-
Вокруг нет ничего кроме любви. Но если вы что-нибудь вдруг найдете, пишите. @any_bird
каждый день это борьба с собой в попытке заставить себя не писать гениальный текст, а написать обычный смертный
Читать полностью…
Я знаете какая мнительная?! Я такая мнительная, что когда ко мне подходит кто-то на улице и спрашивает как пройти в метро, я думаю, что это отвлекающий манёвр, чтобы меня обокрасть!
Я не боюсь, что кто-то украдет у меня что-то конкретное, бабушка всё-таки говорила: «Твоё у тебя никто никогда не отберет». Наверное, она имела ввиду совесть, честь или достоинство, но я так думаю вообще про всё. И вот я боюсь, что у меня есть что-то такое, о чем я только думаю, что оно моё и принадлежит только мне, а оно на самом деле не моё. Ну, сами понимаете.
И вот я иду по улице и читаю в миллионный раз свою рукопись, я делаю это находу: смотрю в белый экран телефона и не замечаю рождественский город вокруг. Я глубоко внутри, но меня отвлекает женщина своим «экскюзьми, вере ай кан бай а метро кард». Я начинаю ей объяснять, но в какой-то момент вспоминаю, что вообще-то она может меня обокрасть! Щёлк! Я будто тороплюсь, показывая пальцем на дорогу, раскидываю руки в стороны, качаю головой: «сорри, сорри, а нид ту го», и женщина не сопротивляется, а говорит с твердым, как черствый хлеб, акцентом: «Абограду!». И я слышу в её способе поблагодарить меня не обычное португальское спасибо (Obrigada), а «Обокраду», то есть обкраду, и бегу от нее со всех ног. «Фелиз Натал!», кричит мне эта женщина и уходит в другую сторону от метро. Совсем не туда, куда я сначала показывала. Подозрительно!
Я щупаю свой внутренний карман пиджака и успокаиваюсь: розовый блестящий кошелек там где и был. Денег, правда в нём нет, но это уже я сама виновата.
Я решила, что похороны моего троюродного брата — это не повод отказываться от макияжа, и выбрала алую помаду. Это был мой ответ Ромкиной смерти. Я пришла на его отпевание на собственных условиях, но помада продержалась на губах до первой бабки.
На каждых похоронах, при каждой церкви есть такая бабка, которой Иисус на ухо нашептал, как нужно жить. Эта бабка настигает врасплох в самый неподходящий момент. Когда вы решите зевнуть в церкви, рядом обязательно появится бабка в косыночке и вразумит: «Из тебя бесы лезут!». А если вы зайдете в храм с мороза и засунете руки в карманы куртки, бабка подбежит, цапнет за локоть и прошипит: «Нечего свои тайные помыслы от Бога прятать! Вынь руки!». Или например, когда вы смотрите стеклянными от слез глазами сквозь покойника, бабка вылезет из толпы, одернет за руку и грозно скажет: «Утри срамоту! Не на блядки пришла!».
Вместе с «блядками» бабка протянула мне белый платок, которым следовало утереться. Я сказала «угу», засунула платок в карман и продолжила смотреть на повязку, которая закрывала дыру от автомобильной стойки на Ромкином лбу, оставшуюся после встречи с грузовиком. Я думала, что жизнь странная штука. Ты можешь видеть брата дважды за двадцать семь лет, а потом совершенно искренне плакать у него на похоронах.
— Галя, почему у тебя внучка такая грешница? Мало того, что стоит с непокрытой головой, так вся намалевалася! — бабка подвела ко мне мою бабушку.
— Аня, — бабушка взялась за щеки и начала качать головой как болванчик, — и правда, губы-то какие, губы! Лена, поди сюда! — цепочка стыда добралась до моей мамы.
Мама подошла к нам и шепотом спросила, что случилось.
— Ленка, ну ты ей скажи, чтобы утерлась! Бабок-то не слушает! Старые мы! Что нас слушать?! — забухтела бабка.
Мама нагнулась к уху и ровным голосом сказала: «Не связывайся, вытри. Скоро все закончится, и мы уйдем». На маминых словах прозвучал голос батюшки: «… и всех святых. Аминь».
Напротив нашего дома — дом. Он такой же большой и у него тоже есть арка. Наша арка ведет в каскадный сад, а арка дома напротив — на узкую, бегущую наверх улицу. Если зайти в арку и повернуть налево, пройти немного вверх и направо, будет lavanderia, а напротив нее pastelaria.
Иногда один раз в неделю, иногда чаще, я хожу в прачечную сушить вещи. На самом деле я могла бы делать это и дома, включая около мокрой одежды осушитель воздуха. До этой осени я даже не знала, что где-то существует осушитель! В моем прошлом мире огненных батарей и статического электричества были только увлажнители. А тут такое.
Я могла бы пользоваться осушителем, но мне нравится сам ритуал. Выйти в прачечную — повод выйти из дома, не просто так на праздное одинокое шатание по улицам или за продуктами, а по настоящему делу и немного для себя.
Я хожу в прачечную как на праздник. Пока я сижу в очереди и жду свободную машину, я чувствую себя немного своей. Не приезжей иностранкой, не туристкой, а чуть-чуть своей, которая тоже, как и все, ходит сушить вещи в прачечную.
Когда большая машина освобождается, я загружаю в нее свои свитера, свои футболки и свои платья и иду в Ruby, кафе напротив, ждать пока это все высохнет.
В Ruby большая стеклянная витрина с булочками, круассанами, сосисками в тесте, пирожными разных размеров, открытыми бутылками вина и сидром. У кассы галерея лотерейных билетов, у стеклянной стены на полках выставка стаканов, рюмок и бутылок с крепким алкоголем. У стены стоят деревянные столики на железных ножках, за ними сидят сеньоры и господа. Они пью кофе, может быть портвейн. Рабочие с соседней стройки заходят в обед за бутылочкой пива.
Хозяйка Ruby (есть ли у нее какой-то еще рубин, кроме этого кафе?) не говорит по-английски, а я — по-португальски. Поэтому “could you give me americano, please” это просто какой-то набор звуков, а не просьба налить мне кофе. Тем не менее мы всегда понимаем друг друга, и я получаю свой кофе (не всегда американо) и булочку (не всегда ту, которую я просила).
Зато всегда сажусь за один и тот же длинный стол и почти всегда оказываюсь между седыми мужчинами, которые что-то бурно обсуждают за бокалами, и почтенными сеньорами, с которыми всегда болтает хозяйка Ruby.
Я ставлю таймер по времени сушки и пью свой кофе, читая книгу, пока свитер крутится в барабане. Мне нравится смотреть на людей вокруг и думать, что лет через сорок я тоже буду ходить в кафе со своими подругами, мы будем пить кофе и обсуждать наши важные дела.
Сегодня приехала посылка из Москвы с остатками моей библиотеки. Среди десятка книг есть вот эта — сборник в котором напечатан мой рассказ.
Я чаще не помню про него, чем помню, но когда вспоминаю, думаю: вау, меня же напечатали один раз, значит напечатают еще!
