8301
Медиа о культуре, человеке и обществе Пишем тексты, делаем переводы, размещаем статьи и лекции психологов, философов и ученых. Поддержать журнал: https://monocler.ru/donation/ Сотрудничество - @ultimatuli
Дело в том, что в наши дни большинство людей идентифицируют себя исключительно со своим сознанием и полагают, что они есть именно то, что о себе знают. Но всякий, кто мало-мальски знаком с психологией, скажет вам, сколь ограниченно это знание. Рационализм и доктринерство — это болезни нашего времени, предполагается, что им известны ответы на все вопросы. Но нам еще предстоит открыть все то, что наше нынешнее ограниченное знание пока исключает как невозможное. Наши понятия о пространстве и времени более чем приблизительны, и существует огромное поле для всякого рода отклонений и поправок. Понимая это, я не могу просто взять и отбросить странные мифы моей души и внимательно наблюдаю за всем происходящим вокруг, независимо от того, насколько это соответствует моим теоретическим предположениям.
Жаль, но мифологическая сторона человеческой натуры сегодня изрядно упростилась. Человек более не порождает сюжеты. Он себя многого лишает, потому что это очень важно и полезно — говорить о вещах непостижимых. Это похоже на то, как если бы мы сидели у огня и, покуривая трубку, рассуждали о привидениях.
Что на самом деле означают мифы или истории о потусторонней жизни, какого рода реальность они отражают, — мы, безусловно, не знаем. Мы не можем сказать, имеют ли они какую-либо ценность помимо того, что представляют собой несомненную антропоморфическую проекцию извне. И нужно никогда не забывать о главном — о том, что нельзя и невозможно с уверенностью говорить о вещах, которые выше нашего понимания.
Мы не в состоянии вообразить себе другой мир, другие обстоятельства иначе, чем по образу и подобию того мира, в котором живем, который сформировал наш дух и определил основные предпосылки нашей психики. Мы существуем в жестких рамках своей внутренней структуры и всеми своими помыслами привязаны к этому нашему миру. Мифологическое сознание способно преодолеть это, но научное знание не может себе такого позволить. Для рассудка вся эта мифология — просто спекуляция; но для души она целебна, без нее наша жизнь стала бы плоской и серой. И нет никаких веских причин так себя обкрадывать.
Это область абсолютной тишины. Простота. Там нет ничего, что нужно выразить, передать или оценить. Самое простое возможное бытие.
...Вопрос, который занимает каждого из нас в детстве и как минимум первую половину жизни, а иногда и всю жизнь, звучит так: «Чего от меня хочет мир чего хотят родители, чего хочет учитель, чего ждут от меня сверстники?» Это всё реальные встречи с требованиями внешней среды. Чтобы справиться с этим, нам нужно развить достаточную силу Эго. Чтобы сформировать временное представление о себе и функциональную Персону, способную адаптироваться. И вот когда ты всё это построил, зачем ты дальше здесь, в чём теперь смысл? Просто ли ты механизм адаптации, и мы действительно подстраиваемся, чтобы выжить? Но во второй половине жизни (я говорю это условно) возникает другой вопрос: «Чего хочет от меня душа? Что именно моя психика стремится выразить через меня в этом мире?» Это совсем другой вопрос – не тот, что задаётся внешней средой. Люди, которых мы больше всего уважаем в истории, – те, кто нашёл и реализовал то, чего требовала их душа. Это не спасло их от страданий, а иногда даже от мученичества. Это не избавило от конфликтов, боли, одиночества или изгнания, но их питало ощущение смысла, а без этого жизнь становится пустой. Мы живём в культуре, в которой нас атакует поток внешних стимулов: купи это, сделай то, посмотри вот это, не отставай, обнови, прокачайся. Чем сильнее я стараюсь определить себя через эти внешние сигналы, тем дальше я ухожу от внутреннего. Мы все это чувствуем, но не знаем, что с этим делать. Обычно всё доходит до того, что внутри начинает болеть настолько, что человек приходит в терапию. Никто не заходит в кабинет психотерапевта типа «я был рядом и решил заглянуть поговорить с незнакомцем, заплатить ему денег и, может быть, выйти отсюда другим». Так не работает. Я часто говорю – это не про то, чтобы вылечить вас. Вы – не болезнь. Это про то, чтобы сделать вашу жизнь интереснее. Интереснее в том смысле, что каждое утро ты просыпаешься с важным вопросом: «Зачем я здесь и чему я служу?» Потому что, если ты не задаёшь себе этот вопрос, ты, скорее всего, продолжаешь служить автоматическим установкам из детства, и так будет продолжаться, пока внутренний конфликт не достигнет уровня, когда страдание души, то есть психопатология, станет невыносимым. Со мной это случилось в 30 с лишним лет. Казалось, у меня было всё, чего я хотел, и мне это даже нравилось. Но внезапно началась глубокая депрессия. Первый вопрос, который возникает в таком состоянии: как мне это быстрее убрать? Дайте мне пять шагов, таблетку, решение. Но тогда я не понимал, что на самом деле вопрос был в другом: почему психика вдруг автономно отозвала своё одобрение и поддержку у того сценария, по которому я жил? Сценарий был неплохой, в нём не было ничего явно ошибочного, но что-то отсутствовало, что-то вытеснялось, утапливалось, и вот это что-то схватило меня и утащило вниз, как бывает при депрессии. А на дне этого колодца всегда есть задача, есть вопрос, решение которого открывает новую дорогу. В моём случае это привело к тому, что я ушёл с хорошей должности в университете, уехал в Швейцарию и провёл там несколько лет, переучиваясь, чтобы стать психоаналитиком. Теперь я смотрю на ту депрессию как на нечто благотворное, хотя тогда, поверь мне, так совсем не казалось.
... Я – не то, что со мной произошло. Я – то, что хочет быть выражено в этом мире через меня.
...Рано или поздно жизнь нас опрокинет. Смерть – это великая демократия. Но пока ты жив, живи, как можешь, по тем внутренним ориентирам, которые по-настоящему важны.
...Есть ли у тебя история, которая больше, чем история твоих комплексов?
