7991
Неизвестные страницы классической древности. Автор: Павел Боборыкин. Бусти: https://boosty.to/hellenistics
ПРОЛЕТАРСКОЕ ЧТИВО
Автор этих строк в своё время не единожды имел сомнительное счастье столкнуться с людьми определённого склада, так сказать, background'а, которым, помимо прочих одиозных качеств, было присуща также склонность довольно презрительно относиться к такому искусству, в особой частности литературе, которое, как они его характеризовали, не «за жизнь». Речь идёт не столько о тех, кого и в Риме, и в СССР именовали «пролетарий», с которыми всё, в принципе, ясно, и ожидать иного было бы странно, но скорее о некоем старшем поколении в целом, ему зачастую такое отношение присуще вне зависимости от социальной ситуации.
Такие полагают явление, известное как fiction, или художественный вымысел, баловством, детским увлечением, предпочитая ему истории о жизни рабочих и крестьян и тому подобное — «вот это да», говорят они, «вот это про нас», «вот так мы жили». Если же произведение не посвящено тому, как поднималась целина или оставался зеленеть от зависти сам квирит Стаханий, оно, на взгляд подобных, не заслуживает интереса.
Более всего тут достаётся, конечно, фэнтези, которое более всех «оторвано от реальности», сочиняет совсем уж выдуманные миры — на моей памяти кое-кто из числа вышеописанных как раз с особенной страстью ненавидел франшизу Star Wars не за что-то ещё, а как раз за это, ведь там сюжеты происходят буквально в иной Галактике, это совсем не «за жизнь».
А что же древние говорят на этот счёт? Разве они не согласились бы с таким рассуждением? И разве древнейший, ещё греческий принцип μίμησις не требует от искусства как раз соотноситься и всячески подражать реальности?
Что же, такой принцип есть, но он всё-таки несколько об ином, а подобное пролетарское чтиво в действительности как раз ни в коей мере не относится к искусству, к тому, что уже возможно называть литературой, но находится на уровне, который предшествовал её созданию. Он был известен уже на Древнем Востоке, в частности, в Вавилоне и Египте, и тем ограничивался, и только греки, согласно д.ф.н. С.С. Аверинцеву (1981), «спасли слово», «изъяв его из житейского … обихода … положив … начало литературе». «В этом смысле», пишет он, «ближневосточная литература может быть названа» чем угодно, «только не „литературой“».
Таким образом, в СССР мы наблюдаем откат к древневосточному уровню, реазиатизацию. Подробнее обо всём этом читайте в свежем посте «Эллинистики» (на Бусти, бесплатно).
Последние два, однако, схожи ещё тем, что они тесно связаны с проблемами мужской самоидентификации в наши дни; но если Дерден является средством найти себя для героя, уже изуродованного одомашнивающим действием цивилизации, опять-таки, оказываясь в итоге всё же его противником, врагом, угрожающим самому существованию, то Алекс наш Делардж ничего подобного над собой сотворить не позволил, и лишён даже намёка на подчинение требованиям и нормам, прекрасен в своей обворожительной свободе и первобытной наготе нравов… по крайней мере, до поры до времени.
В отличие от прочих упомянутых, Алекс словно посетил нас, покинув сюжет глубоко древний, античный. Кое-кто воображает, что Кубрик в этом kino пытается показать нам некие «проблемы, имеющиеся в обществе», однако вовсе не подобное интересовало этого глубоко языческого режиссёра. Он разворачивает перед нами рассказ об эфебе, молодом юноше, проходящим становление по всем правилам, которые когда-то предъявлялись для получения аттестата зрелости.
Речь идёт о тех, кого компаративистика именует *kóryos: для этих индоевропейских молодёжных отрядов, ассоциировавших себя с волками-оборотнями, не существовало никаких запретов и устоев, но, напротив, они были буквально обязаны нарушать имеющиеся, в частности, указывает д.фил.н. М.Ф. Корецкая (2014), в их случае ожидалось «мародерство, сексуальное насилие» и всякое такое прочее, а проф.-клас. Р. Цебриан (2010) добавляет, что *kóryos в свободное время в основном «практиковал грабеж скота и женщин». Именно этому и посвящает своё время Алекс, чего не скрывает даже сам слоган исследуемого kino, который обещает зрителю the adventures of a young man whose principal interests are rape, ultraviolence and Beethoven, и не обманывает.
Так, в частности, ничуть не стесняется Алекс обращаться к сексуальному насилию, а ведь уж что-то, а это в наш век #metoo и подобного прочего точно спускать не принято; и тут уже совсем как-то неловко будет называть его героем, неправда ли? Однако же если вспомнить, что именно «Героем» Павсаний именовал того самого волка, точнее, оборотня, с которым столкнулась Красная шапочка, тоже замеченного в подобном, то, напротив, такое наименование будет весьма тонкой реконструкцией.
Напомню, что для представителя *kóryos, согласно д.ф.н. В.Ю. Михайлину, всякая «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей». Впрочем, не всегда помогают и сопровождающие, да и место пребывание: например, разрушение до основания со всеми вытекающими вроде как безопасных для дам городов было своеобразным know-how, если не прямой специальностью этих оборотней.
Часто вспоминают, что хотя Алекс и совершает чудовищные вещи, он один во всем фильме человек творческого склада, большой любитель композиций Ludwig van'а. А ведь бог-окровитель волчьих юношей в Греции известен в первую очередь изменно а это: то Аполлон, патрон вообще всяких искусств, но в особенности музыки. Аналоги эфебов в других культурах тоже ценили её, в частности, хорошо известно, как уважали скальдическую поэзию викинги, а в те времена она всегда сопровождалась музыкой при исполнении. Также и в Ирландии, согласно ист.-компар. Б. Сержену (2003), местный *kóryos, именуемый фианной, при наборе в свои ряды требовал, кроме смелости и силы, также поэтических дарований. Упоминают о подобном и арх. Д. Энтони и Д. Браун (2019).
Даже в мелочах Алекс подобен греческому эфебу, ещё не познавшему взросления: так, в трости Алекса запрятан нож, который показывается только в крайних ситуациях, а ведь такой, пишет проф.-клас. А. Лома (2019), имелся у всякого проходящего инициацию юноши, исследователь даже выводит имя заглавного героя X песни Илиады, «Долонии», который как раз покрывает себе голову «кожею волка седого», от подобного оружия: «Греческое δόλων … происходит от δόλος … потайное оружие (кинжал либо стилет) … который использовался эфебами».
⬅️⬆️ «Долония Александра», 4/6 ➡️
Однако то ли мейнстрим стал столь топорен, то ли этому кто-то помогает, но критически сдвигать бровь при виде него сейчас стало едва ли не модно, по крайней мере, среди молодых мужчин. В случае, если речь заходит об их кумирах в кинематографе, нередко это те, кто, говоря совсем просто, бросает вызов общестенному порядку. В числе таковых особенно выделяется эдакая своеобразная триада: Джокер из кинокомикса The Dark Knight (2008), Тайлер Дерден из Fight Club (1999), and last, but not the least, Александр ДеЛардж из kino Clockwork Orange (1971). Бывало, что всех троих даже изображали в виде коллажа одного, но трёхликого, так сказать, человека, тем подразумевая, конечно же, глубинное сходство их персоналий, архетипичность.
Все они — бунтари, действующие наперекор устоям, тому, как следует поступать, а это и означает быть злым, если мы возьмём первоначальный смысл, слова: ведь, как писал Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были», более того, всё «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть … старые формы», и «лишь старое остается добрым», впрочем, об этом уже писалось.
Раз так, мы запросто сможем выставить иерархию этих фильмов от более приземлённого, обывательского и поверхностного, к менее, попросту взглянув на то, как там обращаются с соответствующим типажом, если таковой и правда возможно выделить, относятся к нему. В случае «Рыцаря», несмотря на определённые достоинства произведения, всё довольно плачевно: это откровенно отрицательный персонаж, противопоставленный благородному и праведному, который и является главным героем.
У «Клуба» всё много интереснее: тут речь идёт о стороне личности самого же героя, то, чем и кем он хотел бы быть, исчезает же она тогда, когда всё, что ему нужно и можно, он от неё усваивает, выбрасывается затем как отжившая своё; итак, здесь искомый типаж не дурен сам по себе, но есть то, к чему хотя бы отчасти следует стремиться. Наконец, в «Апельсине» искомый и вовсе без обиняков протагонист, тот, кому зритель, по задумке автора, должен сопереживать, что, впрочем, удаётся далеко не каждому.
Итак, мы немного видим сходства между этими тремя, кроме того, что они, согласно архаической, и, следовательно, поскольку она всегда консервативна, массовой морали, злы, а симпатию к ним большинство испытывает в силу, увы, лишь желания эпатировать, а также банального ресентимента.
⬅️⬆️ «Долония Александра», 3/6 ➡️
Как же закипает ограниченный разум новоевропейца, когда пытается приноровить к одному из своих же прокрустовых лож художественное произведения хотя бы минимально выдающегося качества, скажем, особо он пыхтит, силясь уложить мало-мальски сложный сюжет художественного произведения в придуманную им схему, которой, как он себе вообразил, должен соответствовать вообще всякая история. В ней он обвык искать, пока не найдёт, до боли знакомую ситуацию, противостояние героя, сиречь того, кто делает всё правильно и как положено, и злодея, который, соответственно, поступает ровно наоборот, и который в конце концов так или иначе обязан потерпеть поражение.
Разумеется, метод этот подходит преимущественно для сюжетов, оперирующих унаследованной у христианства чёрно-белой моралью, в любом ином случае степень упрощения становится уже совершенно неприемлемой, совсем не отражающей содержания; при этом даже не нужно брать в качестве примера историю, отличающуюся особой изощрённостью, можно обратиться и к тому, что лишь едва касается планки в этом отношении достойного: вот, скажем, в случае х/ф The Prestige (2006), как доводилось видеть, персонажа Бейла умильно кое-где пытались определить в «антигерои», а того, что играет Джекман — и вовсе опознать как некоего «антизлодея».
Вот какие своеобразные понятия им приходится придумывать, вместо того, чтобы попытаться мыслить за пределами примитивной дихотомии: ведь при всём при том на протяжении большей части фильма протагонистом выступает скорее последний, это он является трагическим героем, куда более, в общем-то, положителен, и разве только ближе к концу ресентимент доводит его до того, что он начинает соответствовать данной характеристике.
