ххх
Медленно, постепенно,
но подрастут леса,
тихо осядут, как пена,
злобные голоса,
в летописи, в былины,
сразу после орды
лягут под темной глиной
танковые следы.
И на морских прибрежьях
призрачно, как всегда,
из глубины забрезжат
бывшие города.
ххх
Все ваши похвалы, и ваши пахлавы ...
Стихам и дела нет до сплетни и молвы.
Вселенная творит невесть с каких времен
свой потаенный ритм, свой удивленный звон,
летящая в веках горящая стрела
земные боль и страх до музыки прожгла.
И как ответ небес таинственным огням
стихи живут не здесь, не нами и не нам.
Прорвись ко мне тоской, в удушье, в немоту,
единственной строкой, сгорающей во рту,
возникни, оживи в той нежности былой,
как шрамиком любви, подаренным стрелой.
ХХХ
Когда бы знать, что мир таков,
что в страшном грохоте и дыме,
как реки из-под ледников,
взрываясь клубами седыми,
клянясь отмщеньем, облака
скользят по синим скальным склонам,
утратой каждого листка
грозя в долине спящим кронам, -
не водопад, не камнепад, -
рассвет в пылающем предгорье,
облакопад над дальним морем –
и так сто тысяч лет подряд.
ххх
Пока мы ссорились и спорили –
до хрипоты, до немоты,
над нами птицы тараторили,
звенели звезды с высоты,
весны внезапные проталины
обломком льдинки голубой
не размышляли над деталями –
вода всегда была собой.
Но, может быть, далеким отзвуком
всех наших мимолетных дел
пушистый край большого облака,
плывя над нами, заалел,
как озаренье, как сознание,
что все вокруг, и там – вдали,
но жизнь – по мере убывания –
и есть признание в любви.
ххх
На Карское море и карты не было,
берег справа – помни всегда.
А слева, с норда, двигались белые
поля сплошного тяжкого льда.
Зато за берегом, за сизым облаком -
большая тундра твоей мечты,
шестьсот километров колючей проволоки
от Княж-Погоста до Воркуты.
А меж историей и географией,
на злобной качке тугих валов
речной буксир по чужой парафии
идет со скоростью в шесть узлов.
ххх
У каждой из красот есть свой изъян,
любая прелесть – это ненадолго,
но все же Ледовитый океан
прекрасен для меня, как птица бролга.
Он безыскусен, даль его проста,
и даже ночью слышишь поневоле
как сизый лед, влипающий в борта,
включает нас в мир серебра и соли.
Спустя полжизни и в другой стране,
налюбовавшись формами простыми,-
Ты, кто ты есть? – Ты вспомнил обо мне
и показал мне красную пустыню.
Округлыми горбами жарким днем
в медлительных меж ними струйках пыли ...
Наш матерьял. Мы помнили о нем –
Он помнил нас. Нас из него лепили.
И птица бролга. Сказочный журавль,
как планер, чуть качающий крылами,
серебряный, приплывший к нам корабль,
он тихо приземлился перед нами.
И птица бролга. Серебристый лед,
И красный шар над круглыми горбами.
И ты со мной. Вот так и жизнь пройдет,
пока она танцует перед нами.
xxx
Конечно, я б хотел в иные времена –
не в те, что были мне отпущены на старость, –
в иные времена, в иные племена,
но, к сожаленью, мне и этих не осталось.
ххх
Звон чуть слышный, сон нездешний, окликающий беду,
будто дерево-черешня плачет заполночь в саду,
то ли в горе, то ли в гневе, на полжизни отдалив,
рассыпают звезды в небе бело-розовый налив,
над обрывом, над заливом, где отбывшая весна
только краешком счастливым в темной памяти видна,
где рисунок тот песчаный - нежный, пенный, кружевной -
обещаний и прощаний стерт отхлынувшей волной,
это мнимо, это мимо, словно жизнь стекает зря
острым краешком гольфстрима сквозь саргассовы моря,
там из тьмы, – издалека – где ни сада, ни пенька,
влажным камешком вдогонку бросит ягоду рука.
ххх
Война, как жизнь, кончается сама.
Не изощренным проблеском ума,
не гулкою безлюдностью казарм,
не нищетой, как некто предсказал, -
усталостью. Покорностью судьбе.
Спокойным равнодушием к себе.
Рассчитанным бесчувствием атак,
где враг уже противник, а не враг.
Война в тебе исчерпана до дна.
Кто наступает? Только тишина.
А в пыльном небе - полчища скворцов -
вить гнезда и воспитывать птенцов,
а старики под утро видят сны –
как это было. Прежде. До войны.
Что ж делать нам? Прощаться и прощать.
Искать кастрюли. Крышки отчищать.
ххх
Французский художник Сера
писал неподвижные воды,
не помня про вкусы и моды,
что правили миром вчера.
