Нахожусь между домами, т.е. в стадии перевозки вещей.
Только переезд обнаруживает, сколько у человека имущества — различного рода склянок, тряпок, просроченных лекарств и вообще не пойми чего — на бодрую голову разберусь.
Собака растерянно бродит среди коробок.
Впереди самое важное — вычистить новое жилье и расставить там всё аккуратно, красиво и так, чтобы удобно было брать, мыть или защищать в случае набега фанатиков.
Сценарист моей жизни, сочинив для меня переезд в подвал на улице Дружбы, где полы что холмы, опрокинул пару рюмок (а скорее, бутылок) и решил, что скатывающиеся к центру географии Валя и холодильник — недостаточно остро. Поэтому после сражения с иранским лендлородом на улице Дружбы сценарист придумал, что жить я буду на улице Поединка. Я не шучу, просто на всякий случай перевожу названия улиц для тех, кто не знает английского. Кстати, тут хозяева тоже иранцы, только в отличие от тех, с Дружбы, у них есть уровень.
Итак, теперь мой адрес — улица Поединка, один там вполне милый подвальчик.
Я уставшая, сил радоваться — только краешек губ приподнять. Но внутри я остываю с треском, как бабушкин утюг.
Прочесывала Фейсбук, нашла объявление о квартире в нормальном районе. Пишу женщине, которая это объявление выложила. Она среди прочего просит выслать ей шесть (!) последних выписок с банковского счета. В ответ на это я прошу показать мне право собственности на квартиру. На что мадам возмущенно отказывается. “It’s extreme”, — пишет она и добавляет, что не будет непонятно кому с Фейсбука отправлять документы. Мы прощаемся, и спустя мгновение мадам повышает цену на 100 баксов. Видимо, для компенсации моральных страданий, причиненных челядью, которая, в ее представлении, обязана показывать все свои мыслимые и немыслимые документы-справки и платить при этом непомерную ренту тому, кто даже не считает нужным подтвердить, что он на самом деле хозяин жилья, а не камбала свежемороженая.
Вот так жутчайший дефицит жилья приводит к оскотиниванию тех, кто этим жильем владеет.
Теперь я точно знаю, когда лучше всего учится иностранный язык. Когда без вариантов: хочешь не хочешь, а говорить надо. Причем на жизненно важные темы.
До того, как я начала искать жилье и общаться со всей этой вереницей из лендлордов, переделывающих темные подвалы в темные квартиры (а соотечественники еще сочинцев с их жилыми гаражами ругают), я не умела настолько хорошо устно выразить свою мысль, как умею это теперь — спустя два месяца беспрестанной рыси и переговоров.
Я посещала занятия в университете Торонто, ходила в английский клуб при церкви, заводила знакомства с местными, но теперь поняла: лучше всего язык прокачивается в условиях критической необходимости говорить на этом языке и понимать, что сказали в ответ.
Вся остервенелая подготовка к IELTS в России не дала столько, сколько хоровод из разношерстных домовладельцев, с которыми нужно договариваться, про которых нужно выяснять, которым нужно рассказывать о себе. С которыми важно научиться ругаться (отсылаю к посту про мой неудачный переезд в подвал с горбатыми, как верблюд, полами).
Разумеется, самому самого себя (простите мне тавтологию) в условия повышенного языкового давления поставить вряд ли получится. Жизнь, скорее всего, затолкает. Впрочем, может и не затолкает, тогда язык будет развиваться постепенно. Ну, а если жить в русскоговорящем чайнатауне, то он вполне может остаться на уровне одного таксиста, эмигрировавшего из России после перестройки. Когда я садилась в машину, он спросил: «Ду ю Вэл?»
Я не оцениваю этого таксиста. Просто я тогда растерялась, но быстро нашлась и заговорила с ним по-русски. Он облегченно выдохнул и потом во весь путь распространялся, как хорошо теперь живется в России и как он хотел бы туда вернуться, но внуки не дают. Именно благодаря этому таксисту я узнала, что россиянин, несмотря на отсутствие целостной русской общины, может жить в англоговорящей части Канады без знания английского языка.
А вы как учите иностранный?
II. Кто-то из вас скажет, что я сама выбрала это место. Справедливо, но вспомните, что этому предшествовали недели беспрестанных поисков по всему огромному городу и несколько отказов (эти товарищи ведь тоже искали идеального жильца, который — внимание — не испортит свежего ремонта!). К тому же я была излишне зациклена на других параметрах, и пропустила огромного слона, который не просто находился там, но еще и оттаптывал мне ноги, пока я восхищалась просторами подвала и его большими окнами.
А хозяин, этот скроенный по плюшкинскому образцу персидский шах — скряга и вдобавок дуралей, сэкономив на выравнивании полов, угробил прекрасное помещение, из которого можно было сделать дивную квартирку. Потому что грошовый, во всем небрежный — от ободранных краев криво поклеенной плитки до замазанных краской розеток — ремонт исправить можно, а вот полы уже не переделать. Только заново всё ремонтировать.
Мне пришлось потратить много сил и нервов, но я выучила хороший урок. И нет, он не про то, что теперь на просмотры нужно брать с собой уровень (хотя неплохая идея).
Прежде всего он про то, что есть люди, у которых мир в голове устроен до изящества просто: купил метры — сдал метры. Об эстетике, да что там эстетика, о минимальных жилищных стандартах они не задумываются, потому что главное получить деньги. Другие люди для них — источник прибыли, и только. Курочка — вот она. При этом они могут быть вполне беззлобными, дружелюбными даже, но дел с ними иметь категорически нельзя, потому что за этой занавеской из простоты и открытости одно-единственное желание — откусить от тебя кусок. «По-родственному», как сказал бы Щедрин.
Ребята, вы даже представить не можете, что со мной приключилось. Сейчас ни сил, ни настроения нет об этом писать, но во мне уже бродит чеховский трагикомизм, который поможет из того, что я пережила, сделать историю. Мама драма, в общем.
Не теряйте. И да, я снова ищу жилье.
Вчера случилось совпадение, которое я встретила с удивлением и интересом, а проводила тоской и ощущением тошноты.
Я побывала в доме, который мне давно нравится и за ценой на который я буквально на днях подглядывала сквозь розовые слезы мечтаний о собственном жилье.
Очередной подвальчик, который я договорилась посмотреть, оказался в этом самом доме. Сердце мое, предчувствуя удачу (подобные совпадения неизбежно придают событию привкус приятного фатализма), покрылось щекотными мурашками. Теми, знаете, которые может вызвать лишь влюбленность, музыка или поэзия.
Место, которое я вчуже отметила как свое, шло мне навстречу, как дар судьбы, как неотвратимый рок.
Двое мужчин бодро, с прибаутками, сопроводили меня вниз, и я очутилась там, где благодаря своей жилищной одиссее бывала уже много раз — в тесном помещении, пригодном разве что для тренажера или разработки замыслов убийства одной старушки из Петербурга.