Мы живём в эпоху гиперсвязности, но чем больше актуальных взаимодействий — тем сильнее чувство одиночества. Организации здравоохранения предлагают меры по борьбе с ним, ученые изучают его влияние на здоровье, а технологические гиганты предлагают ИИ-компаньонов как панацею. Но что, если мы ошиблись в диагнозе? Что, если наша боль не в том, что мы одни, а в том, что мы невидимы — растворены в стандартизированных взаимодействиях, алгоритмах персональных предложений и бесконечном скролле? Когда курьер становится «системой доставки», пациент — набором данных, а студент — объектом для чат-бота, мы сталкиваемся не с кризисом одиночества, а с кризисом деперсонализации. Перевели эссе, в котором Эллисон Дж. Пью, профессор социологии из Университета Джона Хопкинса, разбирает, как изменилась сама ткань человеческих отношений: почему, несмотря на соцсети и доступность общения, мы всё чаще ощущаем себя призраками в толпе, превращаясь в фоновый шум цифрового ландшафта. Это не манифест против технологий, а попытка понять — что именно мы потеряли и можно ли это вернуть.
P.S. Что интересно - уже когда готов был перевод, я наткнулась на статью в Forbes про «эпидемию проявленности», культ тотальной демонстративности. Казалось бы - противоречивая картина, но, если подумать об этом в контексте нарциссической динамики (когда самочувствие и самооценка летают между двумя полюсами - уязвимым и грандиозным), которая находит свое отражение в целом в культуре - всё встаёт на свои места.
https://monocler.ru/krizis-depersonalizaczii/
Осознанность стала одной из самых популярных психологических практик современности, но что, если в процессе адаптации древней буддийской техники сати для западного мира мы утратили её истинную суть? За внешней простотой «присутствия в моменте» скрывается сложнейшая система понимания реальности как взаимосвязанной и постоянно изменяющейся сети явлений. Редукционистский подход превратил холистическую практику трансформации сознания в инструмент управления стрессом, оторвав её от этического и философского контекста. Однако новые подходы теории сложности могут предложить новое объяснение древних концепций, в свете которого возвращение к глубинным основам сати способно не только освободить современную осознанность от её ограничений, но и открыть нам глаза на природу нашего сложного эмерджентного мира.
https://monocler.ru/complexity-science-and-mindfulness/
«Четыреста ударов» как диагноз: что фильм Трюффо говорит о нас
Размышляя о формировании психики, Дональд Винникотт писал, что невозможно говорить о младенце вне контекста взрослого, который о нем заботится.
Так он подчеркивал, что внутренняя жизнь ребенка (а значит, и будущего взрослого) формируется во взаимодействии, а не изолированно. Этот принцип позволяет по-новому взглянуть на фильм «Четыреста ударов» Франсуа Трюффо — не просто как на историю трудного подростка, а как на психоаналитическое высказывание о том, как общество и семья формируют (или травмируют) детскую субъектность.
Главный герой, Антуан Дуанель, кажется взрослым непослушным и упрямым. Но за его поведением — следы отказа и разочарования: мать, обращающаяся с ним как с функцией, отчим, делегирующий ответственность за жизнь мальчика государству, и школа, не способная предложить ничего, кроме наказания.
Трюффо не драматизирует и не морализирует — он предлагает всмотреться в Антуана.
Полный разбор фильма доступен в карточках.
Текст для нас подготовила Росс-Мери Акао, психоаналитический психолог и автор телеграм-канала «Психоаналитическое обозрение».
Есть множество причин, по которым биполярное расстройство трудно отличить от других. Во-первых, настроение может меняться по разным причинам, среди которых могут быть гормоны, стресс, проблемы со сном, расстройства личности, заболевания мозга, прием наркотиков или алкоголя. Во-вторых, люди с расстройством часто испытывают трудности с описанием своих настроений другим людям и с точным описанием своих ощущений. В-третьих, специалисты в области психического здоровья не всегда достаточно подготовлены для распознавания тонких форм расстройства (например, смешанных состояний, быстрой цикличности, мании с тревогой, гипомании). Диагностическая путаница может возникнуть и из-за сложности системы симптомов. Некоторые из них характерны более чем для одного расстройства. Психотические переживания (например, бред величия) порой отмечаются при других расстройствах, в том числе шизофрении. Проблемы с отвлекаемостью — при мании и СДВГ. Нарушение сна и раздражительность — при депрессии, тревожных или психотических расстройствах. Изменчивость настроения — быстрые и кратковременные перепады — считается ключевой особенностью пограничного расстройства личности, а также биполярного расстройства.
Страх распада
Теперь я могу перейти к главному утверждению, которое оказывается весьма простым. Я утверждаю, что клинический страх распада - это страх распада, который уже произошел. Это страх первичного страдания, которое вызвало защитную организацию, проявленную в виде болезненного синдрома. Эта идея может оказаться непосредственно полезной клиницисту, а может и нет. Мы не можем торопить наших пациентов. Однако мы можем сдерживать их прогресс из-за своего неведения; любой маленький кусочек понимания может помочь нам соответствовать потребностям пациента.
Согласно моему опыту, существуют моменты, когда нужно прямо сказать пациенту, что распад, боязнь которого разрушает его или ее жизнь, уже произошел. И бессознательное хранит память об этом. Под бессознательным здесь понимается не вытесненное бессознательное психоневроза или бессознательное, понимаемое Фрейдом как часть психики, тесно связанная с нейрофизиологическим функционированием. Это и не бессознательное Юнга, которое я бы описал как все то, что происходит в подземных пещерах или (другими словами) в мировой мифологии, в которой существует слияние индивида и материнских внутренних психических реальностей. В этом особом контексте бессознательное означает, что интеграция Эго не смогла охватить все, что с ним произошло, так как Эго было слишком незрело, чтобы собрать все феномены в области личного всемогущества.
Возникает вопрос: почему пациент продолжает беспокоиться о том, что принадлежит прошлому? Ответ заключается в том, что опыт первичного страдания не может уйти в прошлое, пока Эго не сможет накопить необходимые навыки и опыт, чтобы пережить его в настоящем в области актуального всемогущего контроля (с учетом вспомогательной эго-поддерживающей функции матери (аналитика).
Другими словами, пациент продолжает искать детали прошлого, которые еще не пережиты. Такой поиск принимает форму поиска этой детали в будущем.
Если терапевт не сможет успешно работать на основе того, что эта деталь - уже свершившийся факт, пациент будет продолжать бояться найти то, что он компульсивно ищет в будущем.