Художник сидел над рекой,
и светлая тихая лента
проблемы объема и цвета
включала в предвечный покой.
Луч света по гребням плясал,
покою реки потакая,
теперь она будет такая,
какой он ее написал.
ххх
На небольшой вокзальной площади,
в обстрел гремящей как орган,
вокруг своей убитой лошади
плясал-приплясывал цыган.
Под этой полночью кромешною,
под гулом дальних батарей
он бил чечеточку неспешную
для мертвой лошади своей.
Не встрепенется и не вскинется,
не ткнется мягкою губой -
он провожал ее, любимицу,
своею жизнью и судьбой,
плясал – не горевал, не сетовал,
нет, смерти он не помогал,
чечетку бил в штанах вельветовых,
и хлопал шляпой по ногам.
Б.А.В.
Как будто юг, как будто Сочи, как будто персики висят,
как будто нет полярной ночи и ветра в минус пятьдесят.
Антициклон нагрянул с юга, и, задохнувшись, ахнул мир –
неимоверная жарюга на полуострове Таймыр.
Влипают в землю вертолеты, вскипает краска на бортах,
и очумелые пилоты гуляют в плавках и унтах.
Как будто пляж, как будто дача – куда деваться от жары? –
собаки спят, олени плачут, поют и пляшут комары.
И сам бы грянулся на рыжий, на тощий приполярный мох,
да только тундра бурой жижей поплевывает из-под ног,
и отпускает с неохотой, напоминая неспроста. –
какие будут тут болота, когда оттает мерзлота.
Как будто солнышко над нами, как будто вправду благодать...
Да что вы с вашими садами – столба и то не закопать.
И только в мареве туманном – медлительно, издалека –
над Ледовитым океаном ползут, смыкаясь, облака.
1990 год.
ххх
Граф не любил поэта – бездельник и шелопай –
граф был поглощен делом – он обустраивал край.
А тот - до обеда в постели, в смятых черновиках,
выписывая эпиграммы и главы романа в стихах.
Поэт не любил графа, тот слишком был англоман,
и считал подражаньем Байрону стихотворный роман,
граф, конечно, больше тревожился нашествием саранчи,
чем рожденьем живой речи в бредовой южной ночи.
А власть не любила обоих. Конечно, первый – герой,
но по части свободомыслия подозрителен как второй.
И город, когда во мнениях слегка рассеялся страх,
поставил им бюст и памятник в самых лучших местах,
графу - возле собора - за добро и усердье его,
поэту - под небом у моря – за гений и мастерство.
А строки поэта и время, в котором трудился граф,
плыли над этим городом, не споря – кто из них прав.
А власти, - тут плохо с властями во всякие времена -
какие бы в этом городе ни правили племена,-
они не любили несносных ( тех, которых нельзя снести).
Извинить эту тьму невозможно. Так что ты их, темных, прости.
ххх
Зеркала вдоль Охотного ряда –
как полярным сияньем слепя...
Поглядись в эту бездну за МКАДом,
и сама не узнаешь себя.
Край бездомья, безлюдья, окраин,
серый цвет на полтысячи лет,
одичавшею сворой облаян
и дворовою сворой воспет.
Не изменишь, увы, не исправишь,
сколько, где бы ты правд ни искал,
возле этих торжественных клавиш,
золотых и узорных зеркал.
Не надейся - внутри иль снаружи,
и войной в эту тьму не грози,
тут замерзнешь в снегах, если стужа,
если нет – то утонешь в грязи.
ххх
Черноморские греки по всем побережьям селились когда-то,
больше тысячи лет, предваряя царя Митридата,
виноградники, козьи стада, серебристые купы – оливы,
и рыбачьи шаланды на песчаных отлогах залива.
Черноморские греки назывались понтийские греки –
Понт Эвксинский – и грекам казалось, что они поселились навеки,
что они навсегда, что бессмертна лоза винограда,
и придет скумбрия, и ставрида придет как награда.
Кто бы думал, что выживет море, но греков не станет,
не окажетс я даже могил где-то в Северном Казахстане,
только несколько слов, сохранившихся в этом песке или глине,
их омоет таласса, как оно не зовется отныне.
И качнется волна, и отхлынет в шипящей обиде,
будто привкус вина сохранился у жареных мидий,
и еще долетит через море под ржавую песню уключин
этот ветер – Борей, этот берег, полночному ритму приучен.
Нет, не ехал тот грек через реку – он плыл через море,
раскидал свои сети на дальней гряде в поплавковом уборе,
опустил свою руку, волну, как струну, окликая, -
ни варягов , ни греков . Вот такая беда, Навсикая.
ххх
И что ни повелит тебе эпоха,
ты делал все – мгновенно и неплохо.
