3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Умереть – значит стать жестоким.
Можешь, наконец, распрямиться.
неожиданно оказываешься высоким,
красиволицым.
Умереть –
значит лечь удобно.
Ни о чем не жалеть,
расслабиться.
Отяжелеть.
Смерть подобна
памятнику.
Она приближается по узкому коридору.
Паркет скрипит под ее шагами.
Наивная, как статуя Командора.
Незатейливая, как оригами.
Она никогда не смотрит,
кто у нее под ногами.
Умереть,
перестать быть скромным.
Занять пространство,
присущее твоей природе.
Пусть другие тебя обходят.
Отныне
ты имеешь право
оставаться огромным.
(Арье Ротман)
Иллюстрация: Andrew Wyeth. Christmas Morning, 1944
ОБЪЯТИЯ
когда мы встретились и обнялись на какие-то
…пару секунд и когда моя голова оказалась
рядом с твоей, а грудь на мгновенье прижалась
к твоей груди, а ладонь на мгновенье коснулась
твоей спины, твоей кожи, твоего позвоночника
в позе, которую принято характеризовать
как дружеское приветствие двух не видевшихся
некоторое время людей, заключивших
на некоторое время друг друга в объятия в знак
радости от взаимного узнавания лиц, и мыслей,
и жизней,
отмечая этим кратким сближением встречу, хотя,
пусть мимолетно, пусть на пару-тройку секунд, не
больше,
тела наши переплелись, будто сплелся
мой ствол со стволом, из которого ты растешь,
из которого произрастают твои конечности и
по которому циркулируют жидкости и мельчайшие
электрические разряды, обеспечивающие
тонус и целостность твоего организма,
те, что велели твоему телу встать напротив
моего и сплести свои руки с моими в позе, которую
принято характеризовать, как объятия, будь то эти
объятия или другие, но эти объятия,
в которых наши тела соприкоснулись и я
на ничтожную пару секунд ощутил под своей ладонью
твою спину, твой позвоночник, нащупал
пальцами твои ребра и услышал, а может и угадал,
как под ними стучит твое сердце, управляя
механизмами твоего организма, придавая импульс
твоей жизни, мыслям, мечтам, воспоминаниям,
заставляя
их длиться во времени под моей ладонью,
распластавшейся
у тебя на спине, под нажимом нежных (а может быть,
нужных) пальцев,
твой скелет, защищающий твою жизнь, ту, которая
циркулирует в твоем теле, на ничтожный миг
прижавшемся
к моему, когда твои груди на мгновение вжались
в мою
грудь, когда твое сердце так приблизилось к моему
на время, обычно достаточное для объятий,
на длительность рук и торса, на длительность тела,
на время
ладони, лежащей у тебя на спине, на время
не бесконечное, но и не бесконечно короткое, то,
на которое
обнялись наши жизни, мечты, мысли, улыбки,
сплетясь,
как руки, как сблизившиеся тела, может,
слившиеся — кто знает,
на неизмеримое время, сказал бы я, но
ощутимое телом и передаваемое электрическим
или химическим способом в то сокровенное место,
где рождаются эти слова и откуда растут
идеи, складируемые и хранимые
моим телом, обнимающие мою жизнь с момента
тех объятий, длившихся так недолго, с точки зрения
времени, но
до сих пор живущих во мне здесь и сейчас,
переполняющих
чувством, что твое тело, твой ствол слился с моим
в тот день, когда мы
встретились.
(Caio Meira)
Пер. Екатерина Хованович
Иллюстрация: Alain Resnais. Hiroshima mon amour, 1959
Открывая себя наугад,
я помыслю Грядущее слово,
и опять, невзначай, невпопад
виноградные лозы в цветеньи...
Открывая себя наугад,
я слежу молчаливые тени,
стороживших всю ночь этот сад...
Все пройдет, как богатства Иова...
Нет, не бисер - лукавое слово.
Разве нищим мы дарим слова?
Все круги повторяются снова:
смерть, мерцающий Рай, vita nova,
а душа без молитвы - мертва.
(Александр Миронов)
УГАСАНИЕ ТОПОЛЯ
Для лесов ураганы подобны ножу.
Засыпаю и вижу сверкание молний.
Пусть смешается с почвой, где спят мои корни,
Этот ветер огромный, в котором дрожу.
Он шлифует и точит меня неустанно.
Как мертво и туманно дыхание туч!
Как мутна подо мною ложбина тумана!