Комнатка была настолько крохотной, что, окажись там грешным делом шкаф и кровать, жить жильцу придется на одной ноге и разве что мыть камбалу боком. Свежий ремонт и новая техника, втянувшая животы в узкости, названной кухонной зоной, и вызвали у меня ту самую тошноту. Потому что я бы очень хотела остаться в этом месте — если бы там было место.
И этот конфликт — ожидания чуда и... встреча с чудом сотворения умопомрачительно дорогого жилья на десятке квадратных метров — сначала всклокотал меня, а потом, настоявшись, стал текстом.
Один мой ученик-старшеклассник никак не мог запомнить слово «оксюморон». Определение ему было знакомо, но вот само слово каждый раз крючком цеплялось за язык, показывая в лучшем случае только первую гласную, которую парень мучительно тянул, словно пытаясь напором воздуха вытолкнуть застрявшие части.
Фрейд говорил, что забывание слова есть подавление нежелательного воспоминания, на ассоциативном уровне с этим словом связанного. Ну и я, отдавая дань школе психоанализа (да простит меня родимый гештальт), решила провести эксперимент и попросила ученика выдать цепочку ассоциаций, которые у него связаны со словом оксюморон. Быстро прояснилось, что этот всевечно застревающий во рту термин напоминает ему слово oxygenium. А по химии у него неприятная история с учительницей, которая, как он говорит, его оскорбляет.
Когда связь между оксюмороном и пережитым унижением обнаружилась, мой ученик часто заморгал, закричал «ого!» и попросил дать называние книги, где про такое написано.
Отправила ребенка к Фрейду.
Оксюморон, кстати, он с тех пор выдает без запинки. И еще шепотом добавляет: «Мать его...»
Привет тебе, Максим :)
Я вижу, как школьников, которых я учу, калечит пропаганда. Разумеется, это всегда было, но степень нажима раскаленного Z-клейма не сравнится с теми, довоенными еще, почти нянечкиными наказами разгладить георгиевскую ленту или заучить параграф по обществознанию, в котором говорится, что Россия демократическая страна.
Теперь надо заживо, с трепетом льнуть друг к другу под знамена, иначе будет страшно до смерти. Через пропахшие армейским уставом и партийными заседаниями «Разговоры о важном» в школьников заливается такая кислятина, которую раньше, если она и просачивалась, можно было разбавить словами вроде «я считаю» или «на мой взгляд». Теперь же тезис о том, что Россия уверенно рвется в светлое будущее, — несущая конструкция, в надежности которой сомневаться непозволительно.
Скажу честно: я не могу нацедить этого киселя и слить его в выгребную яму. Мне остается только притормаживать мчащихся в своих самых благородных рассуждениях подростков и просить их подумать. И нет, я не пытаюсь растолковать им всё как есть. Тогда моим ученикам просто нечем будет защищаться. Ведь марш под знаменами — тоже способ защиты. Да и не уверена я, что сама до конца понимаю, как оно есть на самом деле.
Но я вправе повторять, что война — это чудовищно, что власть должна сменяться (вначале я написала «смеяться»), что людям дан мозг и речь, чтобы договариваться. И еще советовать подросткам хорошие книги, где провозглашается ценность жизни. Тогда они, вероятно не сейчас, вероятно позже, но хоть одним глазком, прищурившись, посмотрят на реальность. А умение видеть реальность — единственный способ жить нормально и давать жить другим.
***
Друзья, вы сразу стали спрашивать, какие книги советовать подросткам. Увы, на этот вопрос я не могу ответить наощупь. Я, как репетитор и психолог, всегда смотрю, какой передо мной человек, что ему интересно, читает ли он вообще или надо начинать с того, чтобы просто пересказывать ему классные тексты. Это все очень индивидуально, иначе только отвращение можно привить.
В детстве я много болтала, сочиняла складные истории, поэтому ба прочила мне карьеру журналиста. Кстати, та же самая ба, рассматривая в летний денек мои снующие по дачному огороду загорелые ноги, предупреждала мать, что с такими ногами-де в девках я не засижусь и скоро принесу в подоле.
Плохая из моей ба гадалка, выходит. Журналистику я забросила через два года после окончания универа, а в подоле у меня по сию пору баюкается лишь ветер.
Я поступила на журфак, потому что любила сочинять складные истории. Кто бы мне тогда сказал, что порой в творческих профессиях от творчества — только истончившиеся от попыток заявить о себе души нервических художников. Но, даже если бы мне это сказали, в 17 лет я бы ответила весомо — ругательством. И пошла бы дальше своей дорогой.
Своя дорога в итоге привела меня к преподаванию, которое я нашла более творческим занятием, чем журналистика. Преподавание — не просто урок сам по себе. Это отношения, которые складываются с учеником, причем с каждым разные: с кем-то трепетные и теплые, с кем-то энергически заряженные, с кем-то мы вообще в паузах конфеты жуем. Но всегда это обмен мирами, что ли. Я ведь не только даю, я многое беру у моих учеников. И не только они меняются в процессе, но и я с каждого урока ухожу чуть другая, чем была до.
В общем, занятия по речи и литературе — это хорошее место, где мы с вами можем встретиться. А еще, если до сих пор не придумали подарок близким, можете им подарить несколько уроков. У меня прямо сейчас готовы три крутых занятия про
☃️ жанр пародии: чем пародия отличается от подражательства и почему понимать ее дано не всем;
☃️ русский мат: чем мат схож с молитвой и какие слова куда более табуированные, чем мат;
☃️ утешающая и исцеляющая литература: как художественный текст помогает справиться с трудностями и горестями.
Ну, и с наступающими праздниками вас, друзья. Пусть в грядущую волшебную полночь все крысы превратятся в хороших людей.
Почему иногда кажется, что терапия не работает. Совсем не работает
Я поняла, почему на сеансе психотерапии иногда создается впечатление, что мы вообще никуда не едем. Вроде как одно по одному: и темы те же, и обиды те же, и сны жуем привычные, как сено.
Просто психика медленная и обычно реагирует на событие, как старый дедулин компьютер (ну, тот, что бабуля от вредных волн накрыла телогрейкой и разрешила включать только по праздникам, минуя православные). На произошедшее психика откликается с запозданием. Поэтому основная внутренняя работа идет между сеансами, а не во время них.
Короче говоря, если вы посещаете терапевта и вам кажется, что ничего не происходит, возможно:
а) и правда ничего не происходит (например, ваш терапевт — новичок, дурачок, ваша тётя или плюшевый гусь);
б) всё происходит, но в слоумо.
Я тоже с этой черепашевостью психики регулярно сталкиваюсь. Зато потом, после уваривания, и происходят те самые «инсайты», о который столько книжек руками из плеч написано. В том числе хороших.
Кстати, купила Фрейда, буду обновлять в памяти.
Друзья, я сражаюсь с ковидом, поэтому посты пока примёрзли к обороту черепа. Победа за мной, но мне нужно окрепнуть. Не теряйте, я тут. Если что-то срочное по поводу занятий или терапии — пишите в личку. Обнимаю через свитер🫠
Читать полностью…Моему товарищу Курту Воннегуту исполнилось сегодня сто лет. Я называю Воннегута своим товарищем, потому что один из его романов — «Колыбель для кошки» — поразил меня в пятнадцать лет. Это была книга, которая вместе с близким к девятому этажу небом, запахом маминых балконных фиалок и соседской жареной картошки освятила мою юность.