Пришла в театр на «Хиросиму», стою в очереди за кофе. Впереди меня женщина в полосатой маечке выбирает, водит пальцем по витрине.
– А что у вас тут есть вкусного?
– Пирожок с капустой, хачапури, все свежее!
– Пирожок? Фу!
Женщина в полосатой маечке мучается, она не знает что же ей взять. Тарталетку с малиной, печенье с миндалем, хачапури с сыром. Пирожок!? О нет, только не пирожок!
Вместе с женщиной мучаюсь и я. Чем дольше она выбирает, тем сильнее я устаю ждать. Я никогда, честно-честно, никогда так не делаю. Но в этот раз решаюсь и говорю с задором: «Возьмите булочку с сосиской!»
Женщина в полосатой маечке смотрит на меня как на булочку с сосиской, то есть свысока, и говорит: «Я сосиски ела только в Вене! Мой шеф водил меня в ларек!».
– Ну, нам до Вены далеко! — смеюсь я.
– В Сочи еще сосиски вкусные! – говорит продавщица.
– Сочи?! Ненавижу Сочи. Но я там была, я долго живу.
И я правда, честно-честно никогда так не делаю, но в этот раз. В этот раз я сказала: «Это мы уже заметили!».
Если вы вдруг не знали, именно эта Барби пишет эти грустные тексты 💖
Читать полностью…
Домашний телефон, это как выход в космос, только намного круче. В космос вышел и зашел обратно, космос как предчувствие, в нем никто не живет. По телефону же можно разговаривать сутками. Главное, чтобы у подружек домашний тоже был.
В моем персональном рейтинге богатств было следующее деление:
1. Телефон-трубка с определителем номера;
2. Телефон-трубка без определителя номера;
3. Телефон с кнопками с определителем номера;
4. Телефон с кнопками без определителя номера:
5. Дисковый телефон;
6. Отсутствие телефона.
У нас сначала был красный телефон с дисковым набором, потом красный телефон с кнопками, потом белый с определителем (он не работал), потом опять телефон с кнопками, только синий.
Моя вторая несбыточна мечта — телефон-трубка, который можно было унести к себе в комнату и не разговаривать в зале при всех. Первой мечтой был «евроремонт» в моей комнате как минимум, в квартире, как максимум. Ни одна из мечт, кстати, не сбылась.
Высший уровень — домашний есть у мальчика, который тебе нравится. Тогда в телефонном справочнике можно найти его фамилию и адрес, звонить, слышать его голос и бросать трубку.
Рейтинг крутости телефонов для мальчиков работал наоборот. Чем менее навороченный аппарат у пацана, тем лучше. Ведь если у него стоит определитель номера, значит, он быстро раскусит кто ему звонит.
В четырнадцать у меня еще не было сотового телефона, в свободную продажу они поступили двумя годами позже. Зато у меня был пейджер. Мне его подарил папа, потому что ему надоело с ним ходить и быть в зоне бабушкиного доступа почти круглосуточно.
В моих мечтах пейджер означал сообщение от ТОГО САМОГО ПАРНЯ. Даже если никакого парня у меня не было. А у меня его не было. Но я каждый день крутила пейджер в руках, гипнотизируя черно-белый экран с зеленой подсветкой. Иногда пейджер издавал обнадеживающий писк, я с надеждой включала экран и видела там: «Фё, ты балбес!». Так прикладывались мои подружки.
Домашний телефон в моих мечтах тоже означал звонок от ТОГО САМОГО ПАРНЯ. Даже если никто мне не должен был звонить, подружки сидели в моей комнате, я все равно каждый сигнал, исходящий из телефона, воспринимала как ТОТ САМЫЙ ЗВОНОК.
Так моя юность проходила в ожидании чуда. Я ждала:
1. Романтические сообщения для абонента № …;
2. Звонок от парня, который мне нравился, даже если мы не были знакомы;
3. Звонок от парня, которого я не знаю, но он очень красивый и хочет со мной познакомится;
4. Открытку, которую мне подкинет под дверь какой-нибудь классный парень;
5. Приглашение на свидание от парня из старшего класса;
6. Знакомства с классным парнем на улице, танцах (так мы называли дискотеку), около подъезда, в подъезде, на катке.
Ожидание настоящей любви прерывалось трижды, когда я ждала подарка на день рождения, новый год и поездки на море. Иногда еще я ждала, что бабушка купит мне новое платье или джинсы, но бабушку, в отличии от парней праздничных дат, ждать не приходилось.
«Маму выписали из роддома, они приехали с братом домой, все взрослые столпились около его кроватки и умиляются младенцу. Пятилетняя я стою поодаль и чувствую себя покинутой.
Быть старшей сестрой мне не нравилось настолько, что память вытеснила почти все о том, как рос мой брат. Остались только отрывки-открыточки.
Брату год, за неделю до его дня рождения мы праздновали мое шестилетие. Бабушка подарила куклу с красными волосами из толстой пряжи. У Фроси красные щечки, платье с фартуком и мягкое тело, которое идеально вмещается в стульчик для кормления брата. На день рождения Ивана я прихожу с Фросей и пока малыша не принесли из комнаты, я усаживаю подругу рядом с собой в его стул. Сразу после из глубины комнаты появляются мама с братом на руках. Мама просит убрать куклу, я учиняю скандал. Все взрослые укоряют меня, говоря, что брата надо любить тем более в его праздник. Но я не понимаю, чем он отличается от куклы. И с ней, и с ним не поговоришь по-нормальному.
Когда брату было около двух лет, мама собиралась идти с нами в больницу. Перед выходом ей нужно было переодеться, и она попросила меня последить за братом. Я сказала «угу» и продолжила играть со своей Фросей. От развлечений меня отвлек мамин крик. Брат залез в обувной ящик, достал оттуда коричневый крем для обуви и вымазал им лицо.
Чуть позже в нашем доме появилась первая видеокамера. Отец иногда приносил ее домой после оперативных съемок. Он вставлял чистую кассету VHS и фиксировал нашу жизнь. Камера меня завораживала, я хотела, чтобы объектив всегда смотрел на меня, не замечая никогда вокруг. Когда папа брал в кадр брата, я подбегала к нему, вставала между ним и объективом, пела песню или гримасничала. Я хотела впитать в себя все внимание.
Позже, когда брат стал старше и нас с ним поделили окончательно между мамой и бабушкой, наши отношения стали походить на отношения подельников. Если мы не дрались между собой, мы стремились навредить окружающим.
Совместные пакости были частью нас. Однажды мы отхлыстали ивовыми прутиками соседскую внучку, которая приезжала из Саратова к своей бабушке. Одна была для нас чужачка, с которой мы не могли подружиться. Поэтому мы решили ее отлупить. Другой раз, мы довели до слез девочку из соседнего дома, придумав ей прозвище «бомжиха». И в первом, и во втором случае жертвы наших преступлений ходили к нашей бабушке за справедливостью. И как не старались, получить они ее не могли. Бабушка публично защищала нас от обвинений. Говорила: «Вы дети, разбирайтесь между собой сами». Стоило входной двери закрыться, как мы с братом переставали быть детьми, и ощущали на себе всю жесткость наказания.