Мне жилищем отныне — железный тот ключ,
Что огнем притворился в груди урагана,
Да взъерошенный воздух, когтист и колюч.
(René Char)
Пер. Морис Ваксмахер
Всё во мне:
Изгнанья, голод, битвы,
Родовая древность старины,
Дикие проклятья и молитвы
Бунтовской, бандитской стороны.
Я считал,
Свобода - это поле:
Выбегай,
Гуляй - куда хочу!
Захлебнулась
Юшкой
Красной
Воля,
Угодив в объятья к палачу.
Я из тех детей -
Живых мишеней,
Обреченных обществом на крест.
Всех простил,
После земных лишений
Возвратясь из отдаленных мест.
Разумом приветствую живое:
Вольный дом,
Свободный всплеск дождя.
А душа болит
Без слез и воя,
Доброты в живых не находя.
(Михаил Сопин)
ПОЭТИКА
Сочинять стихи сегодня уже невозможно.
Поэзия там, где поэзии не было прежде.
Обрывки реальности становятся стихами.
Реальность печальна.
Я печалюсь — и, следовательно, существую.
Печаль — бытия единственная основа,
Печаль — красоты первейшая предпосылка,
Красота же — Вечности символ...
(Nishiwaki Junzaburō)
Пер. Александр Долин
наши глаза любят нас дурачить:
раздавленная роза на мостовой
это не роза
это темные круги на воде от падения нашего тела
в реальность
слух обманывает нас
это не фортепиано
это царапает когтями хищная птица
белые кости
пальцы обманывают нас
это не волосы любимой женщины
это красные кораллы в зеленой воде
сознание обманывает нас
мы не инженеры и не убийцы
мы зомби
и наши бессильные руки
не могут стряхнуть землю с наших жестов и наших забот
и здесь нет движения
а только лохматые пятна
переливаются в водопаде зеркальных осколков
и наука о нашей жизни — не философия
это зоология глава тринадцатая —
жизнь червей в восковом яблоке
(Евгений Головин)
Иллюстрация: Josef Sudek
ЗАПЕЛИ ГОДЫ
Кто я такой, чтоб длилось мне в угоду
Теченье лет? Их песнь жила в крови?
И мак пылал, и пели соловьи?
Мяч юных дней метнул ты к небосводу,
Теперь – лови...
Тот рай потерян? Он и вправду был им?
Сиянье звезд, лазурь морских валов,
Разливы вод, надменность городов...
Пройти бы вновь по прежним тропам милым...
Но их невнятен зов.
Кто я теперь, всего лишенный,
Пред тем, что день грядущий мне сулит?
Кто я, лозой и ветром опьяненный,
Здесь, на просторе вольном, что открыт
Для птиц морских, для мысли окрыленной?
Мой день, ответь! – Молчит...
Но я дышу – я и уста, и флейта,
Играю песнь – и сам я эта песнь.
Я полость дудки – но и дух; я есмь
Игрок, с игрою слитый; тело флейты –
И флейты песнь.
Что голос прежних лет? Вот миг свободы:
Я жив, дышу. Я слышу дальний зов...
Мак в пламенах. Сиянье облаков.
Звук флейты смолк. Твои запели годы.
Что ж, я готов.
(Rudolf Hagelstange)
Пер. Альберт Карельский
Каждый живет только в своем времени.
И то, что стрелки вращаются,
А порой не вращаются,
С одинаковой скоростью
И рассвет для всех наступает одновременно,
Это — иллюзия.
Поэтому мы так часто и не понимаем друг друга.
Сердце — русло нашего времени.
Чем быстрее движется твое время,
Тем обширнее море твоего одиночества.
Люди, не познавшие одиночества,
Как камни в болоте,
Не чувствуют времени.
Смерть, это когда поток покидает русло,
Или русло превращается в поток.
В первом случае это — забвение,
Во втором — вечность.
(Игорь Потапов)
ПТИЦЫ
Вам нельзя умирать на просторах морей
Крылья с криком протяжным сложившие птицы
Ветер горечь с коралловых гонит полей
И в испуге озябшая мечется стая
К переулкам спешите скорей вереницей
У огня оживая
Но когда вы цепляетесь за провода
Или клювом кривым задеваете лампы
То любовники утром простясь навсегда
По дорогам бегут чтобы видеть как больно
Ваш полёт на углу разобьётся о рампы
Память — коготь невольный
Нежность рук её голос и облик О ней
О смертельные птицы сказали вы сами
Ждёт ли новая встреча нас в мареве дней?
