3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
IL MORTO
Один живописец времен Возрождения взял себе псевдоним Il Morto (Мертвец). Настоящее его имя было Пьетро Луццо. Вазари писал: «Морто был необычным художником; едва представлялась ему свободная минута, как он спускался в подземелья старого города; также спускался он под землю в руинах и гротах кампаньи, окружавшей Рим, дабы изучать останки Античности, почему и называл себя Мертвецом.»
(Pascal Quignard. La barque silencieuse)
Иллюстрация: Giovanni Battista Piranesi. Veduta della fonte e delle spelonche d'Egeria fuor della Porta Capena, 1766
Цветок, и виноградный лист, и плод
речисты, но язык земного года
стесняет их, зато без перевода
являет нам сияющий оплот
земля, где смертных мёртвые ревнуют.
Известен ли нам древний их устав?
Суглинок мозгом костным пропитав,
мощь почвы терпеливо знаменуют.
А может быть, им тяжело,
рабам, из тьмы снабжающим плодами
всех нас, господ, которым повезло?
А может быть, считать их господами
в стране корней, где спят они, врачуя
нас помесью стихий и поцелуя?
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Владимир Микушевич
Боже мой, как красиво над полями цистерны плывут,
колыхаясь, толкаясь, в затвердевших горчичных потеках:
с облаками сравню, невзначай пробежавшими тут,
но живущими где-то в сине-белых просторах широких.
Долго, долго следишь, сквозь забитый ползя переезд,
напоследок еще раз, прижимаясь к рулю подбородком,
как они застревают, замирают, срываются с мест,
лязгнув сцепкой тяжелой двойной в промежутке коротком.
Над багульником, донником, костяникою и лебедой,
над печальной страной, в неподвижном сгорающей зное,
мимо станции, вросшей в кустарник, где пахнет бедой
застоявшейся жизни и прячут старухи съестное
в темных сумках-тележках, ослабляя тугие платки,
загорелые лбы утирая, на самом краю ойкумены —
за чертой бытия, только бабочки да васильки,
золотарник, кипрей, ни события, ни перемены.
(Василий Ковалев)
Пора протянуть уже руку:
ладонь, подаяния ждущую –
наподобье слепых – и тех, бредущих,
кто песни поет по посёлкам.
И пора в неё кинуть
яркие звёзды, вещи из старого дома –
всё, что имело тогда для нас
привкус трав, что горчат,
вкус тоскливых дождей под раскаты угрюмого грома –
или привкус терпкого слова.
Пора в неё кинуть
все прежние слёзы, всё зло, что было:
тот крик дорожный, ту кровь наших братьев,
что загнаны были в угол грязный,
тот ропот весь, над которым глумились,
всю землю ту – и наследие наше запятнанное.
Пора закинуть всё это, подсчитанное,
за спину, точно мешок:
всё лучшее самое – и плохое,
всё, что нажили мы добротой и злобой,
ночною тревогой – и семенами рассыпанными –
горячими, чистыми.
Пора на счётах прикинуть
всё, что на долю нам выпало: все надежды, все смерти.
И этот дар: видеть жизнь на ладони –
хоть и с содранной кожей!
(Elvio Romero)
Пер. Елена Багдаева
Я жизнь, которая хочет жить в живом окружении жизни, которая хочет жить.
А. Швейцер
Я жизнь в порыве жить.
Из горла закипая,
побегом выбегаю
к живым в порыве жить.
Сквозняк за рукавом.
Я с верхнего регистра
качу, цепляя искры
в растущий острый ком.
Играет угольком
погоня за гоненьем.
Я жизнь. Я непрощенье
в порыве жить в живом.
(Ольга Седакова)
Иллюстрация: Jean Delville. Le Fléau ou La Force, 1940
Я держу в ладонях
твое лицо как ты удерживаешь
сердце мое своею нежностью
как все вещи в мире держат что-то
еще и обретают в чем-то
поддержку Как море поднимает камень
со дна и к берегу выносит как деревья
держат плоды к приходу осени как
шар земной удержан тяготеньем в мирозданье
Так что-то держит нас обоих и наверх
нас поднимает где загадка загадку держит на ладони
(Stein Mehren)
Пер. Антон Нестеров
Иллюстрация: Mark English. Couple, oil on canvas, 1933
Там, где стоят снопы,
где лишь пыльца и пыль
чистой земли родной,
Боже, я пред Тобой!
Там я покорный лист,
бабочка, аметист,
свежей воды поток,
Боже, я твой цветок!
