xxx
Песок раскален. Но ил плодороден. И над реками жизнь взошла.
В шумерских текстах понятие «жизнь» обозначено как стрела.
Начала жизни, длинные корни уходят в века, во тьму.
Людей, написавших шумерский эпос, не нужно учить ничему.
Стрела была порожденьем мглы, ее поглощала мгла.
Шумеры, строители и счетоводы, знали, что жизнь – стрела.
Человек из шумерского города Ур от других возник берегов,
он привел своих верблюдов и коз, и старых своих богов,
он купил свою землю, построил дом, он жил со своей женой,
и деревья трех мировых вер росли за его спиной.
И когда они поднялись над ним, зашумев листвою своей,
оказалось, что он – последний шумер и самый первый еврей.
Эта жизнь текла, рвала берега, калечила все, что могла,
белой – в снегах, красной в крови, но это была стрела,
с тугой тетивы, с убийственных рук пущенная во тьму,
стрела, отпущенная судьбой каждому и никому.
Никто не знает начал и концов, никто не знает судеб,
реки и руки крутых берегов на иле поднимут хлеб,
шестьдесят веков – гекатомбы бед, раскаленный песок, зола...
Но она попадет в любого из нас. Из тьмы и во тьму – стрела.
ххх
Мы жили в стране беспробудной лжи,
неправдой покрытой сплошь,
где что ни сделай, что ни скажи –
все это будет ложь.
Любимые дети своей страны,
незрячие жители тьмы,
во всю длину от войны до войны,
от Коми до Колымы.
В гнилом уголке при родном пауке
питаясь байкой простой...
А жизнь, летящая вдалеке,
она была клеветой.
ххх
А кто тебя зовет? Рассветным птичьим звоном
и трепетом листвы на утреннем ветру,
и голосом морей – ритмичным, отдаленным ,
чуть слышимым во мне, покуда не умру.
А кто тебя зовет, негромок и неспешен,
не помня почему, но точно зная час,
пульсируя в ветвях разбуженных черешен,
смолою по сосне медлительно сочась.
Но кто тебя зовет, строку к строке сужая,
ведя несмелый взгляд над зеленью живой
верблюжих берегов, где синева чужая
заплещется иной, ожившей, синевой.
ххх
Итак, пятнадцать лет, девятый класс,
ночлег у одноклассника на даче.
А ночью рухнул дождь. И свет погас.
Мир кончился. И начался иначе.
А все, что значил этот сдвиг и сверк,
и гул ночной, напоминавший пенье, -
поймешь не после дождичка в четверг,
а после ливня,утром, в воскресенье.
Все кончилось. Ни градин, ни промоин,
нет зарослей – знакомый мир исчез -
нет берега, нависшего над морем -
лишь светлый слиток моря и небес.
Что это было? Оползень, обвал,
обрушенная глинистая почва,
пока ты там на даче ночевал,
тут все сбылось – так радостно и точно.
Все сдвинулось, просело с высоты,
все влипнет в глину, кончится, растает,
трамвайных рельсов рваные цветы
сквозь вздыбленную землю прорастают.
Там, за провалом, небеса ясны,
и медленно как музыка живая,
там облако нездешней белизны
над волнами невиданной длины
роняет перья, гребешки срывая...
Когда бы ты и где бы не уснул,
какой бедой судьба твоя ни снилась,
однажды ночью ты услышишь гул –
а это море с небом совместилось.
Жизнь прошла, а ты все еще жив.
Слабый отсвет в гардинах сочится,
и поет предрассветная птица,
новый день за окном предложив.
Там, во сне, как в далеком краю,
та же птица, а может, другая,
все, что ты уже знал, отвергая,
в незаслуженном счастье, в раю,
нарушает осеннюю тишь
чистым, точным, прерывистым звуком,
заоконным, плывущим над ухом –
жизнь ушла, а ты все еще спишь...
Этот всхлип по пути ухватив,
сон твой снится, и рвется, и длится,
иностранная странная птица
вспоминает случайный мотив.
Пробужденье, как смерть, отложив,
оплывает предутренний сумрак,
Может, ты еще жив, недоумок,
жизнь прошла, а ты все еще жив...
