229
стихотворение не каждый день и наблюдения за животным @kuhelklopf
Я — маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поёт мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слёзы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я — маленький, глупый, больной.
я с ужасом понял
что никого не могу утешить;
есть люди которые могут утешить меня;
один-два человека
не имеющие отношения к литературе;
а я не могу никого утешить
еще я почему-то не умею
описывать физическую боль
как именно болит у тебя голова
спрашивает мама
опиши свою боль
говорит она
ты же
литератор
а я не могу
описать собственную физическую боль
и значит тем более не могу описать
чужую боль и не могу
никого утешить
об этом еще георгий иванов писал
что литераторы больше не могут никого утешить
я думаю может быть они могут
что-то другое
(вполне возможно)
я правда не знаю что именно
но только не это;
почему-то литература ушла сейчас так далеко от читателя;
ему ведь все еще нужно чтоб описывали его страдания;
ему нужно
чтоб его пугали или смешили
а иногда
утешали
а литература предала читателя
а может и наоборот - читатель предал литературу -
он обменял ее на вульгарные развлечения
дешевые приключения
переключения
политика мистика
психология
компьютер
кинематограф
пляски святого Вита
дикие судороги обреченных
на краю преисподней огненной
геенны кипящей
и я думаю
что взаимное предательство произошло
Привет. Да, у меня всё ещё есть канал!
Я давно собиралась поделиться этим стихотворением, но как-то не складывалось, а сегодня сложилось. Это перевод Ильи Кукулина, и мне он нравится больше, чем вариант Инны Кулишовой, который можно прочитать здесь http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/10/sh7-pr.html
В этот день пять лет назад я встретила и обняла лучшего из людей. С тех пор произошло миллион вещей, но кое-что осталось неизменным.
Читать полностью…
дело не клеится лето кончается
с осенью пасмурный август венчается
падают с веток плоды
грустный енот у воды
лето с платформами с дачными сплетнями
купола звездные швы
вот мы остались на свете последними
из остальных что ушли
отбыли рано по кромке над пропастью
по золотому ковру
все на кого мы надеялись попусту
верили тщетно кому
вот почему не сидится на месте нам
если с утра за окном
осень стоит в облаченье невестином
в новом венце ледяном
место где прервана фабула повести
пеплом светил замело
мельком лицо в отбывающем поезде
в недрах ночного метро
Забавно, что это стихотворение имеет три варианта окончания второй строфы: «выгребая всю мелочь на творческий вечер», «выгребая всю мелочь, которую не в чем», «выгребая всю мелочь, которая — вечность». А какая из них правильная? Да любая.
Читать полностью…
Это стихотворение у меня припасено на случай грустных дней, и особенно мне нравится его слушать. Когда я иду с работы поздно вечером по лучшей улице моего города, я включаю нужный выпуск радиопрограммы Дмитрия Воденникова (http://repejnik.ru/pm_lorka.mp3).
И нет, я не забросила канал, просто сейчас слишком часто грустные дни, когда я иду с работы поздно вечером по лучшей улице моего города и слушаю это стихотворение.
Ругайте меня: я безнадёжно забросила канал и не успела показать здесь ни одного стихотворения про разгневанный июль. Но сегодня посмотрела на календарь и вспомнила это стихотворение, которое мне нравится ровно до середины, до пряника.
Читать полностью…
Так вот для чего это лето стояло
в горле как кость и вода:
ни утешеньем, ни счастьем не стало,
а благодарностью — да.
Ну вот и умер еще один человек, любивший меня. И вроде бы сердце в крови,
но выйдешь из дома за хлебом, а там — длинноногие дети,
и что им за дело до нашей счастливой любви?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не про то, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.
— Ибо вся наша жизнь — это только погоня за счастьем,
но счастья так много, что нам его не унести.
Выйдешь за хлебом — а жизнь пронеслась: «Это лето, Настя.
Сердце мое разрывается на куски».
