ххх
У тебя – перо, у меня – перо,
но мое перо не войдет под ребро,
и на серый асфальт с моего пера
кровь не будет капать среди двора.
На мое перо только нежность пойдет,
гуси-лебеди и высокий полет,
а в твоем – рукоятку свинцом залить,
чтоб надежней недруга приземлить.
Так о чем нам спорить, на каком языке -
вот твое перо у тебя в руке,
вот мое перо – по листу строка,
а что она горька, так и кровь горька.
Ты своим успеешь меня достать,
но и я свое отпущу летать.
ххх
В ночи светящиеся полосы
на берег выложил прибой -
нам нужно говорить вполголоса,
чтоб быть услышанным судьбой.
И в зыбком ветре, в звездном ропоте,
не поднимая темных глаз,
сама судьба в шуршанье, в шепоте
пытается расслышать нас.
Непонимание, безумие,
и в довершение всего
под нежной дымкою Везувия
никто не слышит никого.
ххх
У кого-то смерть - забота,
а у нас и жизнь не в счет,
коль из нашего болота
только ненависть течет.
Солона ее вода,
в каждой горсточке – беда,
кто хлебнет ее однажды,
не избудет никогда.
ххх
Глобальное потепление –
тают льды, которым несколько тысяч лет.
Глобальное одичание –
человек за собой оставляет звериный след,
плюс почести для всякой нечисти,
вместо вечерних закатов – зарева. ..
Похоже, что человечество
клыки отрастило заново.
Марши наматываются на слух как портянки,
выражение лиц приводит врачей в отчаяние,
и вовсе не речи гремят в эфире, а танки –
урчание и рычание.
Одичание. Сложный, тревожный мир
хочет быть попроще –
утром - белое, ночью – черное, -
А то в телескопах растут чужие рощи –
спиралевидные, золоченые..
А у нас в гороскопах - угадаем, не угадаем,
а у нас в прицелах – ахнем и попадаем,
а который век, и что хорошо, что плохо,
мы и знать не знаем, в лесу другая эпоха.
Как не знает обломок льда – отчего тает,
как не знает ракета – куда долетает,
как не знает солдат – в кого и зачем целит,
как зверье не ценит живую жизнь. А вот мясо – ценит.
Я – Юрий Михайлик, одесский литератор, тридцать лет живущий в Австралии.
Недавно мне стало известно, что «литературно-исторический альманах
«Русская Вселенная», опубликовал подборку моих стихов.Я отыскал это издание
в интернете и прочел в предисловии к нему, что журнал борется с « русофобией,
насаждаемой враждебным Западом».
Видимо, я ( вместе со многими другими людьми,) обитаю в какой-то иной вселенной,
ибо главной причиной всех русофобий полагаю компанию, стоящую у власти в России.
Именно она сделала Россию страной-агрессором, изгоем, именно она внедрила в
сознание русского общества правила уголовного мира,именно она сделала Россию
страной беззакония, полицейского самоуправства, и отвешивания тюремных сроков
людям, осмеливающимся иметь собственное мнение.
Посреди всего этого не стоит даже и говорить о домотканной «Русской Вселенной»,
издатели которой не знают, что по нормам литературной жизни необходимо уведомить
автора о предполагаемой публикации и получить его согласие. Какие уж тут нормы...
Не разделяя ни целей, ни убеждений господ из этого альманаха, я настаиваю на немедленном
удалении подборки моих стихов. Подозреваю, что и со многими опубликованными авторами
они поступили точно так же.
Я публикую это письмо в Телеграмм-канале, ибо не располагаю вселенским адресом альманаха.
Юрий Михайлик. Австралия.
ххх
Я так долго жил, и в жизни своей,
полной горестных дней, и годов и слов,
никогда нигде не видал москалей,
не встречал никаких хохлов.
Я бродил по свету, тайгу бурил,
плавал средь тысячелетних льдов,
я и сам жидовскою мордой был.
Мордой – правда. Но нет на свете жидов.
