ххх
Инвалиды второй мировой вымирали на островах,
инвалиды пятого пункта за Полярный Круг не поспели,
потому что главный болезный - без подушечки в головах –
словно пес - в прихожей, на коврике, - и тревожить его не посмели.
Не посмели его тревожить, страшен – мертвый или живой -
и которое поколение - по науке вроде четвертое –
той, Второй Мировой, не знавшие - инвалиды второй мировой,
по любому пункту генетики – с дня рождения полумертвые,
заколдованные сознания, перепуганные мозги,
островов по Руси недостанет разместить убогих холопов,
он лежит на полу, обмоченный, вся планета вокруг - враги,
и охрана начнет стреляться, эту смерть собачью прохлопав.
Злобный, маленький, криворукий ... Это наш любимый герой.
Он в крови и дерьме поднимется, улыбнется еще, оживая.
Инвалиды второй мировой торопливо рванутся в строй,
потому что им уготована третья, с праздником, мировая.
ххх
О,восточные изречения,
те, где долгая жизнь дорога
этим медленно – по течению –
проплывающим телом врага.
Только в памяти догорающей
над прибрежным клочком земли
слишком много друзей- товарищей
волны времени унесли.
Там, где заводь ряскою скована,
укрывая боль и вину,
зимородок, птаха рисковая,
край крыла окунет в волну.
У реки – ни злобы, ни мщения, -
и прощенья над ней проси
на родном языке течения,
на иврите и на фарси.
ххх
Оптимисты, глядите в небо – там ракеты и самолеты.
Оптимисты, глядите в море – там десантные корабли.
Оптимисты, глядите в землю - там, чуть ниже, все - патриоты,
кто суглинистой, кто черноземной, но уже навсегда – земли.
Эти войны кончаются славно – отбомбились и наигрались,
самолетики приземлились – каждый на своей полосе...
И которые всех превыше, и которые юбер аллес,
и которые грейт эгейные, и которые понад усе...
Иероглифов я не знаю. Пессимисты, глядите в оба,
чуть пораньше, иль чуть попозже, наступает сезон дождей,
на убитой земле восходят наша ненависть, наша злоба,
наша дикость , наше невежество под салютами всех вождей.
ххх
Ближе к ночи пустыня остынет,
чтоб по краешку красной земли
и по ломкому камню пустыни
удлиненные тени легли,
чтобы после по небу, по склону
поднялись эти тени, тверды,
достигая любой удаленной,
удивленной простором звезды.
Все предельно, отдельно и странно,
звук неведом, и смысл незнаком,
словно тусклая гладь океана,
позабытая красным песком.
ххх
Россия.Темная водица.
Ракетный хутор Aрзамас.
Кому позориться-стыдиться –
нам за нее? иль ей за нас?
История – жестокий сводник,
и что она ни сотвори -
любой опричный второгодник
опять сгодится нам в цари.
И в наших жеваных, избитых,
кухонных спорах ножевых
гораздо больше нас – убитых,
чем нас, как кажется, - живых.
А все закончится как прежде -
где на семь бед один ответ –
наивной жаждою надежды
которой не было и нет.
ххх
Мой город опять постучался ко мне
полоскою моря и веткой в окне,
и память вернула ответно
степной травяной нисходящий поток,
и ветра эгейского тайный глоток -
в босфорах гудящего ветра.
В других полушарьях, в других временах
где пьянствуют вместе и Босх, и Кранах,
налево гляди иль направо,
где жизнь, как судьба, а судьба как беда,
в прогалинах синяя с белым вода –
текущая в жилах отрава.
ххх
А жизнь была из стекла,
Она по щеке стекла,
разбившись несколько раз
на несколько мелких фаз.
Теперь хрустит под ногой –
она могла быть другой,
но поздно – звоном стекла
она уже истекла,
уже ушла в кайнозой
еще одною слезой.
ХХХ
Иноагенты – сплошь интеллигенты,
кого счастливый случай поберег,
их ярлыки как орденские ленты,
как сказанное ими – поперек.
Как будто иностранные, шальные,
и все надежды их обречены,
в родных пейзажах – странные, иные.
Мне очень жаль, что нет такой страны.
Мне жаль, что горечь выгорит дотла,
что в мире вовсе нет такой разведки,
которая б прочла и поняла
за триста лет их речи и заметки.
Из тайных жил их вымыла природа,
блестят в песке как горная слюда.
Они, конечно, вышли из народа.
Вернись в него – и сдохнешь со стыда.
Э.Ш.
