3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Все, что я знаю о Небесах*, происходит от удивления, которое я испытываю перед необъяснимой добротой того или иного человека, в свете слова или жеста, настолько чистого, что мне вдруг становится ясно — ничего в мире не может быть его источником.
(Christian Bobin. Ressusciter)
* фр. ciel - небо, Божье Провидение, рай
Снобизм — это болезнь случайного успеха. То, что Вам принадлежит по праву рождения, не кажется Вам таким уж важным, потому что человек ценит все по силе своего желания. Тому, чего мы добились сами, результату наших усилий, мы слишком хорошо знаем цену. Мы сами заплатили за него и можем этим кичиться. Настоящий вельможа прост, а настоящий гений скромен. Самолюбие — это кожная болезнь моего нравственного тела. Это заблуждения, которые приходят отовсюду, раздуваются, наполняются гноем, прорываются и заставляют мучиться и их носителей, и вынужденных наблюдателей спектакля. Мое внутреннее здоровье не затронуто, но лучшее во мне становится неприятным и уродливым.
(Марианна Веревкина. Письма к неизвестному)
Моя дорогая Симона.
Сегодня 14 июля, где я нахожусь? Я сам точно этого не знаю, я знаю, что два года назад я был в Лоншане, среди многих других, кого уже нет, и с тех пор произошло много, много печальных событий.
Сегодня у меня печальное настроение, это лихорадка или это прошлое, а может быть и то и другое.
Я иду уже почти восемь дней под лесом, никого еще не встретил, и если карты верны, то не встречу никого еще две недели.
Бывают моменты, моя дорогая Симона, когда по той или иной причине все твое существо расслабляется, чувство отвращения проникает в горло, запах сырого навоза, исходящего от Земли, становится невыносимым, телодвижения негров становятся утомлёнными, тысяча обескураживающих мыслей проносятся в голове, и если ты не осторожен, то это общее истощение и, естественно, лихорадка –
Особенно вечером, когда я разбиваю свой лагерь под большим пологом ветвей, когда все мои носильщики спят, когда я готовлю свой ежедневный кусок солонины на маленьком, неподатливом костре из сырых дров, когда я почему-то угрюм, в меня вселяется какая-то боязливая сдержанность, мне страшно в большой пещере, образованной деревьями, я тщетно ищу звезды, тысячи криков животных, которые еще усиливает эхо, кажется, протестуют против моего присутствия.
И я признаюсь, что в такие моменты я избегаю ударять ложкой по стенкам моей единственной кастрюли, боясь наделать шума.
Затем я позволяю себе плавно перейти к меланхоличным размышлениям о своем бродяжьем состоянии... но тут же вспоминаю плоскую картину европейского комфорта, безвкусной, упорядоченной, размеренной, чопорной, прокомментированной жизни тамошних людей, узких, суетливых, претенциозно мелочных, и моя скука исчезает, я чувствую себя свободным от тоски, защищенным от всего этого моим великим одиночеством –
И если бы кто-нибудь мог наблюдать за мной, он бы увидел, как я удвоил внимание к своему маленькому огоньку, сырому и непокорному, с трудом готовящий кусок жёсткой солонины на своей единственной сковороде.
Твой старый приятель –
Луи –
(Louis-Ferdinand Céline. D'une lettre à Simone Saintu / 14 Juillet 1916)
Иллюстрация: Native porters on their way to Bare, Cameroon, 1920
«На земле есть знамения для людей убежденных»
Творение или природа называются знамениями (аят) Аллаха, и это также название, данное стихам Корана. «Аят» означает знаки, символы или доказательства божественного. Как Коран является доказательством Аллаха, так и Его творение является доказательством. В Коране также говорится о знаках (знамениях) внутри самого себя, и, как объясняет Наср:
Мусульманские мудрецы ссылались на космический или онтологический Коран <...>, они видели на лице каждого существа буквы и слова из космического Корана <...>, они полностью осознавали тот факт, что Коран называет явления природы и события в душе человека аятами <...>, для них формы природы буквально были аятами Аллаха.
Ее (природы) благость проистекает из божественного замысла. Для мусульманина природа — это ни'мах, благословенный дар щедрот Аллаха <...>. Поскольку природа — это творение Аллаха, Его аят или знамение, орудие Его замысла, который является абсолютным благом, — в глазах мусульманина она обладает огромным достоинством.