Иногда мы стучали с братом друг на друга. Он ябедничал на меня, я на него. Иногда доносы были реальными, иногда вымышленными. Иногда мы мирились и даже могли вместе устраивать театральные постановки после субботних обедов».
Этот отрывок из черновика моей повести/маленького романа (я до сих пор не решила как ее/его классифицировать). Он в итоге не вошел в финальную рукопись, но я решила его немного поправить и выложить здесь. Мне ужасно сложно ждать ответы от издательств. Я понимаю, что этот ответ может быть любым, в том числе таким, который меня не устроит. Ожидание парализует меня.
Я не могу ничего писать, хотя у меня есть один черновик и одна не начатая документальная история. Я не могу рисовать. Я просто каждый день думаю: может быть сегодня будет тот самый день, когда я получу ответ? День проходит, оставаясь в памяти днем, когда ответ я не получила. Это похоже книгу «Саша, привет!» Дмитрия Данилова, которая для меня однозначно про отложенную жизнь. И мне не нравится так жить, но ничего с этим сделать у меня не получается.
Ожидание для меня это как протертый носок. Дыры в нем пока еще нет, но ткань на пятке истончилась до прозрачных нитей, ходишь в нем и ждешь, что он вот-вот порвется, а он не рвется. Выкинуть жалко, а потом очень стыдно, когда настоящая дыра образуется тогда, когда ты оказываешься в драных носках при чужих людях.
Сегодня у фонда «Жизненный путь» день рождения! Получается, я волонтерка не только со взрослыми людьми с ментальной инвалидностью, но и интеллектуальная волотнерка — сделала открытку для фонда.
А еще получается, это моя первая иллюстрация, которую увидят не только мои друзья в социальных сетях, но и много-много людей :)
«Ты чего там сидишь, спряталась, что ли?»
В апреле было два года, как я пришла в проект @liferoute «Луковица и эскалатор». Помню, увидела фотографии с одной из суббот у друга Саши и написала, что хочу прийти.
До сих пор не могу сказать, почему я решила: мне надо. У Саши были красивые фотографии Полиции и Сереги, от них шел свет. Тогда я была в начале лечения депрессии, возможно, света в жизни было не достаточно. Или мне хотелось найти какой-то новый смысл, потому что старый кончился.
Текст Елены Костюченко «Интернат» как раз вышел два года назад. Он исчерпывающе описывает систему. Несмотря на то, что я все уже знаю, злость на ПНИ наполняет меня каждый раз, когда я вижу своих друзей из интерната.
Мы удивляемся почему люди живут, не замечая катастрофы, которая началась в 2022. Но они же и не замечают тысячи людей, который живут за забором на окраине каждого города. Возможно, не замечать беду нормально, потому если ее заметить и впустить в себя, она может убить. Никто не хочет умирать.
В субботу я первый раз пригласила Ксюшу к себе в гости с ночевкой. Мы провели вместе выходные. Утром воскресенья я так устала быть включенной в общение, что сказала Ксюше: мне нужно в туалет. Закрылась в ванной и сидела там, смотря в одну точку. Через какое-сто время Ксюша задорно закричала: «Ты чего там сидишь, спряталась что ли?». Мне стало стыдно и я вышла.
Все два года я учусь быть подругой и быть на равных, предлагать выбирать и не решать за другого, давать свободу и поддерживать, разрешать быть любой или любым, не отрицать свои собственные эмоции. Например, когда у Ксюши появился парень Миша, я этого Мишу возненавидела как будто он у меня гуся украл.
Один из признаков тотальных институтов — двойные стандарты. Меня с них особенно выносит. Например, чтобы Ксюша приехала ко мне, зам директора интерната составил акт об условиях моей квартиры, так как «заботится о здоровье и безопасности». В то же время у каждого жителя интерната проблемы с зубами, а Ксюша, чтобы ходить в душ чаще, чем один раз в неделю, моет полы в трех комнатах. Да, кстати, ПНИ — не больница, но люди там живут в палатах, а по пятницам директор интерната делает обход и смотрит, чтобы в течение дня никто не сидел на своих кроватях и, тем более, не спал.
Насилие порождает насилие, а любовь — любовь. Конечно, цветы не остановят войну, но это не значит, что не нужно бороться. Мягкая сила, забота и внимание, если не разрушат систему интернатов до основания сами по себе, то помогут отдать ее под снос.
Если у вас силы, приходите волонтерить, а если сил нет, подписывайтесь на регулярные платежи фонду. Даже 30 рублей в месяц — супер поддержка и возможность планировать ресурсы.
С прошлого года я начала учиться во WLAG и прошла две ступени курса Оксаны Васякиной — вторую и третью. Уверена, дописать роман у меня вышло только из-за поддержки Оксаны и моих коллежанок. Без них все было бы в разы сложнее, а писала бы я сильно дольше.
Осенью, когда шла вторая ступень, к каждому занятию мы читали определенную книгу, на встрече разбирали ее, смотрели на приемы авторок, разбирали их и пытались писать свои тексты, используя их. Например, после «Фронта» Рейснер, я поняла как работать со временем и использовать глаголы настоящего и прошлого.
Одно из домашних заданий — «Живые картины» Полины Барсковой. Вот я ее читаю и уверена — она называется «Сухие цветы». Когда на лекции Оксана спрашивает «Что вы думаете о книге?», я говорю: «Вау, это супер связь содержания и названия «Сухие цветы». Концепция — улет».
Полный улет — пытаться читать книгу, продираясь через слова. Особенности моего восприятия сейчас такие, что легко даются мне только новости и рабочие переписки в чатах. Наверное, потому что мозг привык читать про мрак или быстро реагировать на какие-то запросы (которые чаще всего однотипные). Все что идет дальше — дается ему с большим трудом.
Я смотрю на текст, черные строчки приближаются друг к другу, межстрочный интервал сокращается с космической скоростью. И вот, там секунду назад где были ровные линии печатного текста, я вижу черное месиво слипшихся гласных и согласных. Я моргаю, пытаюсь взглядом разлепить закорючки, расставить слова по местам так, как было раньше. Ничего не выходит. Я отодвигаю от себя текст на вытянутых руках или оставляю его на месте, отдаляясь сама. Приближаю его, моргаю, трясу головой. Черный ком электронных чернил скачет вслед за моими движениями. Еще пара секунд и пространство текста расширяется, я снова вижу буквы в правильном порядке слов.
Или я набираю текст на клавиатуре, в моей голове он стройный и без ошибок. В реальности, буквы в словах переставлены местами, это больше похоже на шифр, чем на связное письмо. Я перечитываю то, что напиасла, но не виду ни одной ошикби. Снова и снова стараюсь собрать опечатки как пенку с бульона. Отправляю и только потом могу заметить (а могу и не заметить), как буквы прячутся по углам листа, не желая вставать на место.
Определяет ли моя особенность (СДВГ) меня как писательницу? Можно ли мне писать, если я делаю так много ошибок и не запоминаю правила? Сейчас я говорю себе: «Конечно!». Раньше мне было от этого стыдно.