ххх
Страна забвения, куда,как облака, текут несмело
возлюбленные города,приговоренные к расстрелу,
хоть в кратких вспышках удержи мерцающие отчего-то
огни, зеленой ряской лжи подернутые как болото,
где память, рухнув, истекла, не постигая перемены,
как краткий водопад стекла, еще текущего по стенам,
что- жизнь, что - блеск ее морей, еще волной чужого полдня
шептавший старости – согрей, и снова, ни о чем не помня,
упасть в песчаный хруст пустынь, в ее полночный звездный ужас,
забытой юности – остынь, забудь, опомнись, изнатужась
в холодной памяти - дотла, до кружев пеннного шипенья,
где белый край крылом орла распахнут у волны забвенья,
в другую масть, в другую власть, в другую страсть, в иную малость,
коль эта строчка не сбылась, забылась, рухнула, сломалась...
ххх
Век и год. Совпадающий адрес.
Стрелки гнутся на наших часах.
И не след от ракеты – диагноз,
обозначенный нам в небесах.
Столкновение – полюс на полюс,
континенты, сминаясь, трещат,
смертных злоб вулканический пояс,
извергаясь, не знает пощад.
Все горит? Так и прежде дымилось.
Все в крови? Так и раньше текла.
Эта лава не верует в милость,
и огонь не приносит тепла.
Это ненависть пляшет над нами,
раскаляя беду добела,
добавляя в смертельное пламя
нашу толику горя и зла.
ххх
Бормочи, ворожи, заговаривай,
ничего не стремясь уберечь,
это зарево, гарево, варево
перекладывай в ясную речь,
словно сад – перемытую, чистую,
и покинутую словно сад -,
то ли это осколки посвистывают
то ли райские птицы свистят.
Ворожи, предскажи неумеючи,
редким жаждущим не угоди,
на еще не просохшей скамеечке,
переждавшей все ваши дожди,
пережившей все бывшие истины
и дождавшейся новой судьбы
как грибы под намокшими листьями
и как вставшие в небе грибы.
ххх
Пустое дело –
ловля созвучий сачком.
Звенело, млело,
пело над каждым цветком.
Струна из полдня
билась, над ухом звеня,
все время помня –
до окончания дня, -
летя над лугом,
радугу выгнув в дугу,
над жарким кругом
радужных пчел на лугу.
Какое счастье –
танец любви и огня,
всевластье страсти
до окончания дня.
ххх
В начале сентября Печору тронет снег,
и светлая река слегка замедлит бег,
и утки - улетать с речного серебра,
и дробью номер пять вдогонку вдоль пера.
Звериная тропа петляет меж корней,
и снежная крупа уже течет по ней,
Да хруст сухих ветвей – как эхо от пальбы,
и за спиной твоей чуть слышный шаг судьбы,
там, за твоей спиной, - не смей, не обернись, -
там ягоды лесной раздавленная слизь,
и только хруст в ушах, реки прощальный свет,
и каждый новый шаг - багрово- снежный след.
ххх
На войне не бывает побед,
все сраженья ее – пораженья,
истребление, уничтоженье,
исчезающий стынущий свет.
И обугленный ужас ветвей
для весенней листвы непригоден,
меньше правды под ним, меньше родин,
меньше жизней – чужой и твоей.
Даже выжив средь этой войны,
уцелев среди крови и дыма,
никому не придти невредимым -
ни с одной, ни с другой стороны.
И земля, откликаясь теплу,
что ни год по весне хорошея,
будет помнить, что это траншея,
тихо прятать осколки во мглу.
Сохранив этот стыд прозапас,
завещав его детям и внукам,
каждой клеточкой, веточкой, звуком,
мир мудрей и задумчивей нас.
ххх
Анне Голубовской
Все дамбы взорваны, плотины сметены,
беда, потоп, и нету времени на жалость.
Плывет собака на доске среди войны,
и не понять – как взобралась, как удержалась...
Плывет собака на доске, она не в счет,
она уносится в крученье и верченье,
беда крушит, вода спешит, война течет,
и слабый лай легко уходит по теченью.
На мокрой узенькой доске она, скуля,
плывет во мгле, кого и как позвать на помошь,
течет и хлещет, неизвестно, где земля,
и над и под твоей доской сомкнулась полночь...