В книгах этого писателя есть одна замечательная особенность (то, что у литературоведов зовется лейтмотивом, а у обывателей, склонных отождествлять автора и рукопись, биографией) — ирония Воннегута прикрывает не столько его самого, сколько нас. Гротеск в мирах Курта — щит между тем, что взошло на взрытом минами поле, и нашим восприятием этого.
Курт Воннегут создал, безусловно, одно из самых пацифистских произведений — «Бойню номер пять», после которого даже самый последний герой, если только прочувствует текст и обнаружит в нем себя самого, не возьмет в руки оружие.
В общем, Воннегут был прав.
Вчера, перед сном, слова, которые я хотела сказать, были тяжелее кирпичей и бесформеннее глины. Поэтому, окончательно с ними намучившись, я захлопнула ноутбук и, если бы это было возможно, повесила бы на него амбарный замок, потому что, когда под кумполом застряла мысль, руки тянутся к клавиатуре, выпрямляя путь для этой мысли.
Я не знала, начать ли с того момента, как я нарядной девятиклассницей бегу домой с первого в своей жизни экзамена по русскому языку, который превосходно сдала.
Или лучше с важной детали, что во время того самого экзамена впервые ощутила себя взрослой?
Может, стоит пропустить описание того дня — яркого, пахнущего новым годом? Не тем новым годом, которого так ждут дети и боятся взрослые, а по-настоящему новым — только начавшим распускаться, щебечущим.
Во мне столько счастья, столько раскатистой гордости от первого настоящего успеха, столько юности, что вместо лифта на свой девятый этаж я взбегаю пешком даже не задохнувшись. Дома никого нет: мама осталась в школе помогать учителям, а отец живет отдельно. Не успеваю переодеться, как звонит телефон. Определитель номера говорит: отец. Я подхватываю трубку и, набрав побольше воздуха, начинаю разливаться отцу про свою победу, но он даже не чужим, а каким-то чужеродным голосом обрывает меня криком о том, что брат мой покончил с собой.
Можно было бы начать и с того момента, как после этой вести, чудовищной самой по себе, но ставшей во сто крат ужаснее от лобового столкновения с моим горячим счастьем, я перестала чувствовать руки, потом ноги. Тело превратилось в кусок ваты.
Это был момент сильнейшего потрясения, который на долгие-долгие годы так запрятал мои чувства, что они стали слипшимся куском из страха, боли, стыда и вины. И, конечно, той оборванной радости.
Вот отчего мне все эти годы снился один и тот же сон: я, всегда очень нарядная, тороплюсь на урок, но это урок по русскому языку, и я знаю, что учительница не станет меня ругать за неминуемое уже опоздание, потому что любит.
Почти двадцать лет один и тот же сон, который я, будучи внутри себя со своими слипшимися чувствами, никак не могла разгадать. Пока один из моих психотерапевтов не пояснила, что бессознательное ведь очень близко к тексту своими инструментами — символами — рассказывает мою историю. В том сне я переживаю все те же чувства из прошлого: и гордость, и страх, и стыд. А опаздываю я, конечно, сказать брату, что люблю его.
А можно было бы начать сразу со счастливого конца. Да, у этой истории он есть. После того, как мне наконец удалось расслышать крик бессознательного, исчез тот ужас, который я испытывала все эти годы. Я так к нему привыкла, что, когда он схлынул, как жар после мучительной лихорадки, слезы лились из меня несколько дней. Я всё думала: «Неужели остальные люди так и живут — без этого ужаса?»
Это было болезненно — снова идти туда, в тот залитый солнцем день едва народившегося лета, позже насквозь пропахшего сырой землей и поминальными салатами. Это было до головокружения страшно. И путь этот был долгим. Но я счастлива, что все-таки пошла. Я горжусь собой, я рада за себя, и это чувство внутренней опоры, свободы от кошмара ничего уже не способно уничтожить.
Как делать выбор, когда сложно? И почему с выбором невозможно ошибиться?
Сколько раз я слышала это от одногруппников по гештальту, сколько раз сама задавала этот вопрос своему психотерапевту, теперь от своих клиентов в терапии слышу: «И что мне делать?»
Правда в том, что у другого человека, даже самого опытного и чувствительного, нет готового ответа на этот вопрос. Ни для кого, кроме себя.
На самом деле мы чаще всего знаем, чего хотим. Даже в кризисной ситуации, когда человек говорит, например, что хотел остаться на родине, но ему пришлось бежать из страны, он говорит о своем желании выжить.
Мы чаще всего знаем, чего хотим, но не умеем принимать последствия. Выбора правильного и неправильного не существует. Как любит повторять мой терапевт: «Любой выбор — ложный». Это про то, что идеальных решений просто нет. У каждого варианта, который мы рассматриваем, есть положительные и отрицательные стороны. Другое дело, что в поиске ответа на вопрос «что делать?» (Чернышевский, как известно, растянул ответ на целый роман), мы пытаемся оценить перспективы, а не возможности. Т.е. рассуждения мы строим не на том, что есть сейчас, а на том, как будет потом. Это ловушка.
Опасайтесь кажущегося идеальным решения. У того выбора, который мы ощущаем как наиболее верный, всегда высокие ставки. Принимая «идеальное» решение, мы закладываем в него будущее счастье. А всё может произойти ровно наоборот, потому что в жизни слишком много слагаемых. Еще раз: не бывает правильных и неправильных решений, как не существует идеальных или плохих. Главное, насколько мы готовы встречаться с любыми — и приятными и неприятными — последствиями (которые, кстати, есть у любого действия, даже самого незначительного).
При выборе важно исходить из того, какой я сейчас и чего я сейчас хочу. Например, человек устраивается на работу, которая ему не нравится, но сулит богатство в будущем. Будущего этого еще просто не существует, зато человек изо дня в день тянет жилы на ненавистной должности. В таком случае цена у выбора пойти на нелюбимую работу вырастает, потому что имярек тратит кучу сил на то, чтобы получить выгоду. И даже если человек придет в итоге к успеху, окупит ли богатство потраченную на ежедневную борьбу с тошнотой жизнь?
Уф… Трудно паковать в несколько абзацев такие вещи.
Еще одну важную вещь чуть не забыла. Не торопитесь с выбором. Порой не делать выбора — тоже выбор. Когда решение станет очевидным, вы легче его примете. Однако у всего есть цена. Чем дольше вы идете к выбору, тем выше его цена. Как в примере с карьерными перспективами. Стороннему наблюдателю кажется очевидным, что некий Петр, допустим, Петрович, убивающийся на работе, быстро сгорит. Лучше бы ему бросить это, думает наблюдатель. И да, Петр Петрович, возможно, и придет к такому решению, только позже. Однако цена такого решения будет выше, ибо силы Петр Петрович уже истратил.