С другой стороны, если пациент готов к принятию странной истины, что то, что еще не пережито, тем не менее случилось в прошлом, тогда ему открыт путь для переживания этой боли в переносе, в реакциях на неудачи и ошибки аналитика. Пациент может иметь с ними дело в умеренных дозах в каждой технической неудаче аналитика. Другими словами, пациент в умеренных дохах постепенно собирает первоначальные неудачи поддерживающего окружения и переживает их в области собственного всемогущества, которое подкрепляется состоянием зависимости (факту переноса).
Все это очень трудно, долго и болезненно, но, во всяком случае, не бесполезно. Бесполезной является альтернатива, и ее мы тоже должны рассмотреть.
…Я хотел лишь отметить вероятность того, что грубое или неприязненное отношение к детям в семье ведет к тому, что дети легко и охотно умирают. Или же, избежав этой судьбы, впадают в длительные проявления тяжелого пессимизма. Существуют различные теоретические воззрения на эффективность инстинктов жизни и смерти в разные возрастные периоды. Наблюдая впечатляющие темпы развития организма в начале жизни, исследователи считали, что у младенцев абсолютно высок инстинкт жизни, а в глубокой старости он равен нулю. Однако это не совсем так. Конечно, в начальный период все органы и функции развиваются особенно полноценно и быстро, но лишь при особых условиях предродового режима и ухода за ребенком. Необходимы необычайная любовь, нежность и забота, чтобы ребенок простил родителям свое (без его ведома) появление на свет. Иначе вскоре начинают пробуждаться инстинкты разрушения. И это неудивительно: ведь у младенца «небытие» до рождения ближе, чем у взрослого с его опытом жизни. «Сила жизни» не является чисто природной, она должна быть тактично укреплена заботой и воспитанием, создавая постепенно иммунитет к физическим и психическим испытаниям. У людей в зрелом возрасте, судя по снижению уровня смертности в середине жизни, обе тенденции примерно уравновешены.
Рождение ставит нас перед переживанием потребностей. По отношению к этому переживанию могут быть две реакции, и обе, я думаю, неизменно присутствуют у всех нас, хотя и в разной пропорции. Во-первых, искать удовлетворения потребностей: это способствует жизни и ведет к объектному поиску любви и, в конечном счете, объектному беспокойству. Другая — это стремление уничтожить потребность, уничтожить воспринимающее, переживающее "я", а также все, что воспринимается.Читать полностью…
Другой пример формального подхода к решению проблем пришел из математики. Венгерский математик Дьёрдь Пойа написал книгу для студентов американских университетов и колледжей, которая называлась How to Solve It / «Как решать задачу?» (1945), в которой он предложил четыре шага для решения математических задач. Во-первых, вам нужно понять проблему. Этот шаг очень легко пропустить, но в этом ключ: что именно от вас требуется? У вас достаточно информации? Можете ли вы переформулировать проблему? Можете нарисовать её? Затем необходимо составить план. Он включает в себя догадки и проверки, составление списка, или, как у Саймона и Ньюэлла, движение в обратном направлении. Третий этап — выполнение плана. Используйте выбранный вами план до конца. Если он не работает, откажитесь от него и вернитесь на этап составления плана. В конечном счете вам необходимо поразмышлять над тем, что вы сделали, и подумать, чему вы научились. Что сработало? Что нет? Что мы будем использовать для решения проблем в будущем?
Измученный, депрессивный субъект достижения перемалывает себя… Он устал, измучен самим собой и находится в состоянии внутренней войны. Совершенно неспособный выйти наружу, за пределы себя, положиться на Другого, на мир, он замыкается на самом себе; парадоксальным образом это приводит к тому, что «я» становится выхолощенным и пустым. Оно изнашивается в процессе крысиных бегов, в которых участвует против самого себя (Бён-Чхоль Хан).
По мнению Хана, фундаментальная основа этой эрозии осмысленного опыта ощущается на уровне темпоральности. Ускоренное время цифрового капитализма фактически упраздняет практику «созерцательной задумчивости». Жизнь ощущается не как временной континуум, а как прерывистое нагромождение ощущений, наплывающих друг на друга. Одним из наиболее вопиющих последствий этого нового временного режима является атомизация социальных отношений, поскольку другие люди сводятся к взаимозаменяемым крупинкам в том же сенсорном нагромождении. Доверие между людьми, основанное как на предположении о взаимной непрерывности и надежности, так и на чувстве знания другого как единственного и неповторимого, неумолимо разрушается: «Такие социальные практики, как обещание, верность или обязательство, которые являются временными практиками в том смысле, что они обязывают к будущему и путем установления длительности ограничивают горизонт этого будущего, теряют свою важность» <…> Трансценденция и трансгрессия - это два измерения негативного: они подразумевают выход за пределы уже известного. Подобно тому, как эти измерения вытесняются из эротики, они также теряют свое место в эстетике. Современное искусство, утверждает Хан в книге Saving Beauty (2015), стало выразительным органом «общества позитива», что проявляется в «гладкой» эстетике, характерной для айфонов, бразильских восков и скульптур Джеффа Кунса. Общим для этих, казалось бы, несопоставимых объектов является непроницаемый блеск их поверхностей (Джош Коэн).
«Здоровый нарциссизм» – вопрос действительно интересный. Давайте определимся в терминах. Что мы будем называть нарциссизмом? Понимание этого термина существенно разнится, скажем, у Кохута и у Кернберга. Часто можно услышать, что нарциссизм — это тяжелый диагноз, относящийся к пограничному диапазону. А Нэнси Мак-Вильямс определяет нарциссизм всего лишь как тип характера, пользующийся защитой идеализация-обесценивание. Как Вы помните, она описывает психику любого человека как состоящую из двух измерений: глубины нарушения и типа характера, причем считает, что для диагностики важнее определить глубину нарушения, чем характер. Это происходит потому, что, когда мы сталкиваемся с человеком, например, пограничного уровня функционирования, первым делом в глаза бросаются расщепление и проективная идентификация, а более тонкие характерологические свойства могут быть не столь заметны на фоне проявления основного пограничного конфликта. Для первичной диагностики важнее определить – доэдипальный пациент или невротик, потому что ответ на этот вопрос даст нам понимание стратегии и тактики работы с пациентом.
Мое мнение сводится к тому, что наши люди (и наши пациенты, соответственно) сильно «недокормлены».