Но по веленью сердца своего -
молю тебя, - не делай ничего.
ххх
Табун, пролетающий мимо, -
кайсацкий, ногайский удел -
ни с чем эта степь не сравнима,
но ястреб ее углядел,
и ринулся вниз, беспокоясь,
сжимая крылатый размах,
где ржавый змеящийся поезд
пугает сурков на холмах,
равнина, монгольская школа,
колючей травой отрастит
гортанные злые глаголы,
летящие из-под копыт.
ххх
Степной покой. Покой морских равнин -
зеленых волн, сухих горячих глин,
Но облако над памятью моей
еще плывет из мраморных морей,
над берегом, над прописью морской, -
там некому размахивать рукой,
там некому за столько тысяч лет
над берегом глядеть тебе вослед.
Спокойно море. И тиха земля.
Откуда этот запах миндаля?
ххх
В тех краях, где август – последний месяц зимы,
понемногу теплеет земля и светлеет море,
только две несогревшихся птицы - это мы, -
обойдутся без нас в разнобое, в заливистом хоре.
Звонкий посвист над берегом – прежде, сегодня и впредь, -
дружно - счастье и нежность, тревожно - беда и обида...
только пара залетных, им некуда дальше лететь –
острова для пингвинов и вечные льды – Антарктида.
Ледяная страна. Мы уже распрощались с одной.
Вместе с черной пургой мы ушли от колючего зноя.
Обойдутся без нас. А уж той или другой стороной,
над которой взлетать возносящейся в бездну лыжнею...
Не грусти, моя птица, коснись меня краем крыла,
Столько слов о любви произносится каждым мгновеньем.
Скоро кончится август. Настанет минута тепла.
Поспеши ей навстречу единственным прикосновеньем.
ххх
Эту жизнь под линеечку подводя
в ожидании тишины,
по ночам ты слышишь, как шум дождя
заглушает шелест волны.
Заоконный дождь и недальний прибой,
сберегут, ничуть не скорбя,
то, что было тобой, или рядом с тобой,
или просто вместо тебя.
А волна – вода, и ливень – вода,
вот они и рвутся ко дну,
гирлом, горлом, памятью – навсегда
унося тебя в тишину.
Лишь она одна – до самого дна,
ибо то, что было тобой, -
многотонная донная тишина
и строка песка под судьбой.
ххх
А сколько стоит смерть? А сколько – страх?
А сколько – все налеты и угрозы,
и на руинах стынущие слезы
на всех дорогах при любых ветрах?
Вы извините, я не счетовод,
но знаю – нам отпустится по вере –
и нам еще припомнятся потери
за каждый час, за каждый день и год.
И в миг, когда опомнится земля,
мы скинемся подушно, понемногу
и выстроим отличную дорогу,
чтоб от Владивостока до Кремля.
По ней еще живое большинство
отбывшего разбойничьего царства
мы повезем бессрочное лекарство
для всякой сво от всяких прочих сво.
ххх
Их больше нет – ни улочек сутулых,,
ни итальянских синеватых плит,
ни тайных троп с глухим приморским гулом ,
ни позабытых песенок навзрыд.
Но где-то, то ли в небе, то ли в море
натянута тончайшая струна,
и в этом вечном створе, вечном споре
неслышимая музыка слышна.
И кратким зыбким светом осиянна
живущая над морем полоса -
все небеса впадают в океаны,
и все моря впадают в небеса.
Их больше нет,но музыка невинна,
сквозь страх и смерть – во всю ее длину,
где только голос, как плавник дельфина,
внезапно разрезает тишину.
Давай, прорицатель, свой шарик крути кружевной,
восьмая война догорит у меня за спиной,
по звездным приметам, по нотам, по картам таро,
поскольку монета опять упадет на ребро.
Мыслитель и зодчий умрет под взрывною волной,
но ты, артналетчик, безвинен пред этой виной.
Мои поколенья и в прежних огнях, и теперь
горят как поленья в разряде попутных потерь.
Тебе не дознаться, когда этот дым долетит
до всех эмиграций, до всех – в глубине – атлантид,
где гаснет натужный и яростный отзвук атак,
где мудрых не нужно, а хитрых хватает и так.
ххх
Не поддакивай мне, не подсвистывай,
только птицы одни и правы
в заоконных,бессонных, неистовых
голосах непроглядной листвы.
Не кори меня, не уговаривай
у предельной черты, а над ней -
предрассветное дымное варево
восходящих из моря огней.
Не включай меня в вашу полемику,
мы дождемся дискуссий иных,
как заложники, узники, пленники
птичьих споров, дождей проливных.
Без прочтенья, мой друг, без прощения,
но закатные птицы легки
по теченью, затем по влечению,
по свеченью волны и строки.
ххх
Я живу в удивительном городе под названием Здессь –
У названия мягкий знак в конце, а перед ним два эс.