Над обрывом, над жаркою глиною,
и над узкой полоской песка
эта музыка льется лавиною –
так тревожна и так высока,
что ответом на ливень серебряный
волны маются под маяком,
птичьим посвистом, пенными гребнями -
все стараясь взлететь над песком.
Катерок, нашу память буравящий,
в эту музыку вплыл на бегу...
Мы с тобой – просто старые клавиши,
я – под солнцем, и ты – на снегу.
Но пока она хлещет лавиною,
и волна отвечает, легка, –
лишь бы музыка нас не покинула
на недолгой полоске песка.
xxx
Песок раскален. Но ил плодороден. И над реками жизнь взошла.
В шумерских текстах понятие «жизнь» обозначено как стрела.
Начала жизни, длинные корни уходят в века, во тьму.
Людей, написавших шумерский эпос, не нужно учить ничему.
Стрела была порожденьем мглы, ее поглощала мгла.
Шумеры, строители и счетоводы, знали, что жизнь – стрела.
Человек из шумерского города Ур от других возник берегов,
он привел своих верблюдов и коз, и старых своих богов,
он купил свою землю, построил дом, он жил со своей женой,
и деревья трех мировых вер росли за его спиной.
И когда они поднялись над ним, зашумев листвою своей,
оказалось, что он – последний шумер и самый первый еврей.
Эта жизнь текла, рвала берега, калечила все, что могла,
белой – в снегах, красной в крови, но это была стрела,
с тугой тетивы, с убийственных рук пущенная во тьму,
стрела, отпущенная судьбой каждому и никому.
Никто не знает начал и концов, никто не знает судеб,
реки и руки крутых берегов на иле поднимут хлеб,
шестьдесят веков – гекатомбы бед, раскаленный песок, зола...
Но она попадет в любого из нас. Из тьмы и во тьму – стрела.
ххх
Мы жили в стране беспробудной лжи,
неправдой покрытой сплошь,
где что ни сделай, что ни скажи –
все это будет ложь.
Любимые дети своей страны,
незрячие жители тьмы,
во всю длину от войны до войны,
от Коми до Колымы.
В гнилом уголке при родном пауке
питаясь байкой простой...
А жизнь, летящая вдалеке,
она была клеветой.
ххх
А кто тебя зовет? Рассветным птичьим звоном
и трепетом листвы на утреннем ветру,
и голосом морей – ритмичным, отдаленным ,
чуть слышимым во мне, покуда не умру.
А кто тебя зовет, негромок и неспешен,
не помня почему, но точно зная час,
пульсируя в ветвях разбуженных черешен,
смолою по сосне медлительно сочась.
Но кто тебя зовет, строку к строке сужая,
ведя несмелый взгляд над зеленью живой
верблюжих берегов, где синева чужая
заплещется иной, ожившей, синевой.
ххх
Итак, пятнадцать лет, девятый класс,
ночлег у одноклассника на даче.
А ночью рухнул дождь. И свет погас.
Мир кончился. И начался иначе.
А все, что значил этот сдвиг и сверк,
и гул ночной, напоминавший пенье, -
поймешь не после дождичка в четверг,
а после ливня,утром, в воскресенье.
Все кончилось. Ни градин, ни промоин,
нет зарослей – знакомый мир исчез -
нет берега, нависшего над морем -
лишь светлый слиток моря и небес.
Что это было? Оползень, обвал,
обрушенная глинистая почва,
пока ты там на даче ночевал,
тут все сбылось – так радостно и точно.
Все сдвинулось, просело с высоты,
все влипнет в глину, кончится, растает,
трамвайных рельсов рваные цветы
сквозь вздыбленную землю прорастают.
Там, за провалом, небеса ясны,
и медленно как музыка живая,
там облако нездешней белизны
над волнами невиданной длины
роняет перья, гребешки срывая...
Когда бы ты и где бы не уснул,
какой бедой судьба твоя ни снилась,
однажды ночью ты услышишь гул –
а это море с небом совместилось.
Жизнь прошла, а ты все еще жив.
Слабый отсвет в гардинах сочится,
и поет предрассветная птица,
новый день за окном предложив.
Там, во сне, как в далеком краю,
та же птица, а может, другая,
все, что ты уже знал, отвергая,
в незаслуженном счастье, в раю,
нарушает осеннюю тишь
чистым, точным, прерывистым звуком,
заоконным, плывущим над ухом –
жизнь ушла, а ты все еще спишь...
Этот всхлип по пути ухватив,
сон твой снится, и рвется, и длится,
иностранная странная птица
вспоминает случайный мотив.