Знание типов характера нужнее всего в той части невротического спектра, которая именуется «невроз характера», а в более здоровой части снова утрачивает актуальность, ведь зрелый человек использует настолько широкий арсенал защит, что ему сложно приписать один узкий тип характера.
Так вот. Понятие «нарциссизм» разными авторами используется либо как обозначение типа характера, либо широкого диапазона особенностей от нормы до патологии, либо тяжелой патологии (в этом случае, правда, обычно говорят о «злокачественном нарциссизме»).
С невротиками и не-невротиками тоже неразбериха: некоторые российские психоаналитические школы видят кругом невротиков, другие – сплошь доэдипальных пациентов. Мое мнение сводится к тому, что наши люди (и наши пациенты, соответственно) сильно «недокормленные». Это историческая данность, связанная с тем, что детей отдавали в ясли и детские сады с месячного, годовалого или трехлетнего возраста. Ребёнок недополучал того контакта с матерью, который необходим для нормального развития. Это создало достаточное количество доэдипальных изъянов, и клинически целесообразнее исходно рассматривать человека как имеющего эти изъяны. На мой взгляд, пациентов, которых можно отнести к категории «здоровый невротик», в наших кабинетах встретишь крайне редко. Они нормально адаптированы, им достаточно хорошо, у них нет необходимости в терапии.
Так что наш основной контингент — это доэдипальные пациенты, а также люди с неврозом характера. Последним тяжеловато в своих слишком жестких, контрастных паттернах, и они хотят как-то смягчить себя, стать более гибкими и свободными.
Если вернуться к вопросу, что такое нарциссизм, то мне удобнее отвечать на него в терминах подхода Хайнца Кохута. Весь психоанализ до Кохута был теорией конфликта: противоборство Я и влечения (с возможным участием Сверх Я, которое может усиливать любую из сторон). Кохут же заговорил о дефиците — нехватке чего-то в процессе развития. Психический аппарат сформировался слабым, отдельные его части просто не доросли: «хилые», «недокормленные».
По Кохуту нарциссизм измеряется всегда количественно: нарциссические потребности и нарциссический радикал присутствуют абсолютно в каждом человеке. То есть и у психотиков, и у пограничников, и у невротиков есть одинаковые базовые нарциссические потребности, но в процессе развития удовлетворены они были в разной степени.
Тот, кого психоаналитик Рональд Фейрберн в 1952 году назовет «внутренним саботажником», пытается защитить нас от стыда. Но за это приходится платить высокую цену, которая лишает нас новых, творческих, аутентичных опытов и переживаний, возможно, даже надежды. Гроуз верит, что совет «выйти из зоны комфорта» - на самом деле напоминание о том, что важно сопротивляться инстинкту смерти и взаимодействовать с самой жизнью.
Как это может быть основой нашего существования? Что такое порядок, если уж он обладает такой силой — вызывать нас из неодушевленной тьмы, существующей до нас и вне нас? Эти вопросы выходят за рамки моей книги. Насколько мне известно, они вообще с трудом поддаются исследованию. И все же мне хотелось бы знать на них ответы».
«Лишь разбросанные островки идей и небытие». Солмс делает вывод, что в таких случаях происходит нарушение структурирования Я – утрата той части аппарата Я, который вырабатывает и ассоциативно связывает особенности поступающей информации в симультанные схемы и, следовательно, выполняет функцию символического и абстрактного мышления. Высшей стадии оно достигает при включении лобных долей (блок регуляции и контроля) и структурирования информации в виде символического словесного представления с помощью речи. Здесь Я выступает как посредник между различными силами психического аппарата (влечение и деятельность по его удовлетворению), выполняя тормозную и управляющую функции. Повреждение медиобазальной области ведет к общему нарушению избирательной основы целенаправленной деятельности, онероидному состоянию, т.е. утрате одной из ключевых функций Я – тестирования реальности. Оно/Бессознательное, конечно, связываетс с работой первого, энергетического, блока мозга. Это лишь пара примеров, но Солмс, вооруженный знаниями как из области нейропсихологии, так и психоанализа, довольно изящно, хотя и не бесспорно по такому же принципу анализирует и другие случаи, связанные с различными поражениями мозга (чего только стоит глава, посвященная поражению правой персильвиевой области и вопросам нарциссизма).
В своей более поздней работе, недавно переведенной на русский язык, – «Скрытый источник сознания» – Солмс идет еще дальше и предлагает свой взгляд на легкую и трудную проблемы сознания, локализуя его не в коре головного мозга, к чему тяготеет большинство современных теорий, а в стволе (если быть более точной - в области среднего мозга). Солмс отвергает кортикальные теории, объясняя наличие сознания, которое можно связать с уникальным опытом переживания того, «каково это - быть тем-то» (квалиа), не с когнитивной обработкой, а с наличием чувств (в качестве доказательств он приводит примеры с декортицированными животными, которые обладали сознанием, несмотря на отсутствие коры, а также случаи детей с гидранэнцефалией, которые рождаются без коры ГМ и состояние которых при этом нельзя назвать вегетативным – в доступной им форме они проявляют признаки интенциональности и эмоционального реагирования). В поисках локализации этих чувств он доходит до ОВСВ (околопроводного серого вещества среднего мозга), в котором сходятся все аффективные цепи мозга и которое является главным центром, отслеживающим потребности и порождающим чувства и эмоциональное поведение, а также четверохолмия, которое участвует в интегрированной репрезентации экстероцептивного (внешнего) мира. Другие ученые также изучали эту объединенную зону, присваивая ей ярлыки «треугольника принятия решений» (Меркер) и «первичной самости» (Панксепп)). Как отмечает Солмс, аффективное возбуждение включает в себя эмоциональную реактивность, интенциональность и «воление», которые лежат в основе сознательного поведения. Поэтому пациенты с повреждениями, локализованными в ОВСВ, «смотрят в пустое психоаффективное пространство».
