3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
ГЛУБИНА СЕБЯ И ПРОИЗВЕДЕНИЕ НАСТОЯЩЕГО В ЖИЗНЬ
Субъективно попадание в себя связано с эйфорией открытия, с нахождением среды себя. В измерении рассчитанного и знакомого себе своего существа вдруг теряются привычные очертания, размываются границы. И если не испугаешься, то, погружаясь и уходя на глубину себя, начинаешь к тому, чего не знал и о чем не ведал, прикасаться. Такое прикосновение совершается не сразу, а по каплям. Эти «осадки» встреч с собой, являясь конденсацией опыта на «стенках» нашей души, потенциально могут стать потоком, который, вынося нас к себе, способен будет всегда изъять нас из «обстоятельств» и «условий» нашего существования. Изъять нас из дурного в своей повторяемости поиска причин происходящего, посредством которого мы ставим себя в прямую зависимость от прошедшего, заложниками которого мы себя считаем, полагая, что настоящее является всегда только производной того, что было, и от нас никак не зависит. В мышлении человек рискует потому, что в этом он может полагаться только на себя и свое отношение к миру, всегда попадая при этом в промежуточную ситуацию между тем, что было, и тем, что будет. Таким образом, в мысли человек производит настоящее, изводя его из себя, обеспечивая его собой.
Здесь непременно хочется обратить внимание на то, что только мышление способно стать приближающим нас к себе потоком. Исключительно попадая и вмещаясь в него, становясь его структурным элементом и получая в нем форму содержания, жизнь нас может чему-то научить. Можно согласиться с мыслью Л. Витгенштейна о том, что «для того чтобы опуститься в глубины, человеку не нужны далекие странствования; для этого даже не требуется покидать свое ближайшее и привычное окружение». С пониманием этого обстоятельства связана философская деятельность Сократа: как раз острота попадания его мысли в себя, а этим и в человеческое, стала мощнейшим фактором привлечения к нему людей и широкого распространения его идей.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Иллюстрация: John Faber Elder. Socrates, 1730
По кривой дорожке пойду наугад,
выведет, родимая, к дому моему,
я бы, если честно, был бы только рад
заблудиться где-нибудь, попасть в тюрьму,
убежать с цыганкой и жить в степи,
стать цыганским бароном и горя не знать.
Умоляю, пожалуйста, отпусти!
Слава богу, не хочет меня отпускать.
(Феликс Чечик)
Мой возраст – тысячелетний,
Но строен, как в юности, стан,
Всегда я в одежде летней,
Чей запах душист и прян;
Как кружевное плетенье
Изгибы моих ветвей,
Бегут от них легкие тени,
Как сотни проворных змей…
Меня посещают птицы,
Чьих крыльев размах широк,
К Познанью мой дух стремится,
Подходит мудрости срок…
Рожден я прямым и твердым
И старости не боюсь –
Она не помеха гордым,
И ей я не поддаюсь.
Пусть я не простого рода,
Приют мой – в чаще густой,
Минуют меня невзгоды
И мир с его суетой.
(Wú Chéng'ēn)
Пер. Аделина Адалис
Иллюстрация: Zhang Bu. Untitled, 1988
Догоревшей свечи
вспышка,
или грубой души
мякоть,
голубка моя,
малышка,
дай мне тебя оплакать.
Мне темно в Араме от зноя,
от жажды охрипло стадо...
Узнав, что ты не со мною,
намокла гроздь винограда.
О любимая,
злая овечка,
в руне твоем медные змеи
спят, свернувшись колечком
вокруг лебединой шеи.
Одна меня укусила.
Другая обвила нежно.
Третья, сверкнув, спросила,
блестящие сбросив одежды:
– Яд мой
тебе по нраву?
А голосок мой нежный?
Хочешь еще отравы?
Смерти
дать безмятежной?
Нет, любовь моя, чаша,
полная влаги винной,
видя упорство наше,
судьба к нам придет с повинной.
Нет, летучая рыбка,
нет, орешек мой твердый,
Скоро твоя улыбка
змейкой запляшет
гордой.
Алой тесьмой объятий
ночь зашнурует полог.