Плывет собака – ни хозяев, ни врагов,
на скользкой досточке дрожа и изнатужась,
плывет меж правых и неправых берегов,
вода темна, и ночь темна, и темен ужас.
Зачем собаке жить на свете без людей,
любовь и преданность без них – зачем собаке?
Едва держась средь острых щепок и гвоздей,
зачем ей плыть совсем одной в кромешном мраке?
И замолчи. Зачем скулить и лаять зря.
Молчит. Дрожит. Спасения не просит.
Ее уносит в черные моря,
ее волна, ее война несет-уносит.
Однажды вскинешься в безумье и тоске,
и захлебнешься в жалости и в горе,
во сне, плывет собака на доске –
там, в Черном, в Красном, в Белом, в Желтом море...
ххх
До того, как он стал пляжем, он был боевым генералом,
и хотя во многих сраженьях казалось, что смерть близка,
но в пределах нашего города два столетия не умирал он,
оставаясь любимой улицей и горячей чертой песка.
Было – неподалеку от Лейпцига он сражался с маршалом Неем,
их колонны шесть раз сходились в безжалостных штыковых,
но первое бранное слово было отдано батареям,
и во поле под батареями никто не нашел живых.
Был графом, маркизом, бароном, губернатором и поэтом,
эмигрантом на русской службе, остроумцем и смельчаком,
жизнь его – во всех ипостасях – сохранилась в городе этом,
отразилась в лицах и судьбах тех, кто с ним совсем не знаком.
Триумфальная арка входа,и жара на прибрежном склоне,
и распластанные под солнцем, ( двести лет назад – под огнем),
этот город во всех поколеньях был обуглен на Ланжероне,
на песке, на камнях, на плитах майским и августовским днем.
Генерал, вы уж нас простите, слишком долго - полное званье,
указание всех сражений,всех побед и всех орденов...
Перемена имен и улиц, жизней переименованье...
Море Черное. Небо – синее. Да и берег роднее снов.
ххх
Звездной ночи головокружение,
где обратным током пролегла
в тайное свеченье и движение
тихой речки тусклая игла.
Кто бы знал, что эта тропка топкая
от ветлы к ложбине улеглась,
сохраняя слабую и тонкую
рек и звезд таинственную связь.
Знают реки, помнят звезды севера,
как траву упрашивала степь
сохранить соблазн и запах клевера,
чтобы к нашей полночи успеть.
ххх
Две трети нашей Вселенной заполнены темной материей,
есть масса предположений – из чего состоит она.
Наверно, у темной материи есть и свои критерии,
но как нам узнать про это - она же темным-темна.
Говорят, что наша Вселенная уныло однообразна –
миллиарды галактических копий в миллиардах световых лет.
Но там, где разнообразно, довольно пыльно и грязно,
и куда она расширяется, у нас представления нет.
Так что с бозоном Хиггса, пожалуй, и спорить не о чем,
физика вещь хрупкая – чуть-чуть нажал и сломал.
К тому же долго учиться нам, тупицам и неучам,
поскольку бозон мимолетен, и очень, простите, мал.
Вселенная ( в светлой части) прохладна и старовата,
там – в абсолютных цифрах – три кельвина выше нуля.
Нас, из космических формул владеющих только матом,
не смогли бы понять во Вселенной. Так что нам досталась Земля.
Вот тут мы любую родину можем любить без опаски,
и в самой темной материи не утрачивая лица,
во Млечном Пути ( как заведено) патриоты острова Пасхи
с патриотами Туамоту сражаются до конца.
ххх
Мысли очень грустные
бродят над консервами –
глупые, но вкусные
вымирают первыми.
О.М.
Старинным слогом – темным, вычурным,
старинным трактом – столько верст,
чтоб вдруг опомниться на Вычегде,
куда макар телят завез.
Ну что ж, теленок в сером ватнике,
просил сосну до самых звезд?
Под льдистой корочкой в телятнике
не горячо ль в такой мороз?
Свисти, щегол, запой на росстани,
еще никто тебе не стлал
таких крахмальных снежных простыней,
таких пушистых одеял,
валяй по зимнику на розвальнях,
сквозь снежный блеск, сквозь немоту,
одно дыхание морозное
зубами стискивай во рту.
