ххх
Сходны жестом и обличьем,
пролетают вдалеке,
щебеча на легком, птичьем,
прыгающем языке,
пляшут, плачут, счеты сводят
и легко прощают зло -
ничего не происходит,
что бы ни произошло.
ххх
Виденные мной татуировки
на плечах у молодых людей
требуют терпенья и сноровки,
и расхожих маленьких идей.
Брат наш меньший в боевой раскраске
поднял очи к солнечному свету,
снял рубашку и предал огласке
мнение, что счастья в жизни нету.
ххх
Однажды сказал Иоганн Амадею –
я музыки вовсе писать не умею.
Ответил всерьез Амадей Иоганну –
сложенье стихов - очень трудно и странно.
И каждый ушел по дорожке своей –
Иоганн Вольфганг и Вольфганг Амадей.
Поскольку ценили чужую работу
два маленьких мальчика – Моцарт и Гете.
ххх
Уже во второй половине
с трудом понимаешь одно –
претензии к веку наивны,
сведение счетов смешно.
Мы кратким дыханьем летучим
с эпохою обручены,
она, к сожаленью, не лучше,
и , к счастью, не хуже, чем мы.
ххх
Ты погляди, какое зарево
над нашим городом стоит,
как будто всем родиться заново
сегодня ночью предстоит.
А завтра юные, нездешние
пройдут меж распрей и блокад,
глазами льдистыми, безгрешными
спокойно глядя на закат.
ххх
Весна случилась затяжной,
и вместо солнышка в апреле
холодный дождик обложной
угрюмо сыпал три недели.
Но к наступлению тепла
вдруг оказалось все готово –
нашлась листва, трава взошла,
и тихо пробудилось слово.
ххх
Хорошо слагать стихи
в созерцанье и покое,
ироничною строкою
искупать свои грехи,
проплывать над мостовой,
горней славою увитым,
и при каждой встрече с бытом
биться в стенку головой.
ххх
Было больно – беспамятно стало,
было зябко – а стало тепло,
будто рваный кусочек металла
обметало и обволокло.
Похороненный в памяти скрытной
не тревожит, не жжет, не саднит,
только в ночь перед бурей магнитной
отзовется на дальний магнит.
Уважаемые читатели, цикл восьмистиший написан в разные годы.
ххх
Туман опускался клоками,
сгущеньем своим шевеля
и дальние звездные светы,
и ближний огонь корабля.
У Большефонтанского мыса
всю ночь надрывался сигнал
о том, что в осеннем тумане
никто никого не узнал.
ххх
Смутны и сбивчивы слова, которыми природа
законы кровного родства толкует год из года –
так выдает полночный лес наличье некой тайны –
внезапный вскрик, короткий плеск, глухое бормотанье...
так рассыпает водопад звенящие осколки –
напропалую, наугад, без толку, без умолку...
Так бьет в стекло закатный свет, и гаснет на излете, -
все без расчета на ответ. И все-таки в расчете.
ххх
Смутны и сбивчивы слова, которыми природа
законы кровного родства толкует год из года –
так выдает полночный лес наличье некой тайны –
внезапный вскрик, короткий плеск, глухое бормотанье,
так рассыпает водопад звенящие осколки –
напропалую, наугад, без толку, без умолку...
Так бьет в стекло закатный свет, и гаснет на излете, -
все без расчета на ответ. И все-таки в расчете.
Памяти Клавдии Шульженко
Слабеньким, молодым голосом – ла-ла-ла...
но остальное – дым, пепел, беда, зола,
но остальное – смерть, голод, война, зима...
Выдержать, дотерпеть – и не сойти с ума.
Простенькие слова, музычка нехитра –
не оттого ль смогла выстоять до утра?
Не оттого ль во мгле теплился, одинок,
на ледяной земле крохотный огонек?
Вот он еще дрожит , не обучая петь,
но обещая жить, выдержать, дотерпеть.
ххх
Погляди, дорогая, мы еще никуда не ушли,
если облако нежности плывет в небесах вдали,
вот оно и останется, ему и плыть в вышине,
остальное забудется в ветре, в морской волне,
и пускай этот ветер несет и приносит слезы и смех,
ибо нашего облака нежности хватит на всех,
вот когда его взвесят на холодных вышних весах,
и над берегом моря, и на дальних и ближних лесах,
и на северных с южными, сколько их там, – полюсах,
вот тогда наше время закончится во всех мировых часах.
