7691
Неизвестные страницы классической древности. Автор: Павел Боборыкин. Бусти: https://boosty.to/hellenistics
ПОЧЕМУ В ФЭНТЕЗИ И RPG КОРОЛЕВСТВА КАК ПРАВИЛО ДОБРЫЕ, А ИМПЕРИИ ЗЛЫЕ?
Жанр, называющийся фэнтези, а также следующий за ним RPG, довольно-таки ригиден, не согласны? Авторы, ничтоже сумняшеся, пользуют одни и те же готовые шаблоны, несильно на эту тему рефлексируя, о чём в сети можно даже нагуглить рассуждение под названием «Малый типовой набор». Какая-либо деконструкция, не говоря уже о реконструкции, встречается крайне редко.
В общем, все там привычно ходят строем, мусоля некий нигде не записанный, но каждым «примерно чувствуемый» канон. Проявляется он и в стереотипном восприятии определённых типов государственного устройства, и на эту тему существует даже правило в The Grand List of Console RPG Cliches, гласящее просто: «Королевства хорошие, империи злые».
Действительно, упомянутая тенденция легко прослеживается, восходя уже к «Звёздным войнам», которые, несмотря на звездолёты, безусловно относятся к жанру. Однако можно копнуть и глубже, припомнив короля Артура, праотца всея фэнтези, и роман Т. Мэллори о его противостоянии силам злого императора Рима. Легко отыскать множество и других примеров.
Другое дело, почему же так вообще вышло? Откуда такое восприятие идёт? Что же, для того, чтобы ответить на вопрос, нам придётся углубиться в нюансы истории таких вещей, как помазание на престол, борьба за инвеституру, гибель Римской империи и многого другого. Сделать это можно, ударив кнопкой (или пальцем) вот по этой ссылке (которая, к слову, приведёт к посту, не закрытому пейволлу, но доступному для всех).
Характерно, что один из самых известных «популяризаторов науки», Э. Шломо Юдковский, выводит как раз подобного персонажа в своём opus magnum: хотя это и оксфордский профессор, он совершенно не способен, в отличие от заглавного героя, мыслить outside the box, тогда как последний, явно выражая мысли автора, напротив, не понимает, «как можно просто ткнуть в кусок реальности и заявить, что он не научен» только на основании того, что не его принято считать таковым.
И он прав, подлинный исследователь должен руководствоваться в первую очередь тем, что уже Платон именовал первым качеством всякого мыслителя: бесстрашие. Ведь научная деятельность вроде как и состоит в преодолении расхожих представлений путём их критического рассмотрения: уже древние греки, как пишет д.и.н. А.И. Зайцев (2000), почти сразу после изобретения ими науки, «выяснили, что подтверждаются очень часто гипотезы, противоречащие наглядной очевидности и прочно укоренившимся мнениям». Традиционное общество же сурово пресекает подобное отклонение, ставя «нарушителя перед угрозой утраты связей с обществом или даже прямой расправы», именно потому стагнируя, оставаясь в целом неизменным на протяжении веков если не тысячелетий.
Тем более странно видеть подобное у тех, кто числится учёными, впрочем, не секрет, что большинство из историков занимается не поиском научной истины, но такими вещами как обслуживание национального мифа: тех «преданий старины глубокой», к которому восходит история страны, опирающихся чаще всего на запредельно сомнительные или даже откровенно сфабрикованные в массе своей источники. Это весьма недалёкие люди, деятели от речеписа, занятие тем же, чем минправды Оруэлла.
Ещё может быть так, что этот страх показаться маргиналом и «мракобесом», вследствие которого некоторая тема табуируется, вызван и неспроста, очень даже намеренно, и целью была как раз такая реакция: такую версию очень любят поклонники конспирологии, и, быть может, правы как минимум отчасти.
И всё же удивительны античники, тем более, специалисты по классической Греции, пугающиеся Атлантиды, учитывая, что вообще-то она напрямую относится профессиональной деятельности, ведь, как стоит напомнить, впервые о ней мы узнаём из диалогов всё того же Платона. Может, дело касается только отечественной среды, только тут так всё плохо? Возможно: ведь за рубежом, того более, исследователи не только не опасаются заниматься темой, но и им, похоже, en masse присуща весьма «обскурантская» позиция на её счёт.
Так, д.ф. и структ. П. Видаль-Накэ (2012 [2005]), видный специалист по вопросу, «исключает любую возможность существования Атлантиды как реального острова и государства посреди океана, до сих пор носящего ее имя», отмечая, что это далеко не мейнстримный взгляд на вопрос в академической среде, и добавляет, что его вышеприведённый вызвал лишь сочувствие со стороны другого мастистого исследователя, Ж. Дюмезиля (известного, в частности, разработкой т.н. теории трёх функций, одной из которых является небезызвестный männerbunde или *kóryos), который отметил, что только немногие коллеги согласятся с подобным радикальным рационализмом.
Это подтверждает д.и.н. Е.Г. Рабинович (1983), которая указывает, что на вопрос «Стоит ли верить Платону?» в контексте Атлантиды «безосновательно положительный ответ в последнее время настолько чаще безосновательно отрицательного, что можно говорить о присущем нашей эпохе „атлантическом благочестии“».
Действительно, жалуется Видаль-Накэ, «несмотря на все [его и не только] усилия … ничто не может помешать появлению новых „реалистических“ интерпретаций мифа об Атлантиде». Как раньше, так и теперь, где только таинственный остров Платона люд не пробует локализовать, ибо очень уж ему хотелось, чтобы тот и правда существовал в реальности: при случае мы с вами уже изучали феномен неспособности среднего человека смириться с чистой фантазией, work of fiction, которую качество несуществования, совершенной выдумки, в их глазах совершенно обесценивает.
«Где на самом деле находится легендарная Атлантида, которую искали советские подлодки», 2/18
Во времена античности существовали разные формы великой матери … Деметра … Кибела … Артемида
«Позднее архетипы этих богинь слились воедино»
Существует ли магия взаправду или это всё сплошное шарлатанство? Трудно однозначно дать ответ на вопрос, заданный таким образом. Другое дело — изучить, какие мнения на сей счёт вообще бывают, как думали сейчас и прежде люди: в этом случае объективность исследования будет бесконечно выше, и такое уже встречалось на этом канале. В плане научности между тем и другим вопросом, пожалуй та же грань, что у теологии против религиоведения.
Сравнение с религией тем удачнее, что, как и там, тут, да и вообще всегда, хуже всего крайности, ведь, как заметили уже «семь мудрецов», во всём должна быть надлежащая мера. Так, дурен такой агностицизм, который называют «постоянным принципиальным», заранее объявляющий, что ничем не будет поколеблен, и тем слабо отличим от своего казалось бы злейшего врага, религиозного фанатизма, который мыслит похоже; другое дело «временный вынужденный», ожидающий новых фактов.
С магией обстоит похожая ситуация: даже несмотря на то, что научных и прочих надежных доказательств в пользу её существование и немного, целиком отмести её существование всё же нельзя, а уверенность в ином будет несильно не лучше абсолютной же веры каждому, кто утверждает, что принадлежит к когорте гадалок и колдунов.
Следующая мысль, которая отсюда следует, состоит в том, что способные к магии, быть может, и есть, однако далеко не все, кто себя к таким приписывает, говорят правду. Нация, особо склонная доверять разного рода psychics, американцы, искренне верящая, что экстрасенсорика самая настоящая быль, несмотря на этот факт, давно выработала как раз такое к ним отношение: они убеждены, что далеко не все там мошенники, но большинство, и искусство состоит в том, чтобы отличить одних от других. Этому целиком посвящён такой характерный кинофильм как Red Lights (2012), в котором человек, оказывающийся действительно обладающим способностями, весь фильм разоблачает тех, кто себе подобное лишь приписывает.
Схоже мыслят официалы Католической церкви: несмотря на то, что ежегодно они разбирают тысячи случаев предполагаемого чуда, отправленные расследовать представители лишь очень немногие действительно признают таковыми, в основном же, как сообщали, они сталкивались с откровенным обманом.
Всё это предисловие к тому, что автор этих строк вовсе не собирается утверждать, что персонаж, известный в сети как Екатерина Дайс, является шарлатаном уже по факту того, что предлагает оккультные и подобные услуги. Вовсе нет, тут может быть по-разному; выводы не в её в пользу сделаны на основе совсем другого: того дилетантизма, которым она накормила издание «Ведомости.ру» и который тот, к прискорбию, выдал, не жуя, массам. Собственно, это причина, почему я не прошёл мимо: серьёзное вроде как издание, а значит, такие глупости там опасны.
В ответ на мои резонные замечания упомянутая Дайс попросту удалила комментарий с уточнениями, а затем заблокировала всюду, в т.ч. и в ЛС, но не до того, как заявиться туда с отборным хамством.
Такие торговцы магическим нередко и чаще всего напрасно воображают себя заодно специалистами в культурной антропологии, и эта Дайс входит число как раз последних. Замечу сразу, что такие, кто делает это не зря, тоже очень даже есть, и первой в их числе могу безусловно назвать достойнейшую владелицу канала Fire walks with me.
«Куда нам бросить Κύβο», 1/3
Функции этого бога впоследствии неравномерно распределились в ходе разделения религий у разделившихся индоевропейцев: у каждого народа это случилось по-своему, и нет ни у кого из них такого божества, про которого можно определенно сказать, что он является ипостасью того изначального. Скажем, в случае греков между собой его первоначальную суть разделили, в порядке убывания объёма, Аполлон, Гермес, Зевс и Пан.
Характерно, что один из, скажем так, «потомков» этого волчьего бога отвечал и за Луперкалии, так что облик врага, с которым, если возвращаться к началу разговора, с которым борются у нас ранее упомянутые фундаменталисты-охранители, понемногу вырисовывается... Собственно, библейская книга «Откровение» a.k.a. Ἀποκάλυψις как раз пугает триумфальным возвращением его *kóryos, изображая в 9 главе последний в виде необычайной саранчи с человеческими лицами и такими характерными признаками как женские, сиречь длинные, волосы; далее, сообщается, что она не трогает растительности, но губит людей, а повелевает ею некий «ангел бездны», которому «имя … по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион». Неужели древние вернутся? А ведь и индуистская эсхатология сулит похожее: в Махабхарате обещается, что когда наступит Кали-Юга, править станут, кроме прочих, некие «яваны», что является искажением слова «ионийцы».
Однако всё ещё интереснее, ведь есть и третий донельзя популярный и в то же самое время глубоко и законченно в своей сути языческий праздник, к которому этот бог имеет самое прямое отношение. Он, конечно, спрятался куда лучше, буквально у всех на виду, однако и его, если следовать прежней логике, нужно преследовать, осуждать, а то и запрещать с никак не меньшим азартом...
Речь идёт не о чём ином как… Рождестве/Новом годе, празднестве, внешний облик заимствовавшем у симпосия, события, в ходе которого уже взрослые мужчины, бывшие когда-то довно kóryos, совершали то, что можно назвать «тряхнуть стариной», демонстрируя вечную справедливость поговорки про кормимого волка. Они вспоминали молодость, для чего «одевали в лес» помещение; в этом-то и состоит смысл гирлянд и прочей мишуры, а также ели.