Это брызгами ненависти жжет вулкан,
извергая лаву на сотни лет,
и когда ты смотришь в глаза волкам,
только злоба глядит на тебя в ответ.
Бесконечна, вечна эта война,
спор бессмыслен в связи с отсутствием тем.
На любом языке победит шпана –
у тебя сарказм, у него – кистень.
Ты воскликнешь в бессилии – черт возьми!
Он давно уже здесь, тут сомнений нет.
Нам осталось только побыть людьми.
Быть людьми, пока не погаснет свет.
ххх
Небольшой аэропорт. Внутренние линии.
Невысокий горизонт в тучах грозовых.
Очереди сдать багаж длинные-предлинные,
слишком много багажа у еще живых.
На коротенький шажок очередь подвинется,
я шагну и окажусь там, в сорок втором,
в теплом августе, в лесу, в городке под Винницей,
где еще стоит мой дед над песчаным рвом,
там, где бабушка моя, птаха невесомая,
нарушая свой черед самый первый раз,
обручальное кольцо полицаю всовывает,
чтоб не после, не потом, а вдвоем, сейчас...
Духота и маята в тесном помещении,
через несколько минут сдашь свой чемодан...
Ты бессилен, милый мой, не бывает мщения
сотням лет, десяткам лет, и любым годам.
Эта очередь бедой в жизнь твою продавлена,
где б ты ни был - за тобой боль ее и страх,
слишком ровные бугры на лесных прогалинах,
слишком сочная трава на лесных буграх.
Невеликий самолет – внутренняя линия,
вот и капли на стекле, началась гроза.
Под тобой качнется степь, горькая, полынная,
над тобой сомкнется тьмы злая полоса.
Это просто жизнь твоя – тьма, гроза и очередь.
Улетая навсегда в темные края,
напоследок прошепчу, улыбнувшись дочери:
-Я – последний. Ты за мной. Очередь твоя.
Отрада
Э.Ц.
2.
Так уж повелось спокон веков –
у поэтов нет учеников,
быть поэтом научить нельзя –
это одинокая стезя,
как ночная тропочка в горах,
снизу мрак и ужас, слева страх,
справа - ощутима, не видна -
каменная смертная стена,
темная безвестность впереди,
что уж тут поделаешь – иди.
Если доберешься до села -
жизнь пьяна и совесть весела,
оступился, грянул с высоты –
там, внизу, полно таких как ты.
Страшен шаг, а жизнь твоя слаба,
жизнь куда слабее, чем судьба,
над тобой, бездонна и тиха,
вышняя Сванетия стиха...
Беспощаден мир. Закон толков –
у поэтов нет учеников.
Сверху небо, а внизу земля.
У поэтов есть учителя.
ххх
Астрологи, шаманы, колдуны -
потешный полк над речкою Непрядвой,
во всяких войнах первой гибнет правда –
пророчества корыстны и больны.
Туман на черных землях как обман,
как тьма неправд над бывшим полем боя –
и то, что ворон каркнет над тобою,
и то, что прохрипит вослед шаман.
Война – неправда. И любые речи -
пожива на крови вокруг нее,
добытчики, эксперты, воронье,
хрустальные шары, витые свечи...
ххх
Бессмертье есть. Но в вечной круговерти,
в тугой тревоге о судьбе детей,
в заботах быта, в ужасе смертей
мы не были приглашены к бессмертью.
И в ясный день над уровнем волны
едва заметишь в зыбком отдаленье
полоску меж бессмертьем и забвеньем –
они раздельны и разделены.
Вовек бессмертна горькая вода,
шуршащая всю ночь у изголовья,
и знающая лишь одно условье –
про нас с тобой не помнить никогда.
Бессмертна степь, наклонная к волне,
и глинистые рыхлые ущелья,
столетия забвенья и прощенья,
тем, прежним, да и с нами наравне.
И блеклая, сгоревшая трава,
и снова синь, уставшая от зноя,
и эти позабытые слова -
с небесной и морской – голубизною.
