ххх
Век и год. Совпадающий адрес.
Стрелки гнутся на наших часах.
И не след от ракеты – диагноз,
обозначенный нам в небесах.
Столкновение – полюс на полюс,
континенты, сминаясь, трещат,
смертных злоб вулканический пояс,
извергаясь, не знает пощад.
Все горит? Так и прежде дымилось.
Все в крови? Так и раньше текла.
Эта лава не верует в милость,
и огонь не приносит тепла.
Это ненависть пляшет над нами,
раскаляя беду добела,
добавляя в смертельное пламя
нашу толику горя и зла.
ххх
Бормочи, ворожи, заговаривай,
ничего не стремясь уберечь,
это зарево, гарево, варево
перекладывай в ясную речь,
словно сад – перемытую, чистую,
и покинутую словно сад -,
то ли это осколки посвистывают
то ли райские птицы свистят.
Ворожи, предскажи неумеючи,
редким жаждущим не угоди,
на еще не просохшей скамеечке,
переждавшей все ваши дожди,
пережившей все бывшие истины
и дождавшейся новой судьбы
как грибы под намокшими листьями
и как вставшие в небе грибы.
ххх
Пустое дело –
ловля созвучий сачком.
Звенело, млело,
пело над каждым цветком.
Струна из полдня
билась, над ухом звеня,
все время помня –
до окончания дня, -
летя над лугом,
радугу выгнув в дугу,
над жарким кругом
радужных пчел на лугу.
Какое счастье –
танец любви и огня,
всевластье страсти
до окончания дня.
ххх
В начале сентября Печору тронет снег,
и светлая река слегка замедлит бег,
и утки - улетать с речного серебра,
и дробью номер пять вдогонку вдоль пера.
Звериная тропа петляет меж корней,
и снежная крупа уже течет по ней,
Да хруст сухих ветвей – как эхо от пальбы,
и за спиной твоей чуть слышный шаг судьбы,
там, за твоей спиной, - не смей, не обернись, -
там ягоды лесной раздавленная слизь,
и только хруст в ушах, реки прощальный свет,
и каждый новый шаг - багрово- снежный след.
ххх
На войне не бывает побед,
все сраженья ее – пораженья,
истребление, уничтоженье,
исчезающий стынущий свет.
И обугленный ужас ветвей
для весенней листвы непригоден,
меньше правды под ним, меньше родин,
меньше жизней – чужой и твоей.
Даже выжив средь этой войны,
уцелев среди крови и дыма,
никому не придти невредимым -
ни с одной, ни с другой стороны.
И земля, откликаясь теплу,
что ни год по весне хорошея,
будет помнить, что это траншея,
тихо прятать осколки во мглу.
Сохранив этот стыд прозапас,
завещав его детям и внукам,
каждой клеточкой, веточкой, звуком,
мир мудрей и задумчивей нас.
ххх
Анне Голубовской
Все дамбы взорваны, плотины сметены,
беда, потоп, и нету времени на жалость.
Плывет собака на доске среди войны,
и не понять – как взобралась, как удержалась...
Плывет собака на доске, она не в счет,
она уносится в крученье и верченье,
беда крушит, вода спешит, война течет,
и слабый лай легко уходит по теченью.
На мокрой узенькой доске она, скуля,
плывет во мгле, кого и как позвать на помошь,
течет и хлещет, неизвестно, где земля,
и над и под твоей доской сомкнулась полночь...
Плывет собака – ни хозяев, ни врагов,
на скользкой досточке дрожа и изнатужась,
плывет меж правых и неправых берегов,
вода темна, и ночь темна, и темен ужас.
Зачем собаке жить на свете без людей,
любовь и преданность без них – зачем собаке?
Едва держась средь острых щепок и гвоздей,
зачем ей плыть совсем одной в кромешном мраке?
И замолчи. Зачем скулить и лаять зря.
Молчит. Дрожит. Спасения не просит.
Ее уносит в черные моря,
ее волна, ее война несет-уносит.
Однажды вскинешься в безумье и тоске,
и захлебнешься в жалости и в горе,
во сне, плывет собака на доске –
там, в Черном, в Красном, в Белом, в Желтом море...
ххх
До того, как он стал пляжем, он был боевым генералом,
и хотя во многих сраженьях казалось, что смерть близка,
но в пределах нашего города два столетия не умирал он,
оставаясь любимой улицей и горячей чертой песка.
