229
стихотворение не каждый день и наблюдения за животным @kuhelklopf
Первая фотография Гитлера
А кто этот бутуз, такой прелестный?
Это ж малыш Адольф, чадо супругов Гитлер!
Может быть, вырастет доктором юриспруденции?
Или же в венской опере будет тенором?
Чья это ручка, шейка, глазки, ушко, носик?
Чей это будет животик, еще неизвестно:
печатника, коммерсанта, врача, священника?
Куда эти милые ножки, куда они доберутся?
В садик, в школу, в контору, на свадьбу,
может быть, даже с дочерью бургомистра?
Лапушка, ангелочек, солнышко, крошка,
когда на свет рождался год назад,
на небе и земле не обошлось без знаков:
весеннее солнце и герани в окнах
и музыка шарманки во дворе,
счастливая планета в розовой бумажке,
а перед родами пророческий сон матери:
голубя во сне видеть — радостная новость,
поймать его же — прибудет гость долгожданный.
Тук-тук, кто там, стучится будущий Адольфик.
Пеленочка, слюнявчик, соска, погремушка,
мальчонка, слава Богу и тьфу-тьфу, здоровый,
похож на папу-маму, на котика в корзинке,
на всех других детишек в семейных альбомах.
Ну не будем же плакать, господин фотограф
накроется черной накидкой и сделает: пстрык.
Ателье Клингер, Грабенштрассе, Браунау,
а Браунау — город маленький, но достойный,
почтенные соседи, солидные фирмы,
дух дрожжевого теста и простого мыла.
Не слышно ни воя собак, ни шагов судьбы.
Учитель истории расстегивает воротничок
и зевает.
Чикиликанье галок в осеннем дворе
И трезвон перемены в тринадцатой школе.
Росчерк ТУ-104 на чистой заре
И клеймо на скамье «Хабибулин + Оля».
Если б я был не я, а другой человек,
Я бы там вечерами слонялся доныне.
Все в разъезде. Ремонт. Ожидается снег. —
Вот такое кино мне смотреть на чужбине.
Здесь помойные кошки какую-то дрянь
С вожделением делят, такие-сякие.
Вот сейчас он, должно быть, закурит, и впрямь
Не спеша закурил, я курил бы другие.
Хороша наша жизнь — напоит допьяна,
Карамелью снабдит, удивит каруселью,
Шаловлива, глумлива, гневлива, шумна —
Отшумит, не оставив рубля на похмелье...
Если так, перед тем, как уйти под откос,
Пробеги-ка рукой по знакомым октавам,
Наиграй мне по памяти этот наркоз,
Спой дворовую песню с припевом картавым.
Спой, сыграй, расскажи о казенной Москве,
Где пускают метро в половине шестого,
Зачинают детей в госпитальной траве,
Троекратно целуют на Пасху Христову.
Если б я был не я, я бы там произнес
Интересную речь на арене заката.
Вот такое кино мне смотреть на износ
Много лет. Разве это плохая расплата?
Хабибулин выглядывает из окна
Поделиться избыточным опытом, крикнуть —
Спору нет, память мучает, но и она
Умирает — и к этому можно привыкнуть.
Когда теряет равновесие
твоё сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюёт на человечество
твоё ночное одиночество, —
ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.
Но лучше поклоняться данности
с глубокими её могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими её дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.
Да. Лучше поклонятся данности
с убогими её мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
Шесть лет назад мир был совсем другим, но кое-что было так же: я и тогда не поздравила её с днём рождения, не сделала это и сегодня.
Читать полностью…
В какую-то из пятниц я очнулся
в томленье духа с пересохшим нёбом
в глазах темнело а друзья на кухне
уже трындели
хохот запах кофе
и телевизор боже сколько можно
быть бодрым и весёлым
занавеску
рукой дрожащей я отвёл и солнце
в весеннем небе встретило меня
была над городом весна такая
что город весь струился поднимался
точнее падал вверх
в лазурь и солнце
упал и я со стоном стиснув зубы
как Геркулес сражаясь с тошнотой
Ламарк
Был старик, застенчивый как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх...
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну, конечно, пламенный Ламарк.
Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.
Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет - ты зришь в последний раз.