Мужчины уходят и женщины (почему-то),
а ты стоишь в коридоре и говоришь опять:
— В нежную зелень летнего раннего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать…
Мать уходит, отец стареет, курит в дверях сигарету,
дети уходят, уходят на цыпках стихи…
А ты говоришь, стоя в дверях: — Это лето, лето…
Сердце моё разрывается на куски.
Мой любимый писатель — Владимир Набоков, но я равнодушна к его стихам. Кажется, что это какой-то грандиозный обман: он же умел делать с текстом всё, а стихи вполне обычные, человеческие.
Несколько раз хотела опубликовать здесь какое-нибудь стихотворение Набокова, но каждый раз казалось, что оно сюда не подходит. А сегодня так не кажется. В этот день 39 лет назад умер мой любимый писатель, в этот день 24 года назад родилась я.
* * *
Для всего, что волнует и ранит,
У меня есть готовый ответ:
Нет меня нет меня нет меня нет
Меня нет меня нет меня нет.
Так что если искать меня станет
Бог с лучом неземного огня —
Тщетно! Ибо, куда он ни взглянет,
Нет меня нет меня нет меня.
Бабушке опять не сидится дома.
Бабушка встаёт, собирает вещи.
То в одну пойдёт, то в другую комнату,
Бродит, суетится, чего-то ищет.
Ждёт она, когда же домой приедет
Дедушка, который пять лет как умер.
Дочери звонит и стучит к соседям,
Просит дать его телефонный номер.
Или соберётся к нему в больницу,
Хочет отнести ему бутерброды.
Всюду ей мерещатся люди, лица,
Что приходят вдруг и из ниоткуда.
А через минуту всё забывает,
Притомится, в кресло своё присядет.
Голоса чужие не утихают:
В спальне телевизор, на кухне радио.
Ведите меня с завязанными глазами.
Не пойду я с завязанными глазами.
Развяжите мне глаза и я пойду сам.
Не держите меня за руки,
я рукам волю дать хочу.
Расступитесь, глупые зрители,
я ногами сейчас шпыняться буду.
Я пройду по одной половице и не пошатнусь,
по карнизу пробегу и не рухну.
Не перечьте мне. Пожалеете.
Ваши трусливые глаза неприятны богам.
Ваши рты раскрываются некстати.
Ваши носы не знают вибрирующих запахов.
Ешьте это ваше занятие.
Подметайте ваши комнаты — это вам
положено от века.
Но снимите с меня бандажи и набрюшники,
Я солью питаюсь, а вы сахаром.
У меня свои сады и свои огороды.
У меня в огороде пасется своя коза.
У меня в сундуке лежит меховая шапка.
Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня
только четверть дыма.
С детства очень люблю это стихотворение: каждый раз, когда перечитывала «Марсианские хроники», больше всего ждала рассказ «Будет ласковый дождь». Почему-то он казался спокойным и совсем не страшным. Впрочем, он и сейчас таким кажется, а это стихотворение всё время даёт какое-то необъяснимое ощущение согласия с миром.
Читать полностью…
Сегодня известное, но от этого не менее прекрасное «Перед зеркалом».
Читать полностью…
В перерыве между бесконечными снами забежала на кухоньку поделиться ежегодным стихотворением, всем привет.
Читать полностью…
Жизнь замечательна. Просыпаешься в начале седьмого
и зажигаешь елку. Славно
мерцают разноцветные лампочки. Жизнь
замечательна. Дети спят. Взрослые тоже. Снежок,
первый, насколько понимаю, в этом сезоне, идет,
идет снег и светает. “Тридцать четыре” —
ворчу себе под нос; мне не нравится.
“Тридцать четыре” — повторяю вслух. Опять не нравится
что-то в этом числе. Столько лет
мне сегодня. У меня примерно
полтора часа. Можно сидеть и писать.
Не получается. То собака за окном вдруг залает,
и, едва успеваю решить, что это надолго,
она моментально замолкает. Жизнь
замечательна. Светает быстро,
и я с ужасом жду
вот этого конкретного дня. Жизнь замечательна. Мне она
не отвратительна. Отвратителен
только этот день:
ходишь по снежной слякоти,
кто поздравил, кто не поздравил, бесконечно говоришь «спасибо»,
организуешь соответствующую мимику. Светает быстро.
