ххх
Жизнь смеется, сердце бьется,а напьешься как всегда –
у зеленого болотца из копытного следа.
То ли буркнула беда, то ли булькнула вода,
то ли ты опять не понял, что случилось и когда.
Так и ходишь – без понятья, в тридевятом далеке,
и за что тебе проклятья на вороньем языке.
Слышишь - музыка молчит, клюква-ягода горчит,
и невнятно-непонятно, что морочит, кто кричит.
Хоть с веревкой на весу под осиною в лесу -
а тебя любая ветка ладит смазать по лицу.
В памяти внезапно оживая, нас относит в давние края
музыка приморского трамвая, дальняя, печальная, моя.
И совсем отдельно, параллельно, движется, пытаясь нам помочь,
странный горький привкус карамельный, словно одолевший эту ночь.
В тихом ветре, в позабытом слове, жизнь тому, одолевая страх,
музыка разлуки и любови уплывает в рваных облаках,
в заревах чужого небокрая выдыхая тот - далекий дым,
слабый звон над морем оставляя будущим, неведомым, иным..
ххх
Как бы там на нас ни клеветали,
кто бы что бы где бы ни вопил,
наш великий вождь товарищ Сталин
за геноссе Гитлера не пил.
И на Польшу мы не нападали,
просто взяли Брест и Белосток,
чтобы фашистов отогнать подале, -
чуть на запад, малость на восток.
И к прибалтам мы при нашей силе
вовсе не хотели залезать,
но они просили, так просили,-
неудобно было отказать.
А в Катыни отыскать не чаем,
кто виновен в этакой беде,
потому что плохо отличаем –
где гестапо, где НКВД.
Наш победный, наш великий опыт,
клеветник поставил нам в укор.
Мы спасли от немцев пол Европы -
вот она и помнит до сих пор.
Только жаль вторая половина
нам не подлежала в те года,
а спасли бы девочек невинных
женщин и старушек – навсегда.
Нашу победительную правду,
наш освободительный запал,
не забудут Будапешт и Прага,
и любой, кто в лапы нам попал.
Если бы не бомба эта ваша,
мы б нашли друзей в любой дали,
так чтоб наши танки по Ламаншу
прямо в демократию дошли...
Наша правда – вся в огне и дыме,
и неправда - в дыме и огне -
не найти страны непобедимей -
ни в Афганистане, ни в Чечне.
Если и отыщется историк
прошлое исследовать твое,
вот оно – родимое, святое,
и беспрекословное – вранье.
ххх
Наверно, Млечный Путь накроет пеленой,
когда его качнуть шальной взрывной волной.
А над моей рекой ветвистая ветла.
И кто же я такой – все это сжечь дотла?
На ближнем берегу любви слепая речь...
И как же я смогу их нежность уберечь,
и как последний след заметить поскорей
блеснуть успевший свет счастливых пескарей.
Как этот мир хорош без гибельных идей,
без ваших скудных рож и бешеных вождей,
как он цветет, поет, звенит над головой,
какой же он живой – до третьей мировой...
О.Киперу, главе Одесской военной администрации,
подписавшему приказ о сносе бюста А. С Пушкина
на Приморском бульваре Одессы.
Ему и невдомек, что подписью позорной
он памятник себе воздвиг нерукотворный –
под хохот всех одесс над берегом залива,
услужливый дантес домашнего разлива.
ххх
Уравненья утрат и открытий
ни одну не колеблют струну -
Атлантиду описывал Критий
как ушедшую в море страну.
Где, когда – это море бездонно,
и за временем неразличим –
было, не было – гнев Посейдона
тоже числят в разряде причин.
Испросившая высшую меру –
век за веком, на том и стоим –
сдвигом плит или взрывом кальдеры
или злобным величьем своим,
Атлантида – случайных атлантов
в несмолкающих волнах-веках,
как пустые ракушки вагантов
на чужих одиноких песках.
ххх
Медленно, постепенно,
но подрастут леса,
тихо осядут, как пена,
злобные голоса,
в летописи, в былины,
сразу после орды
лягут под темной глиной
танковые следы.