«Сознание целиком и полностью эндогенного происхождения. У истоков сознания лежит аффект. Затем оно расширяется вовне, порождая восприятие, для оценки перцептивных выводов»,
«….Проблема объяснительного провала вообще не возникла бы, если бы мы начали поиск с вопроса, как и почему возникают чувства, а не с поиска нейронного коррелята сознания в зрительной коре.Читать полностью…
Современная культура самооптимизации и терапевтическая индустрия обещают нам избавление от страдания как главную цель психологического благополучия, но что если сама эта установка — устранить дискомфорт, побороть тревогу, «исцелиться» от депрессии — становится новой «идеей фикс», заставляя нас бесконечно бороться с собственными переживаниями? Терапия принятия и ответственности (ACT) предлагает иную перспективу: не избегать болезненных переживаний в надежде на их исчезновение, а научиться жить с ними, сохраняя при этом способность действовать согласно своим глубинным ценностям. Этот подход исходит из понимания, что психологическое страдание неизбежно, но именно в принятии этой неизбежности мы обретаем подлинную свободу выбора — не между комфортом и дискомфортом, а между реактивным избеганием и осмысленным действием. Публикуем фрагмент из нового комплексного руководства Тимоти Гордона «Терапия принятия и ответственности» (Изд. МИФ), где автор знакомит читателей с одним из ключевых практических инструментов ACT — «Картой жизни», простой диаграммой, которая позволяет визуализировать жизненные паттерны и осознать, какие наши действия приближают к ценностям, а какие уводят от них в тщетных попытках избежать неизбежного человеческого дискомфорта.
P.S. Руководство написано для практикующих терапевтов, поэтому автор обращается к ним, но это не мешает любому попробовать составить свою карту.
https://monocler.ru/act-karta-zhizni/
Самое тяжелое бремя для ребенка – это непрожитая жизнь его родителя. Там, где мы застряли, наши дети либо тоже застрянут, либо будут всю жизнь пытаться выбраться. Поэтому лучшее, что мы можем сделать для них, это показать пример:
Жить с такой честностью и смелостью, на какую способны. И этим мы не только
показываем, но даем им разрешение.
У многих людей нет внутреннего разрешения чувствовать то, что они чувствуют, желать то, что они действительно хотят, и бороться за то, что для них по-настоящему важно.
С самого раннего возраста мы учимся, что жизнь условна. Мы будем приняты в этой семье, возможно, даже любимы, если будем соответствовать ожиданиям. Многим детям ставят условия. Многие родители живут через своих детей.
Есть старая еврейская шутка: «Плод не
считается доношенным, пока не окончил медицинский вуз».
Конечно, это шутка о культурных ожиданиях, о переносе незавершенных желаний родителей на детей. Но она и о том, как дети становятся инструментами чужого смысла, вместо того, чтобы быть собой.
Одна из важнейших задач — взять себе разрешение, понять, что жизнь коротка, что мы здесь ненадолго. Единственный по-настоящему важный вызов — это прожить свою жизнь, насколько возможно, честно и полно. А когда мы так живем, это служит не только нам, это служит другим. Это не эгоизм, это не нарциссизм, это не зацикленность на себе, это, наоборот, смирение.
«Я бы никогда не подумал в детстве, что проведу взрослую жизнь, слушая чужое
страдание», — говорит Джеймс.
«А теперь — это моя работа. И я чувствую глубокую благодарность за то, что мне
доверяют это. Это наполнено смыслом. Я не представляю жизни без этого. При этом, да, это не весело, это неприятно, но это глубоко осмысленно. Вот в чем разница».
Из всех возможных источников прозрения, которые мы можем получить о собственной жизни, один из важнейших вопросов: что для нас действительно имеет смысл?
Смысл, определяемый нашей психикой, а не культурой вокруг. Потому что мы не можем быть самым хорошим человеком. Культура говорит: быть успешным, зарабатывать деньги, жить в нужном районе, купить нужный объект. Но если бы это действительно работало, мы бы это знали. Очевидно, это не работает. И вот это приводит нас обратно к смиряющему моменту.
А живу ли я вообще свою жизнь?
Сёрен Кьеркегор — датский философ XIX века, писал о человеке, который был потрясен, увидев свое имя в колонке некрологов. Он не понял, что умер, потому что никогда по-настоящему не понимал, что живет. Он и не осознавал, что вообще здесь, на этой земле.
Как сильно с тех пор вырос уровень внешних раздражителей, особенно среди молодых. Забери у них телефон, и они испытывают настоящую тревогу, потому что это их единственная связь с внешним миром. При этом мир непрерывно что-то требует от них. Под всем этим скрыт собственный внутренний вызов, встреча с собственной душой.
И главный вопрос: придешь ли ты на эту встречу?
«Я думал, что пришел, но моя психика
думала иначе. И только в разгар серьезной депрессии я начал по-настоящему
приходить на эту встречу. Это был трудный путь, но, как мне кажется, он оказался по-настоящему преобразующим».
Интервью Губерман и Холлис
Другие интервью на канале
Время — это не река, которая несёт нас в неведомое, а скорее пространство, в котором мы можем свободно перемещаться силой воображения. Каждый из нас обладает удивительной способностью: мы можем покинуть настоящий момент и отправиться в прошлое или будущее, встретиться с самими собой в разных возрастах, увидеть мир глазами предков или потомков. Эта способность к мысленным путешествиям во времени — не просто игра воображения, а глубокая практика осознанности, которая может изменить наше отношение к собственной жизни. Когда мы учимся видеть себя частью большой временной панорамы, настоящие тревоги и спешка обретают иную перспективу — мы начинаем понимать, что момент «здесь и сейчас» не тюрьма, а одна из многих точек на бесконечной временной карте нашего существования. Редактор Aeon Ричард Фишер предлагает исследовать эту внутреннюю способность как путь к более глубокому пониманию себя и своего места в потоке времени. Мы подготовили перевод его размышлений о том, как мысленные путешествия во времени могут стать способом обретения внутренней устойчивости в нашу эпоху постоянного ускорения.
Я также сталкивался с представителями других культур, которые думают о времени иначе, чем я, ориентированный на Запад человек с научными взглядами. Например, для народа юпно, который живет в крутых долинах Папуа — Новой Гвинеи, время течет в гору. Вчерашний день — это спуск по склону, а завтрашний — подъем в гору. Представители других культур видят прошлое, настоящее и будущее по-разному: прошлое они видят прямо перед собой, а будущее скрыто за их спинами (что на самом деле более точно, если вдуматься). Наконец, коренные австралийцы описывают время скорее как водную гладь, которая нас окружает. Когда я осознаю, что время — это культурная конструкция, а не абсолютный объект, мне становится легче думать о том, как мы могли бы переосмыслить свою роль и положение в нем.