В общем, сюжет явно не поддаётся столь грубому насилию со стороны эдакого Прокруста. Тут мы, без сомнения, имеем дело отнюдь не с борьбой однозначно хорошего с несомненно дурным, но с противостоянием двух одинаково главных персонажей, — как, собственно, в жизни обычно такие ситуации и выглядят, где все мы себе протагонисты. Иными словами, всё по заветам древнейшего принципа μίμησις (собственно, вся пафосная «деконструкция» искусства, которую предпринимают разномастные «постмодернизмы», скажем уж начистоту, является банальным возвращением к нему: к тому, «а как оно в реальности бы было»).
«Долония Александра», 1/6 ➡️
На первый взгляд деградация сильного пола принимает прямо-таки чудовищные масштабы. Если в былые времена для женщин существовали отдельные институты, где им читались упрощённые курсы, то ныне требования для поступающих иной раз занижают как раз мужчинам, приходилось наблюдать такое для некоторых школ РФ и университетов Белоруссии.
Это подтверждает и Зимбардо: «По всем предметам на протяжении многих десятилетий отметки девочек-школьниц по всему миру стабильно оставались выше, чем у мальчиков … [на которых] приходится 70% неудовлетворительных школьных оценок», и «подобный разрыв … регистрируется по всему миру»: «мальчики чаще остаются на второй год и заканчивают школу с более низкими результатами, чем девочки», а «соотношение „неуспевающих“ мальчиков и „успевающих“ девочек составляет 2:1». «Девочки … опережают мальчиков на каждой ступени обучения, от начальной школы до университетского образования», а с 1981 года число дипломируемых женщин неуклонно становится всё больше, мужчин же — меньше.
Некоторых здесь, конечно же, одолеет великий соблазн вернуться к тому, с чего рассуждение начиналось, решив, что приведённые сведения говорят в пользу феминизма, причём самых радикальных его форм, позволяя сделать вывод о том, что-де вот стоило только устроить кое-какое равноправие, как мужчины проиграли, и, выходит, раньше доминировали чисто из-за тотального угнетения женщин.
Увы для них, эта мысль разбивается вдребезги, стоит лишь изучить, как устроено сейчас образование. Сам Зимбардо задаётся вопросом: «Может, лучше записать в „отстающие“ не мальчиков, а сами школы?», и приводит такое мнение некоей учительницы, которое объясняет примерно всё: согласно ей, «учебный процесс скорее ориентирован на девочек. Это девочки, а не мальчики, могут сидеть смирно и подолгу “закрашивать область внутри линии” и пр.»
Иначе говоря, оказывается, что учёба ныне лучше даётся женщинам исключительно потому, сколь убогой и монотонной она стала, рутинной, ориентированной на неподвижность, противную природе сильного пола, который, однако, пытаются к ней принудить: «Мальчикам гораздо чаще прописывают … медикаменты — просто ради того, чтобы они могли лучше соответствовать окружению девочек».
Итак, дело не в глупости сильного пола, но в деградации системы, в которой учёба стала в основном про усидчивость, где «дети буквально тупеют от бесконечной зубрежки», и уже «недалеко то время, когда интеллектуальный уровень учителей станет настолько низок, что они уже ничего не смогут дать своим умирающим от скуки ученикам». И если женщины готовы такое терпеть, то мужчины, бунтари по своей природе, не согласны. Вот почему, «начиная с 1980 г. … количество мальчиков, не желающих учиться, выросло на 71%».
⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 5/6 ➡️
Итак, женщине, говоря совсем просто, скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Это противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, подобно ей и как ей бы того хотелось, то перестанет быть собой, закончится. (При этом и самой ей может после этого разонравиться, для чего известно немало случаев, когда типичный badboy пытался поступиться своим образом, думая, что тем угодит, только для того, чтобы затем узнать, что он «уже не тот, каким я тебя полюбила». Так карается худшая измена — самому себе.)
Хорошо об этом писал Анри Монтерлан: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Его герой признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности».
Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение героя домой: его путешествие завершается женитьбой, и далее его жизнь не представляет из себя уже ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке», i.e., там это конец, завершение всего.
Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как в более древние времена брак представлял собой нечто совершенно иное. Однако этому противоречат сообщения греков, которые собрал Афиней; так, у Менандра есть такое: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую», а у Антифана, в свою очередь, следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“».
В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить». Так что, по-видимому, такая ситуация — ровесница равноправного, моногамного брака, который был изобретён как раз в Древней Греции, она имманентно присуща ситуации, когда женщина не находится в азиатском подчинении, какие бы выводы из этого ни следовали.
Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств.
И только в Греции, как мы видели, оставался большой простор для того, чтобы сохранился кочевой если не быт, но дух. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».
⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️
Согласно таким сочувствующим феминизму исследователям, как Мария Гимбутас (1974), Европа во времена неолита, эту эпоху детства человечества, представляла собой общество, вполне воплощавшее их чаяния и надежды: оно управлялось женщинами, сиречь было матриархальным, а также выстроенным по принципам равноправия, и ни в каком виде не ведало категории войны, ведя мирную оседлую и земледельческую жизнь. Всё изменилось с нашествием агрессивных, пышущих тестостероном индоевропейцев-кочевников, повергнувшими в прах эту славную буколику, затоптавших её копытами своих коней и принесших взамен войну и патриархат.
Приведённая схема, как нетрудно заметить, в первую очередь эксплуатирует посконный страх цивилизованного человека перед кочевниками, извечно беспокоивших его своими набегами, а завоеваниями повергавшими в руины плоды многовековых трудов в деле выстраивания государств. Рисуется эдакое абсолютное зло, которому противостоит, напротив, то, чему всячески хочется сочувствовать, в общем, выходит пресловутое «за всё хорошее и против всего плохого».
Изображённая картина вообще довольно слабо отвечает современным представлениям о принципах развития человеческих обществ, которые ни в коем случае в начале времён не бывают оседлыми, но лишь со временем становятся таковыми, также и земледелие было известно, что, в общем-то довольно очевидно, отнюдь не сразу, а, кроме того, как было отдельно исследовано, к нему, как и вообще всякому труду, человека обычно требуется принуждать, причём самым суровым насилием. Собственно, кроме очень определённого рода комплексов неполноценности, построение это вообще не имеет под собой никаких оснований: согласно клас. С. Блюнделл (1995), «свидетельств в его пользу просто не существует».
Что касается земледелия, то с женщинами его архаическая мысль действительно связывала, вот только отнюдь не в положительном ключе. Популярное мнение о его происхождении приводит, скажем, школьный учебник по истории для 5 класса Вигасина (2006): «Занимаясь собирательством, женщины заметили, что упавшие в землю зерна … дают всходы. Люди стали специально сеять зерно в разрыхленную почву». Правильнее сказать, что коллективная память, судя по всему, верила, что именно женщины хранили зерно, которое приносили охотники-собиратели, а затем по воле случая оно у них проросло — так, мол, и возникло к великому горю людей земледелие, и в рождении этого великого зла, собственно, женщин и обвинили.
Так родились мифы о вредоносной виновнице страданий всего человечества, присутствующие у многих народов. Самый популярный сообщает Гесиод, происходивший из крестьян: для него очень присуща крайняя неприязнь в отношении прекрасного пола, который он характеризует как «женщин губительный род», считая, что «нам на великое горе они меж мужчин обитают … в бедности горькой не спутницы — спутницы только в богатстве … [трутням подобно] пожинают чужие труды в ненасытный желудок». Поэт предупреждает: «Ум тебе женщина вскружит и живо амбары очистит. Верит поистине вору ночному, кто женщине верит!».
В виновницы бедствий он определяет Пандору, которую называет созданной богами «хлебоядным мужам на погибель», а также обладательницей «собачьего разума» и «двуличной, лживой души».
Согласно д.ф. и структ. Ж.-П. Вернану (2006 [1965]), если бы Пандора не открыла пресловутый ящик, точнее, пифос (πίθος), в которых обычно и хранилось, к слову, зерно, человечество так бы и жило, «горестей тяжких не зная, не зная ни трудной работы, ни вредоносных болезней, погибель несущих для смертных»: всё из этого, как мы помним, возникло как раз по причине развития цивилизации. В наши дни, однако, цивилизационный нарратив совершенно иначе относится к земледелию, видя его исключительно благом, отсюда и построение выше за авторством Гимбутас и кО.
«Мужчина номад, а женщина оседла?», 1/5
Рождаются они тоже здесь, а не где-то: Аполлон и Артемида появились на свет на о-ве Делос, Гермес — в пещере, Афродита возникла из пены возле Кипра. Характерно, что они имеют начало, не не конец: они бессмертные, они αειγεννεται, «рождённые навсегда». Тем они измываются над другой современной формулой, которую сообщает, например, ГГ прорицательница в кинофильме The Matrix (1999): «Всё, что имеет начало, имеет и свой конец». Однако же греческие боги, прямо как концепция греческой же геометрии, известная как луч, отрицают эту логику.
Впрочем, только кровопускание способно выдать ложь богов столь нарочито, в остальном они мимикрируют под людей более или менее удачно. «За исключением крови, всё прочее в телах смертных и богов находится в полном соответствии. Конечности те же, и таковы же ткани, внутренние органы на своём месте. К ним применяются же те названия, они несут те же функции».
Тем не менее, отмечают они, удар, нанесённый богом, слишком силён, даже если сделан голыми руками, что на своей шкуре ощутил Патрокл, когда Аполлон его «стал позади и ударил в хребет и широкие плечи мощной рукой, — и стемнев, закружилися очи Патрокла», после чего жить ему оставалось уже недолго: прежде грозный гонитель троянцев, едва не взявший сам город, теперь он становится лёгкой жертвой второстепенного героя, а затем и Гектора. Тем не менее, «он [удар — Б.] осуществлён естественным для человека образом: при помощи руки, χειρὶ».
Вот и когда Посейдон, принявший облик одного из персонажей, чтобы повлиять на ситуацию, затем «предан собственными ногами, несмотря на все его попытки замаскироваться». Герои замечают несоответствие: «Нет, то не Калхас, вещатель оракулов, птицегадатель; нет, по следам и по голеням мощным сзади познал я вспять отходящего бога: легко познаваемы боги». Афина, в свою очередь, крайне тяжела: когда она поехала на одной колеснице с Диомедом, «ужасно дубовая ось застонала, Зевса подъявшая грозную дщерь».