Он сказал: довольно полнозвучья, -
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступила -
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу, в темные ножны.
И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех...
А я говорил: бросай филфак, поехали на Аляску.
Заведём у юрты двенадцать собак, в полозья врежем коляску.
Будем встречать ледяной рассвет консервами из Канады,
Будем разглядывать волчий след, одеваясь в овечьи латы.
Какая теория прозы, ты что? А там океан и горы.
Там ветер смешался с водой и мечтой, порвав скалистые шторы.
Большая медведица ловит в воде звёздную жирную рыбу.
Там дорога из "где-то" ведёт в "нигде", минуя посёлок "либо".
Я точно тебе говорю: бросай. Ты видишь? Сегодня лето!
А ты собираешься что-то писать, учишь свои билеты,
И время на кофе и туалет, да кошку в комочке меха.
А нужен всего-то один билет, чтобы уйти, уехать.
Там будут живые: Ахматова, Блок — в виде цветных водопадов.
А по выходным там гуляет Бог. Любит, до полураспада.
Там всё, что ты даже не сможешь прочесть, можно потрогать руками.
Но вот ты заводишь будильник на шесть, говоришь, что завтра экзамен.
А я повторяю: поедем со мной к луне цвета спелой клюквы.
Хватит глотать, разбавляя слюной, чужие смыслы и буквы.
Поедем. Там тихо стучат топоры, бурлит золотая тина.
Там валят деревья в реки бобры, отстраивая плотины.
Засыпаешь. И книги твои храпят с чистых беспыльных полок.
Засыпаешь. Висит Иисус распят, поскольку тоже филолог.
Выхожу от тебя и российский флаг закрывает собой звезду.
Через время я нагружу собак и огней тебе привезу!
Чтобы было чем жечь а-четыре, а-три, и тетрадки и книжный шкаф.
Привезу медведицу: вот, посмотри. Не понравится - спрячу в рукав.
Я оставлю юрту с дубовым столом Экзюпери-пилоту.
Но, наверное, ты получишь диплом и устроишься на работу.
Что толку: творил, шевелил, бубнил, боролся с душой и с тушей?
И всё говорил, говорил, говорил, и требовал: слушай, слушай!
А, может, не нужно собак и юрт, не нужен рассветный мак...
Послушай, чего там вообще сдают?
Хочу поступить на филфак.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Старый профессор
Спросила его о времени,
когда мы были еще такие молодые,
наивные, запальчивые, глупые, неготовые.
Кое-что, кроме молодости, осталось
– ответил.
Спросила его, по-прежнему ли он знает, что для человечества хорошо, а что плохо.
Самое смертоносное заблуждение из возможных
– ответил.
Спросила его о будущем,
все ли еще оно ему ясно зримо.
Слишком много я прочел исторической литературы
– ответил.
Спросила его о фотографии
в рамке на письменном столе.
Были, сплыли. Брат, кузен, жена брата,
жена, дочка на коленях жены,
кот на руках у дочки
и цветущая черешня, а над черешней
неопознанная летающая птичка
– ответил.
Спросила его, бывает ли он
счастлив.
Работаю
– ответил.
Спросила о друзьях, есть ли они еще.
Несколько бывших моих ассистентов,
у которых уже тоже бывшие ассистенты,
пани Людмила – помощница по дому,
некто очень близкий, но заграницей,
две сотрудницы библиотеки, обе всегда улыбаются,
маленький Юрек из квартиры напротив и Марк Аврелий
– ответил.
Спросила его о здоровье и самочувствии.
Запрещают мне кофе, водку, папиросы,
переносить тяжелые воспоминания и вещи.
Вынужден делать вид, что этого не слышу
– ответил.
Спросила про садик и скамейку в садике.
В ясные вечера наблюдаю небо.
Не устаю удивляться,
сколько там точек зрения
– ответил.
Обычно не могу вспомнить больше двух строк даже тех стихов, что учила наизусть, но сегодня почему-то вспомнилось больше половины этого. Сочла это знаком и пришла на кухоньку, всем привет.
Читать полностью…
Когда человек уже совсем готов к выходу в этот мир, к нему приходит Господь Бог с огромной меховой шапкой в руках. «Тяни» — говорит Господь Бог, и человек вытягивает из шапки бумажку со своим Предназначением. И вот выходит он в мир, разжимает кулак — а нет бумажки, там осталась. И прочитать не успел.