И на морских прибрежьях
призрачно, как всегда,
из глубины забрезжат
бывшие города.
ххх
Все ваши похвалы, и ваши пахлавы ...
Стихам и дела нет до сплетни и молвы.
Вселенная творит невесть с каких времен
свой потаенный ритм, свой удивленный звон,
летящая в веках горящая стрела
земные боль и страх до музыки прожгла.
И как ответ небес таинственным огням
стихи живут не здесь, не нами и не нам.
Прорвись ко мне тоской, в удушье, в немоту,
единственной строкой, сгорающей во рту,
возникни, оживи в той нежности былой,
как шрамиком любви, подаренным стрелой.
ХХХ
Когда бы знать, что мир таков,
что в страшном грохоте и дыме,
как реки из-под ледников,
взрываясь клубами седыми,
клянясь отмщеньем, облака
скользят по синим скальным склонам,
утратой каждого листка
грозя в долине спящим кронам, -
не водопад, не камнепад, -
рассвет в пылающем предгорье,
облакопад над дальним морем –
и так сто тысяч лет подряд.
ххх
Пока мы ссорились и спорили –
до хрипоты, до немоты,
над нами птицы тараторили,
звенели звезды с высоты,
весны внезапные проталины
обломком льдинки голубой
не размышляли над деталями –
вода всегда была собой.
Но, может быть, далеким отзвуком
всех наших мимолетных дел
пушистый край большого облака,
плывя над нами, заалел,
как озаренье, как сознание,
что все вокруг, и там – вдали,
но жизнь – по мере убывания –
и есть признание в любви.
ххх
На Карское море и карты не было,
берег справа – помни всегда.
А слева, с норда, двигались белые
поля сплошного тяжкого льда.
Зато за берегом, за сизым облаком -
большая тундра твоей мечты,
шестьсот километров колючей проволоки
от Княж-Погоста до Воркуты.
А меж историей и географией,
на злобной качке тугих валов
речной буксир по чужой парафии
идет со скоростью в шесть узлов.
ххх
У каждой из красот есть свой изъян,
любая прелесть – это ненадолго,
но все же Ледовитый океан
прекрасен для меня, как птица бролга.
Он безыскусен, даль его проста,
и даже ночью слышишь поневоле
как сизый лед, влипающий в борта,
включает нас в мир серебра и соли.
Спустя полжизни и в другой стране,
налюбовавшись формами простыми,-
Ты, кто ты есть? – Ты вспомнил обо мне
и показал мне красную пустыню.
Округлыми горбами жарким днем
в медлительных меж ними струйках пыли ...
Наш матерьял. Мы помнили о нем –
Он помнил нас. Нас из него лепили.
И птица бролга. Сказочный журавль,
как планер, чуть качающий крылами,
серебряный, приплывший к нам корабль,
он тихо приземлился перед нами.
И птица бролга. Серебристый лед,
И красный шар над круглыми горбами.
И ты со мной. Вот так и жизнь пройдет,
пока она танцует перед нами.
xxx
Конечно, я б хотел в иные времена –
не в те, что были мне отпущены на старость, –
в иные времена, в иные племена,
но, к сожаленью, мне и этих не осталось.
ххх
Звон чуть слышный, сон нездешний, окликающий беду,
будто дерево-черешня плачет заполночь в саду,
то ли в горе, то ли в гневе, на полжизни отдалив,
рассыпают звезды в небе бело-розовый налив,
над обрывом, над заливом, где отбывшая весна
только краешком счастливым в темной памяти видна,
где рисунок тот песчаный - нежный, пенный, кружевной -
обещаний и прощаний стерт отхлынувшей волной,
это мнимо, это мимо, словно жизнь стекает зря
острым краешком гольфстрима сквозь саргассовы моря,
там из тьмы, – издалека – где ни сада, ни пенька,
влажным камешком вдогонку бросит ягоду рука.
ххх
Война, как жизнь, кончается сама.
Не изощренным проблеском ума,
не гулкою безлюдностью казарм,
не нищетой, как некто предсказал, -
усталостью. Покорностью судьбе.
Спокойным равнодушием к себе.
Рассчитанным бесчувствием атак,
где враг уже противник, а не враг.