Свидетелей тому не соберу,
но есть один – молоденький, счастливый,
изысканный багульник над обрывом,
трепещущий на утреннем ветру.
ххх
Мир конечен, но беспечен,
и средь подлых февралей
он как счастьем обеспечен
милой глупостью своей.
На предписанной орбите
день и ночь из года в год
мир заботится о быте,
ноги моет, воду пьет.
Мир не вечен, но спокоен
в сложном гуле новостей
посреди привычных воен,
и обыденных страстей.
Он летит во мгле полночной,
и не ведает, что он
лишь условно и досрочно
гибелью освобожден.
Не заcтонет, не заноет,
не успеет – не поймет,
если злобный гуманоид
кнопку красную нажмет...
Буря мглою небо кроет,
вихри снежные крутя..
И залетный астероид
вдруг заплачет как дитя.
ххх
Земля простит, она их всех простила –
кто были понаглей и половчей –
простила Чингиз-хана и Атиллу,
и прочих сволочей и палачей.
Земля забудет всех своих убитых,
пожарища и слезы матерей,
она их спишет, отнесет в убыток
холодной бухгалтерией своей.
Во мглу, во тьму, по собственному следу
летит земля, не помня бед и дат,
и девочки, отпраздновав победу,
вновь примутся рожать других солдат.
Но там, во тьме, где прошлое хранится,
где, кажется, обрублены концы,
давным- давно забытые границы
вспухают как багровые рубцы.
ххх
Хорошо мы в мире тающем живем –
тает льдина, на которой мы плывем,
тает берег, удаляясь, а пока
тихо тают, улетая, облака,
и сгущается над нами свысока
малозвездная морозная тоска,
ибо тающим зияньем осиян
снизу тоже ледовитый океан.
Все растает с наступлением тепла,
жизнь истаяла и ярость истекла,
только горечь в оплывающей строке,
в тихо тающем меж нами языке,
и зеленые полуночные сны –
словно искры исчезающей страны.
ххх
Одиночество – время созвучий,
одинокому ночью видны
лишь обломки зеленой, колючей,
может, жизни, а может, луны,
день был смутен, а сумерки скрытны,
только ночь прожигает насквозь,
то, что виделось прочным и слитным –
все раздельно, предельно и врозь.
Нет у ночи предвестий и знаков -
одиночеств полночный закал
без пророчеств и без зодиаков -
лишь осколки от льдов и зеркал.
Все разрознено, все удаленно,
и не зная судьбы наперед,
лупоглазая птица-ворона
над тобой в темноте заорет.
ххх
Как лайнер, покинувший воды
тропического тепла,
поэзия вышла из моды
и в трудные годы вошла.
На грани кораблекрушенья
с бедовой ледовой строки
обрушились все украшенья,
осыпались все пустяки.
ххх
Мой дом исчез. Мне адрес ни к чему,
и я не сторож дому своему,
и города уходят в никуда,
в густой туман – торговые суда,
все тонут там, в забвенье и дыму,
и я не сторож дому своему.
Моя страна – и горе, и вина,
уже давно в тумане не видна,
и кто бы мог представить в страшном сне
возникшее в исчезнувшей стране,
и кто бы смог все эти кровь и гной
назвать страной, пускай совсем иной...
Наш ржавый броненосец утонул,
из глубины восходит смутный гул,
но место пусто, и который год
там вовсе нет широт или долгот,
А свет и тьму мы чередуем зря.
И я не сторож у календаря.
ххх
Туманный голос осени. Звезда
внезапно возникает – как чужая,
окутаны туманом, города
плывут над морем, тонут, исчезая,
и выплывая в памяти моей
по берегам исчезнувших морей.
Большефонтанский мыс. Протяжный стон,
чуть приглушенный мякотью тумана -
еще звучащий сквозь нездешний сон,
еще предупреждающий – и странно,
причал, баркас, невидимый для глаз,
уйдут в туман на этот раз без нас.