Этим постом я хочу вас поддержать. Делать выбор вообще бывает нелегко, а в тяжелые времена — и совсем сложно.
Помните, что вы не одни: вы есть у себя и вокруг вас бегают хорошие люди и топчутся разные возможности.
И да, в каждой истории мы выбираем не работу, не конкретного человека, не страну, а себя. И если прямо сейчас вы не можете сделать выбор — не делайте его. Вам станет понятно, просто чуть позже.
Если у вас после прочтения этого текста возник вопрос «и что же делать?» — перечитайте:)
В тяжелые времена всякий человек пытается понять, что стряслось и как ему с этим быть. Но попытка осмысления реальности происходит и на коллективном уровне. Это отражается в культуре, особенно в фольклоре. Потому что фольклор — это вместилище общих для целого народа желаний и страхов.
А еще фольклор — в первую очередь язык. По индивидуальной речи можно многое понять про говорящего. По коллективной речи можно многое понять про целый народ. Речь является воспроизведением содержания, будь это содержание внутренним миром отдельного человека или целого общества. Человек тождественен своей речи, а народ — своему фольклору, который одновременно и попытка осознания чего-либо и продукт размышлений. Поэтому я готова оспаривать мнение Екатерины Шульман о том, что менталитета не существует. Я думаю, что существует. И отражением его является язык. Язык, вбирающий этические и эстетические явления, повторяющиеся в определенном культурном пространстве. Явления эти потом и трактуются, как характерные для народа признаки. Трактуются при помощи этого же самого языка.
Например, анекдот. По анекдотам и прочим мемам вообще здорово исследовать самочувствие народной кукухи: угол наклона, скорость езды, количество дыр и критичность протечки.
Любопытно, что Путина довольно давно вымело из анекдота. Его фольклорный персонаж (не собственно Путин, а его народная проекция) был жесток, хитер и остер на язык в начале двухтысячных. Именно тогда про него ходили анекдоты вроде этого: На встрече с Герхардом Шредером Путин говорил на таком безупречном немецком, что Шредер время от времени поднимал руки вверх и предъявлял документы. Или такого: Путин открывает холодильник и говорит холодцу: «Не трясись, я пока за кетчупом».
Но вот он из анекдота стал пропадать, а после начала войны и вовсе исчез. Я думаю, что коллективный ужас перед ним настолько велик, что даже смеяться не получается. Или, возможно, люди, пытаясь осознать происходящее, не могут уложить в голове, что этот кошмар может быть творим руками одного человека. А мы помним, что фольклор — это и попытка, и продукт рефлексии. Значит, Путин сейчас не то и не другое. Бессознательный фокус сместился, хотя на сознательном уровне скипетропредержец, конечно же, не вылезает из повестки, как из бункера.
Теперь главным героем анекдота стала… мать. Но такая, которая вам не понравится.
Сын звонит матери:
— Мама, я в плену!
— Вы ошиблись номером. В минобороны сказали, что у меня дочь.
Или:
— Мама, я зашел в хату: тут просто мясорубка!
— Сынок, мясорубку не бери. Бери блендер!
Смотрите, что происходит. Образ матери, для многих самого родного и практически святого человека, извратился, вывернулся наизнанку, стал почти демоническим.
Мать, отправляющая сыновей на фронт; мать, открещивающаяся от своих детей; мать, готовая обменять жизнь своего ребенка на стиральную машину.
Но это не та мать, о которой вы, возможно, сразу подумали. Это, разумеется, проекция страны. Это попытка русского народа понять, что же случилось с его родиной, почему она превратилась в инфернальное создание, готовое уничтожить, желающее погубить. И еще это наша собственная коллективная проекция самих себя, потому что большинство все-таки не справляется с тяжелым чувством вины и стыда. А когда их долго подавляешь, рождается много, очень много ярости.
Ладно, для поста в телеге и так слишком. Оставляю вас с этим.
Берегите себя и слушайте, что и как говорят вокруг вас.
Всё-таки жизнь с прожитой травмой куда более интересное мероприятие.
Может прозвучать странно, но я благодарна своей травме за то, что она была, а себе за то, что нашла силы вкладываться в длительную терапию. Потому что на месте прожитой травмы, кроме рубца, появляется еще что-то очень теплое и трогательное. Это чувство безусловной любви — к себе и миру. Звучит довольно наркомански, но именно так я это ощущаю с того самого сентября, как меня после стольких лет наконец отпустило.
Пока человек под влиянием травмы, он ощущает только ее. Она движет всеми его действиями и подмешивает деготь во все события и переживания, даже счастливые. Но стоит травму прожить, она становится бесценным опытом. Обнаруживается множество опор. Появляется куча инструментов, с помощью которых несказанно легче помогать себе двигаться вперед — с ровной, без качелей и угаров, радостью.
На днях я проснулась утром с привычными мыслями о жилье и прочих заботах и не почувствовала тревоги. Ее просто не было. Были переживания, да. Но в них не было страха, тем более ужаса.
И я сразу вспомнила историю, рассказанную на учёбе одним из моих гештальт-тренеров: он вышел на какой-то станции купить мороженое, а его поезд уехал. С вещами, разумеется, со всем ценным. А он стоит и понимает, что не только не паникует, а вообще чувствует себя спокойно и уверенно. Ну, уехал и уехал. Догонит. И добавляет: «Я подумал тогда: о, а что, так можно было?»
Как я тогда позавидовала этому тренеру.
Это было в прошлом мае.
А теперь и я, ощущая силы и возможность ровно дышать, думаю: а что, так можно было?
В любые свободные минуты я беру с полки (нынче, в ожидании переезда, — из коробки) книгу и коротким набегом читаю. В меня сейчас влезает немного — несколько страниц, потому что голова занята жильем. Но и в этой суете и маете я не могу не читать, я хочу читать; книги дают мне силы и вдохновение. И вот я беру книгу, зная, что она может повлиять на мое состояние до конца дня.
Конечно, чужие строки всегда соприкасаются с чем-то торчащим из меня в данное мгновение. Таким образом чужое бессознательное беседует с моим. Чувства и переживания от прочитанного, увиденного или услышанного — всегда некий подстрочный перевод символов, которыми автор говорит с нами. Но собственным словарем.
Искусство — единственный способ общаться без предубеждений и дешевой гордыни, заваренной на цвете паспорта или государственных размахов; без всего того, что часто называют достижением цивилизации. Там, где художник по тем или иным причинам — от отсутствия сил до цензурных запретов — не может говорить, сначала образуются пустоты, а потом происходит разложение. Как сказал Лотман: «Не изобретённая одним человеком машина будет изобретена другим — ненаписанное произведение останется ненаписанным».
…И когда я беру книгу, я ощущаю некую заполненность или, лучше сказать, наполненность. Я чувствую, как ко мне прирастает что-то значимое, ценное, что-то утешающее. Варлам Шаламов мог умереть в лагерях и не написать своих «Колымских рассказов», от которых рвется сердце. Истории про доносы, отречение родных, лагерные бараки, в общем, истории про смерть оборачиваются историями про жизнь. Ту, за которую стоит бороться, ту, которую необходимо наполнять смыслом. И нет ничего более осмысленного, чем созидание.