Было – неподалеку от Лейпцига он сражался с маршалом Неем,
их колонны шесть раз сходились в безжалостных штыковых,
но первое бранное слово было отдано батареям,
и во поле под батареями никто не нашел живых.
Был графом, маркизом, бароном, губернатором и поэтом,
эмигрантом на русской службе, остроумцем и смельчаком,
жизнь его – во всех ипостасях – сохранилась в городе этом,
отразилась в лицах и судьбах тех, кто с ним совсем не знаком.
Триумфальная арка входа,и жара на прибрежном склоне,
и распластанные под солнцем, ( двести лет назад – под огнем),
этот город во всех поколеньях был обуглен на Ланжероне,
на песке, на камнях, на плитах майским и августовским днем.
Генерал, вы уж нас простите, слишком долго - полное званье,
указание всех сражений,всех побед и всех орденов...
Перемена имен и улиц, жизней переименованье...
Море Черное. Небо – синее. Да и берег роднее снов.
ххх
Звездной ночи головокружение,
где обратным током пролегла
в тайное свеченье и движение
тихой речки тусклая игла.
Кто бы знал, что эта тропка топкая
от ветлы к ложбине улеглась,
сохраняя слабую и тонкую
рек и звезд таинственную связь.
Знают реки, помнят звезды севера,
как траву упрашивала степь
сохранить соблазн и запах клевера,
чтобы к нашей полночи успеть.
ххх
Две трети нашей Вселенной заполнены темной материей,
есть масса предположений – из чего состоит она.
Наверно, у темной материи есть и свои критерии,
но как нам узнать про это - она же темным-темна.
Говорят, что наша Вселенная уныло однообразна –
миллиарды галактических копий в миллиардах световых лет.
Но там, где разнообразно, довольно пыльно и грязно,
и куда она расширяется, у нас представления нет.
Так что с бозоном Хиггса, пожалуй, и спорить не о чем,
физика вещь хрупкая – чуть-чуть нажал и сломал.
К тому же долго учиться нам, тупицам и неучам,
поскольку бозон мимолетен, и очень, простите, мал.
Вселенная ( в светлой части) прохладна и старовата,
там – в абсолютных цифрах – три кельвина выше нуля.
Нас, из космических формул владеющих только матом,
не смогли бы понять во Вселенной. Так что нам досталась Земля.
Вот тут мы любую родину можем любить без опаски,
и в самой темной материи не утрачивая лица,
во Млечном Пути ( как заведено) патриоты острова Пасхи
с патриотами Туамоту сражаются до конца.
ххх
У тебя – перо, у меня – перо,
но мое перо не войдет под ребро,
и на серый асфальт с моего пера
кровь не будет капать среди двора.
На мое перо только нежность пойдет,
гуси-лебеди и высокий полет,
а в твоем – рукоятку свинцом залить,
чтоб надежней недруга приземлить.
Так о чем нам спорить, на каком языке -
вот твое перо у тебя в руке,
вот мое перо – по листу строка,
а что она горька, так и кровь горька.
Ты своим успеешь меня достать,
но и я свое отпущу летать.
ххх
В ночи светящиеся полосы
на берег выложил прибой -
нам нужно говорить вполголоса,
чтоб быть услышанным судьбой.
И в зыбком ветре, в звездном ропоте,
не поднимая темных глаз,
сама судьба в шуршанье, в шепоте
пытается расслышать нас.
Непонимание, безумие,
и в довершение всего
под нежной дымкою Везувия
никто не слышит никого.
ххх
У кого-то смерть - забота,
а у нас и жизнь не в счет,
коль из нашего болота
только ненависть течет.
Солона ее вода,
в каждой горсточке – беда,
кто хлебнет ее однажды,
не избудет никогда.
ххх
Глобальное потепление –
тают льды, которым несколько тысяч лет.
Глобальное одичание –
человек за собой оставляет звериный след,
плюс почести для всякой нечисти,
вместо вечерних закатов – зарева. ..
Похоже, что человечество
клыки отрастило заново.
Марши наматываются на слух как портянки,
выражение лиц приводит врачей в отчаяние,
и вовсе не речи гремят в эфире, а танки –
урчание и рычание.