Два С – это длинный свистящий, звук,
применяемый в случаях долгих безнадежных разлук.
Что касается мягкого знака, прикасайтесь – он мягок всегда,
и прозрачен – вроде медузы, морская вода и земная беда
омывают его и раскачивают, варьируя форму и цвет,
обжигая, как юная страсть, и тускнея с течением лет.
Никогда он не звался иначе, и был собой у лотка
удачи и мелкой сдачи с крошками табака,
годы его не касались, топыря пальцы свои,
он тратил их как красавиц – за деньги и по любви.
Длинная жизнь в этом мире – гнилая, рваная нить,
требуется два океана – обрывки соединить,
заливы нужны, проливы, где гудят в ночи до утра –
ограбленные сухогрузы, сожженные танкера.
Город, в котором живу я, – расправа, расплата, месть,
на трех континентах вживую он помещается весь.
Зато боренья, творения, хула и даже хвала
застынут в стихотворении, замертво – как пчела,
Он длинен – из тьмы и света.
За светом приходит тьма.
У вас, вам кажетс я, лето.
У нас, простите, зима.
ххх
Читаю большого поэта – завидная легкость строки,
в разрывах и шрамах сюжета таинственные узелки,
как будто сухой и надменный, как справочник, голос миров –
лишь отзвук от гула вселенной, от ритма ее катастроф,
сейсмограф, игрок-одиночка, презрением мир раскаля,
сводя в сингулярную точку его силовые поля,
выкладывал - урби эт орби – сжигающий строки огонь,
средь жизни достойной не скорби - лишь горькой улыбки вдогон,
потоп наводнений, созвучий, созвездий, текущий вразлет,
несущий трагический случай, где все и плывет, и поет,
где в холоде, в звездной истоме предгибельных птиц пожалей,
где гибнуть легко на подъеме, снижаясь – куда тяжелей,
читать беспощадное чудо по долгому спуску скользя,
за той высотою, откуда вернуться живому нельзя.
Эдде
Руины дачных поселений,
в истлевших клумбах и в пеньках,
и едкий запах сожалений
в подвалах и на чердаках.
Над берегом, под первым снегом,
исчерченным касаньем крыл,
где новый век прошел набегом,
и все застроил, разорил,
и в облака возвел, поспешен,
свои курганы в их толпе,
где только ядрышки черешен
похрустывают на тропе.
И ты, без боли и опаски
пробрел, не разглядев, как тут
чужой любви сухие краски
в грязи этюдника цветут..
ххх
Чудище обло, огромно, стозевно, озорно –
так что победа над ним, извини, иллюзорна,
вот ты убил его, бросил - убитого – в яме...
Сбитые головы вновь прорастают царями.
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно,
возле пещер – что ни утро – толпятся царевны.
Может, заметит, мигнет восемнадцатым глазом,
стерпится- слюбится, вроде бы с противогазом...
Чудище обло, озорно, стозевно, огромно –
наше родное,поскольку повязаны кровно,
ты приглядись и уже никогда не забудешь,
нас миллионы - стозевных, но маленьких чудищ.
Чудище обло... А если в столетьях порыться,
по полю скачет спасительный доблестный рыцарь,
белый скакун, и доспехи на солнце блистают...
Он победил, но на нем чешуя прорастает.
ххх
Все небеса над миром выстланы
кабацкой музыкой ночной,
где скрипочка владеет истиной –
ничто не вечно под луной.
И под, и над, и до случайности,
когда зажглась одна звезда,
и в той, прости, старушка, крайности,
куда не ходят поезда,
Здесь пьют и лгут, и задыхаются,
и знают – миг неповторим –
в боренье космоса и хаоса,
в походе варваров на Рим.
А в небе крошечные шрамики –
как от движения смычка,
второй закон термодинамики
над ним хохочет свысока.
ххх
Извини меня, полночь, а не сможешь - так потерпи,
эти редкие звезды – отраженье огней в степи,
а дорогу и бога уже рифмовал один
блудный сын, стихотворец, язвительный господин.
Как он смел, насмехаясь над глупостью мировой,
знать про ужас и хаос, клубящийся над головой?
Вам с морских побережий меж нежностей и красот
вспоминать бы пореже про глубину двухсот,
всем воздастся по вере, и эти законы просты,
помня это, на берег выбрасываются киты.
Извини меня, полночь, ты вправе судить, не спеша,
и, конечно, не помнишь, душа существует дыша,
это очень непросто - попробуй сама, проживи
в этой узкой полоске дыхания и любви,
Может, ты и не знаешь, прости меня за ликбез,
ты сама выживаешь в таинственном ритме небес,
в ритме неба и моря, откуда и ритмы стиха,
ритмы счастья и горя, а стихи – это способ дыха...