Мы живем в мире идей. Все, что нас окружает: города, технологии, вещи, стихи, мода — однажды родилось в чей-то голове, было обращено в слово, а затем — в материю.
Искусство помогает задавать вопросы и искать ответы, даже бессознательно. Никогда не знаешь, где и как отзовется тот или иной текст, фильм, музыка, картина. Но рано или поздно любое творение проявляет себя новой идеей, чаще всего далекой от той, который была вдохновлена. И эта идея прирастает к миру.
Я добралась до GPT-чата и поболтала с нейросетью. Первым моим вопросом был, конечно, вопрос «как мне найти жилье в Торонто». Разумеется, ни робот, ни бог, ни слет битвы экстрасенсов, ни консилиум свечных бабуль не может сколь угодно вразумительно ответить на этот вопрос. «Это трудно», — изрекла нейросеть и рассмешила меня.
Но вообще ее болтовня меня растревожила. В смысле, это замешанный из колоссального числа разной информации текст, который порой не имеет ничего общего с реальностью. Например, робот рассказал, что в Братске есть музей изобразительного искусства с экспонатами XVII века. Или написал про неизвестную картину Максима Горького. При этом сама речь СhatGPT складна, ткань текста гладенькая. По крайней мере прозаического, потому что, когда я попросила робота написать мне добрый стишок, он жирно нахалтурил с рифмой.
Как бы то ни было, звучит искусственная речь вразумительно. И в моей голове завибрировало, как при встрече с чем-то мертвым. Сработал тот самый эффект зловещей долины: вижу живое, но знаю, что оно неживое, и сложить два этих факта в одну коробочку не могу.
А еще ранее я развлекалась с рисующей нейросетью, и скажу вам, что куски её творчества вызывают у меня совсем уж тошнотворное чувство. Попросила нарисовать старый телефон. Она создает варианты, и на каждой картинке вроде бы телефон, но что-то в нем противоестественно: то форма странная, то цвет, то какая-то деталь чужеродная торчит. В общем, пока у искусственного интеллекта получаются иллюстрации, которые она подглядела в кошмарных похмельных снах. Что-то шизофреническое есть в этом. Какие-то галлюцинации, только у робота.
А у вас какие эмоции от встречи с нейросетью?
I. Я немного пришла в себя и хочу рассказать, что произошло со мной. А именно, как я сбежала из нового жилья на следующий день после переезда. Жанр этого поста — салфеточно-шизофренический, ибо такова сам история — короткая и совершенно фарсовая. Из-за длинноты и пестроты эмоций текст раскололся на два поста.
Много недель без продыху я искала жилье по всему Торонто и его окрестностям. О том, почему найти сколько-нибудь приличное место здесь крайне сложно, я писала тут. Так вот, наконец мне попался замечательный вариант: светлый, просторный подвал в прекрасном районе возле озера. Еще и с каминчиком. Еще и с кирпичной стенкой, что добавляло уюта. Я обратила внимание на неряшливый, пахнущий дешевым материалом косметический ремонт и перепачканную бытовую технику, но подумала, что смогу навести порядок. В конце концов, само место хорошее.
Измотанная поисками, но жутко обрадованная, что наконец нашла жилье, я пропустила трезвон колокола, предупреждающий об опасности. Набат первый: хозяин-иранец не говорит по-английски. Вообще. Совсем. Поэтому общение только через агентшу, видимо, еще и приходящуюся ему родственницей. Второй набат следом за первым: агентша сказала, если что-то из техники не включится, хозяин починит. Это вообще противоречит условиям договора, по которым лендлорд перед сдачей жилья проверяет состояние всего что есть в доме. Третий набат: мне не дали ключей в тот день, когда я должна была уже заезжать. Контакты лендлорда агентша зажала, сказав, что всё общение будет через нее, потому что, как вы уже поняли, хозяин ни бельмеса.
Ладно, думаю я. Главное, мне сдали, это моё. Хотя на сердце холодная лягушка: если с самого начала так, что дальше-то будет?
И вот наконец мне передают ключи, и я, усевшись на скарб из корзинок, картонок и кровати, переезжаю в новое жилище. Пытаюсь включить технику — не работает. Ни холодильник, ни плита, ни стиральная машинка.
Пока, закипая, пытаюсь через агентшу дозваться хозяина, присаживаюсь на собранную кровать и понимаю, что нахожусь под каким-то странным уклоном, словно на горке. На кривизну полов я обратила внимание и до переезда, но, исходя из какой-то разумности мира, решила, что это все-таки совместимо с жизнью. И тут, сидя на склоне здравого смысла, я понимаю: полы настолько кривые, что и техника из-за этого не включается. Т.е. я смогла ухватиться за иллюзию нормальности и какое-то время функционировать в этом окосевшем доме, а холодильнику пофиг, он не желает.
Сатанея от ярости, жду хозяина. Вскоре он объявляется и, выпятив тугой живот, начинает хлопотать. Но хлопотать так, как привык: подпихнул под кособокий холодильник каких-то пластиковых костылей, закрепил на сопли стиралку, замахал руками, когда я указала на опасно треснувшую над газовой трубой кирпичную кладку. И весь он такой размашистый, солидный, белозубый, но в чан летит последняя капля: я перестаю сдерживаться и со слезами кричу, что в этом месте невозможно жить. Он звонит агентше, и всё то же я опрокидываю в трубку ей. Тогда он, очевидно, испугавшись (не меня, не моих слез, а возможных будущих проблем с такой неуживчивой особой), надиктовывает в гугл-переводчик, что хочет иметь счастливого жильца и не понимает, чем я недовольна. Но если недовольна, то могу уходить, он вернет деньги.
Я смотрю в его большие, блестящие глаза, в которых, кроме барственного снисхождения, угадывается и нечто вроде отеческого огорчения и детской, почти святой, простоты, и верю: он правда не понимает. Ничего не понимает, ребята.
...Я опять собираю вещи, снова гружу их и себя и еду назад, на старое место, где пока еще могу находиться. Под конец мне так плохо, что я ничего не чувствую, только тошноту.
Поэтическое начало.
Онтарийский февраль оттаял, растёкся. В воздухе пахнет смесью лимона, ладана и теплых луж. Взволнованная такой порывистой весной, я полезла гуглить климатическое разнообразие Канады. Чтобы в очередной раз как бы приободрить себя тем, что живу на самом юге севера, а не, например, в провинции Нунавут, в ее арктической тундре, среди моржей и кислых ягод.
Мещанская часть поста (она же — предметная. Малевич, отойди).
Самая бесполезная вещь, которую я брала с собой, переезжая в новое место, — обувь. Из Братска в Сочи я ехала в январе, и на мне были тяжелые, как два ведра с водой, меховые сапоги. Сапожищи эти неплохо выдерживали крепленые сибирские морозы и по сравнению с валенками имели в облике некоторое изящество. Однако, едва сойдя с поезда на подогретый южными лучами перрон, они тут же превратились в крокодилов.