В то же время «часто упоминается, что встречу с богами лицом к лицу трудно вынести», пишут Сисса и Детьенн, а истинный, базовый облик богов, похоже, для человека попросту убийственен, близ него смертный моментально гибнет. Такова была участь Семелы, которая, ведомая обманом, вытребовала у Зевса явиться в его истинном обличье, по Овидию, в «полном величье как он Юноной бывал в небесах обнимаем». Тот нехотя так и поступил: «Сколько возможно, свою он уменьшить пытается силу … тело земное небесных бурь снести не могло и сгорело от брачного дара». Нонн пишет то же: «супруг-громовержец … явился в неистовой пляске, дланями воздымая погибельные зарницы … деву во прах обращает … невестную матерь сгубило огнем смертоносным».
Итак, боги подыгрывают людям, позволяя тем думать, что имеют дело хоть и с бесконечно превосходящими их существами, но всё же так или иначе на них похожими. Как мы увидели, это далеко от истины, и горе грозило тому, кто слишком начинал верить шутке богов.
Так, Аполлону, который менее склонен скрывать свою суть, и потому шутя отразившему три таких же удара, которыми были уже ранены Афродита и Арес, в ответ на четвёртый замах Диомеда, приходится приводить героя в чувство напоминанием: «Вспомни себя, отступи и не мысли равняться с богами, гордый Тидид! никогда меж собою не будет подобно племя бессмертных богов и по праху влачащихся смертных!». Гектор куда осторожнее: в другом месте он признаётся: «сам я словами готов и противу бессмертных сразиться; но копьем тяжело: божества человеков [стократно (πολύπερτεροι)] сильнее».
У Пиндара это сказано ещё яснее: «Есть племя людей, есть племя богов, дыхание в нас — от единой матери, но сила (δύναμις) нам отпущена разная: человек — ничто, а медное небо — незыблемая обитель во веки веков».
⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 5/5
Поддержать канал донатом
Вот, к слову, кнопка, с помощью которой вы можете поддержать канал, перечислив в пользу его автора драхмы (а лучше — сразу таланты). Любая сумма ускорит выход нового контента.
💳БУСТИ «Эллинистики»
Все посты, которые появляются на канале, там можно прочесть куда ранее, иной раз на несколько месяцев. Кроме того, обладатели высоких тиров упоминаются добрым словом при всяком удобном случае, например, в начале каждой статьи, да хотя бы и здесь тоже:
Благодарности: подписчики-басилеи: Mikhail Nikorich, Аркадий Гонорий, подписчики-эвпатриды: Алексей Зотов, Guido Anselmi, Леонид Соловьев, Евгения Кузьменко, Olga Atreides, Fabulous Bill, Caecero, ΛVΔ∇, Fire Walks With Me, Захар Павленко, Chel-v-Papahe
Кроме того, там вышло уже четыре уникальные и очень объёмные (в среднем 100 тыс. символов, а то и больше) статьи, которые вряд ли когда-либо будут выложены для всех. В них дотошно и исчерпывающе исследованы самые необычные стороны Античности и не только — такого вы больше нигде не прочтёте:
💳«В поисках девственности: как вышло, что греки не знали этого понятия?»
Описание / Отрывок 1 / Отрывок 2
В наши дни это явление бывает более или менее важным в жизни человека — для одних девственность сверхценность, другие старательно отрицают его значимость, однако для эллинов его попросту не существовало.
💳«Как армия геев разгромила Спарту при помощи боевой геометрии»
Описание / Отрывок 1 / Отрывок 2
В большинстве человеческих обществ любые попытки нововведений заканчивались в лучшем случае суровым наказанием, именно потому они оставались неизменными тысячелетия. Качественным исключением была Древняя Греция, что лучше всего видно на примере смелой тактики Эпаминонда-пифагорейца.
💳«Первый оборотень: волчий Аполлон и его стая индоевропейских „масонов“»
Описание / Отрывок 1 / Отрывок 2
Аполлон — это вовсе не добрый и мирный бог солнечного света, но внушающий ужас даже другим богам предводитель мужских юношеских союзов, которые считали себя оборотнями и выходцами с того света, — тех, кого скандинавы называли «Дикой охотой».
💳«Против труда: почему греки считали его величайшим врагом человека?»
Описание / Отрывок
Цивилизация во время своего рождения более всего напоминала трудовой концлагерь, и по мере сил она в это состояние пытается вернуться снова. Лишь грекам, презиравшим труд, удалось создать нечто качественно иное.
💳«Зачем в XIX в. был выдуман древний матриархат и как установился современный»
Описание
То, что концепция матриархата, которую навязывали в советской школе — это ошибка и заблуждение, сегодня уже не новость. Однако мало кто знает, с какой зловещей целью она была сочинена печально известной «Кембриджской школой»…
«Приёмные дети древности: каким на самом деле было античное „рабство“?»
СКОРО.
Тут хочется задаться вопросом, насколько вообще подобное напоминает действительные мифы древних народов, мыслили ли таким образом сами древние? О греках вот не скажешь, что они считали таким уж благом необходимость укладываться в могилу, а посмертие изображали в самых мрачных тонах: тогда, согласно Гомеру, от человека остаётся один только жалкий отпечаток, бледная тень, влачащая жалкое несуществование в мрачном Аиде, и только акт вампиризма, вкушения крови, как ранее уже было исследовано, способен на время вернуть ей сознание.
В «Антигоне» Софокла хор с восхищением перечисляет, сколь многого добился человек, однако затем спотыкается о неодолимость смерти, главную беду. Аристотель же в НЭ и вовсе говорит такое: «Хотя мы и смертны, нам не должно быть рабами тленных вещей, не нужно следовать увещеваниям „человеку разуметь человеческое“ и „смертному смертное“ , напротив, насколько это возможно, надо возвышаться до бессмертия (αθανατίζειν)».
Тут заодно можно было бы поговорить о лицемерии таких христиан, которые при всём при этом более или менее активно ждут второго пришествия, всеобщего воскрешения и последующей вечной жизни, но речь сейчас не о том.
Когда Платон сочинял миф об Атлантиде, он прекрасно понимал, что той не существует в реальности, потому ей предсказуемо была суждена гибель на страницах его диалогов, чтобы выдумка и подлинное положение дел могли сойтись. Это делало нарратив зависимым, подчиняло его, и то же очень верно для фэнтези, которое вынуждено примирять сочинение и наблюдаемое, иначе говоря, объяснять, как же так получается, что в мы с вами не наблюдаем ничего из того чудесного, что так щедро описывает древний фольклор.
Заявить, что всё это было выдумкой с самого начала, естественно, был не вариант уже для Платона; этому объяснению фэнтези может предпочитать, например, теорию заговора, «маскарад», как это называют в некотором сеттинге: магия и прочее сверхъестественное тут тщательно сокрыто от человеческих глаз путём продуманной конспирации, или же наведённым колдовством барьером для глаз — последний приём запатентован уже греками, полагавшие волшебных существ, таких как нимфы, и даже самих богов, незримыми для глаза, по крайней мере, принадлежащего человеку в здравом рассудке.
Ну а другим выходом из ситуации становится, конечно, удаление этого восхитительного мира от нас во времени. В этом случае мы имеем дело с историей сеттинга, напоминающим проколотый воздушный шар, который медленно, но уверенно упускает во внешнюю среду всё чудесное, в результате прескучно сдуваясь, после чего играть с ним уже совсем не хочется; время, иначе говоря, играет с ним злую шутку, низводя из Диснейленда до современного вызывающего зевоту вида.
«О смертности божьей», 2/5
ПОЧЕМУ ХРИСТИАНЕ ЗАПРЕЩАЛИ КРЕМАЦИЮ, А ГРЕКИ СЧИТАЛИ, ЧТО ЕЁ НУЖНО ЗАСЛУЖИТЬ?
Кремация — это обычай довольно новомодный, как сейчас говорят, прогрессивный, не так ли? Доводилось услышать мысль в том духе, что, мол, её следует предпочесть погребению в землю именно потому, что так «уже весь цивилизованный мир делает».
Но действительно ли перед нами новомодное поветрие? Ведь уже древние греки и римляне активно практиковали трупосожжение, впрочем, знали они и знакомую нам ингумацию. Лишь с течением веков, по мере возвышения христианской религии, трупоположение полностью вытеснило кремацию, и произошла эта смена обычая довольно-таки насильно.
С кремацией борется, впрочем, не только христианство, но и иные авраамические религии, вплоть до наших дней крайне её не одобряя — кто-то более, а кто-то менее радикально, но в целом демонстрируя тут удивительную солидарность, даже унисон, обычно довольно-таки враждебных друг другу религий.
Итак, у авраамиков, в числе которых и христиане, погребение в землю безусловно куда более предпочтительно, оно считается куда лучшим, нежели сожжение. У древних же отношение было ровно противоположным: далеко не каждый мог надеяться быть сожжённым после смерти, такое право было почётным, его ещё нужно было заслужить. О том, каким именно тут был критерий, подробно можно прочесть в следующем hellenistics-cremation-1">тексте «Эллинистики».
Человек, одетый волком, с насильником ассоциировался довольно прочно. Так, Лонг упоминает, что «Доркон решил напасть на Хлою, когда она будет одна», для чего «придумал он хитрость … взял он шкуру волка огромного … натянул он ее на себя … голову — как воин шлемом, волчьей мордой с разинутой пастью покрыл». «Хитрость» эта вышла ему боком, поскольку собаки Хлои приняли его за настоящего волка и стали рвать на части, и вообще малопонятно, как могла помочь в осуществлении цели, и, без сомнения, имела лишь ритуальный, концептуальный смысл.
Шапочка же, оказавшаяся в лесу одна, без защиты статусных мужчин, на взгляд архаический, который разделял и kóryos, характеризуется словом «блядь»: приходилось слышать от некоторых т.н. «неоязычников», будто бы у славян это слово ничего дурного не значило, им именовалась женщина, ещё «не нагулявшаяся», «блуждающая». На деле, по Михайлину, так обозначалась «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств … Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей любого пса», или же волка.