И не смогу понять я:
войлок ли жгучий
колок...
(Арье Ротман)
Каждая жизнь – тайна
она
закрытая в чёрном ящике на цифровой замок
в оплетенье дубовых корней
лежит до судного дня
в лесу
звенящем от крика неведомых тварей
и треска электрических разрядов.
(Czesław Miłosz)
Пер. Глеб Ходорковский
Не халкидон, не изумруд,
слепящие глаза,
а немота подземных руд
и тонкая лоза
сознанья, на магнитный зов
влекущая тебя
туда, где в сумерках восстав
в пустую кость трубя,
воды и грязи завязь, взвесь,
то хверь, то лепесток –
восславим Господа и здесь,
переступив порог
земного зренья, в духоте,
в огне, в засветном льду,
в последней муке, в тесноте,
в разбуженном аду.
(Игорь Вишневецкий)
Мне бы птицей стать:
я песни такие бы пел
под твоею решёткой оконной –
пока солнце целует её золотое –
что тот, кто услышал, сказал:
– Как человек он плачет.
Щемит мое сердце:
я про это такие б стихи написал –
под решеткой твоею оконной стоя,
пока луна её всю в молоке купает –
что тот, кто прочел бы, сказал:
– Как птица поет он.
(Nicolás Guillén)
Пер. Елена Багдаева
Углем наметил на левом боку
Место, куда стрелять,
Чтоб выпустить птицу - мою тоску
В пустынную ночь опять.
Милый! не дрогнет твоя рука,
И мне недолго терпеть.
Вылетит птица – моя тоска,
Сядет на ветку и станет петь.
Чтоб тот, кто спокоен в своем дому,
Раскрывши окно, сказал:
«Голос знакомый, а слов не пойму», –
И опустил глаза.
(Анна Ахматова)
Есть день и ночь.
Есть тьма и свет.
Есть лето и зима.
Веков,
Тысячелетий нет,
Они – плоды ума.
Вглядись,
Куда нас завели
Пути добра и зла?
Мы все –
Трава одной земли.
Затем –
Зола.
(Михаил Сопин)
Жаждой охваченный странной,
Ждал я заветного срока —
И полетел я высоко,
Цели достиг я желанной!
Я так высоко поднялся,
Этим восторгом влекомый,
Что в вышине незнакомой
Я навсегда потерялся.
Вот он, тот миг долгожданный!
Я все летел одиноко
В этой любви — и высоко
Цели достиг я желанной!
Выше! Но взор мой в полете
Был ослеплен на мгновенье —
Так и настиг я в затменье
Цель, словно дичь на охоте.
Слепо, с любовью той странной
В сумрак шагнул я глубоко
И, оказавшись высоко,
Цели достиг я желанной!
Я так легко поднимался
Вверх — есть ли участь блаженней? —
И становился смиренней,
И все сильней умалялся.
Рёк я в борьбе неустанной:
«Кто же достигнет истока?» —
И полетел я высоко,
Цели достиг я желанной!
Дивный полет мой вмещает
Разных полетов так много —
Ведь уповавший на Бога
То, что искал, обретает.
С этой надеждою странной
Ждал я заветного срока...
Я был высоко, высоко,
Цели достиг я желанной!
(Juan de la Cruz)
Пер. Лариса Винарова
Наступает момент, когда то, что человек построил в своей жизни, обрушивается на него и душит его. Вы думали, что «создаёте» свою жизнь, а теперь ваша жизнь разрушает вас.
(Christian Bobin. Le Très-Bas)
КАК ДОЛГО?
Росток под ветром. Крыльев крачки взмах.
Как долго это видеть нам дано?
И скольким поколеньям суждено
злак не пластмассовый сыскать в полях?
Копи свой опыт наяву и в снах,
и, может, навестить пора давно
живого клена желтое руно?
Покой едва ли мыслим впопыхах.
Но все еще в порядке. И крылат
пока еще не только самолет,
и зряч пока не только автомат.
Любуемся, не вовсе сбиты с толка,
ростком и крачкой. Нас пока влечет
земли норвежской естество... Как долго?