Христианизация, если минимально углубляться в суть, и здесь оказывается ничуть не менее поверхностной, нежели в случае двух других. Впрочем, на тему того, как этот праздник задним числом присоединили к посконно языческим, прекрасно не раз и много кем освещалось, и нет нужды повторяться.
Так что же, стоит ли ждать непримиримой борьбы и здесь? Тем паче, что такая уже была: так, пуритане в Британии и США, прекрасно всё это осознавая, долгое время попросту пресекали празднование Рождества, а некоторые из них так поступают и поныне. А ведь именно им так стараются подражать наши фундаменталисты.
«Борцам с неизбежностью», 3/3
Менее недели произошёл очередной Хэллоуин, вновь вызвав бурные чувства у всех тех, кто видит себя охранителями некоей «отечественной традиции» от «дурного влияния» извне. Не первый уже год уже можно наблюдать, их яростные нападки на тех, кому по нраву подобные бусурманские, а то и «сатанинские», по их мнению, увлечения.
Последним термином, к слову, сейчас они обозначают вообще всё, минимально им не нравящееся, в точности как коммунисты именуют всё и вся «фашизмом»: уже в 1944 г. Оруэлл замечал, что такое применение приводит только к тому, что по итогу «слово ... почти полностью лишено смысла», ведь, как признаётся, «слышал его в отношении фермеров, лавочников ... телесных наказаний, охоты на лис, боя быков, Комитета 1922 г., Комитета 1941 г., Киплинга, Ганди, Чан Кайши, гомосексуализма ... Ассоциации молодежных общежитий, астрологии, женщин, собак и не знаю, кого еще». То же мы видим и здесь.
Соседняя ветвь христианства, известная как католичество, на взгляд эдаких охранителей, поступила крайне дурно, интегрировав в своё время в себя подобное откровенное язычество, хотя бы и под видом «Дня всех святых», впрочем, касается это и «Дня Святого Валентина», который также у нас стараются заменить очень своеобразным аналогом. Не противостоя всему этому навязыванию, убеждены они, мы обречены быть замещены культурно, и, ergo, погибнуть духовно: прежним останется одно название народа, суть же станет совершенно другой, подобно тому, как например, нынешние египтяне или греки не имеют вообще никакого отношения к тем народам, которые так именовались в древности.
И им стоит верить, ведь они знают, о чем говорят: в конце концов, мы говорим о религии, которая сама была здесь совершенно чуждой, придя незваной и насильно заменив в своё время иную, местную, естественную, развившуюся из общего для всех индоевропейцев корня. Итак, они опасаются, что и с ними поступят аналогично, видят свой же modus operandi, потому страх этот столь понятен, близок, — тем паче, что подобное воздаяние им обещано… самой же главной книгой христианства: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».
Но не только и не столько некое «влияние чуждых нам современных западных ценностей» здесь они пытаются предупредить. Вовсе не новый враг их пугает, но прежний, который даже спустя столько веков упорно отказывается умирать: так и недоеденная ими Античность.
Так, «День влюблённых» просто и без затей восходит к римским Луперкалиям, которые были запрещены ещё в 496 г., что, как мы видим, не особенно помогло, простой люд решил, что ему виднее, и пронёс праздник для нас сквозь время. И что же, они всерьёз полагают, что их запретительные попытки сейчас, когда христианство стало бесконечно более беззубым, удадутся лучше? Довольно наивно-с… Так или иначе, как поётся в одной rebel song, «for 800 years we've fought you without fear, — and we'll fight you for 800 more». Вот и оказывается, что подлинной, по-настоящему народной традицией в этом случае оказывается полное игнорирование потуг «запретить и не пущать», отношение к воззваниям фундаменталистов как к белому шуму, саботирование веками.
Сим, кроме прочего, выходит, что эти охранители совершают преподлую подмену понятий, ведь отменить они стараются, против того, что говорят, не поветрие, не какое-то новьё, но ту самую посконность, погубить традицию.
«Борцам с неизбежностью», 1/3
Зевса, однако, провести ему не удалось: тот, «многосведущий в знаниях вечных, сразу узнал, догадался о хитрости. Злое замыслил против людей он»: сделал выбор в пользу несъедобных частей нарочно, но в отместку «силы огня неустанной решил ни за что не давать он людям ничтожным, которые здесь на земле обитают», чтобы сырым ели доставшееся им мясо люди. Однако и тут пришёл на помощь Прометей, похитив огонь с Олимпа, за что впоследствии и был на многие века прикован по приказу Зевса цепями к горе.
«С этой поры поколенья людские во славу бессмертных на алтарях благовонных лишь белые кости сжигают». Неплохая история, не так ли? которая, увы, является лишь поздней рационализацией... Она — попытка заново объяснить, а почему же так вышло: хотя Гесиод всего лишь второй достоверно известный исторически поэт, уже к его времени греки успели забыть, какой же смысл их предки вкладывали в эти самые облитые жиром и вином кости. И только сейчас мы можем его восстановить.
Как пишет Онианс, хотя описания Гомера о том, как после смерти греки поступают с костями Патрокла и Ахилла хорошо известны, «сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этому обряду наука до сих пор не дала». Что характерно, способ их хранения донельзя напоминает вышеописанный акт жертвоприношения: так, в Илиаде после сожжения тела Патрокла его кости греки бережно достают из пепелища и помещают в сосуд, «двойным покрывши их жиром», в Одиссее же о костях Ахилла говорится, что они в хранятся в «неразмешанном вине».
Здесь следует вспомнить о том, какой греки воспринимали то, что называют душой. Многие у нас столь привыкли к (пост)христианскому её восприятию, что и представить не могут ничего иного, и при этом слове представляют эдакую полную копию тела, но одетую в молочно-белые одежды, играющую на арфе и возносящуюся на небеса, что в принципе не способны восприять альтернативу. В качестве примера можно вспомнить пресловутого Э. Юдковского, хм, «популяризатора», мгм, «науки», который в своём fanfiction устами героя полагает «очевидной» истиной тот факт, что «такой штуки, как душа, не существует». Такой вот стереотип.
Прежде, когда затрагивался вопрос греческих погребальных обрядов, мне уже довелось рассказать о той психологии, которая древними вкладывалась в кремацию: они тоже полагали, что душа является духовной копией тела, однако таковой, по их мнению, может стать только уже после гибели последнего, тогда как покуда человек жив, его «псюхе» (ψυχή) или же эон (αιών) в жидком виде пребывает внутри организме. После же смерти, чтобы он упокоился, её необходимо выпарить, преобразовать в газообразное состояние, для чего тело с его жидкостями и сжигается.
Даже такие маргиналы, удалённые от греческого мейнстрима, как т.н. орфики, полагали, что душа спускается в царство Аида «сухой» (αυος): «Я высохла от жажды и погибаю», жалуется душа в одной из их табличек. Мёртвые вообще чаще всего характеризовались греками как «высушенные», и, по Ониансу, «испытывали величайшую потребность во влаге, в жизненной жидкости … которая возвратила бы им состояние „живущего“, „влажного“».
Вот почему умерших древние (вс)поминали «чаще всего … в виде возлияний (χοαί)», при этом используемая жидкость как бы поглощалась его душой-псюхе. При этом часто употреблялось вино, и это был один из редких случаев, когда оно оставалось неразбавленным. Однако, поскольку тем же образом укреплять можно и душу ещё живущего, таким же был «обычай, налив в чашу несмешанного вина, выпить за здоровье кого-то присутствующего или отсутствующего». Именно отсюда, к слову, возникла манера, известная и у нас, высоко поднимать хмельные тосты одинаково за здравие и за упокой, употребляя, однако же, рационально внутрь, а вовсе не проливая мимо.
«„На тебе, Боже, что нам негоже“: о рациональности жертвоприношений», 2/3
В это верили не только греки: так, библейский богатырь Самсон теряет всю свою силу, когда его обманом бреют налысо (из чего, к слову, следует факт влияния уже на столь древнейшие мифы евреев взглядов, характерных не для них, но индоевропейцев.) Вот почему во все времена так неприлично было, если женщина ходила с распущенными волосами: концептуально она тем как бы выставляла на всеобщее обозрение свою плодородность и воспроизводящую мощь.
Касается всё это и рогов, ведь, по Ониансу, «то, что растет из головы … воспринимается как продолжение того, что находится в самой голове». Демокрит, согласно Элиану, считал, что рога оленя состоят из жидкости головы, которая за счёт избытка своей силы не способна больше удерживаться внутри, и «выходя за пределы тела, затвердевает, поскольку воздух охлаждает ее и превращает в рог». По той же логике функционирует и знаменитый «рог изобилия», по основной версии отломившийся с головы вскормившей самого Зевса козы Амалфеи.
«Рога считались продолжением мозга, стихии порождения, поэтому „рог“ и „мозг“ назывались родственными словами», продолжает Онианс. Так, легко заметить единство происхождения у таких слов как лат. cornu, греч. κέρας, нем. horn, означающих рог, с одной стороны, и лат. cerebrum, греч. κάρα, нем. Hirn, которыми именовали голову или мозг, с другой.
«Отмечалось также, что рога полностью развиваются по достижении зрелости, как и волосы», они «есть проявление порождающей мощи и используются … преимущественно в половой жизни», в частности, самцами в брачных схватках за самку. Так вот всё изящно сходилось в мировоззрении греков.
В особенности ценился такой рог, который присутствовал на теле в одном экземпляре, тем самым становясь концентрацией все мощи тела, то есть оный у единорога и того, кого греки называли «скифским ослом» или же ῥινόκερως (от ῥίς, «нос», и κέρας, «рог»): их рога полагались воплощением производящей силы природы. Во времена Онианса, как он сам признаётся, носорогов всё ещё активно истребляли, поскольку их рога считались сильнейшим афродизиаком, а в Средневековье считалось, что единорога нельзя поймать никакими средствами, но только привлечь непорочной девицей, которой он сам, добровольно, положит голову с рогом на колени.
По той же причине из рога так любили пить: в нём любая жидкость как бы приобретала дополнительные свойства жизненной силы, и потому-то, пишет Онианс, «языческая вера в могущество рогов побудила христианскую церковь запретить питье из рога. Им можно было воспользоваться лишь в том случае, если никакого другого сосуда не было под рукой, и то предварительно осенив себя крестным знамением».
Человеческий «рог», впрочем, греками помещался не в районе головы, а пониже: слово κέρας, например, у Архилоха, служит эвфемизмом для обозначения мужского фаллоса. Именно таков смысл у насмешки Гектора над Парисом, которого он именует «хвастун, гордый рогом (κέρα αγλαέ), преследующий девиц». Потому же англоязычные называют сексуально возбуждённого человека «рогатым», horny.
Поскольку «рогатость» означает сексуальную и не только силу и мощь, то, соответственно, обладать ею вовсе не плохо, совсем напротив. Как же это превратилось в столь дурной эпитет? Логика тут следующая: потерпевшему измену как бы не хватало оной «рогатости», что и сподвигло супругу искать удовлетворения на стороне. Это как бы вызывало у бедолаги стремление исправить упущение, в чём ему старались помочь окружающие: так, в Средние века сострадательные знакомые и соседи утешали его, украшая голову рогами, пишет Онианс, «чтобы вернуть ему недостающую сексуальную мощь и задор».