Но пока это облако плывет в золотой золе,
и пока все рифмуется в небе и на земле,
и пока этот миг не оттикает, мой друг, пока
над тобою и мною еще плывут облака,
наше облако нежности снова - который год, -
над тобой остановится, чуть медленней поплывет.
Сергею Рядченко
“Сколько ж нужно горя вынести,
Чтобы так окаменеть...»
Иван Рядченко. «Стихи о каменных бабах».
Степь приварена к морю припоем – полоской прибоя,
ярой сварой январской и жаркою сваркой июля,
и поди-разбери, кто над кем тут стоит, карауля,
оловянные очи рассыпав в ночи над тобою.
Просто море и поле - отзвучия горя и боли,
лишь украшены волн и холмов полуночной резьбою,
паруса или кони по кромке как тени разбоя -
там, где вольное море касается дикого поля.
Эти волны и травы тихи, но полны непокоя,
в них блуждают то рыбы, то звери, то тайные страсти...
И застыть, каменея от горя, и, обжегшись, заплакать от счастья,
если к ним прикоснуться - пускай не рукой, но строкою.
ххх
Он лучший полководец на земле.
Москва сгорела, но еще дымится.
Чего желать, к чему eще стремиться?
Они победу празднуют в Кремле.
Весь мир у ног. Он это знал давно.
Он знал и день, и место каждой драки...
Но что ему мерещится во мраке?
Все пьют победу. Он глядит в окно.
Там, под окном, сползаются дымы.
Предвиденье – талант, но и порок.
И чей-то костерок, как островок
cредь океана непроглядной тьмы.
ххх
Годы ученичества перетерло начисто.
Грустно, что количество переходит в качество.
Пену ветром подняло, воду время выпило,
только то и подлинно, что в осадок выпало.
Юные дурачества больше не получатся –
переходят в ткачество, ткачество-паучестство,
где строкой короткою зябнет в невесомости
только то, что соткано памятью и совестью
Методы кустарные, правила нестрогие,
но бессмертна старая эта технология.
Хрупкое творение паутинной выточки –
жизнь стихотворения держится на ниточке.
Проходя аллейкою – тихою такою,
эту строчку клейкую отведешь рукою,
и заметишь после, удивясь немного,
красную полоску, словно от ожога.
ххх
Коромысло, два ведра,
и плывут, плывут лукаво
сумасшедшие лекала
для изделий из ребра.
Кротким шагом проплыла,
кратким взглядом не взглянула,
лишь водичкою плеснула –
остудила, как могла.
ххх
В любви к тебе ни толку нет, ни проку,
и без нее мне так же, как и с ней.
ну, может быть немного одиноко,
и, может быть, немного холодней,
и ,может быть, внезапной немотою
обожжено постылое жилье,
и может быть... Но это все – пустое.
Почем мне знать, как это – без нее.
ххх
Девочки из дискотеки
непостижимо тихи –
девочкам в кои-то веки
просто читают стихи.
В такт человеческой речи
в пойманном ритме строки
исподволь движутся плечи,
дергаются локотки.
ххх
В конце концов, вся жизнь моя,
судьба моя ни что иное,
как частный случай бытия.
Но ты еще побудь со мною.
Я знаю, твой вечерний свет,
твой тихий взгляд, твой голос слабый –
не обещание, о нет, -
но утешение хотя бы.
ххх
Люблю поэтов, их отвагу,
их дально-больный разговор –
то, что ложится на бумагу,
не каждый выдержит забор.
Солдатским агрегатным матом
врагу пощады не дают,
как будто вправду с автоматом
навстречу гибели встают.
ххх
Искусство желает признания,
успехом живет мастерство.
удачей, признаньем и знанием,
что дело не стоит того.
Искусство желает изгнания,
сиротством живет мастерство,
сиротством, юродством, и знанием,
что дело не стоит того.
ххх
Отгудели уже,откричали,
отмахали платками в порту,
но на самом последнем причале
эти трое глядят в темноту.
Будто видел их прежде – но где же?
Даже, кажется, знал имена...
И когда ты окликнешь: Надежда! –
то из трех обернется одна.
ххх
Все, что мы мучительно читали
в темных предсказаньях старины,
сбудется. А мелкие детали
там ведь тоже не уточнены.
Кто бы знал, что возрожденной сказкой
из воды поднявшийся собор
не известкой пахнет и не краской –
смрадной серой гибнущих озер.
ххх
Смутны и сбивчивы слова, которыми природа
законы кровного родства толкует год из года –
так выдает полночный лес наличье некой тайны –
внезапный вскрик, короткий плеск, глухое бормотанье...