(André Bjerke)
Пер. Елена Аксельрод
Иллюстрация: Hans Dahl. Öl auf Leinwand, 1911
Лебеди, чайки, утки, голуби,
Что вы забыли в этом холодном городе?
Видел ли я вас дома? Видели ли вы мой дом?
Кому из вас я знаком точно в горле ком?
Весть ли какую кто спрятал в заносчивом клюве?
Или, быть может, послание в виде пули?
Строго внимая обиде моей и отчаянию,
Чайки, почему вы не отвечаете?
Речь и душа – это то что лишилось защиты,
Птицы, стихи мои, пожалуйста, не молчите.
Вздрагивайте! Кричите!
(Заур Ганаев)
На склоне лет
Мне тишина дороже
Всех дел мирских -
Они лишь тлен и прах.
Тщеславие
Меня давно не гложет,
Мечтаю только
О родных лесах.
Сосновый ветер
Я приму как милость,
Луну и лютню.
Вот и все пока.
Вы знать хотите,
Что со мной случилось? -
Ответом будет
"Песня рыбака".
(Wang Wei)
Пер. Александр Гитович
Иллюстрация: Xie Zhiliu. Old Trees and Layers of Mountains, 1941
Проснувшись, я вышел на берег, чтобы прогуляться по торвету. Эти северные портовые города напоминают мне картины из далекого детства; они навевают скуку, но в них я чувствую себя как дома. К этому времени в порт начали стекаться рыбацкие лодки, уходившие на ночь в море, и прилавки торговцев рыбой наполнились свежим уловом. Мое внимание привлекла треска, гладкая блестящая рыба, которую вылавливают в огромных количествах и из-за черного цвета еще называют «угольщик». Перед смертью жизненная сила выходит из нее чередой мелких продолжительных содроганий. Тысячи и тысячи рыб раскинулись по рынку черным трепещущим ковром, окаймлённым с четырех сторон пёстрыми прилавками торговцев цветами — жуткое и веселящее зрелище.
Я обратил внимание на одного работника, который, заигрывая с красивой служанкой, умертвил не менее сотни рыб. Он выхватывал их из чана и не глядя перерезал им острым ножом глотки прямо под жабрами. Это равнодушное занятие резко контрастировало с болью, которую оно вызывало. И дело было не столько в жестокости, сколько в механическом безразличии к происходящему. Какими тщательными и осмысленными были движения старого рыбака, которого я наблюдал на Юге у небольшого утеса в Алкудии за сортировкой и разделыванием улова! Между ними такая же разница, как между получающим свой товар торговцем и охотником, приносящим дичь.
За завтраком мне пришла в голову мысль, что мы живем в эпоху, когда нам угрожает как деловая хватка первого, так и хладнокровная жестокость другого, — в эпоху двойного истребления. Подобно Одиссею, мы плывем между Сциллой и Харибдой мировых и гражданских войн и, вероятно, как и эти рыбы, не знаем даже названия того процесса, в сетях которого бьёмся.
(Ernst Jünger. Das abenteuerliche Herz. Figuren und Capriccios)
Разбирая творчество Рильке, 3.А. Миркина в работе «Невидимый собор» писала: «Что это такое, религиозное чувство жизни? Утешение, умиротворенность или безутешность и непримиримость? Принятие мира или отталкивание от него? Обретение общего языка со всем миром или утрата всякого понимания? Чувство, что находишься под защитой чего-то огромного, бесконечно большего, чем ты сам, или чувство полной беззащитности, совершенного одиночества перед лицом этого огромного, непомерного, чувство совершенной оставленности на себя самого?»
В том-то и дело, что религиозное чувство включает в себя все вышеперечисленное и не сводится ни к одному, ни к чему — вырванному из переплетения и обособленному. Оно и утешает, и ужасает. Вызывает восторг, ликование и одновременно великую боль.
Оно «То... Громадное», являлось и как бесконечно прекрасное, и как бесконечно ужасное, в зависимости от того, как и насколько его могло вместить сердце (это речь идет о переживаниях рассказчика в «Записках Мальте Лауридса Бригге»). Само же оно было одним и тем же. И никак не называлось, ибо не вмещалось в слова. Уж во что Оно точно не вмещалось, так это в слова.