Впрочем, не стоит в этом рассуждении заходить слишком далеко, доводя его до того, что сейчас именуют victimblaming, иначе говоря, имплементировать мысль, что жертва волчьего юноши, мол, сама виновата; отнюдь, речь идёт лишь о восприятии этого самого последнего, которое, конечно же, вовсе не предлагается воспринимать справедливым, истинным. Скорее напротив, это мировоззрение больше подходит как раз тому самому неразумному, дикому зверю, каким себя kóryos предпочитает ощущать. Не значит это и, к слову, что последний не подлежит наказанию — которое, скажем, забегая вперёд, нашло своего, гм, героя.
В наши дни, замечает Михайлин (2006), для молодёжи подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса «городским» сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования». То же мы увидим и здесь.
Чем-то вроде бешеной волчьей стаи kóryos и воспринимался современниками, никакой симпатии он не вызывал даже у того общества, которое его породило: согласно ист.-компар. Б. Сержену (2003) родной полис и сам боялся повадок молодёжных союзов. Так, пишет Михайлин, они «рассматривались в качестве угрозы» как «имеющие выраженное маргинальное … другое по отношению к статусному культурному пространству происхождение — и потенциально для него опасное». В Индии местный *kóryos, сообщает Кершов, и вовсе характеризовался как «безумное, опасное отребье (rabble, сброд)».
Вот и надругательство волка над Шапочкой было бы без сомнения воспринято местными как преступление. Впрочем, без «бы», это вовсе не предположение. Проф.-клас. Г. Андерсон (2000) указывает на одну из историй, рассказанных Павсанием, которая проливает свет на то, что, собственно, произошло; это не просто знакомый сюжет с другой перспективы, но такой, который, собственно, придёт всему нарративу такую необходимую завершённость, быть может, куда более близкий к оригинальной версии.
Согласно Павсанию, «Одиссей после взятия Илиона … был занесен … в Темесу; здесь один из его спутников, напившись пьяным, изнасиловал девушку и за такое беззаконие был побит местными жителями камнями». Здесь следует вспомнить, кем были воевавшие под Троей — да всё тем же самым *kóryos: скажем, Фукидид полагает эту войну лишь самым выдающимся из числа грабежей, которыми промышляли всякого рода древнейшие морские разбойники. Так что такое поведение неудивительно, тем более в столь дикой и необжитой ещё тогда местности, как южная Италия, в которой Темеса и находилась.
У местных, однако, как мы видим, был свой взгляд на этот вопрос, который он выразили довольно однозначно, получив в итоге труп. Который, к слову, не упокоился: «демон … побитого … всё время читать далее…
#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 5/6
ЗАЧЕМ В XIX В. БЫЛ ВЫДУМАН ДРЕВНИЙ МАТРИАРХАТ И КАК УСТАНОВИЛСЯ СОВРЕМЕННЫЙ
Любой советский труд, посвящённый истории древних обществ, неизбежно включал описание периода, называемого матриархатом, когда в семье и даже обществе в целом якобы главенствовала женщина, а ещё того ранее люди будто бы существовали по принципу «первобытного стада» (точнее, «промискуитетной орды»: promiscuous horde), и практиковали беспорядочные связи, отчего у них бытовали «групповой брак» и общность детей. Кроме того, предлагалось считать, что тогда поклонялись некоей Великой Богине-Матери — единой во множестве лиц покровительнице плодородия и материнства.
Особенный интерес к созданию концепции проявляла некая «Кембриджская школа», деятельность которой исследователи характеризуют как «опасную», а отношение её к «мифу о матриархате» сравнивают с религиозной догмой, — которую британцы затем передали своим питомцам: марксистам и феминисткам, и здесь уже трудно не вспомнить Галковского. На словах женщинам при этом обещали возвращение к временам, когда они якобы правили, и тем поднимали их на восстание, в итоге, впрочем, предсказуемо обманув, а кабалу только усилив.
Основывался этот миф в основном на этнографических данных, оставленных Геродотом и другими древними, которые вроде бы удивительным образом совпадали с тем, что много позднее колонисты, миссионеры и исследователи обнаружили у разных племён Нового света. Древние, однако, попросту разыграли потомков: их сочинения зачастую активно игрались со смыслами, но если лукавость эту современник-эллин легко мог увидеть и понимал все подмигивания, то новоевропейцы оказались обмануты.
Долго казалось, что в пользу концепции говорит и археология, например, знаменитые раскопки Эвансом минойского Крита, словно бы демонстрирующие необычайно мирное общество, управлявшееся женщинами, а также те, что проводила Гимбутас, утверждавшая, что неолитическую цивилизацию матриархальных земледельцев, почитавших Матерь, втоптали в грязь кочевые греки-«арийцы», поклонявшиеся мужским богам. Со временем, впрочем, стало ясно, что в одних случаях то были крайне недобросовестные в своих интерпретациях исследователи, тогда как другие и вовсе были заняты откровенными подделками, а некоторые — и тем, и другим.
Сегодня концепция настолько дискредитирована, что даже такой поклонник советских нарративов как к.б.н. С.В. Дробышевский не посмеет заявить, что является её сторонником. Впрочем, во всём мире поняли это куда раньше, и только в СССР продолжали учить по прежним лекалам вплоть до 80-ых годов прошлого века, и отнюдь неспроста: там никому не было дела до того, бытовал ли матриархат в прошлом, однако очень желали, чтобы он воплотился в настоящем, а ещё лучше — сразу «групповой брак».
Действительно, как пишет д.и.н. С.В. Волков, «в сущности вся история Совдепии есть история отказа от наиболее одиозных положений породившей её идеологии», в первую очередь — «от попыток введения коммунизма по Манифесту … вплоть до поползновений к обобществлению жен». В итоге, впрочем, советским пришлось ограничиться лишь планами превращения семьи в матрилокальную, а то и матриархальную, но и этого хватило, чтобы оказать самый разрушительный эффект на общество.
Подробнее обо всём этом и многом другом читайте 💳в свежей статье «Эллинистики»!
Различие тут в том, что у Перро на этом всё заканчивается, никакого счастливого спасения не подразумевается. У него посыл дидактический, очень простой, который он не преминул привести в послесловии: «дети, не следует разговаривать с незнакомцами». То же и у Гримм, правда, там к таким выводам Шапочка приходит при жизни, точнее, после добавленного братьями хорошего финала, когда охотники выпускают и девочку, и её бабушку на волю из чрева волка, набивая оное камнями, из-за которых волк потом гибнет, или, в иной вариации — тонет.
Народных же, необработанных версий этой истории фольк. П. Деларье собрал целых 35, среди которых особенно интересна «История бабушки», которую, как сообщает антроп. А.Ю. Мельников (2015), впервые записал А. Мильен в 1885 г.; именно на неё опирался Перро. Там ни разу не упоминается слово «волк», но говорится, что девочка, войдя в лес, «на перекрестке двух дорог … встретила bzou». Кто это, пишет А.Ю., «непонятно … было и … Мильену … Рассказчики объяснили, что это волк-оборотень (loup-garou)».
Тут уже нет нужды сомневаться, что перед нами представитель kóryos, которого героиня считала волком лишь иносказательно, ведь всякий из их числа не только осознавал себя таковым, но и, как сообщает д.ф. П. Кершов (1997), пытался соответствовать внешне: носил волчью шкуру, а голову покрывал шлемом, сделанным из головы зверя так, чтобы его лицо виднелось как бы из пасти, подобно римским велитам или героям Илиады в X песни. Итак, это «волк» лишь понарошку, концептуально — вот почему Шапочка столь без труда с ним общается.
К слову, не только надетая шкура отличала его облик, но, скажем так, очень особое отношение к гигиене: согласно Кершов, в Индии от юноши-волка требовалось «забыть … принятие ванн, расчёсывание, чистку зубов, мытьё ног, бритьё»; «„после года или нескольких в грязи“ он отмывался и выбривался, и был перерождён».
Тут становится понятен смысл другой сказки братьев Гримм про солдата-отставника, которому чёрт заявил, что тот «не должен ни мыться, ни чесаться, ни сморкаться, ни стричься, ни обрезать ногтей и глаз не протирать» не один год, и только тогда вновь получает разрешение на всё это, когда завершит своё становление. Такого вот косматого и немытого персонажа и встретила девочка, и немудрено ей было не увидеть в нём ничего человеческого.
Перро, пишет А.Ю., оборотня заменил на простого волка намеренно, поскольку стремился устранить элемент волшебного из обрабатываемого им фольклора. Зачем? По мнению сказочника, подобное истребление крестьянских предрассудков помогало строить единое культурное пространство во всей Франции, объединять нацию, а это строительство и было его основным родом деятельности, которым он занимался по заданию небезызвестного Ж.-Б. Кольбера, чьим был первым замом, а тот, в свою очередь, являлся главой правительства Людовика XIV.
В «Истории бабушки» этот зверь, помимо прочего, просит Шапочку лечь с ним в кровать, а всю одежду бросить в огонь, ведь она «больше не понадобится». Немудрено, неправда ли, тут увидеть некоторый сексуальный подтекст? Не приходится, соответственно, удивляться тому, что семантический анализ этой сказки столь часто уходит в эту сторону, и что оным увлекались именитые и не очень психоаналитики: например, Фромм, действуя в лобовую, видел в проглатывании волком Шапочки попросту иносказание для полового акта.
#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 3/6 ➡️
В те времена в подобном времяпровождении молодёжи не видели ничего дурного, напротив, его поощряли, по крайней мере, пока, сообщает проф. арх. и линг. Дж. Мэллори (2006), оно было направлено вовне, осуществлялось, так сказать, «где-нибудь ещё».
Так молодецкому задору давался выход, выпускался своеобразный пар: древние справедливо полагали, что серьёзным и правильным человек ещё успеет стать, когда достигнет зрелости, до той же поры следует в некотором роде представлять собой её противоположность: речь шла буквально о дихотомии, о нарочитом и радикальном противопоставлении. В наши дни подобное просто немыслимо, страстям юных не просто больше не потакают, но подавляют их довольно страстно, истребляют на корню, и ныне ребёнок с малых лет должен «вести себя прилично», стараться подражать взрослым.
Преследуются не только такие откровенно социально опасные наклонности, как у Алекса, но и вообще любая подвижность за пределами одобренной: как отмечает психол. Ф. Зимбардо (2015 [2017]), на Западе уже с первого класса школы (или даже ранее, известны случаи от 2 лет) могут начать пичкать мальчиков психотропными веществами навроде риталина (запрещённого, к слову, в РФ) просто затем, чтобы они были более послушны, как он пишет, «сидели смирно».
