоисточником недопонимания», которое привело к появлению мифа о галерных рабах, выдающегося историка Т. Моммзена (1881), который в своё время утверждал, что римский имперский флот времён вплоть до Клавдия находился в личной собственности императора, а его команда состояла из рабов и вольноотпущенников императорской семьи, которая familia.
Среди историков долгое время было доброй традицией, продолжает Старр, ссылаться в этом плане на Моммзена, не подвергая его тезис даже минимальной критике: «неосторожное цитирование Моммзена и привело к тому, что консенсус начал полагать, будто флот Римской империи на протяжении всей его истории управлялся рабами … Что со всей очевидностью неверно», на всякий случай уточняет он, но об этом далее.
Впрочем, как отмечает проф. арх. и класс. С. Джеймс (2001), «мотив галерного раба … вовсе не стал следствием неверно понятой научной теории. Даже если Моммзен и был прав насчёт юридического статуса тех, о ком говорил … он вовсе не изображал их как … несчастных и жалких каторжников, прикованных цепями к своему месту, но людьми высокого положения, обладающих большой властью»; в общем, «ни он, ни какой-либо ещё современный исследователь никогда, ни разу не упоминал закованные команды гребцов» применительно к Античности. У него на примете другой виновник.
Как пишет Джеймс, «из всего репертуара стереотипных изображений римского мира … тот, что выводит прикованного галерного раба, выдаётся в особенности, в силу его очевиднейшей ложности: Римская империя не ведала такой практики».
Высказывались предположения, что эта выдумка появилось в результате «проекции на классическую эпоху того, что мы знаем об действительно имевшем место галерном рабстве раннего Нового времени», однако в действительности, полагает Джеймс, её истоки «лежат не в академической науке, но массовой литературе» и «могут быть отслежены конкретно к невероятно успешному викторианскому роману „Бен-Гур“ (1880)», в котором главный герой на некоторое время становится как раз гребцом-колодочником: «через энтузиазм принявшей новинку публики … мотив галерного раба … намертво укоренился в популярных представления о Риме».
Представления толпы о древности, продолжает он, «включают, а для многих — и ограничиваются, — группой знакомых стереотипов», среди которых можно упомянуть «развращённых и распущенных императоров», «империю, которая была упадочной, умирающей и языческой», «кровавую кутерьму гладиаторов, львов и христиан на арене», и last, but not the least, «гребной корабль, приводимый в движение прикованными галерными рабами (chained galley slaves)».
#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 4/16 ➡️
Это, однако, и неудивительно, ведь в серьёзной исследовательской среде за эти выводы его попросту подняли бы на смех, ведь там имеется вполне устоявшийся, надёжно доказанный консенсус, утверждающий, как и было сказано выше, что никакого приковывания рабов к вёслам Античность просто не знала, как и просто насильного их определения в гребцы. Иначе говоря, он попросту решил надурить доверчивую, не разбирающуюся в вопросе публику.
Об академическом взгляде на оный Дробышевский явно имеет крайне смутные представления, что не мешает ему отзывается о нём с презрением и издевочкой, что возвращает нас к моей излюбленной ремарке д.и.н. С.В. Волкова о «наглом придурке»: к тем, которые «тратят жизнь, сотни тысяч часов работы для прояснения одного из аспектов одной из тем истории одного периода одной страны», приходит он самый, «чего-то там немного читавший и заявляет, что это все ерунда, а „мне вот кажется“».
Наш «популяризатор» предпочитает вместо этого, похоже, отталкиваться от того, что выучил в детстве из советского школьного учебника, который действительно писал, что, например, в Риме «на больших кораблях было по 150-200 рабов-гребцов; 5-6 рабов гребли одним громадным веслом». Общие симпатии Дробышевского тоже склоняются, кажется, к марксизму: так, в некоем видео на канале «Спас» он озвучил, что-де «мы всё знаем о развитии человеческого общества», после чего… изложил марксисткую систему формаций в её сталинской вариации. Такая вот «антропология».
Это многое объясняет: ведь именно советско-английский подход имел обыкновение всячески принижать, поливать грязью древность, прилагая даже не усилия, а сверхусилия, чтобы выставить её декадентным, бесконечно упадочным царством колодок и цепей.
В комментариях к его, с позволения, лекции, люд приходит к тем самым выводам, каких добивались от них и в Совдепии: что-де, в принципе, ГУЛаг и колхоз — это, оказывается, не так уж и плохо, прогресс даже, ибо раньше вообще вон как оно бывало. Немногие адекватные люди отвечают им, что они, как и сам лектор, явно не читали в жизни ни одного античного автора, но их голоса тонут в оргазмическом одобретельном гудении улья.