ГДЕ?
О боль, когда мир, потонувший в тумане,
цепляется за твоё одинокое сердце, пёс
под дверью скулит, кровати скрипят под весом
тел, что мертвы уже, день за днём мертвы, мертвы, мертвы,
как падает на меня снег, как бичуют волосы,
рисующие тень на стене, пугающие всякий раз,
как захожу в свою комнату, всякий раз,
О боль, где себя нахожу, живой ещё, где
нахожу теперь свои дни, где моё время,
где получу однажды ответ на вопрос свой?
(Thomas Bernhard)
Пер. Вера Котелевская
Иллюстрация: Michael Hummel
СОВРЕМЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Современный человек
растекается мыслью по мировому древу
змеей протягивается через провод
моллюском вместе с шумом моря
умещается в раковине телефона
спрессовывается
ищет бессмертия
на жестком диске
становится чудом морским
узником аквариума телевизора
он становится все портативней
малогабаритней
все современней
его уже можно включать
выключать подключать
делать громче тише
наводить на резкость
он сам себя не видит
не слышит
он себя не знает
(Вячеслав Куприянов)
Разъясните фиалке нежной,
Что ее изничтожат слизни,
Что дверей блаженного рая
Не увидит она при жизни,
Что гордиться ей красотою
Ни к чему на собственной тризне.
Лучше б ей не глядеть на солнце,
Крепко спать в земляной отчизне.
Наше солнце непостоянно,
Счастья мало в нашем пределе.
Мать-земля, ты мою фиалку
Приюти в своей колыбели.
Твой обычай — служить покровом,
Пуха птичьего не тяжéле.
(Vaja Pchavéla)
Пер. Арсений Тарковский
Иллюстрация: Otto Marseus van Schrieck. Three snakes, lizard and toad, 1663
Иное имя — лезвие ножа,
иное — грань воздушного кристалла,
и я, на сердце руку положа,
скажу, что жить еще не перестала.
Я чувствую, как кровь во мне течет,
и все свои грехи наперечет
я знаю, и ношу, как власяницу,
свою печаль, и резвую синицу
остатком нищей трапезы кормлю,
но близок Суд, где мне в вину вменится,
что жизнь, как речь, не в силах измениться,
что все прошло, что я тебя люблю…
(Светлана Кекова. По обе стороны имени)
За скалами богатые пашни
и пугало стоит на посту,
приманивая к себе краски.
Всегда светло удивляюсь
когда остров, протянув мне руку,
вытаскивает меня из печали.
(Tomas Tranströmer)
Пер. Александра Афиногенова
МОЛЧАНИЕ
Когда ты пройдёшь отчаянье,
И страха, и гнева дрожь,
Услышишь мое молчание
И следом за мной пойдёшь –
По тропкам орлов и ястребов,
Куда не устанет течь
Из ярких цветочных раструбов
Печали прямая речь.
Всё в небе – кресты. Как крестнику,
Тебе завещаю Тишь –
Подхватывай, словно песенку,
Насвистывай, как молчишь:
«Мы – только переиздания
Текущего сквозь года
Цветения – щебетания –
Молчания навсегда».
(Виталина Тхоржевская)
СОНЕТ X
Смерть, не тщеславься: се людская ложь,
Что, мол, твоя неодолима сила…
Ты не убила тех, кого убила,
Да и меня, бедняжка, не убьешь.
Как сон ночной — а он твой образ все ж —
Нам радости приносит в изобилье,
Так лучшие из живших рады были,
Что ты успокоенье им несешь…
О ты — рабыня рока и разбоя,
В твоих руках — война, недуг и яд.
Но и от чар и мака крепко спят:
Так отчего ж ты так горда собою?..
Всех нас от сна пробудят навсегда,
И ты, о смерть, сама умрешь тогда
(John Donne)
Пер. Дмитрий Щедровицкий
Иллюстрация: Marsden Hartley. The Last Look of John Donne, 1940
Как зубами дракона
ядом душу засеял,
Человеческой мерзостью
поле свое утучнил.
Взрастило мне поле стрелы
жгучие Одиссея.