Одичание. Сложный, тревожный мир
хочет быть попроще –
утром - белое, ночью – черное, -
А то в телескопах растут чужие рощи –
спиралевидные, золоченые..
А у нас в гороскопах - угадаем, не угадаем,
а у нас в прицелах – ахнем и попадаем,
а который век, и что хорошо, что плохо,
мы и знать не знаем, в лесу другая эпоха.
Как не знает обломок льда – отчего тает,
как не знает ракета – куда долетает,
как не знает солдат – в кого и зачем целит,
как зверье не ценит живую жизнь. А вот мясо – ценит.
Я – Юрий Михайлик, одесский литератор, тридцать лет живущий в Австралии.
Недавно мне стало известно, что «литературно-исторический альманах
«Русская Вселенная», опубликовал подборку моих стихов.Я отыскал это издание
в интернете и прочел в предисловии к нему, что журнал борется с « русофобией,
насаждаемой враждебным Западом».
Видимо, я ( вместе со многими другими людьми,) обитаю в какой-то иной вселенной,
ибо главной причиной всех русофобий полагаю компанию, стоящую у власти в России.
Именно она сделала Россию страной-агрессором, изгоем, именно она внедрила в
сознание русского общества правила уголовного мира,именно она сделала Россию
страной беззакония, полицейского самоуправства, и отвешивания тюремных сроков
людям, осмеливающимся иметь собственное мнение.
Посреди всего этого не стоит даже и говорить о домотканной «Русской Вселенной»,
издатели которой не знают, что по нормам литературной жизни необходимо уведомить
автора о предполагаемой публикации и получить его согласие. Какие уж тут нормы...
Не разделяя ни целей, ни убеждений господ из этого альманаха, я настаиваю на немедленном
удалении подборки моих стихов. Подозреваю, что и со многими опубликованными авторами
они поступили точно так же.
Я публикую это письмо в Телеграмм-канале, ибо не располагаю вселенским адресом альманаха.
Юрий Михайлик. Австралия.
ххх
Я так долго жил, и в жизни своей,
полной горестных дней, и годов и слов,
никогда нигде не видал москалей,
не встречал никаких хохлов.
Я бродил по свету, тайгу бурил,
плавал средь тысячелетних льдов,
я и сам жидовскою мордой был.
Мордой – правда. Но нет на свете жидов.
Это брызгами ненависти жжет вулкан,
извергая лаву на сотни лет,
и когда ты смотришь в глаза волкам,
только злоба глядит на тебя в ответ.
Бесконечна, вечна эта война,
спор бессмыслен в связи с отсутствием тем.
На любом языке победит шпана –
у тебя сарказм, у него – кистень.
Ты воскликнешь в бессилии – черт возьми!
Он давно уже здесь, тут сомнений нет.
Нам осталось только побыть людьми.
Быть людьми, пока не погаснет свет.
ххх
Не добомбились еще, недолетались,
недошвырялись ракетами, палками и камнями,
в карстовых ямах, где прятался неандерталец,
или в секретной планетной погибельной яме...
Недоубили еще, все еще недолгали
самою низшею мерою в предкаменной эре,
сладкую кость с неожиданными мозгами
все же еще недогрызли в кромешной пещере.
Что ж нам осталось при этих пирах озверенья –
кровью и дымом в шершавых разгибах гранита -
тонкий рисунок, строка из стихотворенья –
в темных углах нечитаемого алфавита.
ххх
Города никуда не уходят. И реки времен
обтекают их медленно, гладя волнами своими,
даже если у города много имен и знамен,
даже если никто и не помнит начальное имя.
Города не уходят. Но там, на крутом берегу,
где мой город звенел и шуршал, отзываясь прибою,
я уже ни узнать, ни поверить ему не могу,
ни примериться к этой волне злополучной судьбою.
Что мне имя его, эти годы и люди ушли,
что мне берег его, что мне скалы его и удачи,
если там, над обрывом, над сизым туманом вдали
все его голоса мне звучат да и значат иначе.
ХХХ
Армения, но вспоминать о ней
еще больней, и, что ни день – древней,
и родники, скользящие по ней
с добавкой крови в цвет ее камней, –
по старым руслам, где за пядью пядь
гудел потоп, потом пришел опять.
Армения, предательство, грабеж –
в протянутой руке бандитский нож,
на узких тропках приграничных гор,
Армения, насилие, позор,
тысячелетний морок и туман,
Армения, предательство, обман,
сплавным багром,каленым топором,
чужим добром – предательство, погром,
где горький путь изгнанья оживит
ее застывший в камне алфавит.