Пробужденье, как смерть, отложив,
оплывает предутренний сумрак,
Может, ты еще жив, недоумок,
жизнь прошла, а ты все еще жив...
ххх
Страна забвения, куда,как облака, текут несмело
возлюбленные города,приговоренные к расстрелу,
хоть в кратких вспышках удержи мерцающие отчего-то
огни, зеленой ряской лжи подернутые как болото,
где память, рухнув, истекла, не постигая перемены,
как краткий водопад стекла, еще текущего по стенам,
что- жизнь, что - блеск ее морей, еще волной чужого полдня
шептавший старости – согрей, и снова, ни о чем не помня,
упасть в песчаный хруст пустынь, в ее полночный звездный ужас,
забытой юности – остынь, забудь, опомнись, изнатужась
в холодной памяти - дотла, до кружев пеннного шипенья,
где белый край крылом орла распахнут у волны забвенья,
в другую масть, в другую власть, в другую страсть, в иную малость,
коль эта строчка не сбылась, забылась, рухнула, сломалась...
ххх
Австралийские старушки приезжают в магазин
и с чудовищным усильем выползают из машин,
и причесочку седую поправляя на ходу,
молвят – хау, молвят – ду ю , то-есть - хау ду ю ду.
На когда-то стройных ножках, на высоких каблуках
потихоньку, понемножку, ходунок держа в руках -
очень бережно ступают (это старость и балет),
аккуратно покупают то, что любят столько лет,
и в подземном переходе освещают каждый шаг
бриллиантами на пальцах, бриллиантами в ушах.
И , конечно, очень сложно ( и сложнее с каждым днем)
потихоньку, осторожно размещаться за рулем,
и, конечно, очень просто, при лихой седой красе
сразу дунуть девяносто, вылетая на шоссе,
эти были не забыли день иной и мир иной,
как горели, как любили, как вдыхали этот зной,
и в каком счастливом ритме – жизнь одна, и страсть одна,-
и хвостом метеоритным разлеталась седина...
ххх
К полночи по краю небосклона
нерастаявшим осколком льда
возникает альфа Ориона,
к нам приговоренная звезда.
Неизменно – с севера до юга –
надо мной, куда ни уплыви,
странница, печальница, подруга,
спутница разлуки и любви.
Нет следа в морском и звездном рейсе,
под волной и ветром - нет как нет.
Альфа Ориона, Бетельгейзе,
память, отпечаток, дальний свет.
В мире много разных рас,
все прекрасны без прикрас,
люди в них души не чают,
цвет по вкусу отличают.
ххх
А на свете всего лишь четыре строки,
напис анных от руки.
На белом песке четыре строки
на том берегу реки,
где тонкою веткой большая ветла
на темную воду легла,
где птичий всхлип под кронами лип
откликается рифмой на мерный скрип
уключин лодочки жестяной –
и четыре гребка над речонкой смешной,
всего лишь четыре несильных гребка –
за каждым в реке остается строка,
короткое чудо руки и весла, -
волна написала и произнесла
зарок от любви, от тоски, от беды –
трехпалые острые птичьи следы,
четыре волнистых заветных строки –
от солнца, от ветра и вновь от руки...
ххх
Разбойные степные тропы
текут как реки по земле,
давно промяты в ковыле
пути из Азии в Европу,
и облака над свежей смертью
высокомерны и белы,
и клинохвостые орлы
сей путь сопровождают сверху,
любой поживою горды.
Циклично вековое дело,
и пахнут тленьем и горелым
следы привычные орды.
Что ж делать, современник мой,
жестокий всадник в пыльном поле,
запасливо таящий в споре
сырое мясо под кошмой...
Любая река – Стикс,
любая строка – стих,
рифмуясь за той рекой
с другой золотой строкой,
на каждый птичий пароль
ответит посвист второй,
любая волна вольна –
коснуться неба и дна.
Как мягок песок в горсти...
И ты уж меня прости.
ххх
Оледененья эти, потепления...
А вдруг земля действительно жива,
и в качестве живого существа
таинственное собственное мнение
пять или меньше миллиардов лет
хранит в тугих базальтах как секрет.
Мы знаем только краткие моменты
событий, результаты и края,
неведомо, зачем она моря
переполняет, движет континенты,
и, сталкивая, громоздит хребты
трагически нездешней красоты.
Нет времени за очень краткий срок
понять и кто, и где, и почему мы,
зачем ее тайфуны и самумы,
и выучить загадочный урок,
написанный – то в счастье, то в тоске –
на неизвестном миру языке.