Туманный голос осени. Волна
других широт, других времен и бедствий,
и мягкая густая белизна
чужого сна. Его причин и следствий
в тумане не найти, не обрести...
Стена тумана. И песок в горсти.
ххх
Что ни ночь – до умопомрачения -
зыбкий свет и приглушенный звук –
бьется жилка на пересечении,
на сплетеньи, на смятеньи рук.
Дальнее морское колыхание,
звезд мерцанье, ветра тихий звон,
и твое спокойное дыхание,
кормят этот ритм со всех сторон.
Исчезая, мучаясь, пульсируя –
чья она – моя или твоя? –
бьется жилка, тонкая, счастливая,
горестная жилка бытия.
Как спокойно утреннее зрение,
как трезвы полдневные слова...
Но она жива в стихотворении.
Нас не будет. А она жива.
ххх
Эти птицы обычно ходят попарно, А здесь их три.
А одной нехватает. И все это долго длится.
Оглянись, пожалуйста, и внимательно посмотри –
где четвертая птица?
Эти, черные с белым, раскрашенные как жизнь,
изучают пеньки – кто там прячется под корою?-
и глядят осторожно. Четвертая, покажись.
Но здесь почему-то трое.
Миллионы лет как грохнул метеорит,
все летел во мраке и вдруг решил приземлиться.
Динозавры погибли. Земля все еще горит.
Может, эти выживут. Где четвертая птица?
Где четвертая нежность, деликатность и тишина,
любопытный взгляд округлого глаза?
Где четвертая птица? Кому она,
под каким колесом? И потом или сразу?
Там, где в мире нет одного из нас,
огорчитесь, поплачете, поскорбите...
Возникает чудовищный дисбаланс
на планете Земля, на ее орбите.
На зеленой поляне слегка крыло приподнять,
подойти поближе,приглядеться и удивиться,
почему это в мире никто не может понять,
где четвертая птица...
ххх
Пение намного старше чтения -
прежде слов, еще до языка
звуки страсти, гнева, нетерпения
клокотали в горле как река.
Золотыми лиственными грудами
на изгибах рвущейся реки,
малыми случайными запрудами
возникали смысла узелки.
Наводненьем, гибельным течением
никого не чая уберечь,
темной тайны внутренним свечением
эти реки создавали речь.
Над бичевником во влажной полночи
гаснут эхом в тишине ночной
краткий крик любви, мольба о помощи,
плотогона выговор хмельной.
В этом плеске, блеске, колыхании,
все полно значенья, каждый знак –
то, что возвращает нам дыхание,
пушкин, тютчев, блок и пастернак.
Но плывут над миром междометия,
ритм жесток и музыка громка
на дороге в прошлые столетия.
Прежде слов. Еще до языка.
ххх
А городские птицы предпочитают ходить пешком –
мокрым осенним асфальтом, зимним хрустким снежком,
поскольку птицы считают, что в небе – куда ни глянь –
теперь вместо них летает всякая погань и дрянь.
И вам, мастера налетов с планшеткой и ремешком,
вам тоже, наверно, стоило б научиться ходить пешком,
не бомбы и не ракеты, не смертной беды следы -
для птиц на асфальт роняя крохи своей еды.
Отрада.
Э.Ц.
3.
Кружевная решетка ограды,
где тропа, как строка, коротка,
и кружащийся взгляд маяка
не найдет нас на склонах Отрады.
Всю песчаную ночь напролет -
словно запись любви и отваги –
краснолапые нотные знаки
темный берег для нас пропоет.
Эту музыку мне не забыть ,
там в прибрежном и бережном пеньи -
все прощенья твои, все терпенья,
все умение ждать и любить.
Там, где берег над морем высок,
где волна угасает со стоном,
этот камень зовется сэндстоун –
сжатый временем жаркий песок.
Отрада
Э.Ц.
1
Верь в этот камень. Он – осколок света,
хранимого во глубине морей.
Царапни стену – выпадет монета
древнейшего из памятных царей.