Над родом неблагодарным мщенье он учинил.
Что ты такое, мир,
где жизнь лишь порча?
Неужели Господь тебя сотворил?
Должен ли я кричать,
или сгинуть молча,
скинув постылую ношу серафимовых крыл?
Ангелы чистоты обитают в скверне,
так и Господь погружен во тьму.
Найду ль себя в толще земли,
в потайной каверне,
где сыны Корея песнь воспели Ему?
Вселенную я постигаю слухом.
Песнь ее повергает в дрожь.
Улягся, сердце.
Земля тебе будет пухом.
Там из тьмы потаенной Господу воспоешь.
(Арье Ротман)
НИЧЕГО НЕ СПАСТИ
Ничего не спасти, всё потеряно;
лишь в сердце малое ядрышко тишины
как глазок фиалки.
(David Herbert Lawrence)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: D. H. Lawrence portrait taken in Mexico, 1922
что́ мне слёзы Верлена если небо не плачет
над городом но поворачивается
солнечной стороной
к тем кого не вернуть
если очки не нащупывают но прячут
за зеленые стекла в бесцветную муть
под распухший пузырь водяной
тех кого не вернуть
возвращение их после дождичка в чистый четверг
обещали - пока же со дна
подымается дымная глубь тяготимая вверх
как воронка захватывая имена
и крутя их, заверчивая спиралью
в горловину свою забирая
как воронка вывертываешься наизнанку,
когда из тебя имена их
вырываются и не знают
что им делать над городом как бы стеклянным
как бы ясным до дна спозаранку
и куда им девать расставанье с телами
чисто вымытыми приготовленными ко всему
что бы ни предстояло
в какую бы внешнюю тьму
их ни втягивало ни изымало
(Виктор Кривулин)
По усталым дорогам –
инвалиды, уже без иллюзий.
По изувеченным улицам –
голодные дети.
По утихшим дворам –
брошенные старики.
По сожжённым полям –
неродящие бабы.
Над остывшей золой
звон пустых казанов.
Год окончания войны –
он впереди,
или это мучает память меня?
(Мурадин Ольмезов)
Пер. Алексей Прокопьев
Иллюстрация: Ingmar Bergman. Skammen, 1968
О мулла, поцелуй мои глаза:
Мне приснился страшный сон -
Будто смолк твой азан,
Зима в сером небе пустом..
И лишь стон
Гуляет в бетонных дворах
(Илья Мазо)
Иллюстрация: Christophe Jacrot. The bus, Norilsk, 2017
ТЕЛО И ВЕСНА
Процветай моя яблоня, солнце заходит в двери
Тайно поток разливается, ветер шумит далекий
Теплый щебечущий полдень и золотом день нагружен
Шторы больные раздвинем и вот — в синеву вглядимся
Шепот плодов оживит тебя, спутница тихая
Преображаюсь с тобой ради глаз твоих, вот — ты знаешь
Камень — мое изголовье и сердце — сосуд для краски
Мягкое ложе цветов где безумно звенит колокольчик
Вечному перепеву, мир мой, меня научи, превращению в древо
Чтобы дух мой побеги давал и во сне зеленел листами
Я изменю себе с первым кто вечером выйдет этой дорогой
Слышишь — идет весна, о, мать, моя грудь распустилась
(Vesna Parun)
Пер. Михаил Жигулевский
АРТЮР РЕМБО
Ткани возить и кожи
на обветшалом ослике -
все, что угодно, Боже,
все, что захочешь, Господи:
чтоб износились мысли,
звезды чтоб обессилели
и небеса провисли,
только не Абиссиния!
Стайка веселых денег
выпорхнула из памяти.
Случай сказал: "Бездельник,
больше не заарканите!"
И проплыла Удача
сеткою с апельсинами.
Что б ни случилось дальше,
только б не Абиссиния!
Случай стреляет метко -
прямо по окнам с улицы.
Плакать не надо, детка,
все еще образуется,
станет вином и благом
и тишиной осеннею
под сумасшедшим флагом
только не Абиссинии!