Но настолько высок ваш полёт беспримерный
В тёмном зале за скорыми вслед поездами
Что я спутник ваш верный
(Rouben Melik)
Пер. Юлия Покровская
Иллюстрация: Laura Makabresku. Melancholy, 2022
59.310933, 41.238285
— Душе моя, восстани, что ты дремлешь?
Куда февраль ведёт тебя в потемках?
По ком колокола, которых нет,
Звонят меланхолично и негромко?
— Мне неспокойно, снятся избы мертвых,
До времени ушедшие в осинник,
Оставленные предками в болотах,
Они глядят сквозь снежную пустыню.
— Нет никого в огромном промежутке,
Заброшенном и стершемся на карте.
Те люди поклонялись серой утке,
И утки, прилетающие в марте,
Клюют траву, которой стали люди.
И люди знали — с каждым это будет.
— Как отличить, что сон, а что не снится?
Я вижу — из осин растут ушкуи.
Кто этот край назвал Пустая Шуя?
И если так — что у него в деснице?
— Все имена золой не отстирались,
Скитаются по зимникам медведем,
Плывут на языке как привкус меди,
Расходятся как эхо по спирали
— Мне неспокойно, слышишь — в огородах
Язычница-метель трясется в танце,
Мне кажется что в поле кто-то ходит,
Что каждой ночью в поле кто-то ходит
И светит фонарем через пространство
— Нет никого, проворная лисица
Поймает белый месяц круглым глазом,
И темный сон приступит к окнам сразу,
По старой крыше гулко постучится
Душе моя, восстани, что ты дремлешь?
Чьи лица видишь, если это лица?
(Михаил Жигулевский)
https://vk.com/the_hermits
Чёрный день наступил для берингина -
Напали на него чудовищные машины,
Железные зубы вонзив в его беззащитное тело.
И упал берингин на землю,
И страшный раздался стон.
И до сих пор, когда наступает лиловый закат,
Я слышу голос старого берингина:
Прощайте, прощайте, мои облака,
Прощайте луна и ясное солнце,
Прощайте милые бабочки,
Прощайте весёлые птички
И вы, резвившиеся возле меня дети.
Я – берингин, старое дерево,
Ставшее жертвой того,
Что зовётся прогрессом.
(Usman Awang)
Пер. Виктор Погадаев
Берингин - вечнозеленое дерево высотой до 30 метров с разветвленными свисающими тонкими ветвями. Образует воздушные корни. У малайцев – священное, «царское» дерево, олицетворяющее национальное самосознание и единство, славу, могущество.
Иллюстрация: Maryanto. Keluarga Beringin (The Banyans Family), 2020
...о Всех Чужих, о празднике, в котором
открылось вспомнить их, узнать,
медового восполнить провалы света
в будущее их возвращенья. там повтором —
залог невыносимо нежный, горький
жизни дальней. отражают воды летом
ничто. сбываются дороги,
сокрытые за тайной темноты
в начале расставанья и печали.
и вот вернулись все чужие. на пороге
свет ничейный. "не бойся темноты.
послушай сказку, укрой получше ноги" —
потом проходит сон, как и в начале
(Олег Панфил)
КНИГИ
Из самого сердца опустелого темного кампуса
я слышу жужжание библиотеки в ночи:
хор авторов, бормочущих в глубине своих книг –
на тусклых полках, уставленных по алфавиту.
Джованни Понтано бок о бок с По́упом, Дюма рядом с сыном,
и каждый зашит в свой собственный личный плащ,
а вместе они – глухой гигантский аккорд языка.
Я представляю себе фигуру в процессе чтения.
Башмаки – на столе, голова – в шквале текста,
человек в двух мирах: хватается за галстук-удавку,
когда текст задыхается от самоубийства влюбленных –
или закуривает сигарету посреди теоремы,
переходя от абзаца к абзацу, точно турист –
по дому с бесконечной анфиладой комнат.
Я слышу голос матери рядом с кроватью;
она читает мне книжки о лошадях и собаках,
а в её голосе – другой отдаленный ропот:
кошмары горящей конюшни, пламя в ночи,
лай собачий, переходящий в человечий говор.
Я гляжу на себя – как сколачиваю книжные по́лки в колледже –
эти стены в стена́х – а дождь поливает Новую Англию –
или когда я стою в книжной лавке в мокром плаще.