Любовь открывает реальность желанию и создает переход от эротического объекта к любимому человеку. Это открытие почти всегда болезненно, поскольку любимый представляет собой одновременно и тело, в которое можно проникнуть, и сознание, в которое проникнуть невозможно. Любовь – это открытие свободы другого человека. Противоречие самой природы любви в том, что желание стремится к осуществлению с помощью разрушения желанного объекта, и любовь обнаруживает, что этот объект невозможно разрушить и невозможно заменить.
Как социальная проблема, человеческие ценности должны оцениваться выше более осязаемых глобальных проблем, таких как бедность, загрязнение окружающей среды, энергетика и перенаселение, на том основании, что все эти более конкретные проблемы являются результатом деятельности человека и в значительной степени являются продуктом человеческих ценностей. Кроме того, они не могут быть исправлены в долгосрочной перспективе без адаптивных изменений в системе ценностей, лежащих в их основе.
Винникотт считал, что сами миры, в которых мы живем и которые считаем само собой разумеющимися, всегда отчасти созданы нами самими. По его мнению, только потому, что миры, которые мы переживаем, сопричастны нам самим, они ощущаются как живые, манящие и психически переживаемые, а не как холодные математические структуры, как нас учит научный материализм.
Трагический цикл
В целом стыд имеет более глобальное качество, чем вина, как отметила Хелен М. Линд (1961): «Стыд - это переживание, которое и поражает всё "я", и переживается всем я". Эта вовлеченность всего "я" - одна из его отличительных характеристик, которая делает его ключом к идентичности». Эндрю Моррисон (1989) углубляет эту мысль, когда подчеркивает: «Стыд - это главная реакция на неудачу в отношении идеала, на недостатки в восприятии себя».
И стыд, и вина проистекают из нарушения какого-то аспекта эго-идеала, но чувство вины больше сосредоточено на том, что человек должен или не должен делать, в то время как стыд больше сосредоточен на том, чем человек должен или не должен быть (даже в этом трудно провести четкие границы).
Однако нам, аналитикам, необходимо выходить за рамки наблюдаемого. Чем объясняется хроническое состояние всепроникающего стыда, которое так часто встречается в клинической практике? Через какие слои мы проходим в нашей длительной аналитической работе с такими сложными пациентами?
Прежде всего, было бы ошибкой полагать, что такой генерализованный стыд вызван только лишь частыми или непрекращающимися унижениями. Безусловно, этот фактор часто играет определенную каузальную роль в хронической травматизации. В терапии очень полезен ответ на генерализованный стыд в виде эмпатии, уважительной позиции, «корректирующего эмоционального опыта». Признание хронической травматизации – непременное условие любой эффективной терапии. Однако ситуация гораздо сложнее. Травма является частью целого комплекса динамических факторов.
Моей главной целью при написании книги «Маска стыда» (1981) было изучить стыд как результат внутренних конфликтов и, в свою очередь, исследовать конфликты, возникающие в результате трех основных форм стыда. Это не означает, что все, что влечет за собой стыд, можно свести к конфликту и, следовательно, к какой-то структурной модели. Травма и наследственность, дефицит развития и конфликт – это явно взаимодополняющие понятия, требующие диалектического подхода. Характерно, что эти процессы носят циклический характер: последствия вновь превращаются в травматические причины – трагическая круговерть. То, что должно было стать решением, парадоксальным образом становится новой травмой и источником вины или стыда (Wurmser, 2013; Szondi, 1961).
Но в этом трагической цикле есть нечто более специфическое, что, как я часто убеждался, имеет огромное динамическое значение: всемогущество ответственности как попытка защиты от полной беспомощности. Это правда: нарциссические фантазии в целом служат в травматических ситуациях защитой от беспомощности. Однако очень часто мы сталкиваемся с этой особенно важной версией защитного всемогущества – фантазией, почти бредом об абсолютной тотальности ответственности, словно бы говорящей нам: «Если бы только я был достаточно сильным и хорошим, все эти ужасные вещи не произошли бы. Что бы ни происходило, это моя вина». Ценой огромного чувства вины или стыда пациент защищает себя от еще более пугающей беспомощности.
Таким образом, через весь материал у этих пациентов проходит абсолютность как их совести, так и их идеала: они сами должны быть совершенными и вести себя соответственно; поэтому их самообвинение «тоталитарно», потребность в самонаказании неумолима и катастрофична.
Мы не справимся с этим аспектом страдания, если не вернемся к корню, к тому, что я назвал «раной в сердцевине», – к базовому эмоциональному состоянию боли и тоски, лежащему в основе трагического конфликта и всего, что следует за ним. Не следует ли нам в таком случае говорить с этими пациентами о «первичной боли» и «первичном стыде» – так же, как мы говорим о «первичной тревоге»? Каковы могут быть истоки этого страдания, мы не можем знать с самого начала: какая нарциссическая травма, когда, у кого, в какой семейной констелляции – всё это выясняется только при тщательном исследовании.
Любовь и страх, любовь и смерть, любовь и иллюзия – этот ряд противо- и сопоставлений может пополняться до бесконечности, ведь любовь пропитывает разные аспекты нашего бытия, приобретая в каждом контексте особое качество и подсвечивая разные грани нашей личности. В книге «Любовь как архетип» юнгианский аналитик Наталия Павловская предлагает исследовать многообразные ипостаси этого чувства в контексте различных сюжетов и историй любви, чтобы в конечном счете глубже понять себя. Мы выбрали главу «Любовь и зависть», где автор разбирается, когда мы впервые сталкиваемся с завистью, как зависть может быть одновременно и иллюзией любви, и защитой от этого чувства, что собой представляет зависть к самому себе и при каких условиях зависть может стать отправной точкой для поиска истинного себя, своих, а не чужих желаний и идентичности.
Есть еще очень глубокий и, я бы сказала, изысканный, сложный аспект зависти — зависть к самому себе. На языке аналитической психологии это называется зависть Эго к Самости, а в переводе на простой человеческий язык: если мы сначала заставляем себя, а потом привыкаем жить в лимитах повседневных задач и проблем, не отвлекаясь на что-то глобальное, возвышенное, иррациональное, мы можем раздражать себя, обвинять по надуманным причинам, испытывать беспокойство. А все почему? Потому что все же чувствуем, что в нас есть нечто гораздо большее, чем изнурительные попытки соответствовать социальным ролям, карабкаться по заданным кем-то маршрутам конкуренции.