А слово – слабое, несмелое, -
едва родившись, улетит
как облачко оледенелое,
как лед и снег из-под копыт.
Все снег валит – и ни прогалины,
мороз трещит – и ночь долга.
От Чердыни и до Совгавани
снега ложатся на снега.
ХХХ
Центральная Америка в седьмом веке.
Разграбленные, сожженные, убитые города.
Варварское племя под названием чичимеки -
а строить они не умели и не пробовали никогда.
Каждый чичимек называл себя Сын Собаки,
это их племенной тотем, и стая была сильна,
воевали, не знали жалости или пощады в драке,
обучались убивать и грабить – их делом была война.
После них триста лет никто городов не строил,
на черных угольных землях триста лет ничего не росло.
Зато каждый Сын Собаки был воином и героем,
а воинам и героям когда-нибудь да не везло.
И если грабеж и убийство до сих пор существуют на свете,
а мародер и убийца редко чему учен,
то уже не Сыны Собаки, а просто сукины дети –
это их племенной тотем. И собаки тут ни при чем.
Всей яростью, хлещущей из войны,
вы, может быть, и правы.
Но есть над землей правота тишины,
и есть правота синевы.
А злоба и ненависть там, в глубине,
истают, сгорят дотла
в гекзаметрах о Троянской войне.
Если она была.
ххх
Ограблено, угроблено, соседей истребя, -
а это наша родина выходит из себя,
разбойная, опасная, походочкой блатной,
горя глазами красными на улочке ночной.
А подлые движения в руинах и крови -
есть жажда уважения, и дружбы, и любви,
и все, что обещается так рьяно и хитро,
с размаху помещается под пятое ребро.
Прогулочка прощальная, по косточкам хрустя...
и ты – ее случайное, нежданое дитя.
Спокойно и внимательно разглядывай-гляди –
что там за надпись матерно на худенькой груди?
Корябано, коробано, ликуя и трубя...
А это наша родина выходит из тебя.
ххх
Почерневшие шаткие сваи,
полусгнивший дощатый настил,
ножевыми по доскам словами –
позабыл – это значит – простил.
На оставленном старом причале
ни сетей, ни снастей, ни страстей,
да и небо вверху, за плечами
позабытого моря пустей.
Словно порваны бурей когда-то
унесенные в шторм невода,
и лохматые травы наката
в темных дырах качает вода.
Под холодным оставленным небом
жизнь свою собирая в горсти,
ни удачи не помня, ни гнева,
позабудь. Позабудь и прости.
Сбереги только шелест прибоя,
только пахнувший морем причал,
облака высоко над тобою,
только нежность и только печаль.
ххх
Не добомбились еще, недолетались,
недошвырялись ракетами, палками и камнями,
в карстовых ямах, где прятался неандерталец,
или в секретной планетной погибельной яме...
Недоубили еще, все еще недолгали
самою низшею мерою в предкаменной эре,
сладкую кость с неожиданными мозгами
все же еще недогрызли в кромешной пещере.
Что ж нам осталось при этих пирах озверенья –
кровью и дымом в шершавых разгибах гранита -
тонкий рисунок, строка из стихотворенья –
в темных углах нечитаемого алфавита.
ххх
Города никуда не уходят. И реки времен
обтекают их медленно, гладя волнами своими,
даже если у города много имен и знамен,
даже если никто и не помнит начальное имя.
Города не уходят. Но там, на крутом берегу,
где мой город звенел и шуршал, отзываясь прибою,
я уже ни узнать, ни поверить ему не могу,
ни примериться к этой волне злополучной судьбою.
Что мне имя его, эти годы и люди ушли,
что мне берег его, что мне скалы его и удачи,
если там, над обрывом, над сизым туманом вдали
все его голоса мне звучат да и значат иначе.
ХХХ
Армения, но вспоминать о ней
еще больней, и, что ни день – древней,
и родники, скользящие по ней
с добавкой крови в цвет ее камней, –
по старым руслам, где за пядью пядь
гудел потоп, потом пришел опять.
Армения, предательство, грабеж –
в протянутой руке бандитский нож,
на узких тропках приграничных гор,
Армения, насилие, позор,
тысячелетний морок и туман,
Армения, предательство, обман,
сплавным багром,каленым топором,
чужим добром – предательство, погром,
где горький путь изгнанья оживит
ее застывший в камне алфавит.