Война в тебе исчерпана до дна.
Кто наступает? Только тишина.
А в пыльном небе - полчища скворцов -
вить гнезда и воспитывать птенцов,
а старики под утро видят сны –
как это было. Прежде. До войны.
Что ж делать нам? Прощаться и прощать.
Искать кастрюли. Крышки отчищать.
ххх
Пыльный путь в Европу - Мугоджары –
шелковой удавкой под Урал.
Солнечным, разбойничьим ударом
кто на том пути не умирал?
Как прибой степного океана
сквозь века,разглаживая степь,
готы, гунны и гудерианы,
плыли, опасаясь не успеть,
зыбким, знойным маревом пророча
смертный бой на каменных ножах,
возникая гибелью из ночи,
исчезая в дальних миражах.
ххх
Мамонты ушли, и тигры сгинули,
И в лесах замолкло волчье пенье.
И пошли простейшие лавиною –
новое кембрийское рожденье.
Их не одолеешь – и не хочется
вниз лицом на этой панораме...
Что ж теперь - на гусениц охотиться?
На болоте спорить с комарами?
Самодельной дребезжащей лирою
у шпаны выпрашивать отсрочку?
Так что лучше я капитулирую,
сбоку посижу – на бугорочке.
ххх
Белесый туман как сон и обман
сгустится и станет тьмой.
Щенок у ворот терпеливо ждет –
когда ты придешь домой?
Может быть опять в семь тридцать пять -
как вчера и позавчера,
ты станешь его за уши трепать –
такая у вас игра...
От темной реки плывут светляки,
у ворот начеку – щенок,
но тот, кто придет сюда от реки,
он как эта ночь одинок.
И сомкнет берега рассветный припой,
сизый день взойдет, незнаком
ни с погасшей звездой над узкой тропой,
ни с уснувшим в траве щенком.
ххх
По снежной тропинке, по мерзлой дорожке,
где хрупкие льдинки на поздней морошке,
где слева направо спешить- торопиться,
где квелые травы и клевые птицы.
Без карты, сквозь чащу,в хрустящем покое,
над мелкой, над малой, над стылой рекою,
ты, белка, не мешкай, не бойся – не трону,
в мешке вперемешку крупа и патроны,
Нещедрое пламя, и полночь – не поздно,
а в снах и над снами - остывшие звезды.
ххх
А когда ты захочешь поговорить со мной,
приложи эту желтую раковину к раковине ушной,
Там лишь тьма дотла да дугой легла прибойная полоса,
но и ты молчи, покуда в ночи не зашуршат голоса.
Это наш телефон – то ли плач, то ли стон,
все, что я сказать не успел,
все, что нам с тобой повторял прибой,
пока южный ветер пел.
Эта глина – ввысь, под твое окно,
а песок – под мои моря.
В этой раковине говорят одно,
А ты слышишь другое – зря.
Эта раковина – и память, и боль,
но мембрана ее слаба.
Там жила улитка – боль и любовь.
Но она-то помнит слова.
ххх
Трамонтана поднимала эти хрупкие пески,
разгоняла по лиману золотые гребешки,
и у дальнего причала - только прочерком черны -
зыбью лодочки качала и забытые челны.
Трамонтаной, облетающей, колючей от песка,
обещанием, мерцающим во глубине зрачка,
и лимонною, лиманною, что губы обожгла,
каплей жаркою, обманною, с обсохшего весла.
ххх
И что ни повелит тебе эпоха,
ты делал все – мгновенно и неплохо.
Но по веленью сердца своего -
молю тебя, - не делай ничего.
ххх
Табун, пролетающий мимо, -
кайсацкий, ногайский удел -
ни с чем эта степь не сравнима,
но ястреб ее углядел,
и ринулся вниз, беспокоясь,
сжимая крылатый размах,
где ржавый змеящийся поезд
пугает сурков на холмах,
равнина, монгольская школа,
колючей травой отрастит
гортанные злые глаголы,
летящие из-под копыт.