Большее же своеволие, подобное описанному выше, которые, как отмечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), когда-то квалифицировались как «„статусные“ стратегии», попросту необходимые для того, чтобы быть уважаемым как собой, так и другими, сейчас и вовсе «заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключается.
Теперь он преступник, а ведь этим словом характеризуется, как писал Ницше, «сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … [он] принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия … Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество, что в нем сын природы, пришедший к нам с гор или из морских авантюр, неизбежно вырождается в преступника».
Итак, Алекса сажают в тюрьму, место, в котором вроде как перевоспитывают, учат «больше так не делать», — однако уже Фуко (1999 [1975]) замечал, сколь беспощадно статистика указывает на не просто низкую, но отрицательную эффективность заключения в этом плане, плодящего только рецидивистов. То же проговаривается и в самом фильме: за 2 года заключения у Алекса не наблюдается и намёка на исправление.
⬅️⬆️ «Долония Александра», 5/6 ➡️
АПОФЕОЗ БЕЗГРАМОТНОСТИ: 25 ОШИБОК ВИДЕО «АРЗАМАСА» «ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ ЗА 18 МИНУТ»
В последние десятилетия становится всё больше т.н. «популяризации науки», явления, которое заявляет своей целью идеалы эпохи Просвещения, пытается (по крайней мере якобы) нивелировать разрыв между научными представлениями действительных специалистов и простых обывателей, в среде которых бытуют если и не откровенные заблуждения и дикие мифы, то как минимум отсталые взгляды, обрывки устаревших или изначально маргинальных теорий, нежизнеспособных за пределами породивших их идеологий (таких, как, например, марксизм).
Проблемой тут всегда было то, что под личиной «просвещения» нередко распространялось ещё худшее мракобесие, в силу иногда злонамеренности лектора, но чаще — его поверхностности и банального незнания. Решение ситуации казалось простым — нанять в «просветители» обладателей учёных степеней в вопросе не ниже кандидатской, ведь они-то точно не ошибутся, не так ведь? Или что?
Поступил так и некий «проект Arzamas», когда готовил видеоролик под названием «Древняя Греция за 18 минут», и тем только сильнее изумляет, когда встречаешь при просмотре всё тот же набор глупостей, который мог бы выдать законченный дилетант, никакого отношения не имеющий к академической науке, и легко опровергаемый чаще всего банальным обращением к первоисточникам (реже — знакомством с минимально актуальным/критическим взглядом по поводу тех или иных нюансов), а затем узнаёшь, что консультантом там выступил доктор исторических наук, и, более того, академик РАН, некто С.Г. Карпюк.
И дело не всегда (хотя и нередко) в банальном незнании им вопроса, — порой иначе как подрывной деятельностью, полноценной диверсией «популяризации» получившееся не объяснить, если сравнить то, что С.Г. вещает здесь, а также на «Постнауке» с его более ранними лекциями для студентов МГУ, в случае которых он нередко учил противоположному, куда более взвешенному, принятому академически и адекватному мнению.
Получившееся следует назвать «сборником заблуждений о Древней Греции», который, увы, оказался весьма популярным, на момент написания этих строк набрав свыше 8 млн. просмотров. При этом не раз доводилось слышать от специалистов в вопросе крайне невысокую оценку его, подобную и той, которую я сам изложил выше, однако в силу присущего, как правило, большинству их, равнодушия к тому, что там думают всякие массы, никто из них не спешил выступать с опровержениями, на которые, к тому же, требуется потратить немало сил и времени — признаюсь, и сам не ждал, что столько, написание нижеизложенного отняло куда больше оных, чем я планировал.
Меня, напротив, являющемуся известным исключением, кроме того, давно просили это сделать, и вот, наконец, готов результат, с которым вы можете ознакомиться по ссылке.
Мы видим все признаки куда более древней манеры построения сюжета, не столь примитивной, не отравленной ещё перенятой христианством из зороастризма склонностью сводить всё к борьбе света с тьмой, но, напротив, наблюдаем сложную игру оттенков, характерную скорее для искусства античного, где у каждого была своя правда, происходило столкновение двух равноценных мнений. Как пишет д.ф. и структ. Ж.-П. Вернан (1990 [1972, 1981]), «[греческая] трагедия изображает конфликт одной δίκη [справедливости — Б.] с другой». Собственно, представление об однозначном, объективном «добре» вообще довольно монотеистично, тогда как у греков, продолжает исследователь, «отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему».
И ранее, уже у Гомера нет неправых: противником в произведении вроде как выступают троянцы, но они во многом выглядят лучше и приятнее, нежели греки, а кроме того, пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (1990), «именно в уста Гектора, а не кого-либо из ахейских воителей вкладывает Гомер слова, которые выглядят как прочувствованная формулировка его собственного мироощущения»: то есть мы видим всё то, что с таким трудом пытаются организовать сейчас, когда стараются добавить человечности врагу главного персонажа.
В то время как известная экранизация Troy (2004) по прежней привычке хоть кого-то определить в злыдни, остановилась на Агамемноне, явно в силу его конфликта с Ахиллом, в подлиннике о царе царей не говорится ничего дурного, а в пресловутой ссоре оба поступают по-своему верно, «на том стоят и не могут иначе»: если выражаться сленгом современных MMORPG, старшего Атрида «облутили», лишив законной добычи, и таким пренебрежением поставили высокий статус под угрозу, так что теперь он просто обязан отыграться, что и делает — на самом крикливом, которым оказался как раз Ахилл.
В общем, как мы видим, возвращение к языческому взгляду на мир благотворно воздействует на сюжеты, — в силу банально того, что оно реалистично, и не страдает утопическим восприятием реальности: проблема, которую христианство делит с такими своими потомками, как марксизм. При этом не сказал бы, что прямо-таки наблюдается тенденция к улучшению, распространению древнего плюрализма, но скорее происходит как раз рецидив учения Академии, тех, кого Ницше окрестил «антигреками», а кое-кто ещё — «христианами до Христа», веривших, что существует истина, верная раз и навсегда, а тех, кто не согласен с ней, какой бы она ни была, сомневаться, следует подвергать преследованиям: кто не согласен со мной — тот и есть зло.
⬅️ «Долония Александра», 2/6 ➡️
Согласно распространённому мнению, в среднем отличий по интеллекту между полами нет, однако разброс в случае сильного пола выше: проще говоря, большинство женщин среднего ума, а среди мужчин много равно совсем дураков и особо выдающихся людей. Английское иссл. от 2003 г. это подтверждает: согласно нему, мужчины выдаются в ту или иную сторону на 40% чаще женщин. Того же мнения другое, от 2006 г., отмечающее также, что такую особенность мальчики демонстрируют уже с 3 лет, а американское 1995 г., кроме того, сообщает, что таковы показатели у мужского пола во всём, что ни измеряй, женщины же значительную вариабельность показали лишь в 2 из 37 испытаниях.
Всё это только лишний раз доказывает мысль Монтерлана о том, что «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития». Согласно Зимбардо, психол. Р. Баумейстер (2010) «считает, что на протяжении истории человечества … женщины (по крайней большинство из них) старались не рисковать и не отрываться от толпы»: им «для того, чтобы найти мужчину, отца будущих детей, не приходилось плавать по неизведанным морям или открывать новые земли — они не оказывались там, где риск смерти был слишком велик … Мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам … вероятность того, что мужчина отучится рисковать и будет прибиваться к толпе только ради продолжения рода, очень низка. Мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового».
Ярким примером подобного является колонизатор, который всегда был мужчиной, на новом месте испытывавший серьёзнейший дефицит женщин, которые отнюдь не спешили переселяться на новое место, и потому число их приходилось пополнять за счёт местных: поступали так и греки, и новоевропейцы, а похищение сабинянок римлянами и вовсе хрестоматийно.
Согласно Головину, «идеальное назначение мужчины — идти вперед, преодолевать земную тягость, искать и завоевывать новые горизонты бытия, пренебрегая жизнью, если под жизнью разумеют равномерное, многолетнее, рутинное существование». Вот почему женщины во все времена так любили бунтарей, ведь наилучшим мужчиной и будет кто-то такой, правда, уложивший своё восстание в продуктивное русло, визионер и гений, создавший нечто принципиально иное: изобретатель, философ, миллиардер. Собственно, само общество, считал Ницше, «имеет право на существование … лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ», таких, как эти.
Во все времена они только и имели возможности оставить потомство, прочие же оказывались за бортом: проф. биол. Дж. Уайлдер, согласно Зимбардо, «пришел к выводу, что наши предки на 67% состояли из женщин и на 33% — из мужчин»; суть тут в том, что «некоторые мужчины могли иметь общих детей с большим количеством женщин, но у большинства мужчин вообще не было детей».
Тут примерно понимаешь, как возникла убеждённость, даже если это и неправда, об удивительном производителе Чингисхане: оно обязано исключительно долговременным наблюдениям за реалиями человечества. Номады начинают и выигрывают.
⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 6/6
К прекращению движения, застою и остановке пытаются принудить и мужчину, тем самым как бы лишив подчиняемый полис его маскулинности, если можно так выразиться, «обабить» его. Именно так обстоят дела в законченно оседлых обществах: скажем, Геродот замечает, что «людей у персов много, а мужей среди них мало». Про тирана Аристодема тоже, по Плутарху, говорили, что он «единственный муж среди куманцев».
Более того, сообщает Полиэн, персидский царь царей, Кир, «когда лидийцы опять восстали … послал Мазара Мидянина, поручив, чтобы, когда он завладеет страной, отнять у них оружие и коней и заставить их носить женское платье, и еще не учиться ни стрелять из лука, ни ездить верхом, а всем ткать и перебирать струны … лидийцы, быв прежде самыми воинственными из варваров, стали самыми неспособными к войне», и тем перестали быть угрозой.
Согласно Дионисию, похожее устроил и Аристодем, захватив власть: вскоре он «решил, что незаметно подрастает немалая угроза для него» в виде сыновей убитых им граждан города; тогда он, «принимая меры предосторожности в отношении них, чтобы как-нибудь … не замыслили что-либо против тирании … решил изнежить посредством воспитания всю подрастающую молодежь города, упразднив гимнасии и тренировки с оружием, а также изменив образ жизни, который мальчики вели прежде. А именно, он приказал юношам носить длинные волосы, подобно девушкам, украшая их цветами, завивая и покрывая кудри головными сетками, надевать разноцветные и доходящие до пят хитоны, закутываться в тонкие и мягкие накидки и досуг свой проводить в тенистых местах … их сопровождали шедшие рядом няньки, которые несли зонты и вееры. И мыли их те же самые женщины … Таким вот воспитанием Аристодем губил мальчиков». Иными словами, чтобы обезопасить свою власть, он также решил обратить мужчин в женщин, от которых совсем не боялся восстания.