(Евгений Клюев)
Иллюстрация: Arthur Rimbaud among banana trees in the walled city of Harar in Eastern Ethiopia (Abyssinie), 1883
Нарастание в современном обществе словесной трескотни связано с явлением антропоцентризма: воспринимая себя центром сущего, человек склонен не обращать никакого внимания на мир. Держание своего слова демонстрирует дисциплину и ответственность человека за стояние перед собой и своим образом, когда он обязательно ориентируется на себя-избыточного, а не на себя-существующего. Эту-то «полноту» человека и несет в себе мир. В этом случае событие отказа от своего слова связывается человеком с отказом от мира, оно и порождает чувство стыда. Когда же человек замыкается в себе, ему за себя в принципе никогда не стыдно, а слово воспринимается им как ничего не значащая фикция. Вероятно, периодические призывы к пониманию языка как системы информации также связаны с данными обстоятельствами: от облегченного восприятия слова как эфемерной конструкции до отождествления его сугубо со знаком — лишь несколько шагов.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
«РЕЛИГИОЗНАЯ ВЕРА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РАНИТ НАС»
«Бог — свет небес и земли», — говорится в Коране. Открытая истина — это свет, проникающий в тайные уголки и освещающий то, что раньше было неясно. Свет выявляет то, что уже есть, скрытое зло, а также скрытое добро, и именно поэтому мусульмане понимают Коран как инструмент различения (фуркан). Те, кто удивляется, что могут быть религиозные люди, которые к тому же порочны, не сталкивались с тем фактом, что, как сказал Мухаммед, у каждого из нас есть личный дьявол или, выражаясь кораническими терминами, «самость, побуждающая ко злу» (нафс аль-аммара). Этот «дьявол», — или темная сторона эго, — спит, по крайней мере, большую часть времени, во многих людях. Чтобы пробудиться, ей нужен повод для самооправдания. Принадлежность к религиозной группе неизбежно дает тем, кто склонен к подавленному насилию, возможность совершать насильственные действия, пользующиеся общественным одобрением. Они не осмеливаются убивать от своего имени. Это навлекло бы на них неприятие со стороны общества, которого боятся все, кроме психопатов. Групповое насилие — это совсем другое дело. Теперь, говорит это злое начало, я могу убивать! Теперь я могу ненавидеть всех, кто противостоит истине, которой мы обладаем! Но что это доказывает? Только то, что, как сказал Пророк, «шайтан передвигается в (теле) человека подобно крови».
Если сама жизнь — это испытание, как считают мусульмане, то религия — это высшее испытание. Она выявляет лучшее. Иногда она может выявить худшее. Она указывает путь в рай или в ад, и Бог, говорится в Коране, как направляет, так и вводит в заблуждение. Те, в ком дурные наклонности, которые ранее, возможно, дремали, добровольно вводятся в заблуждение, обнажают свою истинную природу, чтобы ее можно было ясно увидеть. Оказавшись под светом, они устремляются навстречу тьме, они спешат домой, туда, где их место. Если мы вернемся к образу дьявола — столь удобной персонификации, — то логично предположить, что он не тратит много времени на явных «грешников». Больше пользы можно получить в храмах, куда его приглашает самодовольство. Вера, не сопровождающаяся смирением, — это рана, открытая для заражения, и это сравнение уместно, потому что религиозная вера действительно ранит нас; она пробивает брешь в защитной оболочке, в которую мы склонны замыкаться. Это открывает нас тому, что приходит сверху; неизбежно, это открывает нас и тому, что приходит снизу.
(Gai Eaton. Remembering God: Reflections on Islam)
Иллюстрация: Жители Газы совершают коллективную молитву на фоне разрушенной мечети, Палестина, 2024
К важности какого-то «удара» в область сердца в юные годы. Шмеман признается, что когда ему было тринадцать-четырнадцать, его поразила книга Монтерлана «Напрасное служение» и особенно ее эпиграф: «Кто вам сказал, что человек должен что-то сделать на этой земле?..» Почему непременно надо чего-то натворить? Мальчик задумался о том, что, вероятно, не успех, не видимые людьми деяния главное. Его интуиция, я думаю, блуждала где-то возле древних, восточного происхождения истин о том, как важно и благословенно пройти по земле, не оставив видимых следов. Пройти по воде, не замочив ног. Что и есть высший пилотаж.