В этом обманутый муж как бы уподобляется оленю, который в случае, если теряет рога, также утрачивает как смелость, так и стремление к самкам. Овидий пишет о том, как у него на голове появились «поздние рога» уже после измены возлюбленной, хотя требовались раньше. Итак, рогоносец становится таковым как бы запоздало, а по-хорошему ему следовало быть таковым, хотя и совсем не в том смысле, в каком обычно это понимается, изначально, и тогда он и не знал бы никаких матримониальных проблем.
⬅️ «Уперевшись рогом», 3/3
Как известно каждому, хоть немного знакомому с лингвистикой, идиомы переводить не следует, им нужно подбирать соответствие из искомого языка — что и неудивительно, ведь их суть в том и состоит, что вывести значение устойчивого оборота из одних составляющих его слов невозможно, смысл его почти всегда тесно связан с культурой народа, его употребляющего, и для иноязычника не ясен.
(Впрочем, правило это не совсем корректно: ведь есть языки, где фразеология куда реже употребима, нежели в иных, и в таком случае её следует передавать самыми обычными выражениями, по смыслу, — и наоборот, в обратную сторону превращая типичную речь в витиеватое высказывание, как следует всегда наступать, скажем, в случае переложения с английского на русский и обратно.)
Но что, если всё совсем иначе, и выражение имеет хождение в целом ряде языков, тогда как его истоки, напротив, не ясны вообще никому? В таком случае этимология запросто может оказаться далекоидущей, крайне древней и донельзя неожиданной… прямо как всё оказалось в данном случае.
Речь сейчас пойдёт о склонности, характерной не только для русской традиции, но и целого ряда европейских языков. И там, и здесь обманутого известным образом супруга принято именовать «рогоносцем»: так, в Англии и США про несчастного скажут, что он wearing horns, а во Франции — avoir des cornes, тогда как в Италии и Португалии его обругают соответственно cornuto и corno, что, хотя это и сложно представить, ещё более страшные оскорбления, нежели таковые же у соседей. Однако причём тут вообще рога? Какая тут связь?
В отечественной среде этим вопросом уже успели задаться, в чём легко убедиться, загуглив, и тем обнаружив тех, кто неизменно отвечал на него при помощи одного и того же набора крайне сомнительных этимологий, которые бездумно копировал друг у друга ряд изданий, изначально взяв их в «Словаре русской фразеологии» (1999).
Версии эти легитимны, и встречаются в академических исследованиях, что, впрочем, не делает их лучше, ведь большинство их возводит происхождение понятия к Средним векам, а то и позднее, чем сразу дисквалифицирует, ведь оно встречается уже у древних греков: согласно Артемидору (II в. н.э.) неверная жена «наставляет мужу рога» (κέρατα αύτω ποιήσεἰ), а комментарий к эпиграмме Лукиллия (I в. н.э.) именует мужа, «имеющего много Парисов в доме своей Елены», κερασφόρος, буквально «носящим рога»; последнее, собственно, является дрейнейшим известным упоминанием выражения.
Однако прежде чем продолжать, следует упомянуть один неочевидный ляп такого известного кинофильма как «300» (2006), в отличие от многих иных огрехов произведения, явно прошедший мимо широкой аудитории. В тот момент, когда царь Леонид тренирует сына (чего, к слову, быть никак не могло, поскольку последний был рождён уже после смерти отца в битве при Фермопилах, posthumously), их прерывает прибытие послов, и правитель успевает дать ребёнку последний совет: «First, you fight with your head», на что мать, царица Горго, добавляет собственный: «Then, you fight with your heart».
Естественно, посыл здесь невероятно прост, и «сражаться головой» означает «с умом», а «сердцем» — «с чувством»; проблема тут в том, что это в наши дни данным органам назначают подобные функции, а вот древние считали совсем иначе, и потому подобным образом бы никогда не высказались.
«Уперевшись рогом», 1/3 ➡️
Также и «культура микенских государств оказывается более секуляризованной, чем, скажем … архаических Афин»; таким образом, «гипотетическая эпоха полного господства магии над жизнью людей и здесь … отодвинулась в более далекое прошлое» только чтобы вовсе никогда не быть найденной, поскольку не основана ни на каким фактах.
Собственно, вся концепция «основывалась … не на объективном изучении материала, а … на неправомерной экстраполяции общеизвестных фактов секуляризации Европы в XVII-XX вв. и … обществ, попадавших в сферу воздействия европейской цивилизации. Картина эволюции от религиозного мрака средневековья к триумфу эмпиризма и утилитаризма была … продолжена в прошлое и распространена на все человечество, приводя к представлению о том, что в истории человечества можно проследить единую линию от абсолютного всесилия религии и магии в направлении постепенного ослабления их власти над людьми». Здесь мы снова убеждаемся в том, что ещё в начале прошлого века антропология и этнография зачастую представляли собой лишь мегаломанские проекции новоевропейцев.
Итак, магия это нечто большее, чем просто самая примитивная стадия вызревания религии, она может захватывать и интересовать далеко не только лишь самый первобытный ум. Но что именно она такое есть?
У эллинов для обозначения занятия волшебным было припасено сразу несколько терминов, в числе которых стоит назвать «гоэтию» (γοητεία) и «фармакею» (φαρμακεία), означавшие соответственно совсем тёмные дела и заговоры при помощи отваров и/или чар, всё то, чем занята волшебница Кирка уже у Гомера. Каждое из них регулярно используется греками в качестве оскорблений, как синонимы последнего шарлатанства.
В то же время, согласно проф.-клас. М. Дикье (2007?), «словом „маг“ (μάγος) … греки изначально называли представителей касты иранских жрецов-огнепоклонников», которые предположительно уже ко вт.п. VI в. проникли в малоазийские колонии греков, а затем и другие части греческого мира. Греки, а позднее и римляне, и впоследствии «не забывали, что это Персия была истинной прародиной магии, веря, что своим рождением последняя обязана Зороастру»: так считал, в частности, Плиний. Связь магии как явления с персами прослеживается и в мифах: так, у Медеи есть брат Перс и сын Мед.
Факт заимствования, впрочем, в глазах греков сам по себе вовсе не осквернял явление и вообще являлся их известным know-how, хотя и куда в меньшей степени, чем раньше было принято считать. В поздний период обучение у персидских магов (вместо прежних египетских жрецов) даже приписывали такой личности как Пифагор, и это несмотря на то, что тот имел устойчивую репутацию серьёзного учёного: согласно д.фил.н. Л.Я. Жмудю (1994), «даже Новое время дает немало примеров сочетания успешного научного поиска с увлечением астрологией, алхимией, магией, кабаллистикой и тому подобными оккультными и мистическими течениями», в числе таковых называя Кеплера и Ньютона.
Немыслимым такое совмещение не является даже в наши дни, хотя и вызывает где-то с XIX в. вопросы: только тогда можно говорить о явном противопоставлении этих явлений. Из этого следует, кроме прочего, что т.н. «традиционалисты» из числа «примордиальных», тех, что призывают при виде устройства сложнее лампочки бежать в лес, известных своей ненавистью к науке за то, что она, по их мнению, «расколдовывает мир», в очередной раз оказались последователями вовсе не какого-то аутентичного восприятия мира, присущего их предкам, а очень даже модернового, появившегося совсем недавно.
«Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам», 2/3
В XIX и нач. XX вв. в антропологии большой популярностью пользовались теории, восходящие к И. Бахофену (1861), Л. Моргану (1877) или даже Ж. Лафито (1724), согласно которым общества, в которых доминировали женщины и почитавшие „хтонических“ богинь (или даже единую во многих лицах Великую Богиню-Матерь) были одной из ранних стадий культурной эволюции, которые претерпели когда-то вообще все человеческие общества.
Уже к сер. прошлого века этот миф о «первобытном матриархате», как не имеющий под собой совсем никаких оснований, был без остатка отвергнут в научной среде, исключением тут стали, по словам клас. С. Пембрука (1967), одни лишь последователи Энгельса, поскольку тот в своё время был большим поклонником идеи, да и то это касалось лишь меньшинства их: только тех коммунистов, что обитали в СССР и, позднее, Китае, прочие же легко оставили концепцию.
Действительно, чуть ли у одних только у нас это сомнительное построение продвигалось и преподавалось как вполне обоснованное и легитимное вплоть до самого недавнего времени, поскольку, помимо прочего, хорошо соответствовала задуманному (по крайней мере, спервоначалу: потом они от этих идей отказались) большевиками плану по уничтожению традиционной семьи, а в перспективе и вообще какой-либо. Из этого, как отмечает этн. В. Кабо (1995), следует вывод, что во имя идеологии «в сфере общих концептуальных построений советская история первобытного общества все еще вращается в кругу понятий столетней давности». А в ненаучной среде концепция и сейчас живее всех живых.
Но на чём она вообще были первоначально основаны, ведь не из головы же взяли её идеологи свои допущения? Отнюдь, они опирались на обширные сведения, оставленные, казалось, наилучшим авторитетом из возможных — древнегреческими авторами.
С самого начала аргументы «матриархистов», как их именуют противники, согласно Пембруку (1971), восходили преимущественно к эллинам, вот и поныне, пишет он, для того, кто полезет разбираться в дебри построения, «Античность … остаётся отдельной проблемой»: уже Лафито, первый, кто заговорил о «власти женщин» у первобытных людей, опирался в своих рассуждениях не только и не столько на то, что наблюдал у индейцев, к которым был направлен миссионером, но куда более — на вычитанное ими у греков.
То же верно и для ему сподвигнувших: согласно проф. рел. С. Эллер (2011), «большинство свидетельств первобытного матриархата, которые приводит Бахофен, взяты им из античных мифов»: к примеру, сказаний об амазонках, а также рассказа, согласно которому женщины до того, как Посейдон проспорил покровительство над Афинами, тоже обладали в городе избирательными правами. Впрочем, призывал в свидетели Бахофен и античных историков, скажем, Полибия, который сообщал о том, что жители Локр в Италии вели происхождение по материнской линии, а также Геродота и других, которыми немало напоминающего власть женщин сообщал о нравах окружавших ойкумену племён.
Однако доверившись грекам, Лафито, Бахофен и последователи не могли ошибиться сильнее: этот хитроумный народ просто-напросто ввёл наивных новоевропейцев в заблуждение. Сообщаемые ими сведения всегда имели лишь очень опосредованное отношение к истине, являясь тем, что в наши дни называют концептуальными, постмодернистскими построениями. Если говорить совсем просто, это был прикол, понятный всякому греку, но оказавшийся совсем неочевидным для нашего современника.
Итак, как подытоживает д.ф. П. Видаль-Накэ (2001 [1981]), «Пембрук не только показал, что многие древние источники здесь не выдерживают критики … но и объяснил внутреннюю логику самой концепции», очень напоминающую ту, которой много позднее греков оперировали Гегель и новофранцузские философы, в частности, (пост)структуралисты.