Евгений Головин писал похожее: «Если кто-либо станет бунтовать … его всегда могут обвинить в легкомыслии, верхоглядстве, дилетантизме, авантюризме — по сути, в наличии мужских качеств. Отсюда унизительные компромиссы и страх индивида перед гинекократическими законами … который глубинная психология вообще и Эрих Нойман (1975) в частности именуют „страхом перед кастрацией“», тем самым, что осуществлялось порой даже буквально, но чаще — концептуально, ментально и психологически, пусть и не всегда так в открытую и лобовую, как в случае персов и Аристодема.
Процесс, который лишает номадической активности, одомашнивает, нередко сравнивают с чем-то подобным: уже Ницше писал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что … „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», отмечая, что подобное «„лечение“ есть кастрация». Увы! «Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество». Выхолощенность в нём скорее норма, при знакомстве с типичной жертвой которой скорее прочих приходит на ум пожелание в духе «grow some balls».
То, к чему стремились уже древние деспотии и тирании, с успехом продолжается и в наши дни. Кочевой элемент старательно вымывается из мужчины, что отмечает автор легендарного Стэнфордского тюремного эксперимента, психол. Ф. Зимбардо (2017 [2015]): «В вырождении мужчины участвует целая цепочка институтов, начиная от государства … и заканчивая учебными заведениями и семьей».
В итоге на первый взгляд деградация сильного пола принимает прямо-таки чудовищные масштабы. Как пишет Зимбардо, «по всем предметам … отметки девочек-школьниц по всему миру стабильно оставались выше, чем у мальчиков … [на которых] приходится 70% неудовлетворительных». «Девочки … опережают мальчиков на каждой ступени обучения, от начальной школы до университетского образования». Дело, однако, тут в том, что сейчас «учебный процесс скорее ориентирован на девоч… читать далее…
⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 4/6 ➡️
Однако, может быть, не во всём их концепция представляет собой исключительно приписывание в глубоком прошлом симпатичной им социальной группе всего того, что сами они считали достойным и добродетельным, и vice versa? Что, если здесь им также удалось сделать довольно тонкое наблюдение?
Итак, согласно приведённому мнению, оседлым земледельцам была присуща власть женщин, тогда как кочевники являлись маскулинным обществом. Так что же, выходит, что мужчина номад, а женщина оседла?
Похожая мысль встречается уже у древних. Вернан среди прочих скульптурных пар, обрамлявших когда-то великую статую Зевса в Олимпии, упоминает Гермеса и Гестию, которые выделяются тем, что их, в отличие от прочих, вместе не объединяет никакая традиция, попросту нет такого мифа или легенды, которые бы хоть как-то их связывали, и вместе они исключительно из-за абсолютной, доходящей до нарочитости противоположности функций.
Согласно структурной антропологии, это, собственно, и есть самая лучшая связь, которую можно представить: мысль эту отец-основатель учения, К. Леви-Стросс, почерпнул в философии Гегеля, из таких концепций последнего, как единство и борьба противоположностей, а также тесно связанной т.н. триады: знаменитой группы, состоящей их тезиса, антитезиса и, наконец, синтеза, неизбежное объединения двух первых, того, что у Кэмпбелла на Пути героя именуется «Повелителем обоих миров».
Гестия, богиня домашнего очага, символизирует незыблемость и постоянство, настолько, что она — единственная, кто всегда остаётся дома, даже когда другие богини покидают Олимп; она застыла, остановилась, навек забыла изменение. Нетрудно догадаться, что Гестия воплощает гипертрофированную до абсурда традиционную роль женщины, и потому была малоинтересна уже самим древним, которые, как мы недавно выяснили, отнюдь не были согласны с викторианским мышлением, видящего для прекрасного пола исключительно ограниченную роль «Великой Матери», матери и домохозяйки, но, напротив, полагали возможным для женщины такое изобилие различных функций, что оно без труда может удовлетворить и спрос современной феминистки, — здесь достаточно взглянуть на то, чем заняты другие богини греческого пантеона. Потому и мифы о Гестии довольно скудны.
Напротив, Гермес — мужчина maxissimus, будто сбежавший из розовых мечтаний целевой аудитории грошовых любовных романов: это авантюрист и бродяга, ничто в нём не решено окончательно, упорядочено или разграничено, он воплощает движение и поток, изменение и переход. Бог этот скрыт от мира благодаря своему шлему (или шапке) невидимости, крылатые сандалии быстро носят его по свету, а волшебная палочка изменяет всё, к чему бы ни прикоснулась. Он непредсказуем и не поддаётся контролю, скажем так, пребывает «в отрицалове», за пределом правил и устоев.
Кроме прочего, этот бог крайне близок индоевропейским юношеским союзам, называемых также *kóryos, которые тоже, как уже замечалось, были крайне подвижны, а также тесно связаны с кочевой жизнью. Их богом-покровителем в Греции был скорее Аполлон, соответствуя в этом смысле Одину, однако сами древние последнему полагали комплементарным как раз Гермеса: скажем, Тацит заявлял, что германцы «из богов … больше всего чтят Меркурия».
Если он осядет, подобно ей, Гермес перестанет быть собой, закончится. А ведь чем-то в таком духе таким рисуется νόστος, возвращение героя домой: его путешествие завершается женитьбой, и далее его жизнь не представляет из себя уже ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, замечает, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке», i.e., там это конец, заверше… 💳читать далее…
«Мужчина номад, а женщина оседла?», 2/5
ДОЛОНИЯ АЛЕКСАНДРА
Уже довольно давно кое-кто из ув. публики просил написать пост, который был бы посвящён связи кинематографа и Античности. И представить нельзя для этого ничего лучше, чем kino Clockwork Orange (1971), ведь герой его, Алекс ДеЛардж, идеально воплощает собой то, что компаративисты называют *kóryos: речь идёт об индоевропейских юношеских отрядах, отличавшихся склонностью точно к тому же, к чему испытывал слабость и сам юный Алекс, а его principal interests были ultra-violence, rape and Beethoven.
Занимались отряды эти в основном набегами и прочими грабежами, а к сексуальное насилие было для них такой же обыденностью, какой для нас является чистка зубов; что характерно, была для них обязательной и любовь к музыке: собственно, сам бог-покровитель таких юношей в Греции, имел прямое отношение ко всем искусствам, но к музыкальному в особенности — речь идёт не о ком ином, но Аполлоне.
Их наклонности, бывшие столь естественными занятиями для проходящего становление, осуществлявшего свой Путь во все времена героя, в наши дни, разумеется, уже не в чести: как замечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), теперь подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключилось.
Его пытаются подавить, изменить, одомашнить, сделать таким же, как и все, иссушить его первобытную силу, лишить самой сути, буквально оскопив: уже Ницше предупреждал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация».
Согласно этому философу, «[преступник] — это сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия».
Однако Алекс, как и положено герою, с успехом преодолевает все испытания, и не позволяет навязать себе иную модель поведения, он остаётся таким, как и был, прекрасным в своей обворожительной наготе нравов, первобытный и примордиальный. Подробнее о его путешествии можно прочесть в новом тексте «Эллинистики».
В то же время, заключает Буркерт, «люди, напротив, устремлены в сторону кончины, они смертны, βροτόι, θνητόι». То же пишет проф.-клас. Дж. Штраус Клэй (1981-2), которая отмечает, что у Гомера «значительные эпитеты богов … все имеют противоположность среди стандартных у людей. Из этого следует, что у Гомера боги, прежде всего, определяются через оппозицию людям», которые зовутся «θνητόι или καταθνητόι, „смертные“». Напротив, «непричастность к смерти … является главной характеристикой богов у Гомера».
Это и есть то самое пресловутое греческое противопоставление «небесного» «хтоническому», на тему которого было сказано столько сомнительного: на деле же к последнему, отмечает проф.-клас. Р. Паркер (2011), безусловно относятся, primo, простые умершие, secundo — умершие выдающиеся, герои (а также кое-кто ещё, но сейчас это не существенно). Боги же, которые, как мы уже поняли, умереть не способны по определению, в этом смысле «хтоническими» быть не могут никак.
Но постойте, разве их не ранят уже у Гомера? Действительно, когда Афина наделила своего любимца Диомеда особым вдохновением, тот умудрился совершить немыслимое: «Прямо уставив копье … острую медь устремил и у кисти ранил ей руку … заструилась бессмертная кровь Афродиты, влага (ἰχώρ), какая струится у жителей неба счастливых.
В своё время герой амер. боевика Predator (1987), обнаружив, что существо, с которым персонажи бьются, всё же было ранено, запачкав своей кровью кустарник, пришёл к выводу: «If it bleeds, we can kill it». Такое заключение только логично, неправда ли? Отсюда и боги должны быть убиваемы.
Штраус Клэй пишет то же: «смертные — это те, кто „у кого по венам течёт кровь“», а «физиология богов соответствует и подражает (mirrors) человеческой». Последнее замечание довольно точно: боги именно что притворяются подобными людям. А их жилы содержат вовсе не кровь, «гему» (αἷμα), но совершенно иное вещество, «ихор» (ἰχώρ). У Гомера их тела зовутся «бескровными» (ἀναίμονές, отсюда «анемия»): потому, пишет аэд, «и бессмертными их нарицают».
Таким образом, вышеизложенную логику Голландца (Dutch) греческие боги презирают, даже издеваются над ней, их «кровь» — словно насмешка над людьми. Облик же их, такой знакомый, антропоморфный — лишь желание вписаться, сойти за своего, нечто вроде аватара. Это если мы пытаемся выстроить стройную и последовательную религиозную систему; мифология же никогда ни к чему подобному не стремилась, и наличием противоречий нимало не смущалась.
