ххх
Французский художник Сера
писал неподвижные воды,
не помня про вкусы и моды,
что правили миром вчера.
Художник сидел над рекой,
и светлая тихая лента
проблемы объема и цвета
включала в предвечный покой.
Луч света по гребням плясал,
покою реки потакая,
теперь она будет такая,
какой он ее написал.
ххх
На небольшой вокзальной площади,
в обстрел гремящей как орган,
вокруг своей убитой лошади
плясал-приплясывал цыган.
Под этой полночью кромешною,
под гулом дальних батарей
он бил чечеточку неспешную
для мертвой лошади своей.
Не встрепенется и не вскинется,
не ткнется мягкою губой -
он провожал ее, любимицу,
своею жизнью и судьбой,
плясал – не горевал, не сетовал,
нет, смерти он не помогал,
чечетку бил в штанах вельветовых,
и хлопал шляпой по ногам.
Б.А.В.
Как будто юг, как будто Сочи, как будто персики висят,
как будто нет полярной ночи и ветра в минус пятьдесят.
Антициклон нагрянул с юга, и, задохнувшись, ахнул мир –
неимоверная жарюга на полуострове Таймыр.
Влипают в землю вертолеты, вскипает краска на бортах,
и очумелые пилоты гуляют в плавках и унтах.
Как будто пляж, как будто дача – куда деваться от жары? –
собаки спят, олени плачут, поют и пляшут комары.
И сам бы грянулся на рыжий, на тощий приполярный мох,
да только тундра бурой жижей поплевывает из-под ног,
и отпускает с неохотой, напоминая неспроста. –
какие будут тут болота, когда оттает мерзлота.
Как будто солнышко над нами, как будто вправду благодать...
Да что вы с вашими садами – столба и то не закопать.
И только в мареве туманном – медлительно, издалека –
над Ледовитым океаном ползут, смыкаясь, облака.
1990 год.
ххх
Граф не любил поэта – бездельник и шелопай –
граф был поглощен делом – он обустраивал край.
А тот - до обеда в постели, в смятых черновиках,
выписывая эпиграммы и главы романа в стихах.
Поэт не любил графа, тот слишком был англоман,
и считал подражаньем Байрону стихотворный роман,
граф, конечно, больше тревожился нашествием саранчи,
чем рожденьем живой речи в бредовой южной ночи.
А власть не любила обоих. Конечно, первый – герой,
но по части свободомыслия подозрителен как второй.
И город, когда во мнениях слегка рассеялся страх,
поставил им бюст и памятник в самых лучших местах,
графу - возле собора - за добро и усердье его,
поэту - под небом у моря – за гений и мастерство.
А строки поэта и время, в котором трудился граф,
плыли над этим городом, не споря – кто из них прав.
А власти, - тут плохо с властями во всякие времена -
какие бы в этом городе ни правили племена,-
они не любили несносных ( тех, которых нельзя снести).
Извинить эту тьму невозможно. Так что ты их, темных, прости.
ххх
Зеркала вдоль Охотного ряда –
как полярным сияньем слепя...
Поглядись в эту бездну за МКАДом,
и сама не узнаешь себя.
Край бездомья, безлюдья, окраин,
серый цвет на полтысячи лет,
одичавшею сворой облаян
и дворовою сворой воспет.
Не изменишь, увы, не исправишь,
сколько, где бы ты правд ни искал,
возле этих торжественных клавиш,
золотых и узорных зеркал.
Не надейся - внутри иль снаружи,
и войной в эту тьму не грози,
тут замерзнешь в снегах, если стужа,
если нет – то утонешь в грязи.
ххх
Черноморские греки по всем побережьям селились когда-то,
больше тысячи лет, предваряя царя Митридата,
виноградники, козьи стада, серебристые купы – оливы,
и рыбачьи шаланды на песчаных отлогах залива.