При свете дня она не так уж и симпатична.
Мерцают лампочки нашей елки. Жизнь
замечательна. Моя дочка бежит к окну,
кричит по-грузински “Снежок, снежок!” — просто-таки на весь дом.
Младший пока не знает, что это, но тоже радуется,
и прыгает в кроватке. Можно было бы заранее знать,
что день начнется так,
раз уж я встал в начале седьмого
и первым выглянул в окно. Детка,
это не настоящий снег,
за час он испачкается, смешается с грязью,
снег такой же неправильный, как тридцать четыре,
как лампочки на елке, горящие среди бела дня,
как твой папа за письменным столом,
но все это слова, детка родная, сваленные слова,
а снежок хорош, вон снежок,
да и отец твой ничего, между прочим. Так что, пока он еще дома,
пока машины не замесили грязь на дороге,
просто тихонько скажи ему на ушко: “тридцать четыре”.
Не просто, а так же радостно, как ты кричала “Снежок, снежочек!”,
когда твой брат не понимал, но был рад —
или нет, просто прошепчи: “тридцать четыре”,
и отец твой чуть просветлеет,
и легко потрусит по мокрому снегу,
примет поздравления, включится в церемонии,
и, может быть, даже на время забудет,
насколько сложнее становится жизнь,
и насколько проще — желания. Жизнь
замечательна.
Я люблю твои брови, твои волосы, я сражаюсь за тебя
в ослепительно белых коридорах, где плещут
фонтаны света,
я оспариваю тебя у любого имени, осторожно счищаю его
с тебя, как корку со шрама,
я осыпаю твои волосы пеплом от молний и лентами,
спящими в дожде.
Я не хочу, чтобы ты имела какую-нибудь форму, была именно
тем, что начинается после твоей руки,
подумай о воде, или о львах,
что растворяются в сиропе басен,
или о жестах - этой архитектуре из ничего,
зажигающей свои огни в самой середине встречи.
Каждое утро - это школьная доска, на которой
я выдумываю тебя,
рисую тебя,
тут же готовый стереть: ты не такая, не с этими
гладкими волосами, не с этой улыбкой.
Я ищу твою сумму, ищу край бокала,
в котором вино, и луна, и зерцало,
ищу ту линию, что заставляет мужчину
дрожать в галерее музея.
А еще я люблю тебя, а на улице идет дождь и время.
Усталость проходит за воскресенье,
Только не вся. Кусок остается.
Он проходит за летний отпуск.
Только не весь. Остается кусочек.
Старость шьет из этих кусков
Большое лоскутное одеяло,
Которое светит, но не греет.
Скорее рано, чем поздно, придется
Закутаться в него с головою.
Уволиться, как говорится, вчистую.
Без пенсии, но с деревянным мундиром.
Уехать верхом на двух лопатах
В общеизвестный дом инвалидов,
Стоящий, вернее сказать, лежащий
Ровно в метре от беспокойства,
От утомления, труда, заботы
И всяких прочих синонимов жизни.
Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох.
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?
Знаю я, что меня берегут на потом,
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которая — вечность.
Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.
Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик «люблю»,
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.
Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.
Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт.
Но стоит как свеча над убитым лицом,
Серый конь, серый конь моих глаз.
Я беру кривоногое лето коня,
Как он плох, как он плох, как он плох.
Белый пруд твоих рук не желает понять,
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Как в норе лежали они с волчком, -
зайчик на боку, а волчок ничком, -
а над небом звездочка восходила.
Зайчик гладил волчка, говорил: "Пора",
а волчок бурчал, - мол, пойдем с утра, -
словно это была игра,
словно ничего не происходило, -
словно вовсе звездочка не всходила.