Вот и В. Буркерт (1985 [1977]) убеждён, что «главенство женщин в … мифе следует объяснять иначе, структурно и психологически». Как именно? Что же, всё дело в том, что «полис, своеобразный „мужской клуб“ … греческие историки и „этнографы“ пытались обрисовать с помощью диаметрально 💳читать далее…
УПЕРЕВШИСЬ РОГОМ
Как известно, не только в России, но и вообще везде в Европе обманутого известным образом мужа именуют «рогоносцем». Издревле таких высмеивали, пририсовывая им ветвистые рога, а в наши дни разнообразные алармисты-мдшники именуют их «аленями». Но почему? Причём тут вообще рогатость?
Сразу замечу, что если погуглить, то можно без труда натолкнуться на целый ряд изданий, который этим вопросом уже успел задаться. Однако набор этимологий, которые они бездумно копировали друг у друга, почти всех из которых возводят происхождение выражения к Средним векам, неудовлетворительны: ведь о том, что неверная жена «наставляет рога», говорили уже древние греки, из чего следует, что идиома эта куда древнее.
Чтобы понять её суть, нам с вами предстоит углубиться я в недра архаического мышления греков, того, как они понимали устройство человеческого тела, в частности, головы, из которой и растут рога. Их восприятие анатомии сильно отличалось от принятой в XXI в., из чего, собственно, и следуют все нюансы.
Изучая вопрос, мы заодно поймём, почему англоязычные называют сексуально возбуждённого человека «рогатым», horny, рог единорога согласно представлениям Средних веков способна была заполучить только девственница, а христианская церковь запрещала пить из рога, на закуску же — то, почему библейский Самсон потерял всю свою силу, когда лишился волос, а распущенные волосы женщины в былые времена считались не менее неприличными, сколь и полная нагота.
Обо всём этом и многом другом читайте в новом тексте «Эллинистики»!
«Нет предела совершенству», звучит старинный девиз, справедливый, по мнению некоторых, и для такого, казалось бы, совершенно завершённого явления, как древняя мифология. Иначе как объяснить существование разнообразных «улучшаторов», стремящихся доработать «преданье старины глубокой» хотя бы, скажем, в виде явления, именующегося fanfiction? (Который, разумеется, в силу практически полной неспособности таких авторов понять контекст, в котором создавались древние мифы, их глубинной сути и назначения, неизменно получается в лучшем случае крайне отвратным.)
Впрочем, для того, чтобы коснуться подобного, так далеко ходить не требуется, «улучшаторы» засели много ближе, — скажем, в комментариях к некоторому видео на Ютубе. Там представлена одна из сцен пеплума Troy (2004), крайне вольной экранизации Гомера, изображающая бой Ахилла и Гектора. Оный здесь зачем-то осуществляется так, как будто речь идёт о чём-то навроде согласованного рыцарского поединка, идёт «честно» и по правилам едва ли не спортивным.
Замечу, что нечто похожее у Гомера действительно упоминается: подобным образом, скажем, вступают в бой в III песни Менелай и Парис, но там действо специально заранее обговаривается, и война как бы приостанавливается, войска же прекрасно осознают, что им не должно вмешиваться, но вместо этого лишь наблюдать.
Когда же много позднее в XXII песни Илиады разгневанный Ахилл преследует Гектора в последний час жизни последнего, ни о чём таком не идёт и речи. Не говорит об этом и кинофильм; однако же, несмотря на это, там мы видим, что Гектор, узрев прибытие одинокого Ахилла под врата Трои, попросту и без затей выходит, чтобы сразиться с врагом один на один. Причиной его подобного поведения являются исключительно сомнительные решения постановщиков.
Эта-то странная ситуация и заставила некоторых комментаторов восхититься, а заодно и посетовать, что-де ушли безвозвратно те времена высокой чести, когда никто якобы даже и не осмелился бы помочь своему защитнику стрелой с городской стены. Другие на это замечали, что это явная художественная глупость, пеняя, однако, её не создателям кинофильма, но самому Гомеру, и заверяя, что сами они, будь авторами, такого антиреализма бы никак не допустили.
Однако у ионийского аэда, разумеется, ничего подобного нет и в помине: Гектор у него в той же сцене отнюдь не спешит сойтись в схватке с Ахиллом, но, напротив, бежит от него со всех ног как раз под защиту союзников: однако же «сколько он раз ни пытался, у врат пробегая Дарданских, броситься прямо к стене, под высоковершинные башни, где бы трояне его с высоты защитили стрелами», так ему этого этого Ахилл сделать и не позволяет. Греки, в свою очередь, тоже не прочь угостить ненавистного врага из своих луков, чему противится уже сам «Пелид быстроногий, им запрещая бросать против Гектора горькие стрелы», опасаясь, чтоб «славы … не отнял пронзивший, а он бы вторым не явился».
Как мы видим, здесь «улучшаторам» делать попросту нечего, ведь в сцене ничего нельзя ни добавить, ни отнять, она абсолютно цельная, а психология происходящего очень даже реальна. Иное же мнение вызвано исключительно поверхностным знакомством с мифом через скверные пересказы, знакомство с ними через игру в испорченный телефон, напевы в оный различных Рабиновичей.
Эту же проблему мы увидим и в другом случае, довольно вопиющем, тоже связанном с Ахиллом: доводилось слышать упрёк в сторону его матери, что, мол, не слишком-то мудро она поступила, когда закаливала героя в младенчестве в водах Стикса. Ведь она тогда удерживая его за пятку, тем самым оставив слабое место, пресловутую Ахиллесову пяту, а ведь могла бы, мол, защитить вроде как и полностью, с ног до головы, погрузив целиком, найдя для этого способы. В очередной раз здесь как бы полагается, что древние были наивны, и им, видимо, просто не пришло в голову лишний раз задуматься над этим сюжетом.
«„Улучшаторам“ мифа», 1/2
Так или иначе, согласно д.фил.н. Л.Я. Жмудю (1994), «мифология отнюдь не была стержнем греческого мировоззрения», по д.ф.н. А.И. Зайцеву (2000), «никогда не занимала доминирующего положения в жизни, сравнимого с ролью религии в древнейшем Риме, в древнем Египте, в средневековой Европе или в ранних исламских государствах».
По этой причине даже если некоторый религиозный аспект и имелся в контексте Олимпийских игр, он никак не мог играть той роли, какую ему тут пытаются приписать, и все выше встреченные попытки сопоставлений, проведения прямой линии и преемственностм, и тем объяснить вообще всё, столь часто встречающиеся у таких поверхностных аналитиков, абсолютно беспочвенны.
Впрочем, ещё важнее тот факт, что практически ничего общего у того, что Михайлин (2005) называет не иначе как «кубертеновым клоном», и античным оригиналом не имеется, и «когда барона де Кубертена обвиняют в попытке механистически пересадить на современную европейскую почву некий греческий феномен, обвинения … бьют мимо цели: возрожденные олимпиады к Олимпийским играм VIII-VI вв. имели столько же отношения, сколько … голливудский блокбастер „Троя“ — к Гомеру или к реальным историческим событиям конца XIII в. до н.э. Сохранен ряд имен и названий; все остальное — добротный надежный XIX в.»
Именно там и следует искать истоки всех проблем, пеняя на новоевропейцев, а отнюдь не древних. Ведь на деле вовсе не прежние, но современные игры родились в тесном сплетении с разнообразной мистикой: достаточно сказать, что среди тех, кого де Кубертен пригласил 16 июня 1884 г. на конгресс, завершившийся основанием МОК, были Е.П. Блаватская и Алистер Кроули. Вот здесь и правда неплохая почва для далекоидущих рассуждений, и тот же сатанизм можно приплести куда убедительнее, если очень захотеть (всё это я, естественно, оставляю любителям подобного).
Замечу под конец, что не только в таких узких и специальных аспектах население склонно заблуждаться насчёт Олимпийских игр, но и в том, что касается, как ему кажется, трюизмов, «общеизвестных фактов», таких как, скажем, пресловутое «олимпийское перемирие». Его степень была сильно преувеличена в наши дни, когда принято совсем иное, нежели у греков, отношение к войнам; Кайл даже называет текущее отношение «запредельной идеализацией» (overly idealized), и безусловно современной является манера исключения из соревнований «страны-агрессоров».
На деле же эта ἐκεχειρία вовсе не представляла собой всеобщий мир, εἰρήνη, но лишь запрещала беспокоить войной само место проведения соревнований, не допуская армии в Элею и обеспечивая безопасный проход для путешественников туда и обратно, да и это всё было больше намерением, нежели реальностью. «Перемирие вовсе не останавливало войны, но также и войны не могли помешать играм», подытоживает он, и приводит знаменитый пример 480 г., когда греков не отвлекло от состязаний даже вторжение персов.
Пожалуй, только у иных из встреченных в ТГ глубокомысленных размышлизмов на тему актуальных событий степень поверхностности и достигает той, которой иначе может похвастаться одна лишь столь «любимая» мной «популяризация науки».
Сейчас вот внимание местных политических аналитиков массово приковала фантасмагоричность очередной итерации Олимпийских игр современности, они дружно пробуют рассуждать об истоках и предпосылках абсурдности происходящего. В частности, активно распространились мысли некоего П.В. Мультатули, убеждённого, что удивляться происходящему во Франции не следует, ведь и «изначально … игры были посвящены бесам», будучи «религиозными мистериями, посвященными „богиням“ плодородия Деметре и царства смерти Персефоне», а сейчас просто «сатанизм отбросил все маски и личины», и «спрятавшиеся за спортом демоны … вернулись в своем обличье».
Такой вот очередной пример самого нарочитого религиозного фундаментализма, попытки отката к былым радикализму и нетерпимости и создания эдакой христианской версии ваххабизма, «православного шариата».
Всё это, правда, к православию как раз почти никакого отношения не имеет, и является явным подражанием западным протестантам, равно английским и американским, i.e. той ветви религии, которая наиболее активно подвергалась реазиатизации, возвращении к тому, что фил.-клас. Ф.Ф. Зелинский (2003 [1918]) называет «отравой, внесенной иудаизмом в христианство».
Сам он искренне убеждён, что вовсе не он, но «античная религия … есть настоящий ветхий завет нашего христианства», а ей, напомню, нетерпимость была вовсе неизвестна, и в чужих богах они видели вовсе не демонов, но ипостась собственных, в поздний период, к примеру, преспокойно отождествляя Зевса и Яхве. Такое вот пишет человек, действительно имевший отношение к той самой православной России.
Впрочем, есть и другие виновники, и склонность к вышеописанной редукции христианство почерпнуло скорее в зороастризме, где, как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), выделялась земля «света и добра, осеняемая благословляющим присутствием на ней Ахурамазды», которой противостоит весь остальной мир, и это — «территория тьмы, населенная демонами и поклоняющимися демонам народами и подконтрольная Анра-Манью»: прислужники этого местного Сатаны не гнушаются обманывать наивные народы, являясь к ним под видом разнообразных местных богов.
То же отражает и Библия: так, ап. Павел был уверен, что «язычники, принося жертвы, приносят бесам (δαιμονίων), а не Богу». Мысль эта также хорошо выражена не кем иным как Робинзоном Крузоэ, как раз протестантом, который через какое-то время после встречи с Пятницей решил обратить последнего, заявив, что жрецы его племени «если … и беседуют с кем-нибудь на горе, так разве со злым духом», после чего «подробно распространился о дьяволе … рассказал, как он выдает себя за Бога среди народов, не просвещенных словом Божьим, и заставляет их поклоняться ему».