Чудовища эти все восемь лет, пока я жила в Сочи, пролежали на антресолях. Берегла ли я их как память или просто забыла выкинуть, сказать затруднительно.
А вот уже в Канаду со мной прикатились сапожки, которые я купила для сочинской зимы. Такие красивые, новые. Мне чертовски жаль было их оставлять. Кто ж знал, что в озерном краю существует только два вида погоды — дубак и пекло, и мои любимые сапоги здесь сгодятся так же, как вареному яйцу наседка (в уме: «Малевичу — табуретка»).
Тоже храню, кстати. Но в новое жилье не потащу. Наверное.
А вы какую вещь, которая на новом месте совсем не пригодилась, с собой перевозили?
Ищу жилье по всему Большому Торонто, почти каждый день (сюда так и тянет написать «каждый божий день») в течение полутора месяцев. В таком количестве чужих домов бывают, разве что, приходящие медики да проститутки. И вот теперь я.
В Торонто проблема жилья — кровавая с потеками. Домов строится очень мало, а людей приезжает много. Цены в последний раз, говорят, были замечены космонавтами на МКС. Потом цены поддали газу и улетели за горизонт событий.
Конкуренция за место — как в престижнейшем вузе. От этого всякий обладатель распаханных квадратных метров воображает себя немного божком и выдвигает огромное количество требований, которым должен соответствовать потенциальный жилец: работающий на канадской работе, богатый, с высоким кредитным рейтингом, хвалебными отзывами от предыдущих лендлордов. Некоторые идут дальше и предлагают вовсе унизительные правила: уведомлять о гостях, платить дополнительные сотни долларов за то, что работаешь из дома (!), не пользоваться стиральной машиной (там стираются вещи их нового младенца) или платить за стрику, которую хозяйка (далее цитата) «открывает по субботам».
Мне нужно отдельное светлое помещение. Отдельное — потому что я веду терапию и преподаю из дома. Это требует тишины и, разумеется, приватности. В случае терапии — всецелой. А свет мне важен потому, что я восемь лет прожила в квартире с одним смотрящим на север окном и знаю, насколько потемки для меня дружны с апатией.
Квартира мне недоступна. Цены на квартиры начинаются от 2000 канадских долларов. Поэтому я таскаюсь по подвалам, пытаясь выискать что-то с нормальными потолками (не срезающими скальп мне, 160-сантиметровой девушке), с хотя бы одним нормальным окном (в которое попадает свет, а не только забор, стена или колесо припаркованного автомобиля) и нормальной площадью (больше шкафа). Но когда нахожу терпимые или приличные варианты, за них, как я уже написала, может соревноваться несколько десятков человек. А лендлорд листает бумажки и выбирает «идеального жильца». Меня пока так и не выбрали.
До слез обидно получать отказы, когда место сердечно понравилось. В мечтах ведь я — невольно, безотчетно — расставила там мебель, развешала картины. А потом получаю по носу и иду на фиг и с мебелью, и с картинами.
Часто плачу сейчас, но держусь. И еще злюсь на милдобрых людей всех мастей, которые раздают советы вроде «переезжай в другой город/страну» или «снизь требования». Тем, кто советует поменять место, хочу в ответ посоветовать самим хоть раз переехать куда-нибудь дальше бабушкиного серванта, а укоряющим в завышенных требованиях желаю относиться бережнее к себе. Ведь если сам привык во всем себя ущемлять, пренебрегая в том числе и базовыми потребностями, то будешь злиться, когда другие не хотят поступать так же. Отсюда все эти слова про капризы, «хотелки» и завышенные требования.
В общем, сложно, но я справлюсь. И всем, кто в подобной ситуации, когда страшно, непонятно и местами унизительно, — держитесь. Это в конце концов укрепляет. Главное не озлобиться и не расчеловечиться.
Всё наше будет.
Написала такой твит по мотивам другого, где женщина рассказывала, как ее очень спокойный, неконфликтный мужчина спустя несколько лет отношений напился и избил ее.
Я ничего не знаю про ту женщину или ее друга. Но их история напомнила мне о людях, чьи отношения в паре строятся через «мы», а не через «я и ты», где каждый — отдельная личность со своими потребностями. Постоянное «мы» («мы никогда не ругаемся», «у нас с Сашенькой пузик вырос») означает слияние.
В России отношения в паре часто строятся на слиянии. Я сама в таком браке прожила много лет. Мужчины ищут мам, женщины — пап. В таких отношениях получаешь как бы родительское тепло, но вот взрослого удовольствия — нет. Поскольку партнеры живут чувствами друг друга, свои они проглатывают. Отсюда напряжение, злость и обида. Секс тоже исчезает: с родителями или детьми не спят.
И потом люди на аффекте дерутся или саморазрушаются: пьют, переедают, наживают болезни, ногти грызут, бороду выщипывают, чешутся до крови, чувствуют постоянный упадок сил, и проч.
Сароян, или проживание жизнью
Я проснулась в четыре утра. Мне не спалось. Не спалось причем самым мерзопакостным образом, когда и встать сил нет, и лежать муторно. То комкая, то натягивая одеяло (в таком состоянии всё кажется отвратительным и всё терзает — от мыслей до складчатости покрывал), я перебирала в голове тексты, которые сейчас могли бы меня утешить.
В скором времени Уильям Сароян лежал рядом в виде электрического текста. Я читала рассказ «Званый вечер». О писателе, переживающем пресловутый (это слово следует писать дважды) кризис среднего возраста. От званого в рассказе — только название и кульминация, помещенная, кстати, в самый конец. Туда, где герой встречается со своим повзрослевшим сыном, который понял главную мысль всех произведений своего отца: когда человек не чувствует и не знает себя и окружающих, он не проживает жизнь, но жизнь проживает его. На такое проживание жизнью, сквозь которую лениво протискивает свое располневшее тело главный герой, его сын отвечает собственной первой книгой под названием «Да». Очевидно, в ответ всем «нет». В этом рассказе вообще много внимания уделено говорящим в лоб названиям.
В общем, мои чаяния уснуть не сбылись, но зато ожидания оправдались. Сароян со всей своей внешней простотой, так ценимой Довлатовым, со всеми диалогами мимо диалогов, присвоенными Вуди Алленом, утешил меня ранним утром в понедельник, девятого января.
#литература
Читать Уистена Одена для меня — словно бы читать Бродского из другой реальности: слова повторяют те же очертания комнаты, в которой изнутри заперт человек — поэт ли, влюбленный ли, а может, просто сумасшедший. И всё это под звуки саксофона, поезда, опадающей листвы или переклички телефонных гудков и мольбы — ну подними наконец трубку. Словно бы читать Бродского, но только на другом языке.
Есть поэзия музыкальная, как у Фета; есть живописная, как у Пастернака; есть архитектурная, как у Маяковского; есть театральные стихи Фроста; а есть артхаусный кинематограф Одена, где режиссер подглядывает за героями, которым снится любовь.