Слов нет, вечных слов, соответствующих Его вечности. Все слова вьются вокруг Него, как бабочки вокруг огня, никогда не становясь этим огнем, но поминутно сгорая в нем — и появляясь снова и снова.
(Григорий Померанц. Иконография бесконечности)
Все мы теперь знаем, что слово «усовершенствовали» означает «лишили неповторимых черт».
(Gilbert Keith Chesterton. The Return of Don Quixote)
Мы приглашены чудом на чудо, на пир. Страдание и удовольствие здесь равно проходы к настоящему. Рождение и смерть не столько полюса, сколько благородные меты того же самого; ни с рождением ничего не начинается, разве что нить становится видима, ни со смертью не кончается.
(Владимир Бибихин. Дневник)
— Как вы пишете?
— Я немного отклонюсь от темы, чтобы ответить вам. Я думаю, что письмо – это исцеляющий труд. Он связан с чем-то, относящимся к исцелению. Не только моим собственным исцелением, но и исцелением жизни. Страдающей жизни. Жизни, подорванной современными условиями. Как ни странно, для того, чтобы исцелиться, нужно сначала заболеть. Заболеть эмоциями, заболеть красотой, понимаете? Моя работа, если она у меня есть, заключается в том, чтобы передать эмоцию, которая пришла ко мне. Сделать эту эмоцию заразительной. Поэтому я всегда нахожусь в своего рода «свободно парящем внимании» («attention flottante»), как говорят психоаналитики, то есть легком и постоянном внимании к вещам, к людям. И когда происходит нечто необыкновенное, я собираю это.
— Что это за «нечто необыкновенное»?
— Что такое необыкновенное (exceptionnel)? Это обыкновенное (ordinaire). Это лицо. Это ромашка на лугу. Это удивительное слово, услышанное где-то.
(Christian Bobin. Entretien avec François Busnel, 2013)
Я видела, как господин посадил рабов рядом с собой за трапезу, а те потребовали, чтобы он еще прислуживал им. Я слышала о правителе, который не наказывал своих сыновей за насилия, а судей за несправедливость, и посчитала, что его вина больше, чем их. Я не видела гордого, который был бы благодарен за оказанные благодеяния, и труса, который оставался бы верным своему другу. Я не видела богатого счастливым, а правителя спокойным: чем больше богатства – тем тяжелее ноша, чем выше власть – тем больше морщин на лбу, чем выше поднимаешься в горы – тем глубже пропасти, тем труднее дышать, тем круче становится тропа.
(Рафаил Карелин. Притчи Суламиты)
ОБЕРЕГАЮЩЕЕ БДЕНИЕ
Мой интерес к подходу Хайдеггера был пробужден в особенности его пасторальными формулировками — теми его рассуждениями о пастыре, которые отличают письмо о гуманизме и которые принесли ему известность — не в последнюю очередь у тех, кто потешается над ними. В самом деле, ради всего на свете — что это еще за пастыри бытия? Что представляют собой эти пастыри и что представляют собой ближние — если поставить их в связь со столь редкостной абстракцией? Поскольку совершенно ясно, что хайдеггеровский пасторальный дискурс имеет откровенно этическую направленность, что он призван способствовать специфической форме поведения, особой сосредоточенности, особой скромности, особому вслушиванию и прислушиванию, можно было бы говорить о целом каталоге производных от бытия онтологических добродетелей. Чувствуется, что нас увещевают вести себя подобно описанным в Евангелии от Матфея, главе 25, пятерым мудрым девам, которые поддерживали огонь в своих светильниках до самого прихода жениха. Самое главное — пребывать в готовности услышать обращение бытия: в этом — всё.
Но с этикой поведения — дело особое. Хайдеггеровское понимание бытия наверняка питалось из двух источников: во-первых, от образа христианского доброго пастыря, который делает все для своих овец, а наряду с этим, и из буколически-крестьянских метафор о пастухах. И в первом и во втором случае мы имеем дело с относительно слабыми и нетехнологичными ролями: ведь хайдеггеровский пастух — отнюдь не умелец, способный делать и то и се, он способен единственно на то, чтобы бдительно наблюдать за стадом, замечая, что с ним происходит. Часть колдовского очарования хайдеггеровских метафор заключается в том, что они изображают кажущееся ничегонеделание, оберегающее бдение как наивысшую возможность, какая только есть у человеческого существования. Я уверен, что именно в этом кроется причина, по которой немало учеников с Дальнего Востока нашли дорогу во Фрайбург и Тодтнауберг.