Эту манеру мышления, не побоясь обвинения в том, что сейчас называют ageism, назовём детской: ведь это весьма юному возрасту присуще возмущаться и спорить, когда маме доводится упомянуть, что сейчас они читают-де сказку, легенду, о том, чего, скорее всего, никогда не было.
Грекам, рано возмужавшим, было принять подобное нетрудно, но по мере деградации античной цивилизации, эту способность оная быстро растеряла, и уже в эллинизм можно встретить художественную литературу более раннего периода, принимаемую за историческую истину, даром, что речь может идти о комедии, откровенном и нарочитом стёбе. Всё же касается и истории Атлантиды, только здесь ситуация бесконечно хуже, ведь речь идёт о сложном философско-концептуальном построении.
Последнее потомкам оказалось постичь не совсем по силам: так, пишет Видаль-Накэ, только в 1779 некто Дж. Бартоли «впервые понял то, что никто не понимал со времен Платона»: что последний сочинил Атлантиду, чтобы вывести некий тезис, а вовсе не описывал нечто действительно существовавшее.
Все прочие же здраво, как им казалось, рассуждали в таком духе: «Греки не дураки были, чай, явно нас не глупее, чтобы просто сидеть выдумывать невесть что. А значит, основано на реальных событиях». И такой ход мысли неудивителен, он присущ человечеству по умолчанию, ведь в массе ему и не должно быть доступно то, что принято называть эстетикой, она вне его оптики. Напомню, что греки так называли то, что по определению не «попробуешь на зуб», принципиально вне деятельности, из которую можно извлечь непосредственную, явную, очевидную выгоду.
Взрослели новоевропейцы долго, и во времена Видаля-Накэ (2001 [1981]) ещё впечатляли газетными заметками, на полном серьёзе заявляющими, что советские подлодки после более чем десятилетних поисков в районе Гибралтара обнаружили лишь складки морского дна, а вовсе не сам затонувший остров, как думали (sic!). «Русские говорят, что это не Атлантида», уточняет заголовок: вот же, а были ведь все шансы на обратное, неправда ли?
И это несмотря на то, что голоса скептиков раздавались к тому моменту уже давно, да и, право, по правде тут удивляешься только, что такие вещи вообще оказалось нужно проговаривать… как мы, однако, видим, они звучали радикально не только тогда, но и продолжают ныне.
Так, Н. Фрере (1749-1751), писал, что «если бы наши современники, жаждущие найти остров атлантов Платона в Америке [sic!], дали бы себе труд чуть-чуть подумать об основном замысле “Тимея” и “Крития”, они бы увидели, что на все это следует смотреть как на философскую выдумку». Того же мнения придерживался Ж.-Б. д'Анвиль (1768): «Почему бы в рассказе Платона об этом событии не увидеть … философа, погруженного в размышления скорее блистательные, чем правдоподобные?».
Наконец, пишет Видаль-Накэ, в 1841 г. Т.-А. Мартен «разобрал все гипотезы, выдвинутые разными учеными и полуучеными по поводу местонахождения исчезнувшего острова … он выражается предельно ясно: „По моему мнению, Атлантида не имеет отношения ни к истории событий, ни к реальной географии“ … и заключает: Атлантиду „пытались найти в Новом Свете. Нет, она принадлежит к другому миру, располагающемуся не в пространстве, а исключительно в читать далее…
«Где на самом деле находится легендарная Атлантида, которую искали советские подлодки», 3/18
«Атлантида?», сразу же спросят некоторые: «Это что-то на рентвшном?» Ну, это же там, на «первом мистическом» ведь о подобном обычно рассуждают, не так ли? После чего постараются держаться от темы как можно дальше, чтобы не оказаться, не приведи боги, замеченными в порочащих связях, к примеру, не станут и читать настоящий текст.
Подобная реакция, конечно, встречается преимущественно у контингента, который можно охарактеризовать как «наивные обыватели»: люди, путём наблюдения за которыми, по Гоббсу, «мы ежедневно убеждаемся», что они, «те, кто заботится лишь о своей утробе и своем покое», «согласны скорее верить всякой нелепости, чем беспокоить себя ее критической проверкой».
Но постойте, разве не логичнее так охарактеризовать саму целевую аудиторию упомянутого канала, которую он и накачивает сочиняемыми им глупостями? Безусловно, однако в случае оных такой диагноз очевиден; другое дело — те, кто стал жертвами контакта с деятельностью тех, кто себя называет «борцами с лженауки».
Про них всё это верно будет не менее, против того, что сами они считают. Интоксикация «популяризацией» приводит у них к очень определённой аберрации восприятия: они искренне уверяются, что истину не только возможно объективно отличить от заблуждения, но это ещё и относительно нетрудно сделать, — что и пытаются совершить прямо-таки с наскока. Проявляется это исключительно в том, что оные начинают бояться и избегать всего напоминающего хотя бы отдалённо пресловутые «лженауку» и «обскурантизм».
О чём это тут идёт речь? Да всё о том, что многим таким достаточно увидеть слово «Атлантида» в тексте, чтобы отнести исследование к тому самому «мракобесию», что наблюдалось в случае прошлой итерации данного исследования. Ну и что, казалось бы, много разве с простаков возьмёшь? Возможно, что и так, но впечатлило вашего покорного тут то, что соответствующая деформация затронула и тех, кто вроде как зовётся учёными, впрочем, понятно, к выдающимся из числа таковых не относясь даже в самых своих смелых мечтах. И поныне могу припомнить их бурную и необоснованную реакцию, причём и таких, насчё которых затем было замечено, что эти Античность вроде как преподают…
Всё это было вызвано исключительно формой, содержание же таковский люд уже не интересовало. Что и неудивительно, ведь, как известно, вообще все люди, интересующиеся вопросами, делятся на две неравномерные группы: тех немногих, кого интересует суть, аргументы, логика и т.п., и большинство прочих, способных воспринимать что-либо исключительно через призму где-то уже почерпнутых стереотипов.
«Где на самом деле находится легендарная Атлантида, которую искали советские подлодки», 1/18
Учитывая уровень познаний и представлений Екатерины, а также её первую реакцию замести всё под ковёр, нетрудно предположить, что и волшба у неё будет на том же уровне незнания и лжи. Что я и предлагаю потенциальным и имеющимся клиентам принять к сведению.
Теперь же будет конкретный разбор глупостей, которыми она угостила несчастную публику. (Вообще же, конечно, надо бы уже твиттер себе завести, где подобные преследования очень любят и замечают, а осуществлять их можно с присущим платформе размахом. Вы как считаете?)
Текст посвящён истории Дня матери, которую автор пытается изобразить невероятно старой, уходящей к неким додревним культам, скорее всего, почерпнув мысль в соответствующей статье из русской Википедии, очень уж там похожее пишут. Ссылаются при этом предсказуемо на «Британнику»: ведь, как уже исследовалось, именно в Викторианской Англии было выдумано материнство в нынешнем радикальном виде, редуцирующим женщину зачастую до состояния не более чем биоинкубатора, — и при этом имели нахальство учить, что такое положение дел не ново, но примордиально.
Когда более поздние последователи И. Бахофена, автора оригинальной концепции матриархата, её улучшили, ими выведенная «сильная независимая», по словам проф. антр. Джоан Бамбергер (1974), подозрительно стала напоминать средневикторианские представления об идеальной женщине, и, таким образом, весь концепт лишь якобы утверждал женовластие, на деле же насаждал status quo.
День матери уходит корнями в почитание богинь земли, растительности, плодородия.
Традиция отмечать этот день появилась в Древней Греции, где … существовал праздник – мартовские иды
образ Великой богини, которому люди поклонялись с древнейших времен
в честь богини-матери Реи и Кибелы
ГДЕ НА САМОМ ДЕЛЕ НАХОДИТСЯ ЛЕГЕНДАРНАЯ АТЛАНТИДА, КОТОРУЮ ИСКАЛИ СОВЕТСКИЕ ПОДЛОДКИ
«Что за глупости?», спросят сразу некоторые, увидев название. Какие ещё подлодки, какую Атлантиду? Это всерьёз? Ну, бред же? Хотелось бы. Правда. Но нет: это происходило в 80-ые всерьёз и взаправду.
Всё дело в том, что для новоевропейцев концепция этого острова была так важна, что многие и по сей день не в силах с ней расстаться: аж в 1933 г. организация искателей затерянного острова заявила, что никогда не откажется от идеи Атлантиды, и плевать они хотели на «нудные научные аргументы».
Хотя может показаться, что Атлантида — это исключительно «что-то на рентвшном», это верно разве что для самого недавнего времени, прежде же на протяжении веков это была ключевая в мышлении развитого человечества идея, её интерпретации всерьёз влияли на геополитику.
В какой-то момент с Атлантидой тесно оказался связан даже народ Израилев: скажем, очень многие были убеждены, что «десять потерянных колен» удалились именно туда. И в наши дни печально известный «популяризатор науки» Э. Шломо Юдковский, сам являющийся евреем, не отказал себе в удовольствии поэксплуатировать тему.
Первым же, кто упомянул Атлантиду, что на удивление мало кто знает, является небезызвестный философ Платон, который, выводя остров атлантов в своих сочинениях «Тимей» и «Критий», всего-навсего продолжал свои прежние построения, известные по «Государству», а затем развитые в «Законах».
Поскольку новоевропейцы веками плохо были включены в контекст, сопутствующий созданию этих произведений, никто из них не мог и примерно понять, что же великий афинянин имел в виду. К счастью, сейчас уже всё не так, и в чём тут, собственно, дело, хорошо известно — в т.ч. станет и вам, если ознакомитесь по ссылке (которая, кстати, ведёт к посту в открытом доступе, не закрытому пейволлом).
Что же до Хэллоуина, то он много старше, чем празднество народа, сочинившего вышеупомянутую песню, и те, кто называли его Самайн, уже утратили всякое понимание его глубинной сути. Древнейшие упоминания о нем не сообщают ничего кроме смутной, неясной связи с мёртвыми, которые в этот день вроде как начинают ходить среди живых, поскольку истончается завеса, отделяющая миры тех и других: отсюда и проистекает основной и наиболее узнаваемый элемент праздника, переодевание в различную нечисть, предпочтительно то, что называют «немертвым», undead. Впрочем, и ношение костюма просто необычайного персонажа вполне отвечает идее — тем сильнее, чем более оный отличен от самого перевоплощающегося.
Только в наши дни, благодаря развитию науки компаративистики, той, которая indoeuropean studies, стало ясно наконец, что здесь к чему: в своё время, в глубочайшей древности, когда индоевропейцы ещё были единым народом с общим языком, то был день возвращения домой «армии мёртвых», ужасающей и знаменитой Дикой охоты, представлявшей собой на деле молодёжные юношеские отряды, инвестные как *kóryos, тема которых здесь уже не раз затрагивалась. Целых полгода до своего триумфального homecoming a.k.a. νόστος эти молодые люди жили вдали от общества, которое их породило, что было их испытанием в процессе получения аттестата зрелости.