Армения, уходят горы в ночь,
никто нигде не двинулся - помочь,
лишь стыд ледовой кромкой на губах.
Армения. Бессилье. Карабах.
ххх
У войны случайно обнаружены
странные законы и круги –
чем сложней становится оружие,
тем элементарнее мозги.
Чуть на горизонте свет прорежется,
и мгновенно наступает тьма.
Почему-то злобное невежество
много победительней ума.
И покуда это продолжается,
грустен иронический подсчет –
где число читателей снижается,
там число писателей растет.
Товарищи печенеги, поскольку с добычей пусто,
считайте, что все набеги – из нежной любви к искусству,
а после схваток и рубок как сладко во поле чистом
поднять свой заздравный кубок из черепа оптимиста...
И вовсе не так уж тяжко, разбойные дни итожа,
оббить костяную чашку пессимистической кожей,
и выпить из чаши странной ее печальное знанье –
совсем не для пониманья, а в качестве поминанья.
Но мы же - странные люди, созданья жары и стужи,
кто знает, что лучше будет, кто помнит, что будет хуже,
причастны к великой тайне, подвластны большому чуду,
мы все на земле не случайны, поскольку годны в посуду.
ххх
А музыки – хоть залейся -
во всю высоту небес.
И там , за рекою, флейта,
и только за флейтой – лес.
За лесом, за желтополосьем,
струящимся на юру,
органные трубы сосен
звучат на любом ветру.
Шуршат облака за лесом,
снижаясь в живые дни,
и музыки – хоть залейся,
хоть сдохни, хоть утони...
ххх
Если Ты есть, если Ты выжил в этом мире,
долгую жизнь и грехи мои извиня,
Ты не сердись, Ты посмотри на вещи шире,
просто прости и позабудь меня.
Ту, что люблю, мою лучшую половину,
сердце мое, нежность и тишину,
после, потом, когда я ее покину,
не позабудь, не оставляй одну.
Дочь мою, умницу, обереги от злобы,
в дымном аду невежества и вранья
Ты пригляди, чтоб случилась она и чтобы -
лучше меня и талантливее, чем я.
И, наконец, я прошу тебя, ради бога,
я перебудусь, но в главном Ты помоги,
побереги моих друзей, их уже немного,
не для меня – ради себя - побереги.
ххх
Командир подлодки, кэп-раз,
(как его назову и впредь)
совершенно случайно возник средь нас
и мгновенно начал хмелеть.
Он быстро заснул на плече у врача,
тихонько храпел в углу,
просыпаясь, вскидываясь, бормоча,
что они взорвали скалу.
Он был вусмерть пьян этот кэп-раз,
и хрипел, что они не учли,
просчитались, взорвали скалу как раз
когда мы оттуда ушли.
Он бурчал про себя, пьянющий и злой,
он шептал, он кричал спьяна –
они думали – мы еще там, под скалой,
а нас не было там ни хрена.
- Ах, какая это был скала –
под любой ракетный удар,
и она укрывала нас, как могла,
нас не брал никакой радар,
а скала была и жизнь, и жилье,
и удача, конфетка во рту,
нас любила она, мы любили ее
в небольшом – не скажу – порту...
Я подводочный царь, подводный полкан,
бог Нептун в подводном полку, –
и полез, прижимая бутылкой стакан,
чтоб опять налить коньяку.
- Мы лежали под ней, притеревшись ко дну,
и противник не знал про нас,
мы оттуда могли мировую войну
и начать, и кончить за час.
А хотелось... На свете много планет,
ну, так минус еще одна.
А другой скалы для подводника нет –
он налил и выпил до дна.
И потом еще долго молчал, грустил,
обитая где-то вдали,
подмигнул, прощаясь, - Я пошутил,
мы от той скалы не ушли.
ххх
В языческой жажде сюжета -
победы добра над врагом...
Мне жаль, но стихи не об этом.
Стихи, как всегда, о другом.
Боюсь, что приходит победа
над темной широкой рекой
не вздыбленным танковым следом,
а тоненькой чистой строкой.
И эта внезапная малость
на белых бессильных листах
все скажет не так, как мечталось,
не там, не тогда и не так.