Да, стихи Одена больше про любовь, чем про смерть. (Хотя второе чаще всего выступает мерилом первого.) И вот на ум мне опять приходит Бродский, который не только ритмически и композиционно похож на Одена, но тоже, возводя пространственные и временные метафоры (вроде той вещи, что сходит на конус, или плоского пространства, что способно лишь пылиться), говорит на самом деле только о любви, смерти и их встрече — конечного с бесконечным. А что из этого — любовь или смерть — конечно, остается только рассуждать, надсаживая нервы.
I thought that love would last forever: I was wrong.
Еще Оден ироничен, и ирония его взрыхляет возвышенный пафос, что неизбежно выступает там, где скрещиваются вечные темы. Поэт понял: нельзя серьезно говорить о любви или смерти, не убаюкивая при этом себя и читателя. Серьезность тона, когда речь идет о любви и смерти, годится разве что врачу да правоведу.
Some say that love's a little boy,
And some say it's a bird,
Some say it makes the world go round,
Some say that's absurd,
And when I asked the man next-door,
Who looked as if he knew,
His wife got very cross indeed,
And said it wouldn't do.
В общем, Оден повис у меня на губах так же, как обычно повисает Бродский — неутомимо и привязчиво, сродни юному любовнику во время тайного свидания.
И вот вам еще пара строф:
Time will say nothing but I told you so,
Time only knows the price we have to pay;
If I could tell you I would let you know.
If we should weep when clowns put on their show,
If we should stumble when musicians play,
Time will say nothing but I told you so.
#литература
Я учусь на гештальт-психотерапевта, у меня в терапии есть несколько клиентов. И вот что я заметила: если у человека много подавленных чувств и желаний, он при приближении даже к одному из них очень сильно пугается. Иногда прямо до ужаса.
Я помню, что и со мной так было, но через несколько лет я вроде как об этом позабыла.
Моё нынешнее ощущение себя самой разительно отличается от того, что было несколько лет назад. И теперь кажется, что всегда так и жила. Но я вспоминаю себя — замученную паническими атаками, перепуганную, исхудавшую до сорока килограммов… Вспоминаю себя и с облегчением думаю: этого больше нет и, главное, никогда не будет. Будет по-разному, но к прошлой версии себя я уже точно не вернусь.
В ту темень не просто закрыта дверь. Самой двери туда не существует, потому что не существует и той темени.
Но я помню, что когда-то мне даже смотреть в сторону своих чувств было непереносимо. Принимать себя такой, какая есть, и предъявляться собой настоящей, без десятка масок на каждый случай. А то и одной поверх другой. Страх отвержения, унижения, одиночества, болезней; презрение к себе, которое я пыталась компенсировать достижениями, обесценивая при этом все достигнутое. Блин-павлин, как я вообще в этом не сварилась?
Я безумно благодарна себе, что стала с этим разбираться. И да, вначале из заржавевшего крана хлестала только рыжая кислятина, от одного запаха которой тошнило и хотелось убежать подальше — из кабинета терапевта, из дома, от себя самой. Но, сначала разумом, а потом и чувствами я пришла к тому, что модномолодёжно называется «осознанкой». До меня дошло: невозможно вылечить криво сросшийся перелом, не сломав заново кость. Это больно, иногда невероятно больно, но это единственное, что работает.
Сейчас мне захотелось с надрывом добавить, что это еще и интересно. Что, черт побери, может быть увлекательнее, чем изучать самого себя?
Спасибо всем моим терапевтам. И самому главному, конечно. Привет, Андрей :)
История про месть
Те из вас, кто давно читает этот канал, знают, что иногда я просто рассказываю истории из своей жизни (действительно, из чьей же ещё?).
Сегодня расскажу, как мне однажды отомстили.
Это было давно, я только перебралась жить в Сочи. Я устроилась в один из образовательных центов, где готовила школьников к экзаменам по русскому и литературе. Коллегами моими были несколько преподавателей других дисциплин, которые так же, как и я, много работали с подростками и потому ежедневно боролись за право оказаться в их глазах хотя бы на ступеньку выше кабинетного кактуса по имени Славьсяамериков, названного в честь торчавшего рядом американского флажка, принесенного англичанкой.
Моя непосредственная начальница, по совместительству учительница химии, сразу меня полюбила. Обширно полюбила, как инфаркт. С самого начала, по ее словам, разглядела во мне талант, мастерство и эту, как её, педагогическую ауру! боже сохрани. Хоть я тогда от психологии была далека, всё же насторожилась: с каких это коврижек она так внезапно воспылала к совершенно чужому человеку, чтобы нести над ним, со слезами и елеем, при каждой встрече?
Бойтесь хвалителей больше, чем хулителей. Это теперь я знаю про проекции и понимаю, что боготворила начальница не меня, а свои фантазии. Но тогда мне это было темно, и я просто стеснялась лишний раз на нее напороться: она хватала меня за пуговицу, зажимала в угол и начинала петь дифирамбы длиною в перемену.
Как обычно и бывает при резкой обморочной любви, через пару месяцев страсть моей начальницы выдуло сквозняком из того самого окна, на подоконнике которого стоял Славьсяамериков. Меня обморозило и уволило — без объяснений. Хотя подростки радостно ко мне ходили и просились на дополнительные занятия.
Прошел год или вроде того. Я больше ни в какие центры не помышляла, принимала учеников дома. И вот как-то мне звонит женщина, просит позаниматься с ее сыном. Мы по совету Амалии Луноходовой, учителя химии, говорит женщина.
Первая моя мысль была святая (из серии про святую простоту): Луноходову заела совесть, и она решила поделиться со мной учеником. Захотелось размякнуть, простить... Но когда мама этого мальчика привела его ко мне, сразу всё стало понятно: паренек был с сильным отставанием в развитии, в 13 лет почти не читал и не писал, но мать его отрицала проблему и говорила, что ребенок просто стеснительный. Пришлось позвать соседку, чтобы она помогла успокоить женщину, которая в ответ на мой отказ учить ее сына стала кричать и плакать. Помню, я пришла в ужас от этого всего и совершенно не знала, как себя вести.
Вот так бывшая начальница мне отомстила. Я, правда, до сих пор не понимаю за что. Хотя в процессе обучения на психотерапевта стала догадываться, что это вообще такое было…
А вам кто-нибудь когда-нибудь мстил?
Пост растлевающий, он же — жизнеутверждающий
Ужасно обрадовалась, когда придумала для своих взрослых учеников занятие по мату. Это такая тема прекрасная, с какой стороны ни посмотри. Мат же не только про язык, он и про историю — от язычества с его обрядовой сакральностью этих слов до наших дней, когда без мата сложно описать реальность. Еще он про психологию — как способ защиты, например. И про политику и социологию, ведь именно общественно-политические явления всю дорогу меняют отношения к матерным словам.
Тема грубой экспрессивной лексики, конечно, табуированная, потому что табуирована сама лексика. Как в таком случае рассказать про то, что нельзя называть? А рассказать хочется, потому что это история потрясений и связанных с ними наших самых сокровенных переживаниях.