Помню, мой руководитель зовет меня на разговор и выдает: «Коллеги жалуются на твои тексты, в них очень много ошибок!». Мне ужасно стыдно и страшно. Это даже хуже, чем получить 60 баллов по ЕГЭ, к которому я готовилась целый год. В 2005 за 60 баллов ставили четверку, но для меня четверка была недостаточной. Ведь бабушка всегда говорила: «могла бы постараться получше».
Я закончила свою рукопись 11 дней назад, начиная с третьего дня не было момента, когда бы я не думала: «Можно было бы сделать получше!». На каждое «получше», учусь отвечать себе «я сделала достаточно».
Раньше я думала: степь только моя.
Больше нигде, кроме левого берега Волги ее не существует. Только я помню как она зацветает, только я видела как она тлеет под солнцем и забирает себе влагу искусственных прудов.
Степь — черное небо усыпанное белыми бусинами. Степь — дедушкина машина, в которой мы спим на разложенных передних сиденьях. Степь — болотистый запах воды и пальцев, которыми я весь день снимала рыбу с крючка.
Никто не может полюбить ее сильнее, чем я. Никто не видит ее кроме меня. Дочь степи, так называл меня дедушка. Папа — Царевна Будур.
Распаханная земля, засеянная подсолнухом и пшеницей, безмятежное море полыни и желтых ромашек, кожа, на которой смешивается запах пыли и пота.
Бабушка рассказывала, когда она уехала к деду в Якутию, ночами ей снилась жгучая летняя степь. После трех лет на севере и возвращения домой ночами она видела тундру.
Мне не снится степь. Мне вообще ничего не снится. Ни выцветшие стены белградских домов, ни пролетающие надо мной пеликаны Измира, ни огромный Арарат, который видно из окна в ясную погоду.
Я тоскую по запаху предчувствия лета, которым пахнет моя бывшая детская комната.
Месяц назад я дописала свой первый роман. В нем все, что я знала про себя предыдущие тридцать лет. На одном из занятий во WLAG я спросила у нашей преподавательницы Оксаны: сколько нужно написать знаков, чтобы вышло достаточно. Оксана сказала, что писать нужно до тех пор, пока есть что сказать.
Я открываю свой черновик, перечитываю его снова и снова. Переставлю местами слова. Добавляю новые главы. Старые переставляю местами. Боюсь упустить что-то важное. Вычеркиваю, чтобы звучать четче. Громче. Понятнее. Боюсь быть неправильно понятой. Обидеть словами тех, кого люблю. Но страх остаться безмолвной сильнее. Слово способно на многое, в том числе, на то, чтобы присвоить себе себя. Вернуть свой голос, свое тело. Стянуть, как хирургической иглой, рваную рану. Залечить ее, чтобы она срослась и больше не болела.
Автобус мчится, разрывая густой смог, как вату в бумажной обертке. Пахнет жареными колбасками и паленой листвой. Топор в этом воздухе не повесишь, может быть только ножичек, перочинный.
Она сидит на переднем сиденье у окна и надменно смотрит на толкающихся рядом людей. Кожа вокруг ее маленьких, словно пуговки на ножках, глаз тянется вниз.
Лицо у нее прозрачное, как море до открытия пляжа, и спокойное, как штиль.
У нее черная ворсистая шляпа с набивными блестящими цветами.
Передний край шляпы загнут вверх, все солнце этого октября жадно падает ей на лицо. Кажется, если она захочет, она плавно и медленно поднимет руку, проникнет сквозь пятнистое автобусное стекло, ущипнет солнце большим и указательным пальцами и потащит его вниз, чтобы спрятать в бездонную черную сумку.
Как бы страшно не было смотреть на эту пассажирку, я не могу оторвать от нее взгляд. Кажется, если она захочет, она плавно и медленно поднимет руку, протянет ее сквозь пеструю кучу людей, ущипнет меня за нос большим и указательным пальцами и потащит меня к себе, чтобы спрятать в бездонную черную сумку. Хорошо, что я выхожу на следующей.
Каменный дом растет из асфальта. От него словно веточки, разбегаются черные провода. Резной балкон нависает бутоном. Звуки молитвы, которые транслирует башенка в мраморную крапинку, отскакивают от дома. Они множатся в пространстве.
Черный котенок с заплывшими глазами-бусинками то надувается, то снова становится плоским. Дети бегают мимо него, плавно огибая черное пушистое пятнышко. Снова звучит молитва, отражаясь от пространства.
Проходит пять минут и мы спускаемся по узкой лесенке глубоко внутрь дома. В кафельном коридоре висит влажный воздух, голые женщины сидят вокруг печки, раскинув руки и ноги. На печке стоит железная мисочка с тягучей карамелью. Самая высокая из женщин окунает в жженую массу деревянную палочку и вытягивает ее наружу. Она ловко стягивает карамель с деревяшки. Я догадываюсь, что происходит дальше, но не хочу глазеть. Мы идем дальше.
Поднимаемся наверх, снимаем с себя одежду, заматываемся в тонкие полотенца и снова спускаемся вниз. «Шугар?», — спрашивает высокая женщина. «Йок!, — отвечает моя компаньонка и добавляет — Хамам».
Мы снова идем дальше.
Одна дверь, за ней еще одна, последняя. Впереди снова влажный воздух, больше похожий на молочный коктейль. Он смягчает все пространство вокруг. Нас встречает банщица, она показывает рукой на лавочку в углу комнаты и что-то говорит по-турецки, потом улыбается в половину зубов и раскидывает руки.
До этого момента я никогда не раздевалась на людях, но мне не страшно и не стыдно. Вокруг взрослые пышные женщины, их тела разные. Нагота — единственное, чем мы похожи. Я чувствую себя маленькой и худой. Моя грудь маленькая, родинки на ней маленькие, живот (который утром казался мягким и огромным) — крошечный валик, еле выступающий вперед. По сравнению с ними меня почти нет.
Банщица приносит нам розовый пластиковый ковшик и жестами показывает, что нужно делать. Я повторяю за ней и поливаю свое тело теплой водой. Раз, еще раз, снова и снова. Я смываю с себя свой последний месяц в разъездах, чтобы новый город ровнее лег на чистую кожу.
Одной воды недостаточно. Банщица подходит ко мне и берет за руку. Она ведет меня к кафельному столу, что стоит в середине хамама. Рукой показывает «ложись», снова смеется, цокая моим именнем, и начинает натирать меня кессой. Она скоблит мою кожу с таким упорством, будто все про меня знает. Будто она владеет моими самыми ужасными мыслями, например, про то, что я уже лет десять жалею о своем решении стать крестной матерью и мечтаю раскреститься, переодически думаю «да когда же вы все (вообще все!) от меня отъебетесь» и иногда специально говорю гадкие вещи, чтобы кого-то обидеть.
Банщица стирает мою кожу слой за слоем. Кожа скатывается черными шариками и падает с тела на кафель. Банщица льет не меня воду и трет сильнее. Это как будто бы исповедь, но как будто бы и косметическая процедура. Когда моя кожа начинает скрипеть от прикосновений, банщица показывает мне жестом «вставай», задорно шлепает меня по попе и зовет на кафельный стол другую женщину.