Греческие боги, действительно, очень напоминают людей, эта их антропоморфность — довольно характерная особенность, вовсе не столь присущая иным народам: к примеру, Геродоту «думается, что [персы] вовсе не считают богов человекоподобными существами, как это делают эллины». Греческое религиозное мышление, как пишут проф.-клас. Дж. Сисса и М. Детьенн (2000 [1989]), обозначалось очень характерным словом ἄνθρωπολόγξιν, от которого происходит термин «антропология», а означало оно «знание о богах, которые представляются подобными людям».
Гомеровы гимны, древнейший источник, изображают богов весьма амбивалентно. С одной стороны, они чрезвычайно отличны от нас: их время течёт иначе, отделено и пространство, тела совершенно особы, они не ведают забот, а вид их невыносим при встрече. В то же самое время они крайне успешно стараются скрыть эту свою отличность, практически полностью погасив её, и кажутся почти подобными человеку.
Хотя боги живут на Олимпе, где нет смен времён года, время не течёт, ничто не изменяется, всё-таки гора эта является конкретной местностью в нашем бренном мире, иными словами, боги ходят по той же, что и мы, земле. Однако она над ними не имеет власти, никогда они не будут упрятаны six feet under.
⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 4/5 ➡️
МУЖЧИНА НОМАД, А ЖЕЩИНА ОСЕДЛА?
Согласно мнению близкой к феминистическим кругам арх. М. Гимбутас (1974), во времена неолита Европа была матриархальной, осёдлой и земледельческой, и эта вот пастораль процветала, пока её не втоптали в землю патриархальные кочевники-индоевропейцы. Построение это её, конечно, представляет собой сугубую фантазию, даже приблизительно не соответствуя современным представлениям культурной антропологии; несмотря на это, похоже, Гимбутас всё-таки удалось сделать некое довольно точное наблюдение: что если, действительно, мужчина номад, а женщина оседла?
В пользу этого можно привести немало доводов: уже греки полагали Гестию, богиню домашнего очага, навек застывшей и воплощавшей неподвижность, противопоставляя ей быстроногого Гермеса, не знающего покоя, конкретности и презирающего всё устоявшееся. Евгений Головин также относил к мужским качествам бунт, авантюризм и подобное, упоминая, что лишение их напоминает кастрацию — и такого же мнения Ницше.
Вот и Аристотель отмечает, что деспотии и тирании классического мира, стремясь истребить кочевые качества, всегда пытались сделать общество как бы менее мужественным, «обабить» его. Иными словами, тенденция тут прослеживается вполне однозначная, хотя, конечно, следует помнить, что речь идёт ни в коем случае не о том, что всегда и всё обстоит именно так, не о правиле, но наблюдении, исключений из которого масса: в конце концов уже греки знали множество богинь, предлагавших совсем иные поведенческие варианты, нежели у Гестии.
Ряд исследований отмечает, что хотя в среднем уровень интеллекта у полов одинаков, женщины в своей массе демонстрируют усреднённые показатели, тогда как мужчины чаще всего выдаются в ту или иную сторону — там, иными словами, куда больше как совсем глупцов, так и гениев. Анри Монтерлан писал похожее: «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина», склонен искать необычные пути, преодолевать нормы.
Согласно психол. Р. Баумейстеру (2010) в пересказе Ф. Зимбардо (2017 [2015]), «на протяжении истории человечества … женщины старались не рисковать и не отрываться от толпы … мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам», ведь «мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового»: викинг, колонизатор, в общем, покоритель.
Итак, мужчина склонен дерзать, бросаться в крайности, пробовать и вообще быть пытливым. Подробнее обо всём этом читайте в новом тексте «Эллинистики» (на Бусти).
Любопытно, что ровно то же мы наблюдаем в случае теорий тех, кого называют фолк-историками, разнообразными, как позитивисты говорят, «антинаучными обскурантами»: речь о таких, которые верят, а также во всеуслышание утверждают, что, к примеру, человечество зародилось вовсе не на этой планете, но прибыло на звездолётах и высадилось на Северном полюсе, и только потом растеряло свои технологии и забыло прошлое. Здесь тоже мы видим рассказ о регрессе, о дегенерации до нынешней обрыдлости.
Замечу, что подобные концепции ещё пару веков назад запросто сходили за вполне академические, тогда в ходу были и какие похуже, и только сейчас авторов, всерьёз рассуждающих на тему Атлантиды, стали выдворять за пределы серьёзных учреждений. Всё это сказано к тому, что тут мы имеем дело не с чем иным, как с остатками этих явлений, часть из которых решилась признать, что несёт вздор, став фэнтези, иная же сохранила серьёзность, и была катапультирована в жёлтые издания, будь то бумажные или на ТВ.
В фэнтези, комиксах и примкнувших жанрах мы видим тенденцию: бессмертие тут — это состояние относительное, а также временное, преходящее, и любой может быть убит, если очень захотеть, всегда можно найти для этого способ. Бог способен перестать быть таковым, потеряв свою силу, скажем, пожертвовав её в бою с великим злом, по итогу став неотличимым от простых смертных, и, как следствие, со временем сойдя в могилу, подобно им. И это в лучшем случае, в ином боги норовят погибнуть даже и без этого, ежели кто-то особенно хитроумный изловчится. Налицо тут влияние таких мифологических систем, в которой эсхатология и гибель богов — это не сюрприз, но ожидаемая неизбежность.
Ничего подобного мы не найдём у греков. Совсем напротив, как пишет проф.-клас. В. Буркерт (1985 [1977]), «что уникально для греческой культуры, так это радикальное и окончательное … противопоставление мира богов … и мёртвых». Греческие боги — «бессмертные, αθάνατοι, постоянный эпитет становится их определением, празднество, подобное финикийскому „дню погребения божества“, было немыслимо для грека», продолжает Буркерт, «а бог, почитаемый мёртвым, навроде Адониса, непременно ощущается чужеродным, тогда как то, что критяне демонстрируют могилу Зевса, доказывает лишь то, что все они лжецы».
То же верно и для Диониса: миф о том, что титаны его «разорвали на части … и съели … появляется [только] в поэзии Каллимаха и Евфориона», при этом «для предэллинистической эпохи нет ни одного бесспорного свидетельства». Для более же ранней, классической Греции, ещё не вкусившей влияния Азии, «было непреложным, что бог — бессмертен, уже потому, что он бог, и потому его нельзя убить».
В то же время, заключает Буркерт, «люди, напротив, устремлены в сторону кончины, они смертны», и, напротив, пишет проф.-клас. Дж. Штраус-Клай (1981-2), «непричастность к смерти … является главной характеристикой богов у Гомера». Это, к слову, и есть то самое пресловутое греческое противопоставление «небесного» «хтоническому», на тему которого было сказано столько сомнительного: на деле же к последнему читать далее…
«О смертности божьей», 3/5
В своё время небезызвестный Дж. Р.Р. Толкин, обнаружив, что у всех народов имеется своя мифология, сказания и легенды, один только английский лишён их, задумал исправить это недоразумение, — так, мол, и был рождён жанр фэнтези. По крайней мере, что-то в этом роде вы, как правило, услышите, если вам вздумается обратиться к историографии явления.
Есть, однако, те, кто убеждён, что всё было не совсем так, и 19 лет профессор англосаксонской филологии из Оксфорда, прилагая сверхусилия, — шутка ли, сочинил вполне правдоподобные языки, а также в беспрецедентных деталях описал мир произведения — тратил изначально совсем не на столь фривольный жанр; они полагают, что вышеозначенное недоразумение он исправить, действительно, собирался, вот только будто бы и не думал спервоначалу ставить при этом в известность широкую публику о том, что его произведение является его личной выдумкой.
Иначе говоря, им с большой вероятностью создавалась подделка, которую он планировал выдать за давно утерянный англосаксонский эпос, как новоевропейцы, да и другие тоже, вообще любили и умели поступать: таковы реалии исторической науки. В подобных наклонностях английская антропологическая школа, правда, соседняя, из Кембриджа, была замечена не единожды, и вообще была известна в основном за это: речь о таких именах, как, например, Дж. Фрэзер и Дж. Гаррисон, так что можно говорить о доброй традиции.
Однако время тогда уже было искушённое; современник, проф.-клас. В.Ю. Бузескул (1915) характеризовал его словами «в наш век критики и даже гиперкритики», причём в контексте как раз обнаружения новых, дотоле утерянных или даже вовсе неизвестных памятников письменности: он пишет, что тогда уже «странно было бы», если таковой «не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Итак, наш профессор просто-напросто опоздал со своей публикацией, которую ему со вздохом пришлось даровать свету в ином обличье, том самом, что завоевало столько сердец по всему свету.
Очень повлиял на его труд, а через него — и на весь жанр, цикл о короле Артуре, сочинённый в известном сейчас виде неким Г. Монмутским в XII в., став в некотором роде предупреждением последователю, поскольку здесь автор имел-таки наглость утверждать, что опирался на некие романы и разный фольклор — ему, однако, недолго верили, уже спустя век заподозрив, что сказ о том, будто британские острова заселил потомок Энея очень уж смахивает на ту историю, которую римляне нарисовали себе: итак, им стало «совершенно ясно, что все, написанное этим человеком об Артуре и его наследниках, да и его предшественниках … было придумано … либо из неуёмной любви ко лжи, либо чтобы потешить бриттов». Не все согласились с этим мнением тогда, покуда к XIX же в. это не стало ясно совсем уж точно. Толкин же, подумав и поглядев, решил не рисковать.
Жанр фэнтези с тех пор в той или иной степени скрупулёзно следует, нет, даже по-утиному бездумно подражает группе установок, заданными профессором; в частности, очень характерна его чисто христианская неприязнь к трансгуманизму: как у него, так и у эпигонов воплощением зла, с которым борются, зачастую становится некто, возжелавший, видите ли, преодолеть смерть, в связи с чем обратившийся в бессмертное, но дефективное, уродливое существо, лича.
«О смертности божьей», 1/5
У местных, однако, как мы видим, был свой взгляд на этот вопрос, который он, выразили довольно однозначно, получив в итоге труп. Который, к слову, не упокоился: «демон … побитого … все время предавал смерти без сожаления и старого и малого … так что они совсем уже были готовы бежать из Италии», тогда «пифия … велела умилостивить Героя … каждый год приносить ему в жертву в качестве жены самую красивую из девушек (девиц, παρθένων) Темесы».