И морю верь. Живое не устанет
писать тебе, когда меня не станет,
в узор прибоя раскатав строку
по темному, по хрусткому песку..
И солнцу верь. По берегу Отрады
других причин для радости не надо –
все это было создано не зря...
Вот город наш. И этот желтый камень.
и свет с небес, нетронутых веками,
и нежности бездонные моря.
ххх
Из темных клочьев возникала тьма –
величественно, грозно, на котурнах.
и тот сказавший : - Дания – тюрьма –
так мало знал о даниях и тюрьмах.
А тьма смыкалась, высилась, росла,
окутывала очертанья зданий,
и растворяла - будто бы несла
возможность облегчений, оправданий,-
во тьме уже никто не виноват,
исчезли реки, выгорели рощи,
здесь нет рассвета, здесь пропал закат,
вслепую нужно двигаться, наощупь.
Что ж – Дания? Во тьме, в ползучей мгле,
ненужных глаз не поднимая в небо -
нечитанной строкою по земле
военно-стихового ширпотреба.
ххх
А в Тихом океане вода куда солоней,
чем та, что плещет в тумане за тысячи миль и дней,
под солнцем стонут и стынут, рифмуясь долей своей,
южных земель пустыни с пустынями южных морей.
Светило берет измором свой полукруглый путь -
с раcсветом вставать из моря и к ночи в нем же тонуть,
очерченный зноем сейнер волочит ночной улов,
и тихо дрейфуют на север обломки древних миров.
Но не уходя из вида, географией по судьбе,
недальняя Антарктида дышит в спину тебе,
сквозь все миражи и обманы, неотступная как беда -
а в Тихом океане куда солоней вода.
ххх
Мир конечен, но беспечен,
и средь подлых февралей
он как счастьем обеспечен
милой глупостью своей.
На предписанной орбите
день и ночь из года в год
мир заботится о быте,
ноги моет, воду пьет.
Мир не вечен, но спокоен
в сложном гуле новостей
посреди привычных воен,
и обыденных страстей.
Он летит во мгле полночной,
и не ведает, что он
лишь условно и досрочно
гибелью освобожден.
Не заплачет, не завоет,
не успеет – не поймет,
если злобный истероид
кнопку красную нажмет...
Буря мглою небо кроет,
вихри снежные крутя..
И залетный астероид
вдруг заплачет как дитя.
ххх
Что вдалеке горит на узелке дорог?
Это страна коррид, город кривой рог,
где из чужой строки стадом, гуртом, гурьбой
ржавых мостов быки гонятся за тобой.
Каменная руда, дымные облака,
поздние поезда, огненный глаз быка,
вязкая западня складов, мостов, застав,
вырвавшись из огня, падает в ночь состав.
Взрежет метеорит небо наискосок –
что вдалеке горит на узелке дорог?
Дальних кассиопей рдеющий уголек
там посреди степей в бурой золе залег.
Тот, кто раскинул сеть и подсчитал улов,
думал, что эта твердь – сумма прямых углов.
В марганцевый песок, бурый от всех кровей,
падать наискосок – что еще есть кривей?
Где, в стороне какой, память мотнет башкой,
чтобы вогнать в бок город кривой рог...
ххх
У войны очень много поклонников,
но другого царя не проси -
либеральней жандармских полковников
никого не найти на Руси.
А полковники – мелкие, ловкие,
от людей отличимы едва,
но снабженные боеголовками,
где у прочих людей голова.
Уважаемые подписчики и посетители сайта «Стихи Юрия Михайлика»,
Ежедневные публикации на сайте завершены.
Сайт продолжает существование для тех, кому это интересно.
Новые стихи будут публиковаться по мере их возникновения.
Благодарю Вас.
Ю.М.
ххх
Язык междометий и мата,
мычанье, вошедшее в плоть...
Плечами пожмет виновато –
простите, не понял – Господь.
Пока он беседовал с нами
на скудном жаргоне блатном,
к кому он взывал письменами
багряными в небе ночном?