Я вижу всех нас: мы читаем про всё забыв обо всём,
вжавшись в круг света – но ради иного света –
пока строчка не станет дорожкой из хлебных крошек,
и по ней мы идем вдоль страницы, белой как свежий снег.
Когда вечереет и в лесу становится всё темней –
и маленькие птицы слетаются вниз на эти крошки –
надо сильно прислушаться – и тогда различишь голоса
мальчика и его сестры, замирающие средь чащи.
(Billy Collins)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Yasujirō Ozu. Banshun, 1949
Джованни Понтано - итальянский поэт-гуманист XV века, классик латинской поэзии Ренессанса.
Александр Поуп - английский поэт XVIII века, один из крупнейших авторов британского классицизма.
«Дорожкой из хлебных крошек» – аллюзия на хлебные крошки из сказки братьев Гримм "Гензель и Гретель" (они – брат и сестра). Гретель кидает крошки, чтобы не сбиться с дороги, но птицы их склевывают, и идя за одной такой птичкой, дети попадают в дом ведьмы, но в конце концов им удается избавиться от нее.
СТЕПЬ
Земля сама себя глотает
И, тычась в небо головой,
Провалы памяти латает
То человеком, то травой.
Трава - под конскою подковой,
Душа - в коробке костяной,
И только слово, только слово
В степи маячит под луной.
А степь лежит, как Ниневия,
И на курганах валуны
Спят, как цари сторожевые,
Опившись оловом луны.
Последним умирает слово.
Но небо движется, пока
Сверло воды проходит снова
Сквозь жесткий щит материка.
Дохнет репейника ресница,
Сверкнет кузнечика седло,
Как радуга, степная птица
Расчешет сонное крыло.
И в сизом молоке по плечи
Из рая выйдет в степь Адам
И дар прямой разумной речи
Вернет и птицам и камням,
Любовный бред самосознанья
Вдохнет, как душу, в корни трав,
Трепещущие их названья
Еще во сне пересоздав.
(Арсений Тарковский)
Иллюстрация: Архип Куинджи. Ночное, 1905—1908
Разум — это кинжал, воткнутый в тело человека. Образовалась рана — его душа.
Говорят: торгует собой, продает собственное тело. Но не говорят: торгует своей душой. Потому что душу можно продать всего один раз. Больше она не возвращается. А главное, ее нельзя купить. Продать можно, купить нельзя — что за рынок! Душу только отдают — Богу. А продают — Дьяволу. Не нефть, не золото, не машины, а Души — вот главный товар рыночно-потребительского общества.
О потере смысла жизни человеком говорят как о чем-то вроде психического заболевания. Вот мол как важен интеллектуальный аспект существования. На самом деле за потерей смысла жизни обычно стоит потеря чувства жизни, того бесцельного и бессмысленного ощущения бытия, радости от него, которые дают мотив к деятельности, в том числе умственной. Последняя, особенно в виде информации, разросшись, подавляет свой источник. Поэтому в глобально-экономическом обществе все больше торгово-развлекательных центров, кружков и групп, где продают удовольствия и «учат чувствовать» — и все меньше радости. Возникает «депрессивное сознание».
(Владимир Кутырёв. Время Mortido)
«БЕЗ ХРАМА ЗВАТЬ ИХ БУДУТ ТОЛЬКО ЛАВКИ»
Вот я созвал вас и спросил:
— Зодчие! Что главное в вашей работе?
Вы стояли передо мной и молчали. Наконец вы ответили:
— Мы служим людям. Даем им кров.
Так служат скоту, строя ему хлев, привязывая в стойле. Да, конечно, стены нужны человеку, он должен быть укрыт, чтобы стать семенем. Но ему нужен и Млечный Путь, и морской простор, хотя ни звезды, ни море никак ему не служат. Но что это значит — служить? Я видел, как долго и тяжело взбирались люди на гору, обдирали колени и ладони, изнуряли себя тяготой подъема, торопясь встретить рассвет на вершине и утолить свою жажду голубой глубиной долины, как утоляют ее водой долгожданного озера. Они садились, они смотрели, они дышали полной грудью. В сердце у них билась радость, они нашли лекарство против усталости от жизни.