так рассыпает водопад звенящие осколки –
напропалую, наугад, без толку, без умолку...
Так бьет в стекло закатный свет, и гаснет на излете, -
все без расчета на ответ. И все-таки в расчете.
ххх
А над Камою-водой ходит ястреб молодой,
то над лесом, то над плесом, то под бледною звездой.
А по Каме по реке виден город вдалеке –
два собора, три забора, горстка лодок на песке.
Левый берег больно низок, правый берег больно крут,
а по Каме пузырьками десять дождиков плывут,
и от берега до берега -
несчитано, немеряно.
Ах, Елабуга, Елабуга, рассветная роса.
а по левому - луга, а по правому – леса...
И по утреннему впроголодь над темною водой
крылья медленные пробует разбойник молодой.
ххх
Давным-давно, далеким-далеко
так было вольно,холодно, легко.
Я города родные покидал,
как будто в речку камушки кидал –
пока круги до берега дойдут,
меня уже и письма не найдут.
Шутил, гостил, смеялся и грустил,
и след простыл, и сам я всех простил.
Никто не ждал, никто не провожал,
чужой стакан на столике дрожал,
и фонари случайных городов
заглядывали в окна поездов.
На полустанке, вечером, зимой
хромой старик, случайный спутник мой,
бурчал, соляркой печку раскалял,
свой кипяточек солью заправлял.
Любимые мои и города,
когда, куда отхлынула вода,
и берег стал немыслимо высок,
и камушки впечатались в песок.
Дров наколю, печурку растоплю,
свой кипяток покруче посолю.
ххх
В известном давно анекдоте,
народом отсмеянном всласть,
друзья на кроватном заводе
решили кроватку украсть.
Стащили. В рабочем аврале
трудились всю ночь напролет.
Три раза кровать собирали,
а все выходил - пулемет.
Конечно, не дело поэта
вытаскивать байки на свет,
мне жаль, но другого сюжета
в России, по-моему, нет.
Уроки истории кратки -
кого бы ни выбрал народ,
он вместо желанной кроватки
опять соберет пулемет.
Как будто бы некто бездарный
кроил нам судьбу изнутри –
пьянюги, ворюги, жандармы –
все наши родные цари.
Все в золоте – залы и троны,
и воля царева - закон,
двуглавый орел над короной,
а снизу трехглавый дракон.
Он древен – и лживый, и ржавый,-
во власти унылых идей,
своей покоритель державы,
своих истребитель людей.
И в страхе идет покоренный,
испуганный, жалкий народ
на свой номерной, оборонный,
секретный кроватный завод...
ххх
На глинистый берег, шипя, выкатывается вода.
И это, быть может, единственное, что не кончится никогда.
Разбитый рыбачий курень, забытый замшелый баркас.
И это, быть может, все, что останется после нас.
Тень от велосипеда бежит по пыльной земле,
Буханка с бутылкой водки в авоське висят на руле.
Старик в обвисшей тельняшке - на спине она парусит.
Когда он домой доедет, он станет и пьян, и сыт.
И вот он спешит и крутит, стараясь держать по прямой.
Волна превращается в воду, пока он едет домой.
А я сижу над обрывом – вода, беда, ерунда –
и прямая черта над морем истаивает навсегда.
ххх
А от базара зоопарк совсем недалеко.
Пойдем-ка лучше в зоопарк – там дышится легко.
Там птицы певчие – поют, а ловчие – ловчат,
и каждый может быть собой сто тысяч лет подряд.
Олень пуглив, кабан угрюм, и гриф глядит как граф,
а небо в небе высоко, чтоб мог гулять жираф.
Там в электрической жаре блаженствует варан,
и если кто-нибудь муфлон, то все равно баран.
А возле серых обезьян дано понять одно –
что мы от них произошли совсем не так давно.
Там листья желтые лежат, и мир не так уж плох,
а тот, кто выдумал слона, шутить умел как бог.
ххх
Это дождь проливной, это ливень косой, навесной
между долгой зимою и будущей ранней весной.
И ударило в тучах, и грохнул внезапный разряд.
отозвавшись шуршащей гремучей догадкою – град.
Просто черное небо, скользя высоко над зимой,
сводит давние счеты с замерзшей, уснувшей землей,
отвечая раскатом на каждую вспышку дуги,
оглушенной земле серебром возвращая долги.
Этот град как накат колотящихся в память утрат,
и ни в громе, ни в блеске ничто не вернется назад,
мелкой россыпью льда растворяясь в стеклянной воде.
И уже никогда. Никогда, и ничто, и нигде.