Вы, допустим, подозревали, что русский мат на самом деле сводится всего к четырем замечательно известным вам корням? На буквы Х, П, Б и Е. Так называемое богатство русского мата — просто обилие производных от этих корней. И это наследие XX века — века лагерного. Именно тогда мат стал нужен не только для экспрессивного наименования полового органа или секса, как было, например, при Пушкине, а для описания вообще всего — жизни и себя в ней. Мат сделался метафорой.
Вспоминается анекдот про человека, который первый раз в жизни увидел самолет: «Стоит какая-то х*вина, подошел какой-то х*й, крутанул какую-то х*цию, она х*як-х*як и улетела нах*й!».
Ещё мат и про некоторую отрешенность, ведь если им заменять все слова, то речь, может, и станет очень экспрессивной, но уж точно лишится выразительности. Потому что эмоциональная окраска обычно ложится на смысловую, а не наоборот (разве что с междометиями не так: всякие ой, ай и трах-бабах сами по себе не передают смысла, одну экспрессию).
Мат сакрален, как молитва, в том смысле, что произнесение его всуе порицаемо. Однако же мат — не самая подцензурная в языке вещь. Есть куда более опасные для общественного уха выражения. Догадываетесь, какие?
Еще очень любопытно узнавать, как мои ученики используют матерные слова для ласкового обращения к своим домашним питомцам. Там просто такой буфет из умильных вариаций, но все они настолько же непечатные, насколько личные, поэтому я оставлю вам место пофантазировать на тему.
Ну а если вы тоже хотите присоединиться к нашему клубу ругающихся (исключительно в лингвистических целях) интеллигентов, улучшить речь (вкупе с первой частью звучит весьма забавно, но оставлю), прочитать и обсудить то, что давно хотели, написать мемуары, да и вообще в целом стать грамотнее и привлекательнее (потому что речь — это харизма) — пишите мне словами в личку: @valmell
Я тут, с этой стороны.
Российская власть из-за своей умственной и физической слабости, неизбежно наступающей в том числе с возрастом, уже в который раз пытается отменить геев. Я удивляюсь, как до сих пор чиновники не догадались отменить высокий рост, остывший чай, пять утра или лево. Вполне можно вписать в закон неминуемую кару за, например, пропаганду моргания или снежной зимы.
Я бы запретила дрянной кофе, но это без шуток.
Еще пару недель назад я думала отправить мой рассказ «Циала» в одно из российских издательств. Сегодня прочитала новости, вздохнула и, поцеловав рукопись, как больного ребенка, спрятала подальше. Потому что это рассказ об отношениях двух художниц. (Ещё и — о господь — с настоящей постельной сценой.)
Впрочем, аудиоверсия по-прежнему лежит здесь в открытом доступе.
Слушайте, наслаждайтесь запретным. Заодно можете подписаться на мой Патреон всего от двух долларов в месяц. Этим вы меня, а заодно и гонимую нынче русскую литературу, очень поддержите. Спасибо, друзья.
«Я знаю русский, но не буду на нем говорить». Как отказ от родного языка ведет к распаду личности
Наблюдаю, как некоторые люди, для которых русский язык родной, после начала войны отказываются на нем писать и говорить, как бы заявляя, что не хотят иметь ничего общего с русской культурой.
Но вот какая штука. Добровольное отлучение себя от родного языка — вещь крайне травмирующая. Даже если человек свободно владеет несколькими языками, каждый из них является частью личной идентичности.
Язык — это отражение мышления. Это и содержимое и содержащие человеческого сознания. Отсекая родной язык, человек создает внутри себя серьезный конфликт: сотканный из материи этого языка, по своей сути являясь им (потому что язык не только носитель информации, он и программный код, на котором написаны наши личности), он словно пытается отторгнуть собственный орган. Никому, однако же, не придет в голову выколоть себе глаза, потому что в России почти 140 млн зрячих. Или отрезать себе ногу из-за того, что Путин ходит на двух ногах… Но русский язык готовы иссечь, лишь бы выразить ненависть, засвидетельствовать протест.
Помогает ли это в и без того тяжелой ситуации? Нет. Внешний конфликт становится внутренним, когда человек под влиянием обстоятельств начинает обрушивать свой страх и ненависть не на того, кому эти чувства адресованы, а на самого себя. Потому что ненависть к родному языку — это аутоагрессия, т.е. злость, завернутая на себя. Убийство и самоубийство — одно и то же. Просто в первом случае человек выплескивает ненависть наружу, а во втором — внутрь.
И еще одна важная вещь. Поскольку речь и сознание тесно связаны, то любое пренебрежение языком — его упрощение или вовсе отторжение — неизбежно уплощает, обедняет мышление. Изнутри себя я осознаю: чем сложнее моя речь, тем понятнее мир вокруг меня. Тем интереснее я самой себе и людям. Тем живее жизнь, тем ярче сны. Отказаться от родного языка — значит ограбить самого себя, отречься от собственной ценности и значимости — двух важнейших слагаемых внутренней опоры, без которой сейчас не выстоять.
Я понимаю, какие чувства заставляют украинцев отвергать все русское, включая язык. Но наши культуры настолько связаны, что такое отвержение ведет в том числе и к отвержению собственного «я».
Я понимаю и чувства соотечественников, которые выбирают другие языки в качестве обиходных, чтобы выразить протест. Но чаще всего за этими действиями стоит глубокое непринятие себя. К сожалению, отказ от родной речи лишь усугубляет эту травму отвержения. Иногда до такой степени, что человек перестает идентифицировать себя как личность с собственными чувствами и переживаниями, полностью сливаясь с бесконечной ненавистью к окружающему миру.
Это очень печально, потому что только через принятие себя и любовь к себе можно принять и полюбить другого. А без этого войны никогда не закончатся.
Сложно жить в мире, у которого коллективный суицидальный настрой.
Один рассуждает о ядерной войне буднично, без единой морщины на лбу. Другой вещает об этом с таким удальством и гордостью, как будто только что стал отцом. Третий любострастно просматривает апокалиптические ролики, путая животный ужас с детским любопытством: а что, если в розетку сунуть ножницы?
Те, у которых рот обескровлен, помалкивают. Надеются, что, держась от истории подальше, они ее избегнут.
Это все — большая военная травма, как сказал мне остатками голоса один пьяный психиатр. А травма оставляет следы на каждом, кто с ней сталкивается. Травма кричит по ночам, травма видит кошмарные сны, травма спивается. Но хуже всего, что травма порождает травму. То, что происходит, — наследие великой травмы XX века, в который теперь с пионерской предприимчивостью всматриваются те, кто решил разгадать настоящее.
Кто-то хватается за художественную литературу; кто-то верит строгой архивной документалистике; иной ворошит семейные воспоминания — обрывки голосов, дневники, мемуары. И никто, кажется, не осознает, что он сам, а не только события вокруг, — следствие этой коллективной травмы, от которой бессознательное ежедневно и неотвязно будет стремиться избавиться.
А единственный способ исцелить травму — прожить травмирующее событие еще раз. Но уже — осознанно.