Черноморские греки назывались понтийские греки –
Понт Эвксинский – и грекам казалось, что они поселились навеки,
что они навсегда, что бессмертна лоза винограда,
и придет скумбрия, и ставрида придет как награда.
Кто бы думал, что выживет море, но греков не станет,
не окажетс я даже могил где-то в Северном Казахстане,
только несколько слов, сохранившихся в этом песке или глине,
их омоет таласса, как оно не зовется отныне.
И качнется волна, и отхлынет в шипящей обиде,
будто привкус вина сохранился у жареных мидий,
и еще долетит через море под ржавую песню уключин
этот ветер – Борей, этот берег, полночному ритму приучен.
Нет, не ехал тот грек через реку – он плыл через море,
раскидал свои сети на дальней гряде в поплавковом уборе,
опустил свою руку, волну, как струну, окликая, -
ни варягов , ни греков . Вот такая беда, Навсикая.
ххх
Инвалиды второй мировой вымирали на островах,
инвалиды пятого пункта за Полярный Круг не поспели,
потому что главный болезный - без подушечки в головах –
словно пес - в прихожей, на коврике, - и тревожить его не посмели.
Не посмели его тревожить, страшен – мертвый или живой -
и которое поколение - по науке вроде четвертое –
той, Второй Мировой, не знавшие - инвалиды второй мировой,
по любому пункту генетики – с дня рождения полумертвые,
заколдованные сознания, перепуганные мозги,
островов по Руси недостанет разместить убогих холопов,
он лежит на полу, обмоченный, вся планета вокруг - враги,
и охрана начнет стреляться, эту смерть собачью прохлопав.
Злобный, маленький, криворукий ... Это наш любимый герой.
Он в крови и дерьме поднимется, улыбнется еще, оживая.
Инвалиды второй мировой торопливо рванутся в строй,
потому что им уготована третья, с праздником, мировая.
ххх
О,восточные изречения,
те, где долгая жизнь дорога
этим медленно – по течению –
проплывающим телом врага.
Только в памяти догорающей
над прибрежным клочком земли
слишком много друзей- товарищей
волны времени унесли.
Там, где заводь ряскою скована,
укрывая боль и вину,
зимородок, птаха рисковая,
край крыла окунет в волну.
У реки – ни злобы, ни мщения, -
и прощенья над ней проси
на родном языке течения,
на иврите и на фарси.
ххх
Оптимисты, глядите в небо – там ракеты и самолеты.
Оптимисты, глядите в море – там десантные корабли.
Оптимисты, глядите в землю - там, чуть ниже, все - патриоты,
кто суглинистой, кто черноземной, но уже навсегда – земли.
Эти войны кончаются славно – отбомбились и наигрались,
самолетики приземлились – каждый на своей полосе...
И которые всех превыше, и которые юбер аллес,
и которые грейт эгейные, и которые понад усе...
Иероглифов я не знаю. Пессимисты, глядите в оба,
чуть пораньше, иль чуть попозже, наступает сезон дождей,
на убитой земле восходят наша ненависть, наша злоба,
наша дикость , наше невежество под салютами всех вождей.
ххх
Ближе к ночи пустыня остынет,
чтоб по краешку красной земли
и по ломкому камню пустыни
удлиненные тени легли,
чтобы после по небу, по склону
поднялись эти тени, тверды,
достигая любой удаленной,
удивленной простором звезды.
Все предельно, отдельно и странно,
звук неведом, и смысл незнаком,
словно тусклая гладь океана,
позабытая красным песком.
ххх
Россия.Темная водица.
Ракетный хутор Aрзамас.
Кому позориться-стыдиться –
нам за нее? иль ей за нас?
История – жестокий сводник,
и что она ни сотвори -
любой опричный второгодник
опять сгодится нам в цари.
И в наших жеваных, избитых,
кухонных спорах ножевых
гораздо больше нас – убитых,
чем нас, как кажется, - живых.