Фух, закрепила то, что давно хотела. Можем неспешно продолжать 🌚
Читать полностью…
Любая материя сводится к энергии, так и мы, в самой глубинной своей природе, являемся процессом, а не вещью. Мы — человеческие существования. Мы — процесс того, что мы делаем. Мы не то, что мы делаем, мы — само делание. Мы не то, о чем мы думаем, мы — само мышление. Гордон Оллпорт однажды заметил: «Структура — это секреция процесса». Жизнь, процесс беспрестанно движется, все время находится в процессе.
Другими словами, очень важной характеристикой человеческой жизни является интенциональность. «Важной» потому что намерение, интенция — центральный элемент того, что направляет нашу жизнь. Так как наша жизнь, в конечном счете, является процессом, процесс нашей жизни выражает нашу интенциональность. Проще говоря, интенциональность — это смысл того, что мы создаем/выражаем посредством наших жизней.
Наше существование побуждает нас к деланию, действию, взаимодействию и так далее. Только в непрерывном процессе мы можем выразить/пережить наше существование. Нереализованный потенциал умирает. Мы стремимся актуализировать наш потенциал, чтобы дать действительную жизнь тому, что в противном случае останется в бездействии. У всех у нас множество потенциальных жизней и лишь небольшая часть их будет когда-либо в некоторой степени актуализирована. Наша жизнь принимает форму, которую мы из сумрака ожидания выносим на свет актуальности.
Мы всю свою жизнь боремся за то, чтобы вырвать наше бытие из-под влияния других сил и направить его в соответствии с нашими интенциями. Это настоящая борьба, потому что внешние силы стремятся направлять нас, потому что в нас самих идет такое же сражение за обладание контролем, и потому что чувство личностной идентичности, на которое нам необходимо ориентироваться, само по себе неполно. Личностная идентичность постоянно находится в процессе бытия и формируется все тем же бесконечным выбором. Мы, так сказать, конструируем автомобиль и — одновременно — пытаемся в нем ехать и управлять им. И, более того, мы должны строить его из тех материалов, которые мы собираем по дороге.
Между прочим, здесь можно заметить, что, для того чтобы иметь осмысленную жизнь, детям не нужно ни образование в той форме, в какой мы его знаем, ни дисциплина, если подразумевать под ней обучение полагаться на чужое мнение о том, что верно, а что — нет; не нужны ограничения и либерализм, не нужны хорошие примеры, не нужно избегать плохой компании, не нужны другие запреты, принятые в воспитании детей. Каждый из них приемлем в определенных обстоятельствах, но ни один не является тем самым, существенным. Для жизни, наполненной смыслом, существенно развитие чувства личной идентичности. Большинство из нас проводит жизнь в поисках этого чувства и неизбежно лишь частично достигает его.
А затем, в старости, мы должны научиться отказываться от этой личностной идентичности (от этого Эго или «я») — выходя за ее границы или противостоя реальности своей неизбежной смерти.
Кохут говорит о двух основных нарциссических потребностях: в идеале и в зеркале (чуть позже появляется третья – в альтер-эго). В процессе развития психика ребёнка выстраивается об материнскую: мы такие, как нам «рассказала» мама. По существу, младенческая психика дает запрос материнской, а та на него откликается, удовлетворяет. Естественно, речь идёт не о вербальном вопросе и ответе (особенно на ранних стадиях развития ребенка), а о специфической реакции. Мать для младенца – божественная, опорная, идеальная фигура, она осуществляет как физиологическую заботу, удовлетворяя потребность в питании и гигиене, так и психическую заботу, обеспечивая состояние покоя и защищенности. Если вспомнить, что по Мелани Кляйн младенец находится во власти влечений, а импульс влечения к смерти исходно переживается как ужасающая тревога аннигиляции, то задача матери – этот импульс сконтейнировать. Мать выдерживает этот невыносимый для ребенка импульс и возвращает его в переработанном виде, успокаивая, приучая младенца к тому, что это, в принципе, выдерживаемо…
Г.В. – Мир услышал младенца.
М.Д. – Да, именно такую информацию он и получил: Мир слышит его. Интересно, что это означает две вещи: мир хороший и я хороший, это всегда «в одном флаконе». Любопытно наблюдать, как это выстраивается в терапевтической работе. Когда пациент только приходит в терапию, внутренняя картина жизни выглядит так: и мир, и он одинаково плохи, человек полон тоски и/или ярости. А потом мир и он сам начинают становиться всё лучше и лучше, «мир хороший и я хороший» случается одновременно.
Но есть и еще один очень важный аспект: поскольку хороший мир откликнулся на хорошего меня, это значит, что меня увидели, я есть. «Я хороший» и «я есть, я существую» — это одно и то же! Вот он, центр кристаллизации. Можно называть это «чувством достаточной хорошести», можно «базовым доверием», в принципе это об одном и том же. Такое состояние достижимо только при наличии эмпатического материнского отклика. Младенец начинает себя обнаруживать и из этой точки осваивать всё новые и новые потребности.
<...> Таким образом, для меня понятие «нарциссизм» не имеет никакой негативной коннотации, это просто часть бытия. Может быть «здоровый нарциссизм» или «нездоровый нарциссизм». Или «дефицитарность» — недостаточное развитие нарциссической регуляции.
Когда мы говорим: «злокачественный нарциссизм», то имеем в виду абсолютно неудовлетворенные нарциссические потребности и несформировавшуюся систему саморегуляции.
Что можно сказать о злокачественном нарциссе? Это монстр-младенец. Если вдуматься, младенец не считается ни с кем и ни с чем, он требует только для себя и пытается «всосать» всё в себя. Теперь он вырос, получил кошелек в руки, его психический способ регуляции остался прежним, но «припорошен» интеллектом. Кстати, дефицит нарциссической регуляции часто пытаются (бессознательно) компенсировать интеллектом — это способ психики выжить, и среди злокачественных нарциссов немало интеллектуально «продвинутых» людей.