(Николай Болдырев-Северский. Маргиналии 2015 года)
Тот, кто ставит свою жизнь на веру в Бога, может потерять веру. Но тот, кто ставит свою жизнь на самого Бога, тот никогда ее не потеряет.
Поставить жизнь на то, чего невозможно даже коснуться. Это немыслимо. Это смерть. И именно это и нужно.
(Simone Weil. La Pesanteur et la Grâce)
«МНЕ ВАЖЕН САМ ПРОЦЕСС МЫШЛЕНИЯ»: ИНТЕРВЬЮ ХАННЫ АРЕНДТ
Ханна Арендт (1906–1975), политический мыслитель и публицист, была на пике известности, когда немецкий журналист и — позже — политик Гюнтер Гаус (1929–2004) взял у нее интервью для программы «Zur Person», выходившей на телеканале ZDF в ФРГ. Под разными названиями (включая и возвращение к первоначальному варианту) программа просуществовала несколько десятилетий. Арендт попала в один ряд с самыми известными публичными персонами своего времени, такими как Г. Киссинджер, Х. Шмидт или Р. Аугштайн. Работа об истоках тоталитаризма и чуть ли не скандальная в момент выхода книга «Эйхман в Иерусалиме» привлекли к ней самое широкое внимание, но более искушенная публика знала ее как значительного политического философа. Что речь уже идет не только о политической философии, также начинали постепенно догадываться, и небольшая, но очень примечательная дискуссия в начале о том, является ли Арендт в точном смысле слова философом, имеет несколько неочевидных измерений. Гаус читал (и ссылается на него) важнейший к тому времени философский труд Арендт «Vita activa», но, возможно, он проштудировал и сборник ее философских эссе «Между прошлым и будущим». Вопрос о том, что значит быть философом, стоял для Арендт очень остро, она не соглашалась, но — примечательным образом — именно философом ее называли все снова и снова, чаще и чаще.
Отвечая на вопросы Гауса, она еще не знала, конечно, что вступает в последнее десятилетие своей жизни, не знала и о том, что в конце 60-х обратится к политической философии Канта, получит приглашение читать лекции в Абердине — прославленные Гиффордские лекции — и напишет в результате «Жизнь ума». Выпущенная посмертно, эта книга стала одним из важнейших философских сочинений конца XX в. Гаус застал ее на вершине славы, но в то же время — накануне взлета. Интервью, которое мы публикуем, оказалось одним из самых удачных: личность мыслителя, ее темперамент и бесстрашие явлены здесь во всей полноте.
(Григорий Дашевский)
«РЕБЁНОК, КОТОРЫЙ УХОДИТ В СМЕРТЬ»
«У Ибрагима умирает ребенок», — услышал я. Медленно проскользнул я, никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что молчаливая любовь понятна и через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.
Если в доме говорили, то шепотом, если ходили, то бесшумно, словно в нем поселился кто-то очень пугливый, готовый исчезнуть при тишайшем звуке. Не касались дверей, не открывали и не закрывали их, словно в доме трепетал слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и понял, что он мчится где-то далеко-далеко, понял по учащенному дыханию и сжатым кулачкам, вцепившимся в горячку, уносящую его от нас галопом, по упрямо закрытым глазам, не желающим ни на что смотреть. Все вокруг старались залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного зверька. Ему подставили чашку с молоком и, затаив дыхание, ждали: вдруг вкусный запах остановит его, ему захочется молока и он напьется. Тогда можно будет заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.
Но он был по-прежнему невозмутим и серьезен. И если хотел чего-то, то вовсе не молока. Тогда старые женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку, запели его любимую песню о девяти звездах, купавшихся в роднике, но он уже так далеко ушел, что не услышал. Ушел и даже не обернулся. Смерть принудила его к вероломству. И его умоляли о прощанье, беглом дружеском взгляде, который бросает путник, не замедляя шаг... о каком-нибудь знаке признательности. Его поворачивали с боку на бок, вытирали потное личико, уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.
Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки, чтобы заманить малыша в жизнь. Но как легко малыш обходил все силки! Ему протягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказывалась слишком близко, маленькая ручка отстраняла ее, как отстраняют ветку, если она мешает скачке.