Я сижу в уголке и снова поливаю себя водой. Вода теплая и нежная, она успокаивает тело после кессе. Я смотрю на других женщин вокруг, наблюдаю за их телами, за тем, как они поливают себя водой или моют друг другу головы. Банщица активно стирает другую женщину. На другой стороне кафельного стола лежит какая-то старушка, ей ставят банки на спину, бедра, ноги. Старушка ойкает и хохочет. Ее голос отскакивает от круглого потолка и возвращается в нее снова.
Банщица снова подходит ко мне и берет за руку. Время снова мыться. Теперь с мылом. Красно-белая, связанная столбиками без накида, мочалка быстро превращается в пенный шар. Он раскатывается по телу, банщица поднимает мне руки и ноги, вертит меня из стороны в сторону, мылит мне лицо, она постоянно приговаривает мое имя, как будто читает заклятие.
Кажется, я бы смогла стать отличной стендап артисткой. Потому что юмор — это боль, умноженная на время. Но у нас в семье уже есть один стендап комик! Поэтому я решила стать писательницей. Ведь что такое быть писательницей? Это регулярно ходить в свою тайную комнату горестных секретов, рассматривать их, любоваться ими, выбирать самые красивые и уносить с собой, чтобы показать другим.
Читать полностью…
Сейчас я вам расскажу про слово пацана. Реальное слово пацана, а не какое-то там выдуманное. Но это не точно. «Не точно», это я про выдуманное, а не про пацана.
Я помню наш последний вечер. Мне типо было шестнадцать, а ему типо двадцать три. Это был типо январь, какой-то из последних дней новогодних каникул. Мы встречались типо с ноября, он был типо бандит.
Мой пацан — один «стояновских», это такие ребята, которые крышуют стоянку. Название так себе, но они настоящие бандиты, что с них взять, они без фантазии вообще.
Он всегда в черной кожаной куртке, костяшки его пальцев сбиты о чьи-то зубы. Он через слово говорит «бля», каждый вечер пьет Tuborg и единственный человек, которого он боится в жизни — моя бабушка.
Наши отношения обязывают меня быть подружкой бандита. Это типо социальный статус. Это значит, что я безмолвно таскаюсь за ним очень красивая: в своих сапогах-чулках, у меня вытянутая черная лакированная сумочка, которая колом стоит на морозе, и духи, на которые он дал мне типо тысячу рублей.
По вечерам, когда бабушка отпускает меня на улицу, я хожу с ним по барам, бильярдам или мы сидим в чьей-то «десятке», потому что просто гулять — не круто. Чаще, конечно, он пропадает на стрелках: бьет других бандитов по морде, типо делит влияние.
В нашем маленьком поселковом мире за все нужно подраться. Отвечаю. Чтобы заполучить отношения, я отбиваю своего парня у той, с которой он типо 5 лет в месте. То есть, я ее как бы морально уничтожаю. Девушка эта не сдается сразу и хорошенечко избивает меня за ДК «Рассвет»: сначала выводит с дискотеки на улицу за волосы, а потом пробивает мое бедро своей шпилькой. У девушек бандитов свое секретное оружие. А я получаю типо за дело, поэтому за меня никто не заступается. Это такое посвящение в подружку бандита? Верно, же?!
Да! На поселке зимой кромешная тьма, редкие фонари, торчащие из сугробов, подсвечивают снег, который поблескивает в их лучах и делает страшное волшебным.
Это был типо январь, какой-то из последних дней новогодних каникул. Мы встречались типо с ноября, он типо бандит. Работает на заводе мастером, летом у него был выпускной из политеха, он очень похож на Фила из «Бригады». А мне нужно делать домашку по физике, но я слушаю «Последний раз» группы «Мальчишник» на тысячном повторе. Я знаю, что сегодня он придет к подъезду, напишет мне СМС «выходи», а потом скажет: «Нам нужно расстаться». Точнее как, я очень этого боюсь, а песня «Последний раз», которую мне играет Winamp, — самоисполняющееся пророчество
Он у подъезда, у меня высвечивает на желтом экране Siemens A52 «vihodi». Я спускаюсь, он курит, прищуриваясь, когда делает затяжку, молчит. И я молчу. Потом он говорит: «Нужно расстаться, мы с тобой из разных слоев общества». Я плачу. Мне хочется ударить его ногой в живот.
Дома меня ждет бабушка, которая, стоит только переступить порог, кричит: «Бросил твой бандюган тебя? Так и надо!». И я в очередной раз убеждаюсь, что моя бабушка типо шарит в этой жизни.
Потом проходи лет десять, я почти забываю свое бандитское прошлое, вместе с треками Мальчишника. Но как-то во время субботнего обеда, когда я приезжаю домой, бабушка решает отмочить фокус. «Знаешь, — говорит она моему парню, — ей было шестнадцать лет и она совсем одурела, начала дружить с двадцати трех летним бандитом, честное слово!». Я типо закатываю глаза, бабушка продолжает: «Ну какие ей мальчики, у нее последний класс! И этот бандит! Пришлось вмешаться! Я же эту всю шпану знаю, всех на завод устраивала!». Бабушка поворачивается ко мне, подмигивает и продолжает. «И я попросила своего знакомого авторитета с этим вот поговорить, да хоть по понятиям или как у них там, что с Аней дружить не надо. Они из разных кругов! Он с него слово пацана взял, ей богу, не шучу».
А мне, бабуль, и не смешно.
Иногда я чувствую себя немой, то есть, не владеющей ни одним из языков. Мне хочется что-то сказать, но такой системы знаков еще не придумали. Я не придумала.
Как из подтекающего крана внутри меня, в тарелочку, которую поставляют под течь, капают мысли, чувства, образы. Но я не могу собрать их в текст. А они все капают и капают. Раздражая даже не тем, что из тарелочки перельется через край, а тем, что они капают. Кап-кап-кап, от этого звука никуда не деться. Я с ним просыпаюсь, хожу по улицам, перебегаю между синей и зеленой ветками метро, я с ним засыпаю и просыпаюсь в три часа ночи.
Тогда я собираю свое высказывание по кусочкам. В диалогах, в подслушанных разговорах, в книгах, в песнях, что играют на повторе. Все вокруг начинает говорить со мной, изобретая язык.
Меня давно интересует способность выдерживать горе. Свое или чужое. Которое касается напрямую, пролетает мимо, задевает чуть-чуть или обрушивается полностью.
Мое решение пойти к психологу было подкреплено только одним — я хотела, чтобы меня починили. Чтобы я не чувствовала тревогу, грусть, тоску, печаль, звенящую пустоту внутри, которая постоянно твердит: жизнь конечна.
Какого же было мое разочарование, когда я узнала, что плохих чувств не бывает, бывает что я не умею их выдерживать.
Я не готова утверждать, что выдерживать горестное всегда-всегда это путь сильных. А закрываться от беды — неправильно. Но в чем я точно уверена, научится выдерживать — это если не основное, то очень важное умение в жизни.