Что делают хайдеггеровские пастыри? Они именно бдят, что означает: они делают все, что им положено, для того, чтобы мир мог быть миром, — и только, ничего сверх этого. В основе такой позиции — духовное постижение того, что довольствоваться малым — это много, зато делать много — это почти что ничего, если неверны исходные посылки. Это — ничего до тех пор, пока многоделающий остается всего лишь поспешающим спящим, который все никак не проснется от активистского гипноза.
(Peter Sloterdijk. Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)
Вы пишете о радости, которую принесет вам приезд мой. Не радуйтесь ничему заране. Всё в руках того, кто располагает судьбой нашей. Как он повелит, так тому и быть. Молитесь и больше ничего. Не забывайте также и того, что мы все на земле странники и существованье наше здесь минутно. Если и доставит нам бог минутное удовольствие пожить неделю или две вместе в вашей деревне Васильевке, то нужно поблагодарить только безмолвно в глубине души бога, а радостью своей мы можем только оскорбить его: не такое время, чтобы кому-либо теперь радоваться. Повсюду смущенья, повсюду беды, повсюду голос неудовольствий и вражда наместо любви. Нам остается только молиться и просить у бога, чтобы научил нас, как молиться ему о спасеньи нашем. Прошу вас отправить молебен и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться), о благополучном моем путешествии. Чувствую, что нет сил помолиться самому: силы мои как бы ослабели, сердце черство, малодушна душа. Я требую от вас всех помощи, как погибающий брат просит у братьев. Соедините ваши моленья и помогите воскрылиться к богу моей молитве. За всё, что я вам когда-либо нанес неприятного, как вам, так и сестрам, прошу простить меня. Хотя я и знаю, что вы, по доброте душ ваших, простили, но всё об этом прилично в такую минуту напомнить еще раз.
(Николай Гоголь. Из письма матери)
От Бога отдаляет нас не грех, а стремление его оправдания.
(Nicolás Gómez Dávila)
Сейчас вот огромная машины рекламы, бизнеса раскручивает всё якобы новое, новое, новое. Потребность в новом становится очень замороченной. Не успеваешь что-то заметить – а уже новое. Выхолащивание сознания происходит. Рулетка игры в новое идёт. А философ Генон говорил, что надо держаться традиционных ценностей, иначе – крах. И он очень популярен сегодня и у нас, и на Западе. Думаю, не случайно.
(Константин Лопушанский. Между пошлым и будущим)
ВЕЧЕР
Запах красной травы, запах ладана, жара и птиц.
Мчатся по небу тучи, растут и становятся выше.
Приближаются Всадники, видно мелькание лиц,
И холодные кони ломают копытами крыши.
Даже сильные плачут, когда разворочен живот.
Даже ангел заблудится, если не видно ни зги.
Беспощадное, светлое Воинство скачет и бьет
По горячим мишеням, и Господи им помоги.
(Татьяна Чернышева)
Иллюстрация: Виктор Васнецов. Воины Апокалипсиса, 1887
Совсем жалко людей, надеющихся на какое-то земное устройство: кажется, что они старательно, угрюмо, сосредоточенно закапывают сами себя в могилу.
(Владимир Бибихин. Из письма к Ольге Седаковой)
Кто ничего не требует от себя, тот никогда не знает об отказе и отказанности: он купается в удовольствии, которое имеет то, что желает, и желает только того, что имеет.