Их излюбленным приёмом в процессе этого «выгуливания» было притвориться, да так, чтобы и самим поверить, «нечистой силой»: в первую очередь, оборотнями, затем — умершими людьми. Последними они до своего возвращения у себя дома, собственно, и считались, были там уже «отпетыми» и оплаканными, а оное, соответственно, проходило по категории воскрешения. Фрэзер и примкнувшие английские болтуны в своё время сочинили не имеющую отношения к реальности «умирающего и воскресающего бога», однако своё здравое зерно в ней было: просто происходило описываемое не с небожителями, но со вполне земными, и в массовом порядке. В их случае undead означало, что они и не были по-настоящему мертвы, хотя концептуально вообще все воспринимали их именно так, от врагов до ближайших родственников.
Известные легенды, связанные с Самайном, сохранили только рудименты древней сути явления, однако нечто отдалённо знакомое мы разглядеть-таки иногда можем: так, герой Келит упоминается как лидер фианны, которая и является ирландской версией *kóryos, и также сказано, что он убивает троих, обернувшихся волками, наконец, именуется «быстроногим» и талантливым сказителем, что, как мы помним, тоже является характерными чертами молодёжи в таких отрядах.
Trick or treat и его аналог у нас, колядки, обычай, при котором дети обходят дома и с некоторой добровольно-принудительностью добывают у хозяев сласти — вот и всё, что осталось от прежней пробирающей до мозга костей суровости kóryos, который, действительно, посещал поселения — только чтобы не оставить хозяевам вообще ничего, часто — и самой жизни, да и вообще сравнять на своём пути всё с землёй; отнюдь не напрасно их сравнивали с саранчой, и даже их бог-покровитель, кроме волков и прочего, повелевал также этими насекомыми.
«Борцам с неизбежностью», 2/3
Однако почему именно вино? Как оно может заменить и восполнить естественную влагу? Всё дело в том, пишет Онианс, что «древнейшие греки признавали родство людей и растений», соответственно и «жидкость, содержавшаяся в человеке, отождествлялась с соком растений», была буквально тем же. Позднее Аристотель, выводя свою концепцию души, также полагал, что растения обладают такой душой, которая есть и у человека, просто у него она тем не ограничивается, а содержит кроме этой и более сложные части.
Ими вообще «считалось, что животная жизнь и растительная существуют по одним и тем же принципам», в частности, это касалось высушивания, порой необходимого для новой жизни, ведь, «как правило, для получения урожая семена нужно предварительно подсушить, т.е. как бы умертвить … Этот период покоя, сухости, почти смерти зерна … во время которого совершаются изменения, необходимые для нового порождения». Тут можно заодно увидеть, что идея перерождения души, реинкарнации, или, точнее, метемпсихоза (μετεμψύχωσις), логически вытекала из народного мышления, а вовсе не возникла откуда-то внезапно.
Кроме прочего, «из представления о жизни как жидкости и о сухости умерших вырастает широко распространенная идея „живой воды“», которую греки знали в виде легенды, известной из схолиона к «Государству», рассказывающей о Главке, получившем бессмертие из соответствующего источника (αθάνατος πηγή), использованием подобной же воды Геродот объясняет долгожительство эфиопов.
«Этой же идеей объясняется попытка омолодить старика, сварив его в кипятке: таким образом в человека поступает эон взамен его собственного, уже иссякшего»: в частности, такое обещалась проделать Медея, впрочем, в большинстве случаев жестоко обманув. Отсюда вытекают все новоевропейские сказания такого рода, начиная с «Конька-Горбунка» и заканчивая историей поиска источника конкистадорами в Америке. «Эту же мысль мы обнаруживаем в крещении», продолжает Онианс: «не просто омовении, но передаче с водой новой жизни»: «крещение, как и кипячение в котле, воспринималось как новое рождение».
Ещё живым тоже крайне важно восплонять запас своей «влажности», эона, который неизменно уходит, например, с потом; впоследствии Плиний вслед за древними «отождествляет эту жидкость с жиром … позже … и костный мозг (medulla). Итак, «жир, костный мозг … идентифицировались с жидкостью и жидкой составляющей жизни».
По ходу дела теперь, пишет Онианс, «мы можем лучше понять и обычай смазывать тело маслянистой жидкостью или мазью»: то же оливковое масло, которым столь любили натирать тело греки, согласно их представлениям, «проникая сквозь поры, возвращало телу утраченное с потом вещество жизни и силы». Ведь «с точки зрения греков, суть умащения заключалась в проникновении вещества в тело», введении его под кожу. Похоже мыслили потом и римляне: так, у Плавта персонаж «восплоняется (replere) мазями», а у Петрония уставших «восстанавливают» (refecerunt) маслом.
Вернувшись после этого небольшого экскурса назад к жертвоприношению, «теперь мы понимаем, что боги вовсе не были обмануты — они получали вещество жизни», подытоживает Онианс. Для них воскуривалась сама псюхе, содержащаяся в жире и костном мозге, точно так же выпаривалась, как и при кремации: «На погребальном костре вещество жизни отделялось от тела и исчезало в виде пара. В виде пара поднимается к небесам и приношение богам, высвобожденное огнем на алтаре».
Итак, в то время как люди поедали тела животных, боги ели последних души. Они поглощали эон, а ведь это слово вовсе неспроста в наши дни имеет значение «вечность», да и римский аналог понятия звучит весьма всеобъясняюще: aeternitas.
«„На тебе, Боже, что нам негоже“: о рациональности жертвоприношений», 3/3
Ранее мы уже успели понять, в чём с точки зрения древних состояла концептуальная суть жертвоприношений: в их ходе как бы вырисовывалось место такого явления как цивилизация в великой дихотомии, которую Ницше характеризовал как «аполлоническое-дионисийское», а Батай — «трансцедентное-имманентное», восстанавливался, хотя бы и лишь отчасти, созданный по вине человека в ней дисбаланс. Рассказано было, что, как и почему приносится в жертву на примере, пользующим метод, любимый равно самими греками и наследующими им новофранцузами, структурный, от обратного.
Напомню также, что в жертву ранние греки приносили преимущественно зерно, вино и мясо. Однако выбор в пользу именно этого набора выходит за рамки описанной ранее логики, по которой возвращается обратно в суверенность прежде из неё изъятое в ходе производства. Есть тут и кое-что ещё.
В ходе типичной жертвы, как правило, убивался бык, либо множество их, после чего получившееся мясо готовилось и съедалось присутствовашими, что было важнейшей частью процесса. Его роль была столь важна, что даже используется как сильнейший аргумент против того, что пифагорейцы, как когда-то считалось, практиковали вегетарианство: ведь, как пишет д.фил.н. Л.Я. Жмудь (1997), «пифагорейские гетерии … были теснейшим образом связаны с политической деятельностью», а «от политика … любой официальный религиозный праздник требовал участия как в жертвоприношениях, так и в последующей трапезе», и отказ от принятия мяса поставил бы крест на их социальной жизни, что со всей очевидностью не так, — ведь, напротив, влияние последователей Пифагора было огромно, они так или иначе участвовали в управлении множества городов Великой Греции, что на юге Италии.
Итак, греческая жертва осуществлялась, если так можно сказать, безотходно, употребляясь там же, на месте, в пищу, сжигалось же только то, что нельзя было съесть: у Гомера, отмечает проф.-клас. Р. Онианс (1999 [1935]), доля богов в жертвоприношениях это зачастую одни только «μηρία, т.е. кости … укрытые жиром и политые или не политые вином». Иными словами, богам даровались в основном какие-то отходы, что немедленно заставляет вспомнить ту самую фразу «на́ тебе, Боже, что нам негоже».
Это заставляло многих рассуждать о рациональности или даже несерьёзности греческой жертвы, которая вроде как ни во что не ставит олимпийцев, даруя им буквально мусор: другой пример такого рода можно найти хотя бы у Эзопа, в басне про путника, который обещал жертву Гермесу, однако имел лишь миндаль и финики, и в итогу даровал богу одну лишь скорлупу от орехов и косточки от плодов… Может, это верно и про богов?
Согласно Ониансу, уже «со времен Гесиода люди гадали, почему им достается вкусное мясо и внутренние органы жертвы, а богам только кости и жир»: сам великий рапсод полагал, что так вышло, когда сочувствующий людям титан Прометей задумал обхитрить Зевса, в те времена враждебного человечеству.
Согласно «Теогонии», «тушу большого быка Прометей многохитрый разрезал и разложил на земле, обмануть домогаясь Кронида. Жирные в кучу одну потроха отложил он и мясо … Белые ж кости собрал он злокозненно в кучу другую и … покрыл ослепительным жиром», после чего предложил громовержцу выбрать, что всегда будет даровано богам, а что станут забирать себе люди.
«„На́ тебе, Боже, что нам негоже“: о рациональности жертвоприношений», 1/3
Так, разум они помещали вовсе не в голову, но в район лёгких (φρένες), будучи цивилизацией устного слова, великими любителями и умельцами говорить. Голова же, по их мнению, была наполнена совсем иным — жизненной силой, отождествлённой с душой, «псюхе» (ψυχή): согласно проф.-клас. Р. Ониансу (1999 [1951]), «жизнь содержалась во „внутренностях“ головы (εγκέφαλος), т.е. в мозгу и спинномозговой жидкости».
Руководствуясь этой логикой, пишет д.фил.н. М.А. Корецкая (2014), можно понять, почему Афина отвергла прежде любимого ею героя Тидея, отца её любимца Диомеда, увидев, как он, смертельно раненый, высасывает мозг из расколотого черепа убитого им противника: возмущена она была не столько мерзостью, сколько нечестивостью происходящего, ведь герой, по сути, пытался отменить собственную смерть, компенсируя стремительно утрачиваемую им жизненную силу, поглощая оную напрямую из её источника.
Будучи схоже по цвету, вещество это затем оказалось отождествлено с другой дарующей жизнь жидкостью, и «позднее в Греции господствовало представление, согласно которому семя являлось псюхе и накапливалось в голове», тогда как функцию тестикул полагали вспомогательной и крайне ограниченной. Как пишет Онианс, «кажется вполне естественным и логичным, что жизнь или псюхе, которой человек наделяет другого, исходит от его собственной … т.е. из его головы, и потому семя, несущее новую жизнь, должно состоять из того же вещества».
Всего этого долго не были способны понять новоевропейские учёные, упорно переносящие на греков свои представления, оттого и Афину записав в богини мудрости на основании рождения её из головы Зевса, и, далее, в мудрые птицы — животное-атрибут богини, сову. В действительности же здесь всё довольно просто, и «миф о рождении ребенка из головы Зевса объясняется поверьем, согласно которому в голове содержится семя». Афина же, к слову, к мудрости имеет ноль отношения, её функция — то, что французы называют les ruses de l'intelligence, а англичане — cunning intelligence: нечто вроде хитроумия.
К слову, если тут кому-то вдруг вздумается посмеяться над греками за подобные взгляды, столь далёкие от актуальных представлений современной анатомии, ему следует, как водится, «на себя оборатиться»: ведь, по иронии, упомянутая выше неспособность никак не помешала новоевропейцам это восприятие древних преспокойно, нимало не критикуя, пронести в виде научной теории до наших дней; как пишет д.фил.н. Л.Я. Жмудь (1994) «взгляд на мужское семя как на часть головного мозга продержался в европейской науке вплоть до нач. XVIII в.»