Я видел, как стремили люди медленный шаг своих караванов к морю, потому что оно им было нужно. Они стояли на высоком берегу, оглядывая сгустившийся простор, таящий в своих глубинах тишину, кораллы и водоросли, вдыхали горечь соли и любовались бесполезным зрелищем, ведь моря с собой не унесешь. Любовались, и сердца их высвобождались из рабства будничности. Может, с отвращением и тоской, как на решетки тюрьмы, смотрели они на чайник, кухонную утварь, недовольную жену, — на пелену обыденности, которая может быть любимой картиной, таящей сокровенную суть мира, а порой становится саваном, связывает по рукам и ногам, не дает вздохнуть.
Они запасались простором и приносили в дом покой и счастье, которым надышались. Дом становился другим оттого, что где-то голубела долина на восходе солнца, где-то плескалось море. Все тянется к большему, чем оно само. Все хочет стать дорогой в неведомый мир, окном в него.
Так что не говорите, что служите людям, когда складываете кирпичные стены. Если люди не видели звезд и в вашей власти выстроить для них Млечный Путь с небывалыми пролетами и арками, потратив на строительство целое состояние, неужели вы сочтете, что выбросили деньги на ветер?
Еще и еще раз повторяю вам: если вы построили храм — бесполезный, потому что он не служит для стряпни, отдыха, заседаний именитых граждан, хранения воды, а только растит в человеке душу, умиротворяет страсти и помогает времени вынашивать зрелость, если храм этот похож на сердце, где царит безмятежный покой, растворение чувств и справедливость без обездоленности, если в этом храме болезнетворные язвы становятся Божьим даром и молитвой, а смерть — тихой пристанью среди безбурных вод, — неужели вы сочтете, что усилия ваши пропали даром?
Если ты в силах хоть изредка привечать тех, чьи руки покрылись кровавыми мозолями, кто, не щадя себя, натягивал в бурю паруса, кто от соленой ласки моря превратился в кровоточащую рану, — привечать в мирных водах гавани, где остановилось движение, время, ратоборство, где мерцает водная гладь, чуть примятая прибытием большого корабля, неужели и тут ты сочтешь свои труды бесполезными? А как сладостна для усталых тихая вода залива после мятущейся гривы морских бурунов...
Вот чем ваш талант может одарить человека. Сложив камни по-своему, вы выстроите тишину, необычайные надежды и мечту о тихой гавани.
Ваш храм своей тишиной зовет их погрузиться в себя. И они открывают, каковы они. Без храма звать их будут только лавки. И они откроют в себе покупателя. Никогда не родится в них величие. Никогда не узнать им, как они пространственны.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Ernst Karl Eugen Körner. Blick über den Bosporus auf Konstantinopel bei nacht, 1874
ЭГОИСТИЧНЫЙ ГЕН VS. БОГ ВЕТХОГО ЗАВЕТА
Никакой Бог, даже несимпатичный Докинзу «злопамятный деспот» Ветхого Завета, не сравнится с Геном в своекорыстии и самовлюбленности, а с Эволюцией в беспощадном практицизме. Бог любил свой народ и выводил его из рабства, Он учил людей любить не только себя, но и всех ближних, учил не убивать, не красть, не лжесвидетельствовать, не отнимать чужих жен, не домогаться чужого имущества. А Эгоистичный Ген все разрешит и даже потребует: и убивать, и красть, и насиловать, — если это нужно ему для самовоспроизводства. Эволюция же отметет всякие чувства, порывы любви и добра, если они не способствуют эволюционной цели. Мы знаем, как постепенно ужесточается догматика всех идей, основанных на разоблачении «религиозных иллюзий». Сначала просветители, потом марксисты, потом ленинцы, потом сталинцы, — и вот уже летят тысячи и миллионы голов, зараженных вредными «иллюзиями».