Один из главных центров мозга, который занимается проведением сигналов, состоит из двух структур — хвостатого ядра и скорлупы. Их можно сравнить с коробкой передач в автомобиле. Хвостатое ядро работает как трансмиссия для фронтальной, или мыслящей, части мозга. Объединяясь со скорлупой, которая является автоматической трансмиссией для той части мозга, которая контролирует движения тела, хвостатое ядро осуществляет невероятно эффективную координацию мыслей и движений во время нашей ежедневной деятельности. Однако у человека с ОКР хвостатое ядро неправильно переключает передачи, и послания из фронтальной части мозга оказываются застопоренными. Другими словами, автоматическую трансмиссию мозга «глючит». Рычаг переключения передач как бы застревает и не может переключиться на следующую мысль.
«... Любая форма психопатологии, насколько бы выраженной или незаметной (и присущей всем) она ни была, может пониматься как форма проявления бессознательного ограничения человеком собственной способности переживать свою жизнь как человеческую.
Ограничение индивидуальной способности быть живым может проявляться во множестве форм, включая ограничение спектра и глубины чувств, мыслей и телесных ощущений, ограничение жизни в сновидениях и жизни в мечтаниях, чувство нереальности в отношениях к самому себе и другим людям или компромисс с собственной способностью играть, воображать и использовать вербальные и невербальные символы для создания/репрезентации собственного опыта.
Мы не только принимаем эти и другие ограничения нашей способности быть живыми, но и хватаемся за них, когда перспектива быть полнее живым человеком подразумевает такие формы психической боли, которые (как нам кажется) мы не можем вынести.
Хватаясь за эти формы психологической смерти, мы приносим в жертву часть себя для выживания целого, но обнаруживаем, что "целое" лишилось в этом процессе доброй доли своей витальности».
В биологической функции таких чувств, как голод, нет ничего таинственного, и связанный с ним субъективный опыт не так уж трудно объяснить. Достаточно следовать логике минимизации свободной энергии, применив ее к таким самоорганизующимся системам, как мы. Учитывая наши многочисленные потребности, сложную и опасную среду обитания, широкий выбор возможных действий, среди которых мы способны выбрать лишь одно-два в любой данный момент времени, следует ожидать, что наш внутренний мир будет сконструирован исходя из задач обдумывания и выбора. А чем он должен заполниться? Чем же еще, как не постоянно меняющимся ассортиментом оценочных качеств, в первую очередь связанных с оценкой веса уверенности, отмечающих и измеряющих наши различные несоизмеримые потребности по мере их возникновения, а также значимыми характеристиками окружающей среды, в которой их приходится удовлетворять.Читать полностью…
Рассмотрим следующее утверждение Чалмерса. Мог бы он вообще говорить нечто подобное, если бы речь шла об аффективных, а не когнитивных функциях?
«Я не имею в виду, что у переживания нет функции. Возможно, окажется, что оно играет какую-то важную когнитивную роль. Но какую бы роль оно ни играло, для объяснения переживания недостаточно простого объяснения его функции. Возможно, даже окажется, что в процессе объяснения функции мы придем к ключевой догадке, позволяющей объяснить переживание. Однако если это и произойдет, такое открытие станет дополнительным объяснительным бонусом. Нет такой когнитивной функции, про которую заранее можно сказать, что объяснение этой функции автоматически объяснит переживание».
Я могу сказать заранее, что объяснение функции чувства действительно автоматически объяснит сознательный опыт. Не понимаю, почему этого нельзя сделать с помощью адекватного естественно-научного объяснения. Отталкиваясь от термодинамики, мы приходим — на удивление легко — к полноценной и агентной субъективности, неотложные приоритеты которой быстро взвешиваются, ощущаются и затем трансформируются с должной (надо надеяться) осмотрительностью в дальнейшие действия. Вот что, с моей точки зрения, значит «каково это» — быть чем угодно.
Проясняет ли это окончательно все тайны природы сознания? Здесь я должен признать, что испытываю некоторое беспокойство. Как было бы странно, если бы все, что когда-либо переживалось — если бы даже сама познаваемость Вселенной, — зависело от описанных мною механизмов! Все мои чувства восстают против этой мысли. С другой стороны, странно то, что мы существуем, и даже то, что вообще что-либо существует. Невозможно избежать факта контингентности. Это может вызывать чувство тревоги даже в более обыденных ситуациях — например, когда вы чудом уклонились от опасности и вдруг осознаете, что, если бы не какие-то неожиданные обстоятельства, вам бы не удалось с нею справиться. Может быть, это и должно вызывать тревогу: с определенной точки зрения, наши чувства возникли в ходе эволюции как раз для того, чтобы предотвратить внезапное столкновение со смертью. Я снова вспоминаю пациента С., субъективные переживания которого работали изо всех сил, чтобы скрыть ненадежность его существования после неудачной операции. И он такой не один. Когда мы получаем объяснение нашего бытия, представляющее его столь же ненадежным, как и в моей формулировке, возможно, импульсивное стремление категорически отвергнуть такое объяснение является вполне естественным.
Но дело не только в этом. Все объяснения должны принимать что-то как данность, то есть как нечто неэксплицируемое в рамках данной теории. Любая история должна на чем-то заканчиваться. Для меня след обрывается на информации, которая, без всякого сомнения, вызывает недоумение, и на самоорганизации, которая определенно вызывает ощущение чего-то сверхъестественного. В предложенном мною объяснении сознания все выводится из стремления системы к существованию. Наш разум соткан из самого порядка, который спонтанно зарождается из хаоса, как в эксперименте Фристона, а затем защищает себя от натиска энтропии.
Каким образом она нарушается? Какое звено этой сложной психической функции (функциональной системы) выпадает? Сенсорное (фонематический слух, который страдает при повреждении задней части верхней височной доли), моторное (нарушение двигательного звена речи, то есть процесса произношения, связанного с нижними отделами премоторной коры), семантическое (понимание отношений и логико-грамматических конструкции, связанного с работой теменно-височно-затылочной зоны) и др.? Как искажается вся функциональная динамическая система при выпадении звена? Нейропсихологическое исследование помогает ответить на это вопросы.
По мнению Солмса, метод синдромного анализа Лурии в каком-то смысле подобен психоаналитическому исследованию нарушений работы психического аппарата.
«Квалификация симптома» совпадает с психоаналитическим подходом Фрейда. Можно сказать, что в неврологии метод Лурии - это то же самое, что метод Фрейда в психоанализе. Цель не в том, чтобы определить и назвать симптом, а скорее получить подробную картину внутренней психологической структуры, дабы пролить свет на психологическую основу симптомов».