Итак, голова, по мнению древних, содержала жидкую порождающую силу, которая была столь велика, что не могла удерживаться внутри, проявляясь, к примеру, в виде волос: согласно Аристотелю, оные «на ней растут благодаря этому изобилию влаги», а персонаж Плавта «вычёсывает локоны от самого мозга». Как указывает Онианс, «волосатость считалась признаком половых сил, а лысина изобличала утрату семени», что подкреплялось наблюдением, по Алкмеону в передаче Аристотеля, что волосы бороды начинают расти тогда же, когда начинается половое созревание, и, соответственно, производство семени. Безбородость же увязывалась с бесплодием, будучи характерной для евнухов.
⬅️ «Уперевшись рогом», 2/3 ➡️
В то же время и у греков можно найти неприятие магии, подобное современному рационалистическому: собственно, таким было их мейнстримное к ней отношение, в чём нет ничего неожиданного, если вспомнить, сколь во многих аспектах их эпоха была подобна нашей. Волшбу они, по своему обыкновению, определяли структурно, через противопоставление её всему тому, чем она, по их мнению, не являлась: «правильной» религии, научному познанию, законности, общественной морали. Считали они и, как сейчас, что магия — это тайное, недоступное каждому знание, arcane.
Другое дело, что в точности так же свободному греку следовало относиться вообще к любой трудовой деятельности, всякому искусству, изучаемому для пропитания. Что характерно, софист Горгий даже включает магию и гоэтию в число ремёсел (τέχναι), правда, дурных, заставляющих разум впадать в заблуждения. Платон же и вовсе никак не выделяет волшебство, упоминая его в числе прочих рабочих умений: его персонажи в диалоге «Политик» «отделили … искусство оград … занимающееся изготовлением защитных средств и укреплением ворот и дверей», затем «отсекли и искусство вооружения», также «то, что … носит наименование ткацкого искусства», «в самом же начале … магическое искусство (μαγευτικήν = μαγικός + τέχνη), занимающееся снадобьями и заклинаниями (ἀλεξιφάρμακα)».
Так что же выходит, магия просто такое же τέχνη, как и всё прочее, и не более удел рабов и черни, чем любое, как полагал тот же Платон, другое?
В современном фэнтези одно активно противопоставляется другому: зачастую технология и вовсе не совместима с магией, активно противостоя ей на концептуальном уровне, доходя до того, что одно может и вовсе не работать в присутствии иного. Если же мы говорим о сеттинге, где наравне существуют как то, так и другое, как, скажем, в случае Arcanum (2001), они малосовместимы в рамках одного персонажа, которого, как правило, обязывают делать выбор.
В древних мифах мы видим совсем иное. Скажем, Диодором упоминаются «т.н. … дактили», про которых «[некоторые] считают, что число носивших это имя было … десять, то есть равно числу пальцев (δάκτυλοι) на руках … Будучи чародеями, они занимались заклинаниями, обрядами и мистериями … дактили, как гласит миф, открыли употребление огня, а также свойства меди и железа … и изобрели способ их обработки».
Согласно Софоклу в передаче Страбона, «первыми дактилями были 5 мужчин, которые впервые открыли железо и его обработку … у них было 5 сестер … все согласно … считают их колдунами». Р. Грейвс (2003 [1955]), следуя за антропологией своего времени, полагает, что смысл здесь заключался в том, что «во всей первобытной Европе металлургия связывалась с магическими формулами, поэтому кузнецы считали пальцы своей правой руки дактилями, а левую руку оставляли для чародеек», поскольку волшебствовали почти исключительно женщины. Итак, технология оказывается уже с древнейших времён тесно сплетена, а вовсе не противопоставлена магии.
В том же «Аркануме» тот, кто становится особенно умел в магии, уже не может так хорошо управляться с технологией, в том числе и вредить её адептам, — и vice versa. А вот греческая Медея, бывшая, согласно Аполлонию, «сведущей по наставлениям … Гекаты в чарах», такой неспособности вовсе не показывает, напротив, искушена в устройстве автоматона Талоса, механического создания, творения, по одной из версий, приводимых Аполлодором, Гефеста.
Медее у Аполлония прекрасно известно, что хотя Талос «всем телом и всяким членом был нерушим, под лодыжкой ноги кровавая жила вилась, ему назначая пределы жизни и смерти»: та была, по Аполлодору, «заткнута медным гвоздем». Под влиянием Медеи этот гвоздь тем или иным способом был извлечён, отчего «из Талоса вытек весь ихор, и он погиб».
«Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам», 3/3
Основная проблема большинства т.н. (нео)язычников, разумеется, лежит в незнании пресловутой «матчасти», сиречь того, что же, собственно, представляла из себя древняя религия, к которой они вознамерились духовно возвернуться. Впрочем, трудно винить за то их самих, ведь не существует и доступных многим механизмов, позволяющих с уверенностью отличить то, что действительно стоит читать по этой теме, от иного, которого не следует и касаться: способность к такому различению, собственно, свойство уже устоявшегося специалиста, из чего следует, что вся ситуация представляет собой замкнутый круг.
Так никто и не спешит донести до масс, что наука как явление вообще-то представляет собой не безусловно идеальное отражение той сферы бытия, которой занимается, но лишь предлагает стремящиеся к определённой достоверности её интерпретации, из числа которых многие являются безнадёжно устаревшими, а то и изначально основаны на крайне сомнительных предпосылках.
В результате велик шанс нарваться как раз на одно из них, вообразив, однако, что такое понимание одно только и существует в природе, есть верная навсегда истина, альтернативы же и быть не может.
В случае изучения древних религий почти всегда так и происходит, особенно в отечественных реалиях, где в советские времена крайне навязывались теории английского происхождения навроде Г.Спенсера и Э. Тейлора, а также т.н. «кембриджских ритуалистов» во главе с Дж. Фрэзером. Это у последнего верования преимущественно сводились к «культам плодородия», что, естественно, вообще никем больше не разделяется, не считая марксистов. Вредоносность его влияния высока: того же В.Я. Проппа после его первых двух книг, основанных на актуальных и поныне структурных теориях, разработанных французами, как это кое-где называют, «поправили», а вернее, испортили, заставив далее следовать британским благоглупостям.
Заблуждался Фрэзер и в ином: как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2005 [1977?]), им выводилась «схема происхождения религии и мифологии из первоначально безрелигиозной магии», которая, разумеется, «является ошибочной», ведь «сопоставление народов, стоящих на разных ступенях культурного развития, не дает никаких данных о том, что магия характерна для более ранних ступеней, а затем ее сменяет религия».
Сейчас уже считается, продолжает Зайцев, что «религию невозможно объяснить как … институт, эволюционирующий по внутренним законам смены фаз», явно и неизбежно следующих друг за другом, подобно марксистским формациям. В действительности никакой подобной обречённости нет и в помине, а «английские этнологи … очень сильно преувеличили это единообразие». В частности, ими любое почитание животных, условный «тотемизм» «немедленно возводилось в принадлежность культуры всего человечества на определенной стадии», тогда как на деле «вовлечение животных в религиозную сферу может происходить и вторично» или «у народов, которые … тотемизма никогда не знали».
Всё это касается и предполагаемой древнейшей «магической стадии»: согласно Зайцеву, «уже в обществах с письменной традицией мы нередко обнаруживаем длительные периоды нарастания роли магических представлений». В частности, «в античности за упадком древнегреческой религии в период эллинизма в римскую эпоху следует широкое распространение и магии, и чужеземных религий, в т.ч. христианства».
Для кое-каких его ранних представителей, к слову, тоже было характерно куда более терпимое отношение к разной волшбе, нежели древних: так, Ориген, споря с Цельсом, полагает себя «в состоянии доказать, что и т.н. магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля», и вообще высоко ставит, тогда как впоследствии, напротив, христиане практиковали разную там охоту на ведьм, да и поныне активно клеймят сатанизмом даже такую невинную вещь как магия в фэнтези, будь последнее написано хоть трижды убеждённым католиком.
«Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам», 1/3
«НА ТЕБЕ, БОЖЕ, ЧТО НАМ НЕГОЖЕ»: О РАЦИОНАЛЬНОСТИ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЙ
Ранее уже рассказывалось, в чём с точки зрения древних состояла концептуальная суть жертвоприношений, в частности, почему жертвовался чаще всего именно набор, состоящий из зерна, вина и мяса. Однако выбор в его пользу выходит за рамки описанной там логики, по которой возвращается обратно в суверенность прежде из неё изъятое в ходе производства. Есть там и глубже смыслы.
Поэтому понадобилось ещё одно исследование, после которого никаких тайн уже не останется. В частности, уже со времён Гесиода греки задавались вопросом, как и почему вышло так, что при разделке быка людям достаётся мясо, все самые вкусные части, богам же жертвуют одни лишь отходы: кости да жир. Тут можно предположить ушлость и рациональность древних, не спешивших одаривать «воображаемых друзей» чем-то действительно существенным, не так ли? Сам древний рапсод полагал причиной тут хитроумную уловку Прометея, однако в действительности — поздняя рационализация, и никакого обмана или неуважения к небожителям в такого рода жертве не наблюдалось, а кости и жир содержали именно то, что богам и требовалось.
Кроме прочего, из нового исследования вы узнаете, в чём истинная суть вина, для которой оно и употреблялось греками, а также в чём суть распития спиртного за здравие и упокой (в обоих случаях, к слову, даже греки, против известного их обыкновения, пили вино неразбавленным), для чего на самом деле древние натирались оливковым маслом, и, наконец, о том, как и почему вода вдруг может начать обладать омолаживающими свойствами, что готовы подтвердить равно Медея, Конёк-Горбунок и Хуан Понсе де Леон.
Обо всём этом вы можете прочесть по ссылке.
У Гомера, что характерно, попросту нет ни слова о предполагаемой неуязвимости героя, напротив, герой Агенор уверен, что тело Ахилла, «как и всех, проницаемо острою медью», в чём убедился, когда чуть ранее герой Астеропей, который «копьеборец … был оборучный», i.e. амбидекстер, застал своим умением сына Пелея врасплох: «в щит Ахиллесов одним угодил … дротом другим … ссаднил десную», в результате чего у Ахилла возле локтя «черная кровь заструилась», что, впрочем, не спасло ловкача. Таким образом народонаселение, занимающееся здесь «улучшаторством», или попросту не читало Гомера, или не способно запоминать различные версии, но лишь смешивать их в некий единый конгломерат.
Об ином впервые сообщает только римлянин Публий Статий аж в I в. н.э., у которого Фетида говорит: «сына суровою влагою Стикса я защитила — жаль, не всего». Он один говорит о том, что для той цели использовались воды, у всех остальных то было, напротив, пламя, — как, например, веком позднее у Аполлодора (II в.), который, кроме того, уточняет, отчего же так вышло, что Ахилл оказался защищён не целиком: «Когда Фетида родила дитя от Пелея, она, желая сделать его бессмертным, тайно … укладывала его ночью на огонь, чтобы выжечь в нем все смертное, которое было в нем от отца, днем же обтирала его амвросией. Пелей подстерег ее за этим занятием и, увидев, как его сын корчится на огне, громко закричал. Тогда Фетида, не имея возможности довести начатое до конца, покинула своего младенца». Выходит, что Фетида всё же сделала всё, что могла, и винить следует скорее Пелея, не так ли?