ххх
Степной покой. Покой морских равнин -
зеленых волн, сухих горячих глин,
Но облако над памятью моей
еще плывет из мраморных морей,
над берегом, над прописью морской, -
там некому размахивать рукой,
там некому за столько тысяч лет
над берегом глядеть тебе вослед.
Спокойно море. И тиха земля.
Откуда этот запах миндаля?
ххх
В тех краях, где август – последний месяц зимы,
понемногу теплеет земля и светлеет море,
только две несогревшихся птицы - это мы, -
обойдутся без нас в разнобое, в заливистом хоре.
Звонкий посвист над берегом – прежде, сегодня и впредь, -
дружно - счастье и нежность, тревожно - беда и обида...
только пара залетных, им некуда дальше лететь –
острова для пингвинов и вечные льды – Антарктида.
Ледяная страна. Мы уже распрощались с одной.
Вместе с черной пургой мы ушли от колючего зноя.
Обойдутся без нас. А уж той или другой стороной,
над которой взлетать возносящейся в бездну лыжнею...
Не грусти, моя птица, коснись меня краем крыла,
Столько слов о любви произносится каждым мгновеньем.
Скоро кончится август. Настанет минута тепла.
Поспеши ей навстречу единственным прикосновеньем.
ххх
Эту жизнь под линеечку подводя
в ожидании тишины,
по ночам ты слышишь, как шум дождя
заглушает шелест волны.
Заоконный дождь и недальний прибой,
сберегут, ничуть не скорбя,
то, что было тобой, или рядом с тобой,
или просто вместо тебя.
А волна – вода, и ливень – вода,
вот они и рвутся ко дну,
гирлом, горлом, памятью – навсегда
унося тебя в тишину.
Лишь она одна – до самого дна,
ибо то, что было тобой, -
многотонная донная тишина
и строка песка под судьбой.
ххх
А сколько стоит смерть? А сколько – страх?
А сколько – все налеты и угрозы,
и на руинах стынущие слезы
на всех дорогах при любых ветрах?
Вы извините, я не счетовод,
но знаю – нам отпустится по вере –
и нам еще припомнятся потери
за каждый час, за каждый день и год.
И в миг, когда опомнится земля,
мы скинемся подушно, понемногу
и выстроим отличную дорогу,
чтоб от Владивостока до Кремля.
По ней еще живое большинство
отбывшего разбойничьего царства
мы повезем бессрочное лекарство
для всякой сво от всяких прочих сво.
ххх
Их больше нет – ни улочек сутулых,,
ни итальянских синеватых плит,
ни тайных троп с глухим приморским гулом ,
ни позабытых песенок навзрыд.
Но где-то, то ли в небе, то ли в море
натянута тончайшая струна,
и в этом вечном створе, вечном споре
неслышимая музыка слышна.
И кратким зыбким светом осиянна
живущая над морем полоса -
все небеса впадают в океаны,
и все моря впадают в небеса.
Их больше нет,но музыка невинна,
сквозь страх и смерть – во всю ее длину,
где только голос, как плавник дельфина,
внезапно разрезает тишину.
Давай, прорицатель, свой шарик крути кружевной,
восьмая война догорит у меня за спиной,
по звездным приметам, по нотам, по картам таро,
поскольку монета опять упадет на ребро.
Мыслитель и зодчий умрет под взрывною волной,
но ты, артналетчик, безвинен пред этой виной.
Мои поколенья и в прежних огнях, и теперь
горят как поленья в разряде попутных потерь.
Тебе не дознаться, когда этот дым долетит
до всех эмиграций, до всех – в глубине – атлантид,
где гаснет натужный и яростный отзвук атак,
где мудрых не нужно, а хитрых хватает и так.
ххх
Не поддакивай мне, не подсвистывай,
только птицы одни и правы
в заоконных,бессонных, неистовых
голосах непроглядной листвы.
Не кори меня, не уговаривай
у предельной черты, а над ней -
предрассветное дымное варево
восходящих из моря огней.
Не включай меня в вашу полемику,
мы дождемся дискуссий иных,
как заложники, узники, пленники
птичьих споров, дождей проливных.
Без прочтенья, мой друг, без прощения,
но закатные птицы легки
по теченью, затем по влечению,
по свеченью волны и строки.