Мир несправедлив, нелогичен и озлобен. Еще он чудесен, красив и щедр. Но там где нет раны, нет и радости.
Горе всегда рядом, закрываться от него — лишать себя части человеческого. Это не значит, что be sad становится образом жизни, но прикасаться к печали, не заваливаясь в ее сторону — то к чему нужно стремиться.
Наш дом находится на горе, кажется, как и весь Лиссабон. Из окна видно парк, вчера утром на него опустилось облако. Облако окутало все деревья и устроилось в ложбинке крон. Потом оно испарилось от солнца и деревья стали четкими, без матовой пленки.
Еще рядом с нашим домом есть джелатерия. Кафе-мороженое то есть, но может быть джелато это никакое и не мороженое. Я не знаю. Я обычно это место обхожу стороной, потому что во мне 31% жира, что больше на 5 или 6 процентов от положенного.
Но сегодня особенный день. Во-первых, я научилась пользоваться роботом-пылесосом, во-вторых, забрала справку из местных госуслуг. Поэтому я решила зайти в джелатерию и съесть самое вкусное мороженое, то есть, джелато.
Я взяла два шарика. Один с карамелью, второй тирамису. А еще кофе. Следом за мной зашел папа с двумя дочками. Между собой они говорили по-русски.
Родная речь привлекает внимание. Подслушивать на русском не в России интереснее вдвойне. Никто не думает, что вот эта вот странная дамочка в платье в цветочек с двумя шариками мороженого, то есть джелато, понимает русский язык. А это значит, можно обсуждать все что угодно. Конечно, это не так. Но я так себе это и представляю. Мне хочется думать, что в таких обстоятельствах люди открывают какие-то тайны.
И вот я ем мороженое и слышу обычный диалог папы с детьми. Но потом, под конец вафельного рожка одной из девочек вторая говорит, что в субботу пойдет на забег. Папа задает вопрос, хочет ли она на забеге победить. И эта девочка выдает самый большой секрет, который может выдать десятилетняя (или около того) девочка:
«Победа — это так себе! Ты все равно будешь жить дальше! Победил ты, папа, или нет. Ну победишь, ну не победишь. Какая разница?!»
Это было 30 августа 2018 года. В течение 10 часов мы ехали в Москву на тачке, до самого верха груженой какими-то вещами, которые не понятно зачем люди возят с собой из города в город.
Плюсом к этому я везла в Москву себя.
Мне не хотелось уезжать из дома, потому что дома была бабушка, дома была мама, дома был брат, дома были Юля, Катя и Маша. Моя саратовская жизнь была не сильно радостная (как оказалось позже), но сильно понятная. Я вышивала гладью по десять часов подряд, ходила на спортивную площадку, выгуливала пса, рисовала комиксы о том, как меня на кладбище укусил клещ, плакала, плакала, плакала днями и ночами. Переезд не был моим выбором, он был обстоятельством. Тем не менее, получилось даже лучше, чем могло.
Я смотрю в окно и вижу выжженную солнцем траву. Бурые, желтоватые пятна мелькают перед глазами, водитель набирает скорость. Я вдыхаю, пытаясь ухватить запах. Но вместо горячего влажного воздуха, который отдает земля, я чувствую сладкий аромат автомобильной «вонялки». Как называется эта штуковина, которая висит в каждой машине у задней двери? Автодухи? Освежитель воздуха для тачки? Автомобильный аромат? Одеколон для салона? Я не хочу чувствовать этот запах, я хочу погрузиться во влажный аромат реки, которая впитывается в кожу, смешиваясь с солнцем и потом, возвращаясь в нос летним воспоминанием.
Дома на поселке, как обычно хранят память. Это страшный сон без конца и начала.
Вчера вечером я решила пройтись вокруг дома. В темноте поселок становится другим. Улицы без освещения застыли где-то в прошлом. Я иду мимо общежития, прохожу станцию скорой помощи, сворачивая налево, мимо магазина Глория и Сириус, снова налево, ближе к почте, ближе к нашему старому дому. Мне страшно идти в темноте, я сжимаю в ладони длинный ключ от первой двери. Я боюсь встретить себя.
Как будто где-то все еще существует 2004 год, как существует 2002 или 1995. Я так же брожу летними вечерами по улицам, только не одна, а в окружении подруг. Я все еще осталась в 2005, останусь в 2010 или 2022. Прошлое живет параллельно с настоящим. Нет только будущего. И я ненавижу про это думать, потому что мысли эти глупые и ни к чему хорошему не приводят. От них появляется тоска, которая пилит изнутри. От них появляются тревоги и вопросы: «а я выключила дома утюг, когда уезжала в Саратов?», от них появляется страх, что меня оставят и забудут среди этих домов на окраине.
Ночной поселок страшен.
Он тих и молчалив.
Зловещ,
коварен,
одинок.
Хитёр.
Потёрт,
Подстрелен,
Ранен и,
кажется,
убит.
Один из героев моего детства — Игорь Плахов из «Убойной силы». Он смешался с капитаном Лариным из «Улиц разбитых фонарей». Этот персонаж — честный, нищий, худой мент в сером свитере. В таком же ходил мой отец, сержант энгельсского отдела милиции.
Папа не похож на артистов, которые играли этих ментов. У папы вздернутый нос, стрижка под единичку, густые брови, черный глаза. Но этот серый свитер и тоска, пробивающаяся через экран, делает его копией телевизионных полицейских.
Сначала капитан Ларин, а потом Игорь Плахов каждый вечер ждут меня в одно и тоже время, награждая вниманием. Папу я вижу только по субботам. Пара часов во время обеда у бабушки, где он каждый раз учиняет какой-нибудь прикол.
Образ Плахова так сильно запал в меня и перемешался с папой, что я не могла отделить одного от другого. Это единый тридцатилетний грустный мужчина, который умеет улыбаться глазами.
Автор не его произведение, мой папа не Игорь Плахов или капитан Ларин, а Хабенский никакой не нищий мент. Все они существуют по-раздельности и, самое главное, в своих мирах. Ни один из них не пересекается со мной. С артистами этими все понятно, с двумя сразу и с каждым по отдельности. А вот с папой, конечно, обидно выходит.
Когда я начала ходить к психологу, я думала, что меня эти занятия излечат если не за десять сеансов, то когда-нибудь точно. Неважно сколько пройдет времени, но рано или поздно я снова стану цельной. Сейчас, спустя четыре года и сто пять часов сессий, я понимаю, что эта рана никогда не затянется. Она всегда будет саднить, мокриться слезами и воспаляться грустью.
Нельзя заместить особенного человека выдуманным ментом в сером свитере. Как ни старайся, он провалится в дыру, а не залатает ее. Я могу только научиться с этим как-то справляться. Два серых свитера, один из которых я забрала у Сережи, а второй купила на распродаже, не греют как объятья человека, но хотя бы выглядят красиво. Сколько не слушай ДДТ, никогда не окажешься на кухне той квартиры, где на подоконнике стоит двухкассетный музыкальный центр. Просто музыка помогает думать, писать и унимает тревогу.