Это, однако, ещё не всё: в поэме, авторство которой приписывали Гесиоду или же орфику Кекропу Милетскому, оказывается, что Ахилл был далеко не первым его и Фетиды ребёнком, однако его предшественники пали жертвами этого её know-how: как сообщает схолия к Аполлонию, «автор „Эгимия“ рассказывает … что рожденных от Пелея детей Фетида … бросала … в огонь. Так погибло много детей, и тогда Пелей вознегодовал и не позволил бросить в котел Ахилла». Ликофрон в III в. до н.э. рассказывает то же: что только «седьмому из детей, огня единственному избежать достанется».
Согласно одной из интерпретаций, дети не то, что совершенно гибли таким образом, а просто, спалив в себе последние остатки человечности, переходили в некое качественно иное состояние, необязательно небытия. Тем не менее, очень уж это так или иначе напоминает смерть, а Пелей, как и греки в целом, такого не желали, ведь в некотором смысле древние ставили себя даже выше богов, ибо именно смертностью, которой последние лишены, смогли выстрадать чудо, недоступное тем, несмотря на всё их величие: цивилизацию.
Вот и выходит, что отец героя поступает как раз-таки донельзя разумно: желая спасти хотя бы последнего из детей, он остановил не знающую меры Фетиду от очередной трагедии. Если мы теперь попробуем собрать эти разрозненные версии в последовательную историю, что вообще-то по-хорошему делать не стоит, то получится, что обговариваемая уязвимость, та самая пята, была неизбежностью, таким недостатком, от которого невозможно избавиться, не разрушив всю конструкцию. В общем, согласно внутренней логике повествования, никто и никак не мог предотвратить её появления, тут некого обвинять и, соответственно, в этой истории также нечего улучшать. Dixi.
Не сомневайтесь, что подобное будет верно и для всякого другого сюжета, рассказанного древними, какой из них ни возьми для глубокого изучения, и наивно считать, что там современнику возможно учинить какой-то серьёзный upgrade, придумать такой поворот, который древним не приходил в голову, — но если даже и нет, то для того, чтобы это понять, следует судить не нахватавшись по верхам, как в вышеописанных случаях, но сперва тщательно изучив все нюансы: иначе говоря, деконструкции должно предшествовать всестороннее исследование конструкции. С чего и рекомендую начать. Берите пример с автора этих строк, собственно.
«„Улучшаторам“ мифа», 2/2
МАГИЯ ПРОТИВ ТЕХНОЛОГИИ: ПРОТИВОСТОЯНИЕ, НЕИЗВЕСТНОЕ ДРЕВНИМ ГРЕКАМ
Что есть магия? Пережиток ушедших времён, в которые сейчас верить «просто смешно»? Есть даже целая концепция Дж. Фрэзера, основанная на этой мысли, и из неё следует, что вообще всякое верование развилось из когда-то безрелигиозной магии, сейчас же мы наблюдаем лишь её рудименты, столь любимые английской антропологией «пережитки».
Однако за ней не стоит никакой истины, как и вообще мало за какими теориями печально известных «кембриджских ритуалистов», уважаемых в наши дни одними только марксистам, а факты говорят о другом, что ни о каком прогрессе тут не может идти и речи: магия и интерес к ней регулярно возвращаются в общества, в том числе и высокоразвитые.
В массовом сознании магия воспринимается чем-то запредельно отдельным от иного бытия, скрытым и ему противоречащим, в типичном фэнтези технология может и вовсе переставать работать в её присутствии, либо же, когда они сосуществуют, как в случае какого-нибудь Arcanum (2001), персонажу приходится выбирать одно из двух, к другому становясь во всех смыслах невосприимчивым.
В случае эллинов, однако, мы увидим совсем иное отношение: какой-нибудь Платон вовсе не выделяет волшебствование на фоне прочих ремёсел, полагая таким же τέχνη, как и любое другое. Да и миф демонстрирует похожее: ведь волшебницы там, например, Медея, оказываются ничуть не менее искушёнными в том, как работает технология, к примеру, легко умерщвляя «робота» Талоса.
Подробнее обо всём этом читайте в новом тексте «Эллинистики».
Тут можно было бы порассуждать на тему ироничности этого подражания манере мышления, присущей сейчас лишь самым отсталым представителям «загнивающих стран», однако, по правде, содержи изначальный текст одни только подобные своеобразные выводы, его можно было (а, пожалуй, даже и следовало) обойти вниманием, даже подвергнуть damnatio memoriae уже потому, что очень уж постыдно, что русский человек может написать такое на полном серьёзе.
Однако, поскольку о плюрализме здесь говорить не приходится, всему этому сопутствует, как водится, также абсолютная историческая безграмотность, даром что этот Мультатули вроде как является к.и.н., впрочем, специализируясь на иной эпохе, царствовании Николая II. Его допущения о происхождении игр из неких религиозных культов не имеют под собой вообще никаких оснований, а ведь на том одном и строится далее всё рассуждение.
При этом мысль эту как несомненную затем повторили и другие, правда, смягчив градус собственных отсюда построений, но также нимало не обеспокоив себя таким не царским делом как критический анализ. Страдает же в итоге читатель, который, видя всюду один и тот же тезис, легко может вообразить, что так, видимо, всё и есть, и перед ним надёжно некий доказанный факт.
В действительности, однако, за ним не стоит вообще ничего: никакого отношения Деметра и её дочь Кора к Олимпийским играм не имели, их праздник, Элевсин, был совершенно отдельным явлением. Такой версии просто не существует, она никогда и никем не выдвигалась. Никак не увязать тут и Персефону, богиню подземного мира, с которой лишь сильно позднее была отождествлена Кора, да в общем-то т.н. «хтонических» богов греки вообще практически не почитали.
Оба явления, игры в Олимпии и Элевсинские мистерии, довольно удалены друг от друга географически, и долго оставались крайне локальными для своих регионов, Элиды и Аттики соответственно. Впрочем, в Элевсине проводились собственные, совсем местные спортивные соревнования, из чего некоторые и могли сделать неуместные выводы; однако такие малые игры проводились вообще много где в Греции.
Что-то похожее можно найти разве что у печально известных «кембриджских ритуалистов» во главе с Дж. Фрэзером, которые во всём и вся, что касалось религии, видели культы плодородия, также и Олимпийские игры воображая священным браком чемпиона с их пресловутой, не имевшей никакой исторической реальности «Великой Богиней-Матерью», с которой в иных местах отождествляли Деметру. Однако и они не пишут ничего о связи игр с Элевсином.
Мифология с играми соединяет Геракла, но сперва не знаменитого сына Зевса, а его тёзку из числа гномов-дактилей, в самой же Олимпии важнее всего были культы Пелопса и Зевса, однако отношение их к играм не ясно, нельзя быть даже уверенными, что они возникли раньше игр, быть может, что и напротив. Проф. ист. Д. Кайл (2015), крупнейший специалист по античному спорту, заключает, что на основании совокупности свидетельств мы точно только и можем, что согласиться с Павсанием в том, что «элейцы в Олимпии из всех героев чтут Пелопа настолько же больше других, насколько Зевса — выше других богов».
Её видным участником был извечный противник софистов, Платон, стоявший на противоположных позициях, утверждая, что «усердно … предаваться двум занятиям … не способен, пожалуй, по своей природе ни один человек … Нет, в государстве каждый должен владеть только одним ремеслом, которое и доставляет ему средства к жизни».
Воин, верил Платон, это совершенно отдельная профессия, которой надо посветить себя целиком: «те, кому придется сражаться за всех, не должны быть никем иным, как только стражами города» и то же касается политики: тому и другому предстоит в его утопии стать уделом отдельных каст. «Каждый может хорошо заниматься лишь одним делом, а не многими: если он попытается взяться за многое, ему ничего не удастся и он ни в чем не отличится», заключает философ.
Итак, Платон предлагает не останавливаться и полностью истребить идеал автаркии, а тех, кто будет не слушаться, и всё же пытаться совмещать несколько дел, из местных, «астиномы должны его удержать, угрожая бесчестьем, пока он не исправится», тогда как в случае чужеземца они «его под страхом тюрьмы, денежной пени и высылки из государства принуждают быть одним человеком, а не многими сразу».
Общий смысл таков, что Платон учил превращать в отдельные специализации явления, которые традиционно было принято уметь каждому, и сейчас уже привычно, что воином является не каждый, что, например, «родину защищать» — это «есть такая профессия». Но эту тенденцию легко продолжить, доведя работу великого философа, наконец, до логического апофеоза.
Учитывая, что в наши дни активно кое-откуда навязывается совсем иное, чем бытовало исторически, отношение к проституции, которую предлагается именовать sex work и воспринимать как «просто такую же работу», выходит, что, действительно, секс может быть профессией, и следовательно, её умудрённый менеджер попросту обязан перепоручить знатокам, а не пытаться освоить сам.
Надо сказать, что в сеттинге фэнтези Dragon Age существует именно такое явление: там у некоторой расы в принципе не бывает постоянных отношений, а для сексуальной активности существует обученные люди, произошёл же такой обычай именно от неизбывной страсти этих Qunari к рационализации и эффективности.
К ним же стремился Платон, планируя в своём «Государстве» активно регулировать сферу межполовых отношений, подражая, как известно, Спарте, какой её оставил Ликург. Последний, согласно Плутарху, «счел разумным и правильным, чтобы … спартанцы предоставили право каждому достойному гражданину вступать в связь с женщинами ради произведения на свет потомства, и научил сограждан смеяться над теми, кто мстит за подобные действия убийством и войною, видя в супружестве собственность … Теперь муж молодой жены, если был у него на примете порядочный и красивый юноша … мог ввести его в свою опочивальню, а родившегося от его семени ребенка признать своим. С другой стороны, если честному человеку приходилась по сердцу чужая жена, плодовитая и целомудренная, он мог попросить ее у мужа, дабы … дать жизнь добрым детям».
Из всего этого следует довольно напрашивающийся вывод, что последовательный платоник просто обязан быть не кем иным, как тем самым куколдом, полностью отдавая на аутсорс как минимум удовлетворение своей супруги, а то и производство потомства, справедливо полагая, что есть те, кто справится с этим много лучше, — тогда как пытающийся сам освоить искусство любви, совершает поистине антиплатоновский поступок, предавая τέχνη.
Использование же в роли «заменителя» здесь негра, и поныне воспринимающегося «говорящим орудием», только логично: рабы, происходя из варваров, уже древними полагались «по природе» более подходящими для недостойных свободного дел, в число которых безусловно входил физический труд. Правда, им как-то не пришло в голову отнести сюда и секс… очевидно, только в доведении до апофеоза их наихудших идей мы и способны превзойти древних.
Неправда ли, тут уже по-новому звучат слова Ницше о том, что он «опознал Сократа и Платона как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков»?
⬅️ «Явление cuckold как апофеоз платонизма», 3/3