Да и почему, собственно, Докинз называет эти ошибки, вроде бесполезного сексуального влечения и альтруистического стремления помогать чужим, «драгоценными» и «прекрасными»? Как может настоящий ученый, да еще эволюционист, давать столь высокую оценку нерациональному поведению, которое идет вразрез с целями эволюции? Может быть, он еще не вполне изжил старые иллюзии о сверхъестественной природе добра и красоты? Может быть, он вовсе не стойкий атеист, каким считает себя, а интеллигент-гуманист старого типа? Не пора ли и с ним разобраться? Да и на что он ссылается в оправдание этих ошибок?! С каким гнилым идеализмом заигрывает, когда оправдывает преступления против природы расцветом каких-то жалких, никому не нужных искусств?! Разве не убогое оправдание: «Пожалуйста, ни на секунду не допускайте, что эволюционное объяснение как-то умаляет или обесценивает благородные чувства сострадания и милосердия. Или сексуальное влечение. Пропущенное через призму речевой культуры, сексуальное чувство дарит нам величайшие произведения поэзии и драматургии: любовную лирику Джона Донна, например, или „Ромео и Джульетту“» . Ах, как разжалобил! Да на что нам этот Шекспир и Донн к нему в придачу, если для генов и эволюции от них нет никакого толку? На свалку эволюции! Извинительный жест Докинза, его попытка объяснить полезность сексуальных влечений и альтруистических стремлений тем, что на их основе создается прекрасная поэзия, не могут вызвать ничего, кроме веселой насмешки, ни у «идеалистов», ни у «материалистов». Для идеалистов любовь и добро не нуждаются в оправдании стихами, поскольку они драгоценны сами по себе — и даже больше, чем стихи. А для материалистов какие-то там стихи не могут служить оправданием ошибкам против природы, потому что сами стихи еще ошибочнее и бесполезнее. Так что Докинзов компромисс способен вызвать лишь презрение с обеих сторон.
Это всего лишь непоследовательность робкого эволюциониста, мягкотелое и прекраснодушное введение к подлинной эволюционной морали, которая не потерпит таких уклонений от генеральной линии эволюции.
(Михаил Эпштейн. Религия после атеизма)
Моя жизнь прошла в книгах, вдали от мира, и я, сам того не ведая, проделывал со своим чтением то, что птицы инстинктивно делают с голыми ветвями деревьев: они вклёвываются в них и перетирают, пока не оторвут ветку, которая вскоре будет переплетена с другими, чтобы соорудить свое гнездо.
(Christian Bobin. Louise Amour)
"Семь печалей", о которых писал древнекитайский поэт Цао Чжи: печаль от долгой разлуки с другом-учёным, живущим в безвестности и нищете; печаль от бессилия помочь слабым и униженным; печаль при мысли о тщетности благородных устремлений и мужественных порывов; печаль от созерцания уродливости мира, от лжи и лицемерия придворных льстецов; печаль женских покоев и одинокого ложа; печаль одинокого путника в его бесконечных странствиях; печаль поэта при виде бедствий народных, погасших очагов и безмолвия в некогда шумных селениях.
(Леонид Черкасский. Новая китайская поэзия: предисловие)
Иллюстрация: Han Gan, 8th century
Не нужно быть кантианцем, чтобы понять, что люди не могут быть средством и уж подавно не могут быть членами цепочки выведения, — напротив, они в любой жизненной ситуации, в любой культуре и в любое время имеют цель своего существования в самих себе. Впрочем, все это позволяет понять, почему наша культура, как только она начинает мыслить эволюционистски, натуралистски, футуристски, тут же катится по наклонной плоскости — потому что эволюционизм per se связан с искушением релятивировать данное поколение, превратить его в нечто относительное ценное — на фоне того, чего достигнет следующее поколение. Поэтому старый Леопольд фон Ранке был не так уж не прав, когда полагал, что понятие развития есть оскорбление человеческого достоинства. Это достоинство можно сохранить, лишь признав, что каждая эпоха дается непосредственно от Бога и каждая эпоха выступает как реализация вечного, обладает собственной ценностью. Если мы пожелаем отбросить эти идеи и считать эволюцию абсолютной, то погрязнем в неизлечимом цинизме по отношению к любому прошлому и настоящему, потому что жизнь на обеих этих ступенях времени для эволюциониста значит мало — по сравнению с тем, чего достигнет так называемое более высокое развитие последующих времен. В этом контексте можно еще раз вспомнить великий диагноз Хайдеггера, поставленный западному мышлению, у которого он обнаружил слепоту по отношению к бытию.
(Peter Sloterdijk. Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)
«ДОСТОИНСТВО НРАВСТВЕННО ЖИВУЩЕГО ЧЕЛОВЕКА»
Что человеку важно? Как прожить жизнь? Прежде всего — не совершить никаких поступков, которые бы роняли его достоинство. Можно не очень много сделать в жизни, но если ты не делаешь ничего, даже мелкого, против своей совести, то уже этим самым ты приносишь колоссальную пользу. Даже в обыденной нашей, повседневной жизни. А ведь в жизни могут быть и тяжелые ситуации, когда перед человеком стоит проблема выбора — быть обесчещенным в глазах окружающих или в своих собственных. Уверен, что лучше быть обесчещенным перед другими, нежели перед своей совестью. Человек должен уметь жертвовать собой. Конечно, такая жертва — это героический поступок. Но на него нужно идти.