Им пора бы вставать, собирать дары -
и брести чащобами декабря,
и ронять короны в его снега,
слепнуть от пурги и жевать цингу,
и нести свои души к иным берегам,
по ночам вмерзая друг в друга
(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),
укрываться снегом и пить снега, -
потому лишь, что это происходило:
потому что над небом звездочка восходила.
Но они всё лежали, к бочку бочок:
зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,
и над сном его звездочка восходила, -
и во сне его мучила, изводила, -
и во сне к себе уводила:
шел волчок пешком, зайчик спал верхом
и во сне обо всем говорил с волчком:
"Се," - говорил он, - "и адских нор глубина
рядом с тобой не пугает меня.
И на что мне Его дары,
когда здесь, в норе,
я лежу меж твоих ушей?
И на что мне заботиться о душе?
Меж твоих зубов нет бессмертней моей души.»
И волчок просыпался, зубами касался его души
и лежал, никуда не шел.
Так они лежали, и их короны лежали,
и они прядали ушами, надеялись и не дышали,
никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, -
но над небом звездочка восходила.
Но проклятая звездочка восходила.
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
сорок лет на Луне
в тишине
на поросшем деревьями
берегу
если на озере ветер
то волны
достигают середины стволов
неоправданно
толстые птицы на ветках
запах пыли ледяной ветер
ночью из пустыни
одна шестая тяжести
одна шестая жизни
одна шестая испепеляющей любви
на сердце как-то легко
да и легкие легче обычного
внучка говорит перед сном:
там синяя круглая вещь
в окне
собака во дворе лает
но
никогда не воет
Сам треугольный, двукрылый, безногий,
но с округленным, прелестным лицом,
ижицей быстрой в безумной тревоге
комнату всю облетая кругом,
страшный малютка, небесный калека,
гость, по ошибке влетевший ко мне,
дико метался, боясь человека,
а человек прижимался к стене,
все еще в свадебном галстуке белом,
выставив руку, лицо отклоня,
с ужасом тем же, но оцепенелым:
только бы он не коснулся меня,
только бы вылетел, только нашел бы
это окно и опять, в неземной
лаборатории, в синюю колбу
сел бы, сложась, ангелочек ночной.
Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.
Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.
Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.
Бормочет тревожное, нелепое.
Много чего еще нежелательно видеть.
Мама ключей не найдет. Мама останется дома.
В старости последней видит мальчик:
Молодая мама плачет, мечется, умоляет.
Сердце напрасно болит.
Как в детстве, помочь ей не может.
Мама должна представать сыну всегда одинаково:
С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,
Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.
Мама с медленной чашкою чая в руках.
Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.
Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.
Мама не уйдет никуда. Здесь твоя мама.
Очень удобно возвращаться в канал вечером пятницы: кажется, что в такое время никто особенно не будет читать. Случилось страшное: меня порекламировал @boooooks и количество читателей выросло вчетверо. Я испугалась и немного потерялась, но больше так не буду (или буду).
Читать полностью…
Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.
Будет ласковый дождь, будет запах земли.
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белопенных садах;
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну
Пережито-забыто, ворошить ни к чему
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род
И весна… и Весна встретит новый рассвет
Не заметив, что нас уже нет.
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем — так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь — заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, —
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.
Мы не из тех, кто умеет драться или удачно пуляет в цель, мы не умеем быстро собраться и застелить аккуратно постель. Мы не из тех, кто штурмует позиции или купается в зимней проруби, зато мы умеем помнить лица и сочинять с три короба.
Можем немного учить детей и писать репортажи с места событий, но в разведку - разбудим мы всех чертей. И даже ангелов. Извините.
Все, что умеем - глупые сказки: о летчиках, о разведчиках, о тех, кто рано встает без подсказки, о тех, кто умеет делать навечно.
Мы те, кого любят чужие дети, чужие кошки и старики. И столько мельниц на белом свете, куда ни кинь.
Нас первыми на войне оприходуют. Нет, не вредны, но деремся слабо. Зато к нам чужие собаки подходят и ставят на плечи без спросу лапы.
Зато нас не держит ничто на свете, попутный ветер обычно ласков.
И подрастают чужие дети
на наших сказках.