Я побыл с ними. Мне пора было уходить. Этот дом лишь одна из минут, одна из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и он нечаянно улыбнулся, отозвался на оклик. И опять отвернулся к стене. Присутствие малыша стало невесомым присутствием птицы... Я оставил их творить тишину, которая, может быть, поможет приручить ребенка, который уходит в смерть.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Albert Anker. Reudi Anker on his Deathbed, 1869
В обыденном, повседневном существовании смерть не входит в горизонт нашей экзистенции (мы тем или иным образ уклоняемся от бытия-к-смерти, как об этом говорит Мартин Хайдеггер), такое существование описывает наш быт в его обыденном смысле. Блокада же поставила человека в такие условия, что ввела бытие-к-смерти — при определенном отношении к смерти — в саму его экзистенцию, которая, таким образом, из уклонения от смерти в смысле забвения своей смертности стала тем, когда смертность принимается во всей полноте и всерьез, но не с тем, чтобы быть раздавленным ею, впасть в отчаяние или уныние, но с тем, чтобы противостать ей, победить ее. Бытие — это такая жизнь, которая не вытесняет смерть, не закрывает на нее глаза (как это бывает у нас обычно в повседневных житейских заботах, «быте»), но такая жизнь, в которой смерть (твоя собственная и других людей) включена в горизонт существования и определяет, наряду, конечно, с жизнью, характер нашей экзистенции. в свете этого стояния «перед лицом гибели» все предельно обнажено, как говорит Берггольц, освобождено от шелухи, становится ясно.
В таком бытии жизнь и смерть не нечто взаимоисключающее, ибо бытию (таково это философское понятие) ничто не противоположно. И если в декадентском дискурсе «быт» («Твоих ежедневных бессильных потуг, / Твоей обывательской лужи», как заклеймил его Блок) — нечто низкое, противоположное творчеству и жизни богемы, то Берггольц в своих блокадных стихах и прозе, преодолевая изнутри эту декадентско-романтическую парадигму, говорит (как видно из ее писем) о том существовании, когда быт стал бытием, а бытие бытом. А в поэме «Твой путь» схвачен момент, как именно это произошло: "в те дни исчез, отхлынул б ы т. / И смело / в права свои вступило б ы т и е" быт (в том смысле, в каком он является способом забвения смерти) «отхлынул», и бытие воцарилось на том самом месте, где был быт; те же самые повседневные заботы стали не способом уклонения от смерти, а принятием смерти (своей и ближних) во всей серьезности ее ежеминутной угрозы.
(Григорий Беневич. Поэтика онтологии и предельного опыта: о поэме Ольги Берггольц «Твой путь»)
«ЧУВСТВО УВЕРЕННОСТИ В ОСНОВЕ ЖИЗНИ»
— В книге «L'Homme-Joie» есть такое признание: «Если мои фразы улыбаются, то это потому, что они выходят из темноты». Как превратить трагедию в радость?
— Возможно, испытывая чувство уверенности в основе жизни. Случается, что жизнь уходит. Что мы покинуты, оставлены. Каждый человек рано или поздно переживает это, а иногда и очень продолжительно. Так тому и быть. Но даже в эти моменты есть что-то, что не покидает нас, чему я не могу дать название, чему я не хочу давать название — потому что назвать его означало бы повредить и, возможно, прогнать навсегда. В нас есть точка доверия, что-то вроде маленькой комнаты в сердце, в которую никого нельзя впускать. Даже тех, кого мы любим.
— Даже тех, кого мы любим?
— Даже тех, кого мы любим, да. Потому что иногда удар может прийти и от них. Есть что-то самое высокое, что-то самое сокровенное. Это позволяет нам пройти через все зимы, все пожары. Почему так? У меня нет объяснения. Это просто есть.
— Вы не очень любите объяснения. В «L'Homme-Joie», прогуливаясь по великолепной выставке, посвященной художнику Пьеру Сулажу (Pierre Soulages) в Монпелье, вы пишете следующее о его картинах: «Я не могу ничего объяснить. Объяснение никогда не просветляет». Но тогда что же просветляет, откуда исходит истинный свет?
— Истинный свет исходит от того, что мы чувствуем. Ребенок, даже не имея слов, понимает, что говорят взрослые: он смотрит на лица, слышит интонации в голосе. Если вы лжете им, они это чувствуют; если вы говорите им правду, они это чувствуют; если вы добры к ним, они это чувствуют. Это знание невозможно объяснить, но оно ведет нас по жизни. Это безмолвный интеллект, которым обладает жизнь сама по себе.