Когда я говорю о том, что человек не должен идти против совести, не должен совершать с ней сделку, я вовсе не имею в виду, что человек не может или не должен ошибаться, оступаться. Никто не свободен от ошибок в нашей сложной жизни. Однако человека, который оступился, подстерегает серьезнейшая опасность: он нередко приходит в отчаяние. Ему начинает казаться, что все кругом подлецы, что все лгут и скверно поступают. Наступает разочарование, а разочарование, потеря веры в людей, в порядочность — это самое страшное. Как-то один мой сослуживец сказал, что он не верит ни одному человеку, что все люди — прохвосты. Оказалось, что когда-то, когда он очень нуждался, у него из письменного стола украли зарплату. Я понял, что и мне ему верить нельзя: человек, убежденный только в силе зла, может и сам украсть деньги из чужого стола.
Да, говорят: «Береги честь смолоду». Но если даже не удалось сберечь честь смолоду, ее нужно и можно вернуть себе в зрелом возрасте, переломить себя, найти в себе смелость и мужество признать ошибки.
Я знаю человека, которым сейчас все восхищаются, которого очень ценят, которого и я в последние годы его жизни любил. Между тем в молодости он совершил дурной поступок, очень дурной. И он мне рассказал об этом поступке. Сам признался. Как-то мы плыли с ним на теплоходе, и он сказал, опершись на поручни палубы: «А я думал, что вы со мной и разговаривать не станете». Я даже не понял, о чем он: мое отношение к нему изменилось гораздо раньше, чем он признался в грехах молодости. Я уже сам понимал, что он многое не осознавал из того, что делал...
Путь к раскрытию может быть долгим и трудным. Но как же украшает мужество признать свою вину — украшает и человека, и общество.
Тревоги совести... Они подсказывают, учат, они помогают не нарушать этических норм, сохранять достоинство — достоинство нравственно живущего человека.
(Дмитрий Лихачёв. Тревоги совести)
Вопрошание надрывнее и жёстче любой пустой остроты «мышления»; оно более захватывающе и верно, чем все привнесённые чувства.
(Martin Heidegger. Überlegungen II/199)
Тарковский много раз менялся, однако мало кто, а может быть, и вообще никто этого не заметил. Сравни перемены в ментальности, в "психической мускулатуре" и пластике его лица за четверть века, прошедших от "Иванова детства" до "Жертвоприношения". Изучая фотоснимки, мы видим, как сменяются вселенные, миры. В двадцать девять лет Тарковский на снимках еще совсем мальчик, ершистый и доверчиво-ласковый одновременно. После пятидесяти - это человек, словно бы пропеченный трагикой, прогретый всей горечью и всей мукой земных недостижимости. Мы видим на фотоснимках не одного человека, а людей четырех-пяти разных ментальных эпох. Нет старения, дряхления, как это обычно отмечают фотографические оттиски, есть трансформация.
(Николай Болдырев. Жертвоприношение Андрея Тарковского)
Самое малое умерщвление плоти обладает взрывной силой. Всякое побеждённое желание наполняет нас могуществом. Чем сильнее мы оторваны от этого мира и чем меньше принадлежим к нему, тем больше он нам покорен. Отречение - источник бесконечной власти.
(Emil Michel Cioran)
Жить по-настоящему больно. В этом ты мне помогаешь.
(Виктор Шкловский. Zoo, или Письма не о любви)
Повторяю вам: право не сделать усилие дается вам лишь ради другого усилия, потому что вы должны расти.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
«ВЗРАСТИТЬ В СЕБЕ ВЕЛИКУЮ СМЕРТЬ»
Для Хайдеггера важно сказать: животное и растение, по Рильке, впущены в открытость мира, они стоят в нем. Человек же стоит «перед» миром, уставившись на него и разглядывая его как пред-ставление, поставленное перед ним и стоящее перед ним для разглядывания и пред-метного обращения с ним. Мир вметан перед (пред-метан) человеком Нового времени для покорения его. Это предметно-инструментальное отношение к миру опасно для сущности человека. Дело даже не в том, что недавно взорванная атомная бомба угрожает угробить весь мир; дело в том, что поэты помнят про сущность человека (по-другому относиться к миру), а в повседневной жизни почти все мы подчинены голому хотению для самопродвижения к успеху внутри этого мира, чтобы сделать жизнь или счастливой, или хотя бы сносной. Сущности человека угрожает неограниченность его голого хотения в смысле преднамеренной победительной устремленности-к-успеху во всем. Из-за постоянной тяги производить все больше предметов для улучшения человеческой жизни, она подчиняется этому опредмечиванию, а смерть становится чем-то негативным. Рильке же, по Хайдеггеру, помнит об обратном. Смерть — преграда к опредмечиванию мира, она напоминает о том, что можно уклониться от этого опредмечивания, и побуждает к этому. Потому Рильке писал в письме от 6 января 1923 года: «…слово “смерть” надо прочитывать без негации».