Много позднее Евфим, прославленный кулачный боец, возвращался с Олимпийских игр (что, к слову, позволяет точно идентифицировать год, когда это случилось — 472 г.), домой, в в Италию, проходил по пути Темесу и «боролся там с Героем»: этим последним словом автор именует тот самый дух насильника, что возвращает нас к моему прежнему тезису, что новоевропейское выделение «хороших» героев и «плохих» злодеев было бы бессмыслицей для древних, для которых это было одно и то же, в чём мы можем убедиться на этом чудном примере.
Итак, по Павсанию, «Евфим, придя в Темесу как раз в то время, как совершался этот обряд … пожелал … посмотреть на девушку… [которая] поклялась ему, что, если он спасет ее, она станет его женою; тогда Евфим, снарядившись, стал ожидать нападения демона … [которого] победил … [и] выгнал … из этой страны»: «Герой исчез, погрузившись в море». Таким образом этот призрак был побеждён при помощи дедовского способа: обыкновенного удара кулаком. Такой вот своеобычный экзорцизм.
Таков рассказ Павсания о том, что он только слышал; своими глазами же он наблюдал полотно, посвящённое этим событиям, где «изображен и демон, которого изгнал Евфим, страшного черного цвета и видом во всех отношениях ужасный; на нем в качестве одежды была накинута волчья шкура. Надпись на картине давала ему имя имя Ликаса (Λύκαν, от λύκος, „волк“)».
Тут он буквально перечисляет самые характерные признаки kóryos, например, заметные у гариев (harii) Тацита, которых Кершов относит к числу волчьих союзов: «щиты у них черные … они … мрачным обликом своего как бы призрачного и замогильного войска вселяют во врагов … ужас». Цвет этот, по проф. арх. и линг. Дж. Мэллори (2006), был крайне характерен для kóryos, и использовался им как раз для пущего запугивания.
Как справедливо отмечает Андерсон, у Павсания мы можем наблюдать все элементы знаменитого сюжета: «смерть волкочеловека сперва при помощи камней, затем утопления, Евфим в роли охотника/лесоруба, а также сцену с кроватью», которая, впрочем, упоминается не у Павсания, у которого злой дух потребовал лишь храма в свою честь, где и следовало оставлять для него девиц, но у Каллимаха, где неупокоенный просит для этого как раз кровать, очевидно, ритуальную.
Вероятнее всего, Шапочка из сказки не оригинальная жертва «Героя», не та, за изнасилование которой он был убит, но из числа тех девиц, которых он затребовал в жертву, собственно, последняя, которой одной удалось спастись, впрочем, не без помощи того, кого уже в наши дни безо всяких кавычек назвали бы героем. Вот почему «мать» так легко отправляет её в опасный лес «к бабушке», ясно теперь и зачем она ложится в кровь, а также почему сжигает одежду, которая «больше не понадобится». Встречает же она не просто человека, одетого волком, но злой дух этого человека. Это призрак оборотня, дважды сверхъестественное существо.
Итак, пишет Михайлин, жертвы продолжались, «пока проезжающий мимо Евтим Локрийский не победил заложного мертвеца», i.e. неупокоенного, сиречь undead. То, что «Герой» стал таковым, немудрено, ведь он особо и не был жив. По В.Ю. , «с точки зрения „нормального человеческого“ пространства любой человек, вышедший за [его] пределы … является магически мертвым», частью пресловутой «Дикой охоты»; «даже биологически живые участники „охоты“ с магической точки зрения являются мертвыми, ибо изначально погружены в смерть и обречены ей». Вот почему ему пришлось умереть дважды, чтобы всё-таки упокоиться.
#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 6/6
Из числа тех, кто считал, что в этой сказке следует видеть сексуальный мотив, выделялись феминистки, которые, кроме того, предположили, что секс, о котором идёт речь, был из числа добровольных — такого мнения, скажем, придерживалась фем. актив. С. Браунмиллер (1975), убеждённая, что «„Красная шапочка“ есть иносказание изнасилования», а мораль, которую отсюда можно извлечь, утверждает она, заключается в том, что тому, кто хочет избежать оного, «лучше держаться ближе к хоженой тропе, не отклоняться, не искать приключений».
Учитывая склонность столь многих представителей этого движения в силу присущих им перманентных фрустрации, ресентимента и прочих таких качеств, видеть сексуальное насилие всюду, где только ни пожелают, можно было бы решить, что и здесь перед нами такой случай; однако это, похоже, из тех ситуаций, для которых справедливо известное выражение про сломанные часы.
У Гримм героиня «не знала, насколько то был дурной (böses) зверь, и ничуть его не испугалась», из чего вновь видно, что волк перед нами вовсе не настоящий, в случае которого и знать-то нечего, всё довольно очевидно. Дурной? В каком это смысле? Тут речь идёт явно о неких наклонностях kóryos, из-за которых девочкам и вообще женщинам в лесу с ними и правда не стоило встречаться. Как сообщает проф.-клас. Р. Цебриан (2010), в таких местах, на вольном выпасе, он преимущественно «практиковал грабеж скота и женщин, занятия, являющиеся основной темой индоевропейских эпосов».
Причём подобное было там не просто дозволено, но даже обязательно. Согласно д.фил.н. М.Ф. Корецкой (2014), в маргинальной зоне от kóryos требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами», иначе говоря, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома»: в пределах родного полиса, разумеется, волчий юноша ничего такого себе не позволял, там он вёл себя «как надо». Там, по Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, [нежели таковое в адрес мужчины]».
Напротив, в условиях «Дикого поля», или, точнее, тут, как, впрочем, и зачастую, леса, всё иначе: там, сообщает Корецкая, «нельзя … вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил»; по В.Ю., в таких местах «„правильность“ … хюбристична … [и] нарушает права „здешних“ богов», которые за неё сурово карают.
Иными словами *kóryos в шкуре волка, узрев девицу в лесу, был практически обязан, согласно своему мировоззрению, подвергнуть её надругательству, — примерно как к этому склонны определённого рода приезжие в некоторых странах, для которых эта территория тоже проходит по категории дикой, а местные женщины — доступных. Тут всё обстоит именно так, как это характеризовал психол. М.А. Лабковский: «изнасилование вместо „здравствуйте“».
#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 4/6 ➡️
АРИСТОКЛЕЯ ОНОМАСТИКИ, или КАК НА САМОМ ДЕЛЕ ЗВАЛИ ПЛАТОНА
Т.н. «желтая пресса», т.е. такая, которая специализируется на слухах, сплетнях и прочих домыслах, куда древнее, чем кажется, существовала уже в Античности; беда в том, что очень уж часто образцы её принимаются за чистую монету, служа в качестве исторических источников. Многие построения, выводы, о которых сообщается как о чём-то несомненном, в действительности основаны на чём-то подобном, и при минимальном анатомировании, буквально от прикосновения, рассыпаются в прах.
Типичному «знатоку», впрочем, это всё не интересно, ему, привычному скользить по поверхности, проще изображать знание, приведя два-три удивительных факта из биографии того же Платона, тем самым показав-де, что раз он знает и такое, то прочее уж совсем хорошо ему известно. Что, конечно, верно с точностью до наоборот: на самом деле такой не разбирается, скорее всего, в вопросе вовсе, такой тип будет донельзя поверхностным.
Вот почему если вы услышите от кого-то, что, мол, «Платон» было лишь прозвищем философа, а подлинное имя якобы его звучало как «Аристокл», далее попросту стоит перестать этого оратора слушать. Ведь на деле это вовсе не так, за этим мнением не стоит ничего, кроме пресловутых скандальных допущений, «желтухи», в чём легко убедиться, прочитав hellenistics-aristokleya-4">эту небольшую заметку.
Мы не способны прочесть даже произведение нашей собственной культуры полуторавековой давности так, чтобы увидеть сходу и малую часть культурного кода, который там был заложен автором, в чём можно убедиться, открыв, скажем, знаменитый анализ Набоковым «Евгения Онегина», где и последняя строка может разбираться не одну страницу.
С текстами же, куда более удалёнными от нас по времени всё ещё хуже, причём на порядки. Вот почему обыватель, совсем простой человек, в принципе не будет способен понять и оценить ту же Илиаду. На что она ему? При чтении им её произойдёт лишь пустое поглощение непрожёванной словесности, проникновения разума в глубину тонкостей нарратива же не случится, он в лучшем случае лишь скользнёт по поверхности, и, хуже того, многим кажется, что этого достаточно, что это и есть чтение.
Вот и сказки с XIX в. стали использоваться так, служить лишь праздному развлечению, прежде же в них всегда имелся пресловутый «добрым молодцам урок», посыл, в наши дни понятный не каждому филологу, для современников же вполне прозрачный, легко читаемый, предназначенный, как уже было сказано, для дидактических целей, иначе говоря, воспитания.
Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), такие тексты «существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой … план ритуального действа», служили для демонстрации comme il faut, предписывали, как надо делать, следует поступить.
По его словам, всякий сюжет здесь отвечает за «непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин», он вовлекает «слушателя (позже — читателя) … в индивидуально-личностный акт „вчувствования“ в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта»; здесь «под „судьбой“ понимается … изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магистического контекста в другой».
Итак, искомый пушкинский намёк призван помочь тому, кто с ней знакомится, совершить переход в новое состояние, рассказав о том, как оно бывает в тех условиях, в которые ему предстоит оказаться. В его функции входит «„переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую», сообщает Михайлин. В частности, множество мифов и легенд посвящено маргинальному пространству, дикому.
В этом смысле особенно выделяются сказки, где имеются персонажи-волки, функция которых для знатока компаративистики довольно очевидна. Как уже было подробно исследовано, наука эта убеждена, что волками себя осознавали члены индоевропейских юношеских союзов, проходивших инициацию в том самом пространстве; компаративисты договорились именовать их *kóryos.
Как пишет д.ф.н. А.И. Иванчик (1988), «все члены союза … считались псами-волками. Инициация молодых воинов состояла в их магическом превращении в волков». Это те самые оборотни, которых так до неузнаваемости изуродовало современное фэнтези.
Интереснее всего в данном контексте скрытые смыслы сказки, известной как «Красная Шапочка» (или, точнее, Le Petit Chaperon rouge, где шаперон — это такой средневековый головной убор).
Наиболее она известна в вариантах Ш. Перро (1697) и братьев Гримм (1812). У них у всех, напомню, речь идёт о девочке, которая была проглочена волком, который имперсонировал её бабушку, прежде также съеденную.
#red
⬅️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 2/6 ➡️