А все закончится как прежде -
где на семь бед один ответ –
наивной жаждою надежды
которой не было и нет.
ххх
Мой город опять постучался ко мне
полоскою моря и веткой в окне,
и память вернула ответно
степной травяной нисходящий поток,
и ветра эгейского тайный глоток -
в босфорах гудящего ветра.
В других полушарьях, в других временах
где пьянствуют вместе и Босх, и Кранах,
налево гляди иль направо,
где жизнь, как судьба, а судьба как беда,
в прогалинах синяя с белым вода –
текущая в жилах отрава.
ххх
А жизнь была из стекла,
Она по щеке стекла,
разбившись несколько раз
на несколько мелких фаз.
Теперь хрустит под ногой –
она могла быть другой,
но поздно – звоном стекла
она уже истекла,
уже ушла в кайнозой
еще одною слезой.
ХХХ
Иноагенты – сплошь интеллигенты,
кого счастливый случай поберег,
их ярлыки как орденские ленты,
как сказанное ими – поперек.
Как будто иностранные, шальные,
и все надежды их обречены,
в родных пейзажах – странные, иные.
Мне очень жаль, что нет такой страны.
Мне жаль, что горечь выгорит дотла,
что в мире вовсе нет такой разведки,
которая б прочла и поняла
за триста лет их речи и заметки.
Из тайных жил их вымыла природа,
блестят в песке как горная слюда.
Они, конечно, вышли из народа.
Вернись в него – и сдохнешь со стыда.
Э.Ш.
Над обрывом, над жаркою глиною,
и над узкой полоской песка
эта музыка льется лавиною –
так тревожна и так высока,
что ответом на ливень серебряный
волны маются под маяком,
птичьим посвистом, пенными гребнями -
все стараясь взлететь над песком.
Катерок, нашу память буравящий,
в эту музыку вплыл на бегу...
Мы с тобой – просто старые клавиши,
я – под солнцем, и ты – на снегу.
Но пока она хлещет лавиною,
и волна отвечает, легка, –
лишь бы музыка нас не покинула
на недолгой полоске песка.
ххх
Я живу в удивительном городе под названием Здессь –
У названия мягкий знак в конце, а перед ним два эс.
Два С – это длинный свистящий, звук,
применяемый в случаях долгих безнадежных разлук.
Что касается мягкого знака, прикасайтесь – он мягок всегда,
и прозрачен – вроде медузы, морская вода и земная беда
омывают его и раскачивают, варьируя форму и цвет,
обжигая, как юная страсть, и тускнея с течением лет.
Никогда он не звался иначе, и был собой у лотка
удачи и мелкой сдачи с крошками табака,
годы его не касались, топыря пальцы свои,
он тратил их как красавиц – за деньги и по любви.
Длинная жизнь в этом мире – гнилая, рваная нить,
требуется два океана – обрывки соединить,
заливы нужны, проливы, где гудят в ночи до утра –
ограбленные сухогрузы, сожженные танкера.
Город, в котором живу я, – расправа, расплата, месть,
на трех континентах вживую он помещается весь.
Зато боренья, творения, хула и даже хвала
застынут в стихотворении, замертво – как пчела,
Он длинен – из тьмы и света.
За светом приходит тьма.
У вас, вам кажетс я, лето.
У нас, простите, зима.
ххх
Читаю большого поэта – завидная легкость строки,
в разрывах и шрамах сюжета таинственные узелки,
как будто сухой и надменный, как справочник, голос миров –
лишь отзвук от гула вселенной, от ритма ее катастроф,
сейсмограф, игрок-одиночка, презрением мир раскаля,
сводя в сингулярную точку его силовые поля,
выкладывал - урби эт орби – сжигающий строки огонь,
средь жизни достойной не скорби - лишь горькой улыбки вдогон,
потоп наводнений, созвучий, созвездий, текущий вразлет,
несущий трагический случай, где все и плывет, и поет,
где в холоде, в звездной истоме предгибельных птиц пожалей,
где гибнуть легко на подъеме, снижаясь – куда тяжелей,
читать беспощадное чудо по долгому спуску скользя,
за той высотою, откуда вернуться живому нельзя.