Как мастодонты кратки на земле -
виток игры, эксперимент мгновенья,
миг от рожденья до исчезновенья,
до дуновенья ветром по золе,
до сбереженья в толщах ледников,
где ни уроков, ни учеников...
ххх
Ах, господа-товарищи гвардейцы,
барьер размечен и утоптан наст,
здесь нет чудес, на промах не надейся,
рука тверда, учен и точен глаз.
Рассчитано, отборно, соразмерно,
продуман, гарантирован успех.
Читают мало. Пишут очень скверно.
Стреляют и танцуют лучше всех.
ххх
Посреди православной идилии
бродят звездочки кордебалета –
и, конечно, не слишком одеты,
и, конечно – не слишком Одилии,
всероссийское, блин, возмущение,
всенародное, глядь, целомудрие -
вы б хотя бы подмышки припудрили,
нету, девки, вовек вам прощения.
А российские воины милые
и молитвы достойны, и ордена,
за свою уголовную родину
чью-то землю чужую насилуя.
Что поделаешь – снова и снова
и умоется мир, и наплачется,
ибо эти прозрачные платьица
не постыдней всего остального.
ххх
Мысли очень грустные
бродят над консервами –
глупые, но вкусные
вымирают первыми.
О.М.
Старинным слогом – темным, вычурным,
старинным трактом – столько верст,
чтоб вдруг опомниться на Вычегде,
куда макар телят завез.
Ну что ж, теленок в сером ватнике,
просил сосну до самых звезд?
Под льдистой корочкой в телятнике
не горячо ль в такой мороз?
Свисти, щегол, запой на росстани,
еще никто тебе не стлал
таких крахмальных снежных простыней,
таких пушистых одеял,
валяй по зимнику на розвальнях,
сквозь снежный блеск, сквозь немоту,
одно дыхание морозное
зубами стискивай во рту.
А слово – слабое, несмелое, -
едва родившись, улетит
как облачко оледенелое,
как лед и снег из-под копыт.
Все снег валит – и ни прогалины,
мороз трещит – и ночь долга.
От Чердыни и до Совгавани
снега ложатся на снега.
ХХХ
Центральная Америка в седьмом веке.
Разграбленные, сожженные, убитые города.
Варварское племя под названием чичимеки -
а строить они не умели и не пробовали никогда.
Каждый чичимек называл себя Сын Собаки,
это их племенной тотем, и стая была сильна,
воевали, не знали жалости или пощады в драке,
обучались убивать и грабить – их делом была война.
После них триста лет никто городов не строил,
на черных угольных землях триста лет ничего не росло.
Зато каждый Сын Собаки был воином и героем,
а воинам и героям когда-нибудь да не везло.
И если грабеж и убийство до сих пор существуют на свете,
а мародер и убийца редко чему учен,
то уже не Сыны Собаки, а просто сукины дети –
это их племенной тотем. И собаки тут ни при чем.
Всей яростью, хлещущей из войны,
вы, может быть, и правы.
Но есть над землей правота тишины,
и есть правота синевы.
А злоба и ненависть там, в глубине,
истают, сгорят дотла
в гекзаметрах о Троянской войне.
Если она была.
ххх
Ограблено, угроблено, соседей истребя, -
а это наша родина выходит из себя,
разбойная, опасная, походочкой блатной,
горя глазами красными на улочке ночной.
А подлые движения в руинах и крови -
есть жажда уважения, и дружбы, и любви,
и все, что обещается так рьяно и хитро,
с размаху помещается под пятое ребро.
Прогулочка прощальная, по косточкам хрустя...
и ты – ее случайное, нежданое дитя.
Спокойно и внимательно разглядывай-гляди –
что там за надпись матерно на худенькой груди?
Корябано, коробано, ликуя и трубя...
А это наша родина выходит из тебя.
ххх
Почерневшие шаткие сваи,
полусгнивший дощатый настил,
ножевыми по доскам словами –
позабыл – это значит – простил.
На оставленном старом причале
ни сетей, ни снастей, ни страстей,
да и небо вверху, за плечами
позабытого моря пустей.
Словно порваны бурей когда-то
унесенные в шторм невода,
и лохматые травы наката
в темных дырах качает вода.
Под холодным оставленным небом
жизнь свою собирая в горсти,
ни удачи не помня, ни гнева,
позабудь. Позабудь и прости.
Сбереги только шелест прибоя,
только пахнувший морем причал,
облака высоко над тобою,
только нежность и только печаль.