«На дороге туман — нам мерещится дым.
Ты уехал за счастьем — вернулся просто седым.
И кто знает, какой новой верой решится эта борьба?
Быть, быть на этом пути — наша судьба!»
Я написала эту заметку, 24 июня в самолете, который летел из Лиссабона в Дубай. Дальше мне предстояла пересадка на рейс до Москвы. Я заходила на борт и не знала куда я вообще прилечу. Насколько это будет безопасное и оправданное путешествие. Но вместо того, чтобы сожалеть о каких-то решениях, который привели меня в точку бесконечных странствий в течение последнего года, я почему-то начала снова думать про этот треклятый серый свитер на капитане Ларине. На очередном повторе «Ты не один», я просто разрыдалась. Мои плечи начали трястись, из глаз безостановочно потекли слезы. В иллюминаторе показались блестящие башни Дубая, вместо того, чтобы плакать о том, что там будет в новостях, когда я выключу авиарежим, я плакал о том, что каждый раз пишу все об одном и том же.
Две недели я не публиковала заметку, потому что мне было неудобно это делать. Ведь я снова про одно и тоже. Вчера я открыла «Отель Большая Л» Шурда Кёйпера эта книга, как «Бред какой-то», снова написана в форме дневника подростка. И тут я поняла, что если Кёйперу можно, то и мне тоже. Иначе, это реально бред какой-то.
Какие твои годы!
Сегодня у нас большой праздник — наш фонд отмечает свой 14-й День рождения.
Как любым 14-летним, нам страшно взрослеть. Мир, наблюдаемый нами вокруг, кажется несоизмеримо больше того, с чем мы можем справиться. Но с такими поддерживающими друзьями, как вы, нам гораздо проще решаться на следующие шаги. Огромное спасибо всем, кто наблюдает наше трудное отрочество и остаётся рядом! Спасибо, что вместе мы можем говорить про серьезное и несерьезное, делать великие дела и тусоваться, грустить и радоваться.
Отметить свой день рождения мы решили в истинно подростковом духе, стрельнув деньжат у друзей.
Так что мы запускаем небольшую акцию «Какие твои годы»: вы можете поздравить нас, отправив 14 рублей на работу фонда. А еще вы можете рассказать о нас и нашей акции, поделившись этим постом.
Обещаем потратить все на то, чтоб наши клиенты этим летом реализовали свое право на тусовку в полной мере, а мы отчитаемся самыми смешными и нелепыми фотографиями!
Иллюстрация: Анна Фёдорова 🤍
Я, честно сказать, ненавижу стихи. И, честно сказать, люблю их. В юности я не выпускала из рук сборник: «любовная лирика XIX века» и знала наизусть половину стихов из него. Потом я классически читала Яшку Казанову, Пинженина, еще позже влюбилась в Сваровского. Тем не менее, стихи для меня как караоке или любительское пение: тлею от испанского стыда стоит только услышать.
Поэзия сложнее прозы. К тому же я не понимаю как она работает и почему я переодически ее пишу. Что такого происходит внутри, когда в какой-то момент в голове всплывает, строчка за строчкой. Например:
Я написал тебе письмо,
расставив прежде все акценты,
где от надежды до надежды
двенадцать строк.
Я написал тебе письмо,
Отправил в будущем и прошлом.
Его заметить невозможно,
оно, наверно, не дошло.
Или я застреваю на какой-то фразе, проговариваю ее про себя и не могу ни о чем думать до тех пор, пока она не допишется. Например, как-то давно я ехала со съемок ТВ-сюжета и внутри меня начало звучать:
мы с тобой очень крепко повязаны
красными нитями, стальными тросами.
Через день я написала:
мы с тобой очень крепко повязаны
красными нитями, стальными
тросами.
ты моряк, а я, видимо, рыба,
которую море на берег бросило.
задыхаюсь если нити натягиваются,
теребя грубо душу струнами,
когда твой корабль в гаванях
стоит под чужими лунами.
обрубить бы мне тросы ножичком,
перед этим точеным о
сердце
или нити поджечь,
развести костер,
ждать тебя на берегу и греться.
Для меня это все еще странно, потому что присвоить себе еще одну грань моего письма я не могу. Мне кажется, я и поэзия — это носовой платок и засохшие сопли в его складочках. В прозе я хлесткая, а когда мне хочется писать стихи, я сразу становлюсь мягкой, слишком эмоциональной, наивной, мне даже кажется, что пошлой.
Причем, любовная лирика от какого-нибудь мужика мне даже может понравится. Фанатела же я от песен Руки Вверх. Это было в четырнадцать, но было. Как только дело касается меня самой, все становится обесценивающе ужасно. Поэтому все мои поэтические заметки застенчиво хранятся в телефоне и ждут когда же я перестану стесняться.
— Кто-то просит ботиночки, кто-то просит ребенка, кто-то машину, но квартиру, честно говоря, никто еще не просил, — рассказывает загорелый лысый мужчина в бежевом тренче своей спутницей в голубом пальто.
Кем может работать этот человек? Богом? Или он читает записочки, оставленные в какой-нибудь пещере желаний?
Я представляю, как он приходит на работу, снимает свой бежевый тренч, надевает черные облачения. Они как маскировка, чтобы слиться с темнотой пещеры желаний.
Он стоит около стенки и наблюдает с какими лицами люди загадывают всякое, вписывая заветное на клочки бумаги.
От чего зависит исполнение? Как ровно женщина оторвала край листа? Или насколько мужчина старался выводить буквы? Врачи не получают ничего, сколько бы не просили — их почерк разобрать слишком сложно.
Спутнице в голубом пальто, кажется, не интересно кем этот мужчина работает. Может быть она уже знает, а может быть идет и думает: «Если квартиру никто не просил, значит я буду первая!».
Временами я думаю: память — дрянь. Точнее, я так думаю, только тогда, когда вспоминаю о том, о чем мне вспоминать не хочется.
Например, до тошноты ненавижу свою память, когда иду от Киевского вокзала к квартире, в которой мы жили два года и, в целом, были счастливы.
Воспоминания толкутся где-то на уровне солнечного сплетения и хотят поскорее вырваться наружу. Потому что внутри им больше нет места.
Мы больше не живем рядом с Киевским вокзалом, я не ездим на шестой этаж на лифте, я не фотографирую свои платья в зеркало и не чувствую запах лип в конце мая.
Мне, честно, хочется написать какую-то хохму, чтобы все, кто будет ее читать, посмеялись. Мне, честно, самой хочется посмеяться. Но сколько бы я не вспоминала, ничего смешного память не выдает. Я же говорю, дрянь.
Меньше всего мне хочется быть грустной женщиной, которая культивирует страдания, сдабривая их буквами. Но еще меньше мне хочется врать. Ведь мне, на самом деле, грустно, страшно, я устала, мне хочется поторопить время, а это невозможно.