Эдде
Руины дачных поселений,
в истлевших клумбах и в пеньках,
и едкий запах сожалений
в подвалах и на чердаках.
Над берегом, под первым снегом,
исчерченным касаньем крыл,
где новый век прошел набегом,
и все застроил, разорил,
и в облака возвел, поспешен,
свои курганы в их толпе,
где только ядрышки черешен
похрустывают на тропе.
И ты, без боли и опаски
пробрел, не разглядев, как тут
чужой любви сухие краски
в грязи этюдника цветут..
ххх
Чудище обло, огромно, стозевно, озорно –
так что победа над ним, извини, иллюзорна,
вот ты убил его, бросил - убитого – в яме...
Сбитые головы вновь прорастают царями.
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно,
возле пещер – что ни утро – толпятся царевны.
Может, заметит, мигнет восемнадцатым глазом,
стерпится- слюбится, вроде бы с противогазом...
Чудище обло, озорно, стозевно, огромно –
наше родное,поскольку повязаны кровно,
ты приглядись и уже никогда не забудешь,
нас миллионы - стозевных, но маленьких чудищ.
Чудище обло... А если в столетьях порыться,
по полю скачет спасительный доблестный рыцарь,
белый скакун, и доспехи на солнце блистают...
Он победил, но на нем чешуя прорастает.
ххх
Все небеса над миром выстланы
кабацкой музыкой ночной,
где скрипочка владеет истиной –
ничто не вечно под луной.
И под, и над, и до случайности,
когда зажглась одна звезда,
и в той, прости, старушка, крайности,
куда не ходят поезда,
Здесь пьют и лгут, и задыхаются,
и знают – миг неповторим –
в боренье космоса и хаоса,
в походе варваров на Рим.
А в небе крошечные шрамики –
как от движения смычка,
второй закон термодинамики
над ним хохочет свысока.
ххх
Извини меня, полночь, а не сможешь - так потерпи,
эти редкие звезды – отраженье огней в степи,
а дорогу и бога уже рифмовал один
блудный сын, стихотворец, язвительный господин.
Как он смел, насмехаясь над глупостью мировой,
знать про ужас и хаос, клубящийся над головой?
Вам с морских побережий меж нежностей и красот
вспоминать бы пореже про глубину двухсот,
всем воздастся по вере, и эти законы просты,
помня это, на берег выбрасываются киты.
Извини меня, полночь, ты вправе судить, не спеша,
и, конечно, не помнишь, душа существует дыша,
это очень непросто - попробуй сама, проживи
в этой узкой полоске дыхания и любви,
Может, ты и не знаешь, прости меня за ликбез,
ты сама выживаешь в таинственном ритме небес,
в ритме неба и моря, откуда и ритмы стиха,
ритмы счастья и горя, а стихи – это способ дыха...
ххх
Австралийские старушки приезжают в магазин
и с чудовищным усильем выползают из машин,
и причесочку седую поправляя на ходу,
молвят – хау, молвят – ду ю , то-есть - хау ду ю ду.
На когда-то стройных ножках, на высоких каблуках
потихоньку, понемножку, ходунок держа в руках -
очень бережно ступают (это старость и балет),
аккуратно покупают то, что любят столько лет,
и в подземном переходе освещают каждый шаг
бриллиантами на пальцах, бриллиантами в ушах.
И , конечно, очень сложно ( и сложнее с каждым днем)
потихоньку, осторожно размещаться за рулем,
и, конечно, очень просто, при лихой седой красе
сразу дунуть девяносто, вылетая на шоссе,
эти были не забыли день иной и мир иной,
как горели, как любили, как вдыхали этот зной,
и в каком счастливом ритме – жизнь одна, и страсть одна,-
и хвостом метеоритным разлеталась седина...