Армения, уходят горы в ночь,
никто нигде не двинулся - помочь,
лишь стыд ледовой кромкой на губах.
Армения. Бессилье. Карабах.
ххх
У войны случайно обнаружены
странные законы и круги –
чем сложней становится оружие,
тем элементарнее мозги.
Чуть на горизонте свет прорежется,
и мгновенно наступает тьма.
Почему-то злобное невежество
много победительней ума.
И покуда это продолжается,
грустен иронический подсчет –
где число читателей снижается,
там число писателей растет.
Товарищи печенеги, поскольку с добычей пусто,
считайте, что все набеги – из нежной любви к искусству,
а после схваток и рубок как сладко во поле чистом
поднять свой заздравный кубок из черепа оптимиста...
И вовсе не так уж тяжко, разбойные дни итожа,
оббить костяную чашку пессимистической кожей,
и выпить из чаши странной ее печальное знанье –
совсем не для пониманья, а в качестве поминанья.
Но мы же - странные люди, созданья жары и стужи,
кто знает, что лучше будет, кто помнит, что будет хуже,
причастны к великой тайне, подвластны большому чуду,
мы все на земле не случайны, поскольку годны в посуду.
ххх
А музыки – хоть залейся -
во всю высоту небес.
И там , за рекою, флейта,
и только за флейтой – лес.
За лесом, за желтополосьем,
струящимся на юру,
органные трубы сосен
звучат на любом ветру.
Шуршат облака за лесом,
снижаясь в живые дни,
и музыки – хоть залейся,
хоть сдохни, хоть утони...
ххх
Если Ты есть, если Ты выжил в этом мире,
долгую жизнь и грехи мои извиня,
Ты не сердись, Ты посмотри на вещи шире,
просто прости и позабудь меня.
Ту, что люблю, мою лучшую половину,
сердце мое, нежность и тишину,
после, потом, когда я ее покину,
не позабудь, не оставляй одну.
Дочь мою, умницу, обереги от злобы,
в дымном аду невежества и вранья
Ты пригляди, чтоб случилась она и чтобы -
лучше меня и талантливее, чем я.
И, наконец, я прошу тебя, ради бога,
я перебудусь, но в главном Ты помоги,
побереги моих друзей, их уже немного,
не для меня – ради себя - побереги.
ххх
Командир подлодки, кэп-раз,
(как его назову и впредь)
совершенно случайно возник средь нас
и мгновенно начал хмелеть.
Он быстро заснул на плече у врача,
тихонько храпел в углу,
просыпаясь, вскидываясь, бормоча,
что они взорвали скалу.
Он был вусмерть пьян этот кэп-раз,
и хрипел, что они не учли,
просчитались, взорвали скалу как раз
когда мы оттуда ушли.
Он бурчал про себя, пьянющий и злой,
он шептал, он кричал спьяна –
они думали – мы еще там, под скалой,
а нас не было там ни хрена.
- Ах, какая это был скала –
под любой ракетный удар,
и она укрывала нас, как могла,
нас не брал никакой радар,
а скала была и жизнь, и жилье,
и удача, конфетка во рту,
нас любила она, мы любили ее
в небольшом – не скажу – порту...
Я подводочный царь, подводный полкан,
бог Нептун в подводном полку, –
и полез, прижимая бутылкой стакан,
чтоб опять налить коньяку.
- Мы лежали под ней, притеревшись ко дну,
и противник не знал про нас,
мы оттуда могли мировую войну
и начать, и кончить за час.
А хотелось... На свете много планет,
ну, так минус еще одна.
А другой скалы для подводника нет –
он налил и выпил до дна.
И потом еще долго молчал, грустил,
обитая где-то вдали,
подмигнул, прощаясь, - Я пошутил,
мы от той скалы не ушли.
ххх
В языческой жажде сюжета -
победы добра над врагом...
Мне жаль, но стихи не об этом.
Стихи, как всегда, о другом.
Боюсь, что приходит победа
над темной широкой рекой
не вздыбленным танковым следом,
а тоненькой чистой строкой.
И эта внезапная малость
на белых бессильных листах
все скажет не так, как мечталось,
не там, не тогда и не так.