Хотеть чувствовать что-то хорошее и не чувствовать что-то плохое — то, с чем я до сих пор не научилась справляться. Я, как клиентка психолога с 4-летним стажем, знаю: все чувства нужно прожить и не делить их на плохие и хорошие. Но в реальности, радоваться при встрече в тысячу раз круче, чем тусоваться в тысячах километров друг от друга. Наверное, тоска может научить чему-то полезному, но жизнь — борьба только для Рокки Бальбоа, а я так и не начала ходить на тренировки по боксу.
Настало время офигительных шуток и историй. Правда, не от меня ...
У меня есть брат, это еще пока не шутка. В детстве он хотел стать рэпером, но наш отец сказал: «Иван, чтобы быть рэпером, нужны или деньги, или талант. Как ты понимаешь, у тебя нет ни того, ни другого!». Именно поэтому мой брат стал стендап комиком! Мама с бабушкой предпочли бы, чтобы он стал серьезным человеком с нормальной работой, но что выросло, то выросло.
Мой брат супер целеустремленный чувак. Это снова не шутка. В сентябре 2020 он решил, что будет не просто шутником, а профессиональным стендапером, и начал ходить на открытые микрофоны чтобы проверять свой материал. Сначала он ходил на такие микрофоны, где чтобы выступить, надо было приводить с собой трех друзей, которые потратят 500 рублей в баре. Так я первый раз оказалась в пабе на м. Молодежная.
От микрофонов с доступом за 500 рублей за два года Иван дошел до финала «Открытого микрофона» (был на волосок от 3 миллионов рублей) и шуток, от которых болят животики. В течение трех лет, в жару и холод он ходил на открытые микрофоны, чтобы проверять свой материал.
Если бы я с таким же упорством вела этот канал, писала свой роман (я дописала, кстати, но это уже другая история) и рисовала иллюстрации, я была бы самой популярной женщиной на свете!
А теперь шутка! Сегодня Иван выложил свой 10-минутный спешал на Youtube и вы можете его посмотреть и посмеяться. Отвлечься от новостей, повестки, прочего мрака.
https://youtu.be/Uk1nSQKR-n4
P.S. В видео есть одна шуточка моего авторства, кто угадает какая (или хотя бы про что), тот получит от меня сюрприз! Свои варианты присылайте мне в личку, которая указана в описании канала. Если правильных вариантов будет несколько, я сделаю рандом.
На что бы она могла колдовать? На чистоту? Чтобы я как можно дольше не пачкалась? Чтобы мысли мои были чистыми? Чтобы сердце успокоилось? Какие заклинания она знает? Может ли она заколдовать мой живот, чтобы он снова стал плоским или хотя бы бесил меня не так сильно? Но банщица если и умеет колдовать, то магия ее ограничена магией чистоты. С этим я и сама неплохо справляюсь.
Кафельный стол становится горячее и горячее, он жжется сквозь полотенце, прижигая икры, бедра, часть поясницы и лопатки. Я закрываю глаза и мне кажется, что стол меня прижжет до корочки, запечатает душу внутри. Она перестанет ранится по чем зря, станет противоударной и сильной. Как кусок зажаренного мяса — не прожевать.
Банщица обдает меня холодной водой, пена слетает с тела. «Вставай!», снова показывает она рукой и цокает. Я ухожу в угол и снова поливаю себя водой. Теперь чтобы согреться. На кафельном столе уже лежит другая женщинам, похожая на пенную котлетку на ножках.
Мы выходим из подвала на улицу, у меня мокрые волосы, потому что в хамаме не было фена, и румяные щеки. По кварталу снова разносятся звуки из башенки с громкоаорителем. Теперь они отскакивают не только от домов, но и от меня. Как будто я — часть пространства.
Как же меня раньше бесили чужие итоги года. Кроме них меня бесили любые проявления людей, которые я не могла себе позволить. Меня до чертиков раздражало что кто-то живет так, как ему хочется (а меня при этом не спросили). Так вот. Мой главный итог гола — меня это больше не бесит. Я не прозрела за 2022, эта работа началась еще в 2019, а длится до сих пор.
В начале 2022 я не могла представить как измениться моя жизнь. В моих планах было учиться на проджект менеджера, волонтерить, работать, наряжаться, читать книги, писать книги, смотреть кино и рисовать. У меня не было никакого глобального плана. Стоя 23 февраля на автобусной остановке, на фразу Сережи, что валюта растет, нужно будет экономить, я выдала что-то вроде: «Нет, в жопу, я хочу всего!».
24 февраля началась война, все вокруг и сразу начало катиться в тартарары. Я почувствовала боль и обиду. У меня украли жизнь, мои планы, надежды. Да, внешне ничего не изменилось, но внутри все упало и до сих пор не поднялось.
Первое время мне было стыдно радоваться, жить вообще как-то было неудобно. Хорошо, что в тот момент я пила антидепрессанты и ходила раз в неделю к психотерапевтке Галине. И лекарство, и психотерапия помогли мне понять, что жить, радоваться, находить что-то хорошее, это естественные штуки. Моя задача не позволить себе пропускать жизнь. Тогда я вывела для себя правило — если ты думаешь, что сейчас плохо, успокойся, ведь может быть еще хуже.
Вторая мысль, которую мне подсказала Галина, звучала так: Аня, подумайте, что дала вам война? Когда я это услышала, я не сразу поняла, в чем смысл этого вопроса. Но если подумать, то любое событие, которое что отнимает, одновременно что-то дает (кажется, правило действует в обратную сторону тоже).
Например, 20 апреля 2022 я вышла замуж. Если бы не война, кто знает, пошли бы мы в ЗАГС или нет. Я первый раз была в Ташкенте, Барселоне, Белграде, Париже (транзитом, но все же), Ереване и Измире. Да, цена моих путешествий — дом, которого у меня пока нет. Мне очень тяжело дается эмиграция, но я вижу разный мир, свободный мир.
Мой главный итог 2022 — 9 декабря я перестала пить антидепрессанты. Я знаю, что депрессия может вернуться, она может быть тяжелее или легче, но я знаю, что смогу с ней справиться. Кажется, я могу справиться со всем. Не всегда это будет супер, но приемлемо — точно.
За 2022 я потратила накопленное и снова немного накопила, исполнила мечту и купила планшет (2 штуки!), удалила 4 зуба мудрости, внезапно для себя поставила брекеты, прошла 4 учебы за год, летала на самолетах без страха и ходила всю осень без штанов.
Весь год меня поддерживали женские сообщества. Клуб, который делала Соня, волонтерство и моя Ксюша, писательские курсы для женщин и то комьюнити, которое было в чате, учеба на иллюстраторку и те активные девушки, которые постоянно пишут в Дискорде и делятся результатами. Мои подруги, просто женщины, чьи блоги, иллюстрации, книги, деятельность меня вдохновляют.
В моем списке поддержки есть несколько мужчин, например, Сережа, мой брат, Ваня и писатель Ислам Ханипаев, который написал «Типо я». Еще мои коллеги Паша, Андрей и Сережа. Но девчонки все равно рулят.
Всех с 2023! Годом, в котором мне исполнится 35! Кажется, я перестаю быть скучающей тридцатилеткой, но это не точно.