Дробышевский напоминает публике, то античное общество было далеко не эгалитаристским, но «делилось на несколько … разделённых страт, слоёв», и «лишь некоторые» наслаждались благами демократии, что было возможно благодаря «совершенно другим людям, которые без конца работали», а «многие … были … рабами».
Складывается ощущение, что речь идёт едва ли не о кастовой стратификации, непроницаемом социальном расслоении, и это при том, что в действительности уровень социальной мобильности, равно вертикальной и горизонтальной, как убедительно доказал д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), в древности был запредельным, и мог соперничать с современным.
Далее, перед нами самый примитивный эгалитаристский посыл: мол, общество, которое не основано на принципах радикального равноправия, достойно самого сурового осуждения, даже проклятия.
Действительно, великая античная культура, о чём предлагает вспомнить и Дробышевский, возникла за счёт умелого использования разницы потенциалов, того, что немногие созидали высокое за счёт труда огромного большинства, это факт, который отмечал уже Ницше, который писал, что «рабство принадлежит к сущности культуры», и отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности». Отсюда же и неприкрытая ненависть лектора: она не учёного рода, а идеологического толку.
Впрочем, о каком «без конца работали» говорится, не совсем ясно, учитывая, что рабочий день раба в древности был ограничен 9 часами, у нас же он ещё в XIX в. длился все 16; впрочем, это проекция как раз того времени.
#grebcy
⬅️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 2/16 ➡️
Моногамный брак не был присущ индоевропейцам на их прародине, но был создан только греками. Согласно проф.-клас. и структ. Ж.-П. Вернану, «законный моногамный союз … как институт появляется не ранее кон. VI в. в Афинах».
В описываемый Гомером период греки ещё не были чужды полигинии. В историческую же эпоху она была отвергнута и «воспринималась как варварский обычай или признак тирании», а «моногамия стала считаться исконной, основополагающей греческой системой».
После заката Античности моногамия не была забыта, но получила самое широкое распространение благодаря усилиям христианской церкви, навязавшей этот обычай всем обращённым народам, «истребив преобладавшую среди германцев и славян полигамию»; позднее в ходе новоевропейской колонизации Европа сумела утвердить моногамию повсеместно.
Делалось это всё по той же причине, по которой моногамия насаждалась и в Античности: не потому, что это была такая правильная и верная идея, не подобные мотивы двигают ζῷον πολιτικόν. И грекам, и христианам хотелось подорвать влияние элит, уменьшив число связей между родами, а также численность последних. Само по себе учение Христа особого пиетета к моногамии не испытывало, и, похоже, что церковь сохранила этот обычай случайно, как бы заодно, потому что так было принято: Августин Аврелий в нач. V в. н.э. назвал моногамию «обычаем римлян», писал, что «по обычаям нашего времени и согласно римскому закону запрещается брать вторую жену», а вовсе не согласно учению церкви.
Кажется, раннее христианство Павла, который, как и Аврелий, был римским гражданином, восприяло моногамию только лишь потому, что, пишет Шайдель, «развивалось в контексте греко-римской культуры, а вовсе не оттого, что в нём было нечто особо притягательное для христианства».
Христианство, впрочем, затем трудилось много веков, чтобы сочинить образ «священного союза, заключаемого на небесах», который якобы имманентен этой религии, хотя на деле попросту заимствовало греческую концепцию ἱερογαμία. В наши дни представление о моногамности как безальтернативной, единственно допустимой божественными силами форме брака, настолько прочно въелось в головы людей, что даже когда они пытаются создать, например, языческое фэнтези, вы встретите там всё тот же «священный брак, который и боги разорвать не в силах».
Древние, ценившие брак куда выше тех, кто живёт по книге, где учат, что надо «оставить», а то и «возненавидеть отца своего и матери, и жену и детей, и братьев и сестер», как раз-таки не считали его магическим обрядом, который заключается однажды и навсегда, и имеет такую силу, что его не разрушить никакими средствами: греками, как и римлянами, он как раз-таки нарушался, да ещё как запросто.
Если в наши дни многие воображают, будто бы патриархальной семье более всего угрожают разводы, и запрет таковых полагают надёжным средством помощи ей, более того, считают новоделом, то греки, как и римляне, мыслили совершенно иным образом: у них, пишет проф. ист. Л. Фоксхолл, это была «простая и прямолинейная (straightforward) процедура», которая сама по себе ни в коей мере не являлась позорной для кого-либо из бывших супругов, не несла никакого ущерба для репутации, и каждый из них почти всегда затем находил себе новую семью. «Разведённая или вдова», указывает проф.-клас. С. Померой, «запросто могла вновь выйти замуж и завести детей для нового мужа».