(Christian Bobin. Entretien avec François Busnel, 2013)
Эпикур соотносил счастье, доступное человеку, не с постоянным переходом от одного удовольствия к другому, еще большему, а с освобождением от бытийной нехватки, с обретением полноты. На уровне обычного наслаждения этот принцип действует следующим образом: если мы испытываем боль, то это означает лишь то, что мы ощущаем отсутствие наслаждения. Решающий акцент делается именно на отсутствии. Необходимо обратить знак «минус» в знак «плюс», совершив своего рода арифметическое действие. Однако на уровне высочайшего счастья дело обстоит иначе. Оно само по себе есть такая полнота, от которой ничего не отнимается даже в том случае, если в него входит какая-то нехватка. Другими словами, подлинно счастливый человек остается таким же счастливым, даже когда переживает боль. В этой связи Эпикур говорил, что мудрец и под пыткой будет счастлив, ибо он способен к благодарности. Вот здесь, на мой взгляд, мы достигаем некоторой ясности. Пока определенное количество счастья обязательно подразумевает на другом конце такое же количество страдания, в силу чего если на твою долю выпадает радость, то на чью-то долю непременно выпадает боль, мы и близко не подходим к идее подлинного счастья. А если ты сегодня счастлив, когда тебе хорошо, и завтра счастлив, хотя тебе, возможно, сделалось плохо, и счастлив послезавтра, когда все снова наладилось, то идея счастья предстает в своем чистом виде. Она проходит сквозь колебания маятника, оставляя далеко в стороне циркуляцию удовольствия и боли, которые жестко привязаны друг к другу, подобно жидкостям в сообщающихся сосудах. Понятно, что «сегодня, завтра и послезавтра» — это не длительность и не период во времени, а различные состояния и обстоятельства, до которых счастью нет никакого дела. Счастье просто иногда с нами случается, а затем просто исчезает без следа.
(Даниэль Орлов. О счастье)
Письмо Сезанна Виктору Шоке от 11 мая 1886 года, из Гарданны: «Небо, безграничность природы меня по прежнему притягивают и дарят возможность наслаждаться, глядя на мир». Кажется, читаешь состарившегося Гёльдерлина.
(Philippe Jaccottet. La Semaison, Carnets 1954-1979)
УЖАС БЕСКОНЕЧНОСТИ
Как только мы начинаем ставить вопросы, выходящие за пределы нашего земного существования, нас осеняет тот бесконечный свод лазоревого неба, до которого сколько ни поднимайся, никогда его не достанешь. Безоблачная высь, открывающаяся нашему духовному взору, полна таинственных, едва слышимых, но бесконечных по количеству и разнообразию звуков, сплетающихся в причудливые фигуры, не знаемые никем, никем не разгаданные. И стоит у этого моря тайн существо, которому кто-то дал название человека, стоит с лицом, изрытым от мучений в поисках за разгадкой этих воздушных образов, наполняющих бесконечность.
(Алексей Лосев. Дневник / 1912)
Иллюстрация: Edvard Munch. Despair, 1894
Были в моем городе и те, кто не спал и бдением своим противостоял опасностям ночи — так бдит дозорный в открытом море. «Это блюстители, — сказал я, — они блюдут жизнь перед лицом непроницаемой стихии. Они на переднем крае, на пограничье. Нас мало, бдящих в ночи над спящими, с нами беседуют звезды. Нас мало, стойких, мы положились на произвол Господень. Нас мало среди мирных городских жителей, на наших плечах тяжесть города, нас обжигает ветер, упавший со звезд, словно ледяной плащ».
Капитаны, друзья мои, тяжка необъятная ночь. Спящим неведомо, что жизнь — это нескончаемые перемены, напряжение до стона древесины и мука перерождения. Нас мало, мы за всех несем общий груз, мы на пограничье, нас обожгла боль, и мы выгребаем к восходу, мы — дозорные на вахте, застывшие в ожидании ответа на немой вопрос, мы из тех, кто не устает верить, что любимая возвратится...
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Anne Magill. Home, 2016