ххх
К полночи по краю небосклона
нерастаявшим осколком льда
возникает альфа Ориона,
к нам приговоренная звезда.
Неизменно – с севера до юга –
надо мной, куда ни уплыви,
странница, печальница, подруга,
спутница разлуки и любви.
Нет следа в морском и звездном рейсе,
под волной и ветром - нет как нет.
Альфа Ориона, Бетельгейзе,
память, отпечаток, дальний свет.
В мире много разных рас,
все прекрасны без прикрас,
люди в них души не чают,
цвет по вкусу отличают.
ххх
А на свете всего лишь четыре строки,
напис анных от руки.
На белом песке четыре строки
на том берегу реки,
где тонкою веткой большая ветла
на темную воду легла,
где птичий всхлип под кронами лип
откликается рифмой на мерный скрип
уключин лодочки жестяной –
и четыре гребка над речонкой смешной,
всего лишь четыре несильных гребка –
за каждым в реке остается строка,
короткое чудо руки и весла, -
волна написала и произнесла
зарок от любви, от тоски, от беды –
трехпалые острые птичьи следы,
четыре волнистых заветных строки –
от солнца, от ветра и вновь от руки...
ххх
Разбойные степные тропы
текут как реки по земле,
давно промяты в ковыле
пути из Азии в Европу,
и облака над свежей смертью
высокомерны и белы,
и клинохвостые орлы
сей путь сопровождают сверху,
любой поживою горды.
Циклично вековое дело,
и пахнут тленьем и горелым
следы привычные орды.
Что ж делать, современник мой,
жестокий всадник в пыльном поле,
запасливо таящий в споре
сырое мясо под кошмой...
Любая река – Стикс,
любая строка – стих,
рифмуясь за той рекой
с другой золотой строкой,
на каждый птичий пароль
ответит посвист второй,
любая волна вольна –
коснуться неба и дна.
Как мягок песок в горсти...
И ты уж меня прости.
ххх
Оледененья эти, потепления...
А вдруг земля действительно жива,
и в качестве живого существа
таинственное собственное мнение
пять или меньше миллиардов лет
хранит в тугих базальтах как секрет.
Мы знаем только краткие моменты
событий, результаты и края,
неведомо, зачем она моря
переполняет, движет континенты,
и, сталкивая, громоздит хребты
трагически нездешней красоты.
Нет времени за очень краткий срок
понять и кто, и где, и почему мы,
зачем ее тайфуны и самумы,
и выучить загадочный урок,
написанный – то в счастье, то в тоске –
на неизвестном миру языке.
Как мастодонты кратки на земле -
виток игры, эксперимент мгновенья,
миг от рожденья до исчезновенья,
до дуновенья ветром по золе,
до сбереженья в толщах ледников,
где ни уроков, ни учеников...
ххх
Ах, господа-товарищи гвардейцы,
барьер размечен и утоптан наст,
здесь нет чудес, на промах не надейся,
рука тверда, учен и точен глаз.
Рассчитано, отборно, соразмерно,
продуман, гарантирован успех.
Читают мало. Пишут очень скверно.
Стреляют и танцуют лучше всех.
ххх
Посреди православной идилии
бродят звездочки кордебалета –
и, конечно, не слишком одеты,
и, конечно – не слишком Одилии,
всероссийское, блин, возмущение,
всенародное, глядь, целомудрие -
вы б хотя бы подмышки припудрили,
нету, девки, вовек вам прощения.
А российские воины милые
и молитвы достойны, и ордена,
за свою уголовную родину
чью-то землю чужую насилуя.
Что поделаешь – снова и снова
и умоется мир, и наплачется,
ибо эти прозрачные платьица
не постыдней всего остального.