В общем, все эти новомодные представления о «традиционной семье» попросту смешны для тех, кто посвящён в генезис явления, — а главное, знает, что и само христианство вовсе не тотально утвердило моногамию, ведь, например, существуют мормоны, практикующие гаремы. Собственно, Мартин Лютер писал, что «полигамный брак не противоречит Писанию. Если мужчина захочет себе взять больше одной жены … он может так и поступить с благословения Божьего».
Таким образом, нет никаких «традиционных семейных ценностей», идущих из христианства, о которых так много кое-кто говорит в последнее время: институт моногамии на деле оказываются языческим обычаем, и даже христианское венчание при бракосочетании — это карго на соответствующий греческий читать далее…
Поэтому, пожалуй, странно звучит мысль, которую высказывают спартиаты, заявляющие, что-де Ксеркс тут имеет дело вовсе не, как он привык, с рабами, но со свободными гражданами, неправда ли?
Всё дело в том, что это и не спартанская мысль вовсе, но афинская, и в случае этого полиса чертовски, неоспоримо справедливая. Адам, конечно, спорит и с этим, заявляя, что основную массу любого античного полиса, включая Афины, составляли рабы, и ни о какой свободе тут говорить не приходится, но этот, с позволения, «аргумент», таковым является только для безнадёжно отравленных тем, что д.и.н. С.В. Волков называл «безумной идеей всеобщего равенства».
Здесь как бы предлагается ассоциировать себя с большинством, разной там чернью, «самыми подонками» по Волкову, а также и вовсе рабами, а совсем не с лучшими; русским похожая мысль внушалась весь последний век, когда мы выслушивали, что, мол, хотя бы чисто статистически вовсе не высокая аристократия наши предки, а холопьё. Богемик в своё верно заметил, что, «говоря совсем просто, это наезд и опускание».
Выравнивание всегда бывает только по нижней планке, и всякий опыт «эгалитаризма» всегда заканчивается в виде вариаций той самой Персии, где действительно все равны, одинаково бесправны. Адам комически не понимает, что такое азиатская деспотия, предтеча тоталитарного государства, или, точнее, последнее, по Делёзу, есть воспроизведение и повторение первой, рецидив её, и без тени смущения прославляет её, выгодно, в лучшую сторону отличая Персию перед греками,
Последние, однако, не давали себя обмануть кажущимся равноправием, и прекрасно осознавали, как отражено и в фильме, что свобода бывает или для немногих, или вообще ни для кого, третьего же не дано, знали, что рабы или многие, или вообще все. Фильм перед нами старательно разворачивает эту самую мысль, высказанную ветераном той же войны Эсхилом, который в своих «Персах» писал, что греки «не знают того, чьими назвали бы себя рабами или подданными», тогда как у персов, по Еврипиду, «все рабы, исключая одного»: каждый, даже самый высокий сановник, является холопом великого царя. (Великим упущением, даже преступлением, к слову, совершенно бездарного сиквела, является то, что Эсхил, который там присутствует, не сделан повествователем.)
Кроме того, прав Волков, что «общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость». Уже Ницше отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности»: отсюда и ремарки Адама.
Ругают «300» и за историческую точность сражений, точнее, отсутствие оной, хотя лично я готов многое простить произведению, которое оставило, наконец, в покое меч, и употребило по назначению копьё и щит, а тут ещё и показало плотный строй фаланги, по всем правилам выдерживающий нападение противника. Впрочем, затем строй этот быстро ломается, да и вообще используемые им копья слишком коротки, для метания использовались совсем не те же самые, что для выпадов, а мечи, которые затем достаются, скорее кавалерийские, чем пехотные.
Вообще же, конечно, в этом смысле начать стоит с того, что смущает публику более всего, самого вопиющего, того, что сразу бросается в глаза, а именно, что спартиаты почти целиком раздеты, хотя в реальности, естественно, носили броню. Почему они голые, зачем, что за глупость? Этим вопросом задавались многие, и неизменно уходили в итоге ни с чем, ведь только искушённость в науке индоевропейской компаративистике позволяет дать на него ответ.
Что же, дело тут в том, что такой облик трёхсот имеет непосредственное отношение к их самовосприятию. Уже по их числу специалист догадается, что отряд гиппеев имеет отношение к т.н. *kóryos, юношеским отрядам, участник которых, согласно проф.-клас. Р. Цебриану (2010), сражался «голым или почти голым».
⬅️ «Триста гиперреалистов», 3/4 ➡️