(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)
«ЯЗЫК БЕЗ УНИВЕРСАЛИЙ»
Прагматизм – самое последовательное мировоззрение обывателя. Он точно уловил: эмиграция из пространства трагедии будет безуспешной до тех пор, пока признано само существование этого пространства. От инвектив и проклятий прагматизм переходит к обесцениванию понятий и связанных с ними чувств, которые обусловливают трагическое мироощущение. Он призывает отказаться от самого словаря, возникшего при активном участии Разума, в котором этим понятиям придан смысл, ответственный за трагедию. Использование таких понятий, заявляют прагматисты, – замшелый архаизм, попросту глупость, общение с призраками, которые не исчезают только потому, что людям не хватает решимости изгнать их. Эта глупость живуча, ибо питается искушением “мыслить мир или человеческую самость такими, как если бы они обладали внутренней природой, сущностью” (Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность). Преодолеть это искушение можно, если признать, что никакой язык, так или иначе претендующий на описание мира и человека, не имеет “онтологических” преимуществ перед другими; все они “делаются, а не находятся”, а если так, то лучше выбрать тот язык, который дает больше преимуществ и выгод, не сталкивая человека с миром, а примиряя с ним.
Так вопрос о смысле человеческой трагедии вырождается в социолингвистическую банальность. Язык без универсалий – вот средство решительно избавиться от трагического мироощущения и миропонимания. Этот язык - наконец-то! - позволит человеку остаться “самим собой”, заткнуть рот сократовскому “даймону” и ухмыльнуться в ответ Канту, благоговевшему перед нравственным законом, бесконечно возвышающим Человека над животной природой и всем чувственно воспринимаемым миром, но именно поэтому и обрекающим его на неизбывную трагедийность. Никакой “ноуменальной” природы человека нет, рассуждения о ней бессмысленны, трагический герой переместился со сцены бытия на страницы безнадежно устаревших книг, где и доживает свой бесполезный век, а на сцене уже разыгрывается костюмированный хэппенинг, все участники которого обмениваются ироническими репликами по поводу изжитых иллюзий.
<...> Умерший Бог реанимирован и принят на службу, теперь Он охраняет душевное благополучие обывателя. Позавчерашние Его гонители и хулители сегодня посещают храмы, неумело крестятся и рассуждают о соотношении христианских добродетелей и “общечеловеческих ценностей” в оптимальных для успешного “пиара” дозах. Мораль стала неотличимой от правил благопристойного поведения, соблюдаемых по мере надобности; обывателю не пришлось превращаться в сверхчеловека, чтобы стать “по ту сторону добра и зла”, он поступил проще: лишил моральные принципы императивности, наделив их взамен инструментальным прагматическим смыслом. С инструментами же поступают без церемоний – если они нужны, их берегут и ремонтируют, если не нужны – засовывают подальше до случая. Мораль служит обывателю, а не обыватель морали. И значит, никакой трагедии, keep smiling, don’t worry - be happy!
(Владимир Порус. Вырождение трагедии)
В широкой лодке перевозчик мертвых
Везет сегодня одного меня,
И желтый берег в шестигранных сотах
Прошедшим пахнет, сладостью маня.
Ужели, тело, ты — ладья Харона,
И грустный ум плывет не первый год
Вдоль берегов всемирного урона,
В блаженной смерти одинок и горд,
И все, кого я ненадолго встретил,
Игрой тумана были на воде,
И шепчет старец: «Нам не нужен третий,
Мы и вдвоем — повсюду и нигде…»
(Дмитрий Щедровицкий)
Ах, не стать отделённым,
тонкой перегородкой
исключённым из меры звёзд.
Внутреннее – что,
если не сконцентрированное небо,
пронизанное птицами и глубокое
от ветра возвращенья домой.
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Владимир Летучий
Урок живописи – это урок доброты: любовь можно распознать в этом вкусе к деталям, в этой заботе о мельчайшем, в этом отношении к тому, что нам доверено и что жадность хватания уничтожила бы, как воробья, сжатого в слишком плотном кулаке. Это бесконечный праздник, на который нас приглашают самые скромные вещи – плоды, как и камни, травы, как и звезды, – и чтобы насладиться этим, мы должны научиться тому непосредственному прикосновению духа, которым обладают художники. Это постоянное проявление мягкости, это стремление к простоте.
(Christian Bobin. Le huitième jour de la semaine)
Иллюстрация: Peder Severin Krøyer. Interiør. Marie Krøyer maler. Ravollo, 1890