Некоторое время человек ещё надеется, что бумажка с предназначением как-то выпадет из его матушки и ползает за ней везде по пятам, но нет — ничего такого не выпадает. Надо, значит, человеку самому думать головой своей круглой с ушами, для того и сделан он человеком, а не хуйнёй шестиногой. Хуйне-то шестиногой что? — в ней Предназначение зашито насмерть, как программа стирки цветного белья в стиральной машине. А человеку приходится всё самому, всё самому.
Вот и мается он, бедолага. Хорошо, если Предназначение у него простое: родить сына, посадить дерево и всё такое. Или, допустим, заболеть во младенчестве коклюшем и помереть. А если ему предписано зарубить топором старуху на сенной площади для того, чтобы другой человек написал про это роман? А если не предписано, а он зарубил?
На самом же деле, узнать своё Предназначение не очень сложно: если человек делает что-то просто так, не за деньги, и вообще никому это нахуй не нужно, то это означает, что вот это самое и есть его настоящее Предназначение. Другое дело, что есть такие люди, которые за просто так вообще ничего делать не станут — им, конечно, сложнее.
От других занятий выполнение Предназначения отличается тем, что награда за его исполнение никакая на Земле не положена, потом будет вознаграждение, после Смерти или вообще не будет, не главное это. Но чтобы исполнять Предназначение, человеку же надо что-то есть, жить как-то. Вот и занимается он разной скучной хуйней, за которую вознаграждение, наоборот, причитается прямо сейчас или, в крайнем случае, в понедельник. Но и это у человека получается плохо, потому что вот занимается человек скучной хуйнёй, занимается и вдруг чувствует, что пора исполнять Предназначение. В этом случае он обязан немедленно всё бросить, послать всех нахуй, отключить телефон и исполнять. Потому что это вообще единственная причина, почему он здесь находится, нет больше никаких других и не будет.
А люди барабанят в дверь, разрывают телефон, кричат, стучат на него по столу кулаком и не дают ему денег. Потому что сами-то они Предназначение своё исполняют плохо, кое-как — семья у них, дети, дела, тёща злая, работа, времени мало. И если они видят человека, который исполняет Предназначение исправно, их тут же душит Жаба. Потому что они хорошо знают, что бывает с человеком, который не выполнил Предназначение. Ну или догадываются.
Умирают люди только в двух случаях: когда они уже исполнили своё Предназначение или когда Мироздание поняло, что они его исполнять и не собираются. Мироздание, его не наебёшь.
В третий раз публикую здесь Шимборскую, а причина этому — не только мои вкусы, но и пожелание читателя. Если вы тоже хотите увидеть в кухоньке что-то конкретное, можете написать @kuhelklopf.
Читать полностью…
*странная цепочка запостила вчера бродского а после вспомнила что вчера был его день рождения и я даже видела новости об этом но забыла ну вот память умирает про это кстати есть стихотворение гандлевского а гандлевский тоже в новостях потому что сорвал в метро потрет сталина и новости об этом похоже я тоже видела но забыла спору нет память умирает*
Читать полностью…
Уже привыкла просыпаться ближе к пяти
(Ты только учти, что засыпаю в два)
и быстро-быстро молюсь, чтобы нам по пути
с тобой было. Можно даже едва-едва.
Почему от тебя ни звонков,
ни желтых листков, кропотливо исписанных черным?
У меня день рожденья прошел…
Улыбались все, тебя только кроме.
Ни мысли в мой адрес, ни одной чуть теплой мечты.
Я была дико обижена на твою гордость.
И напивалась, пока меня не унесли
на неудобный диван, усиливавший мою колкость
прически своим старым пледом из какого-то животного
(мы так и не защитили их, Ми, дорогая).
Я курю сигареты с ментолом. Пью коньяк холодный
и бью бокалы, если он немного согрет дыханием.
Я забыла все, что так долго пыталась вспомнить
Я растрескалась мимикой мимов. Загадывай желания,
Ми. Любимая. Мы с тобой скоро утонем.
Я согласна на все. Падаюпадаюпадаю.