<...> Строки Хайдеггера позволяют нам заметить в строках Рильке, <...> внимание к тому, что мы умираем иначе, чем звери и растения, которые открыты миру по-другому, нежели мы:
О Господи! Мы жальче жалких тварей,
зане у них слепая смерть зверей.
А мы, мы неподвластны даже ей.
Пошли нам смерть-разумницу скорей,
чтоб жизнь она в цветах весенней яри
пораньше заплела нам из ветвей. <…>
Ужель в моей гордыне я не прав
и лучше нас деревья?
Иными словами, зверям и растениям умирать не страшно; их смерть если и не их, не своя, то, по крайней мере, им не страшна. И если мы способны взрастить в себе великую смерть, то не наша, чужая смерть нам тоже будет не страшна.
Как взрастить ее в себе? Хайдеггер цитировал письмо Рильке [польскому поэту и переводчику Витольду] Гулевичу ради заключительных строк пассажа о смерти как части целостности «жизнь — смерть». Вот он:
«Природа, предметы нашего обихода и пользования — зыбко-неустойчивы и преходящи; и однако они, покуда мы здесь, являются нашим достоянием, нашими друзьями, посвященными в наши нужды и в наши радости, как это было уже и у наших предков. Так что нам не только следует не разрушать, не умалять, не унижать всё здешнее, но как раз ради его бренности, которую они делят с нами, мы должны постигать все явления и вещи и трансформировать их, преобразовывать неким глубочайше задушевным постижением. Преображать? Да, ибо наша задача — так выстраданно и так страстно принять в себя эту предваряюще-преходящую, дряхлеющую землю, чтобы ее сущность снова «невидимо» в нас восстала. Мы — пчелы невидимого. Nous butinons éperdument le miel du visible, pour l’accumuler dans la grande ruche d’or de l’Invisible [Мы исступленно собираем мед Видимого, накапливая его в больших золотых ульях Невидимого (фр.)]».
(Олег Хархордин. На смерть Латура)
Уединенную жизнь любили патриархи, пророки, святые, философы, поэты, знаменитые полководцы и императоры. Уединения бежит лишь тот, кто не умеет быть с самим собой, ненавидит лишь тот, кто там одинок, и страшится лишь тот, кто не знает, чем себя занять.
Кто находит радости в толпе, имеет много причин для печали в уединении. И совершенно несчастен тот, кто ждет счастья от несчастных. О, ничтожный врач, ты называешь себя философом, и потому знатоком природы, так-то ты усвоил, где находится истинное счастье? В толпе, шуме и криках, театральных рукоплесканиях, восторгах черни, богатых экипажах, сотрясающих дома, площадях, залитых кровью, чаде дымящих харчевен, множестве пропахших чадом поваров, колдующих с заморскими пряностями, самых активных, после вас, пособников смерти? Ни в чем этом не найти счастья. В глубине души таится и наше счастье, и наше несчастье. Лучше поэта не скажешь: «Вне себя самого не ищи ты».
А душе лучше всего тогда, когда она отбрасывает в сторону жизненные помехи и путы и обращается, наконец, вольная и освобожденная, к Богу и самой себе. Пока мы живем в бренном мире, лучшее место для этого — уединение. Ты этого не поймешь, но всякий испытавший такую жизнь обязательно подтвердит. Августин вспоминает известные суждения Платона: «Истина не видна телесным очам; она воспринимается чистым разумом. Если душа соприкасается с истиной, она блаженна и совершенна; больше всего восприятию истины мешает жизнь, преданная жизненным страстям».
(Francesco Petrarca. Contra medicum)
Иллюстрация: Paul Huet. Fontaine de Vaucluse, 1839
Прованс, Фонтен-де-Воклюз, куда Петрарка удалился в 1337 году
Дух и ум тоже голодают, тоже насыщаются... как страсть, как желудок, как взгляд...
(Борис Останин. Пунктиры)