ххх
Мой дом исчез. Мне адрес ни к чему,
и я не сторож дому своему,
и города уходят в никуда,
в густой туман – торговые суда,
все тонут там, в забвенье и дыму,
и я не сторож дому своему.
Моя страна – и горе, и вина,
уже давно в тумане не видна,
и кто бы мог представить в страшном сне
возникшее в исчезнувшей стране,
и кто бы смог все эти кровь и гной
назвать страной, пускай совсем иной...
Наш ржавый броненосец утонул,
из глубины восходит смутный гул,
но место пусто, и который год
там вовсе нет широт или долгот,
А свет и тьму мы чередуем зря.
И я не сторож у календаря.
ххх
Туманный голос осени. Звезда
внезапно возникает – как чужая,
окутаны туманом, города
плывут над морем, тонут, исчезая,
и выплывая в памяти моей
по берегам исчезнувших морей.
Большефонтанский мыс. Протяжный стон,
чуть приглушенный мякотью тумана -
еще звучащий сквозь нездешний сон,
еще предупреждающий – и странно,
причал, баркас, невидимый для глаз,
уйдут в туман на этот раз без нас.
Туманный голос осени. Волна
других широт, других времен и бедствий,
и мягкая густая белизна
чужого сна. Его причин и следствий
в тумане не найти, не обрести...
Стена тумана. И песок в горсти.
ххх
Что ни ночь – до умопомрачения -
зыбкий свет и приглушенный звук –
бьется жилка на пересечении,
на сплетеньи, на смятеньи рук.
Дальнее морское колыхание,
звезд мерцанье, ветра тихий звон,
и твое спокойное дыхание,
кормят этот ритм со всех сторон.
Исчезая, мучаясь, пульсируя –
чья она – моя или твоя? –
бьется жилка, тонкая, счастливая,
горестная жилка бытия.
Как спокойно утреннее зрение,
как трезвы полдневные слова...
Но она жива в стихотворении.
Нас не будет. А она жива.
ххх
Эти птицы обычно ходят попарно, А здесь их три.
А одной нехватает. И все это долго длится.
Оглянись, пожалуйста, и внимательно посмотри –
где четвертая птица?
Эти, черные с белым, раскрашенные как жизнь,
изучают пеньки – кто там прячется под корою?-
и глядят осторожно. Четвертая, покажись.
Но здесь почему-то трое.
Миллионы лет как грохнул метеорит,
все летел во мраке и вдруг решил приземлиться.
Динозавры погибли. Земля все еще горит.
Может, эти выживут. Где четвертая птица?
Где четвертая нежность, деликатность и тишина,
любопытный взгляд округлого глаза?
Где четвертая птица? Кому она,
под каким колесом? И потом или сразу?
Там, где в мире нет одного из нас,
огорчитесь, поплачете, поскорбите...
Возникает чудовищный дисбаланс
на планете Земля, на ее орбите.
На зеленой поляне слегка крыло приподнять,
подойти поближе,приглядеться и удивиться,
почему это в мире никто не может понять,
где четвертая птица...
ххх
Пение намного старше чтения -
прежде слов, еще до языка
звуки страсти, гнева, нетерпения
клокотали в горле как река.
Золотыми лиственными грудами
на изгибах рвущейся реки,
малыми случайными запрудами
возникали смысла узелки.
Наводненьем, гибельным течением
никого не чая уберечь,
темной тайны внутренним свечением
эти реки создавали речь.
Над бичевником во влажной полночи
гаснут эхом в тишине ночной
краткий крик любви, мольба о помощи,
плотогона выговор хмельной.
В этом плеске, блеске, колыхании,
все полно значенья, каждый знак –
то, что возвращает нам дыхание,
пушкин, тютчев, блок и пастернак.
Но плывут над миром междометия,
ритм жесток и музыка громка
на дороге в прошлые столетия.
Прежде слов. Еще до языка.
ххх
А городские птицы предпочитают ходить пешком –
мокрым осенним асфальтом, зимним хрустким снежком,
поскольку птицы считают, что в небе – куда ни глянь –
теперь вместо них летает всякая погань и дрянь.
И вам, мастера налетов с планшеткой и ремешком,
вам тоже, наверно, стоило б научиться ходить пешком,
не бомбы и не ракеты, не смертной беды следы -
для птиц на асфальт роняя крохи своей еды.