Поговаривают, что по воскресеньям можно немножко ныть, поэтому прошу меня простить.
Читать полностью…
Человек из полотенец
другие жизни и другие смерти
моя средь них младенец
еще играющий в предсердьи
как человек из полотенец
неловко сшитый
без глаз - но кукла
и ничего-то не прожито
а так, припухло
игла споткнется и уколом
ее разбужен
себя ли я увижу голым
и распеленутым - и вчуже
или с тобою
лежим переплетая руки
ну точно дети
с родителями не в разлуке -
в том, синем свете
Здесь должна была быть какая-то мысль про Ламарка, Гамлета, Иисуса Христа и природу вообще, но я и биологом не стала, и филолог не очень, поэтому мысль не сформулировала. Так что просто бросаюсь страшным стихотворением, написанным в этот день 84 года назад.
Читать полностью…
Вообще это, конечно, стихотворение для какого-нибудь adme, но сегодняшний день про вот это вот всё.
Читать полностью…
Сегодня особенно грустен мой взгляд, поэтому держите такое известное, но такое хорошее стихотворение Николая Гумилёва.
Читать полностью…
Над пейзажем с почти прадедовской акварели —
Летний вечер, фонтан, лужайка перед дворцом,
На которой крестьяне, дамы и кавалеры
Поздравляют героев с венцом и делу концом,
Над счастливым финалом, который всегда в запасе
У Творца в его поэтической ипостаси
(Единение душ, замок отдался ключу), —
Над историей о принцессе и свинопасе
Опускается занавес раньше, чем я хочу.
Поначалу принцессе нравится дух навоза,
И привычка вставать с ранья, и штопка рванья —
Так поэту приятна кондовая, злая проза
И чужая жизнь, пока она не своя.
Но непрочно, увы, обаянье свиного духа
И стремленье интеллигента припасть к земле:
После крем-брюле донельзя хороша краюха,
Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле.
А заявятся гости, напьются со свинопасом —
Особливо мясник, закадычнее друга нет,—
Как нажрется муж-свинопас да завоет басом:
«Показать вам, как управляться с правящим классом?
Эй, принцесса! Валяй минет… пардон… менуэт!
Потому я народ! У народа свои порядки!
Никаких, понимаешь, горошин. А ну вперед!»
Он заснет, а она втихаря соберет манатки,
И вернется к принцу, и принц ее подберет.
Или нет. Свинопас научится мыться, бриться,
Торговать свининой, откладывать про запас —
Свинопасу, в общем, не так далеко до принца,
В родословной у каждого принца есть свинопас…
Обрастет брюшком, перестанет считать доходы —
Только изредка, вспоминая былые годы,
Станет свинкой звать, а со зла отбирать ключи
И ворчать, что народу и бабам вредны свободы.
Принц наймется к нему приказчиком за харчи.
Есть и третий путь, наиболее достоверный:
Ведь не все ж плясать, не все голоском звенеть.
Постепенно свыкаясь с навозом, хлевом, таверной,
Свинопасом, стадом,— принцесса начнет свинеть.
Муж разлегся на солнцепеке, принцессу чешет —
Или щиплет, когда заявится во хмелю,—
Та начнет обижаться, хрюкать, а он утешит:
«Успокойся, милая, я ведь тебя люблю!»
Хорошо мне бродить с тобою по кромке леса.
Середины нет, а от крайностей Бог упас.
Хорошо, что ты, несравненная, не принцесса,
Да и я, твой тоже хороший, не свинопас.
Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека,
Или барин сведет батрачку у батрака,
И уж только когда калеку любит калека —
Это смахивает на любовь, да и то слегка.
Все спокойно в Багдаде. Не жди меня к чаю, мой друг.
На сиреневом облаке, порванном с правого края,
опускается чистильщик мозга, красив и упруг,
и икает.
Отходящий к глубокому сну, не забудь запереть
окна, двери, комод, холодильник и тумбочку в кухне,
чтобы чистильщик мозга, изящный, как в мае медведь,
вдруг не рухнул
на потертый паркет между спальнями и кладовой,
на авоську бутылок из-под, приготовленных к сдаче.
А иначе ты утром проснешься с больной головой
и заплачешь.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.