Здесь я лишь пыль дорог,
дым, ядовитый смог,
бранная речь и ложь,
Господи, здесь я вошь,
грязный, озлобленный пёс,
тот, кто с собой принёс
вирус, чуму и смерть.
Зло моё — не измерить.
Джавхар Кутб
Иллюстрация: Athur Zirkazwo. Die unendliche kreatur, 2008
Душа вопит, вопит — и вдруг смолкает: сорвала связки. И начинается безмолвный вопль... ни слов, ни песен, ни криков: молчание.
(Борис Останин. Пунктиры)
К.
Я вышел из жизни туда, где она
зияет и множится, как тишина,
и озеро светится, и глубина
волну поднимает и любит волну,
и бездна впадает, лишённая дна,
в тебя, как в безумие, как в тишину,
и бог тебя знает и видит одну,
и ты краем света приходишь одна –
в малиновом, снежном и нежном огне,
в неведомом небе – ко мне.
(Юрий Казарин)
ДОМ ИЗ ТУМАНА
если бы я мог построить дом для птиц я бы пожалуй
поселился в нем. это кажется так просто. несколько досточек гвоздей
и готов дом. ни телевизоров и газет с новостями
об очередных потрясениях в мире. ни дикторов
рассказывающих что и для чего я должен делать.
если бы я мог построить дом для птиц я бы повесил его
в моем саду на ветке уже не существующего ореха
и стал бы как он недоступным людскому взгляду. нечувствительным
к ударам как туман что стелется по утрам. веровал бы
в небо такое близкое только лишь протянуть руку.
если бы я был птицей я бы построил дом из тумана.
(Tadeusz Zawadowski)
Пер. Лев Бондаревский
Я – выплеск очереди и трамвайной давки.
Заанкетирован, удостоверен в справке.
Семья пять чел., квартирка, дачка, Джек и Мурка,
а значит – ставка, плюс полставки, плюс халтурка.
Я всем с улыбочкой дарю свои личины,
сквозь дни рожденья мча ко дню своей кончины.
Меня глотают и выплевывают двери.
И вот оказываюсь я в случайном сквере.
Листочки, пташки, ветерок – теплом по коже.
И это мне? И это мне за так? О Боже!
(Марк Самаев)
I'm Nobody! Who are you?
Are you – Nobody – too?
Then there's a pair of us!
Don't tell! They'd banish us – you know!
How dreary – to be – Somebody!
How public – like a Frog –
To tell your name – the livelong June –
To an admiring Bog!
(Emily Dickinson)
Я – Никто! И ты – Никто?
Значит – двое нас.
Тише – чтобы не нашли –
Спрячемся от глаз!
Что за скука – кем-то быть!
Что за пошлый труд –
Громким кваканьем смешить
Лягушачий пруд!
(Пер. Григорий Кружков)
Иллюстрация: Фася Дзасежева
Как быть мне отныне – тоска оседает в крови,
И душу, как птица, с налету ветра расклевали.
Не жди понапрасну, напрасно меня не зови –
Уже непосильны ни страсть, ни любовь, ни печали.
Уже распадается стих и сбивается речь,
И незачем сердцу томиться в напрасной надежде –
Очнуться от спячки, и новое пламя разжечь,
И новое утро начать безрассудней, чем прежде.
Ты разве не видишь – несбыточны были мечты,
Видения счастья вдали отгорели, как свечи,
И столько в минувшем блужданий, сиротства, тщеты,
И стольлко тщеты и утрат еще ляжет на плечи.
И демоны ночи угрюмым круженьем своим
Мне путь преграждают, и всё безысходней потуги
Спешить, как вслепую, сквозь жизни сгустившийся дым
С обломком копья в иссеченной мечами кольчуге.
(Galaktion Tabidze)
Пер. Илья Дадашидзе
ОСВОБОДИТЬ САМО СУЩЕСТВО ЧЕЛОВЕКА
Мы <...> не можем регистрировать глубокую скуку нашего вот-бытия как некий факт. Мы можем только спрашивать, не пронизывает ли в конечном счете эта глубокая скука наше вот-бытие, т. е. спрашивать о том, не во всем ли наши повседневные человеческие дела, наше человеческое бытие таково, что - во всех своих действиях и ослепленности ими - противодействует возможности возрастания этой глубокой скуки. Мы можем лишь спрашивать, не сводит ли сегодняшний человек широту своей скрытой глубочайшей нужды к различным поверхностным нуждам, от которых тут же находит защиту, чтобы ею удовлетвориться и в ней успокоиться. Мы можем лишь спрашивать, не случилось ли так, что сегодняшний человек уже сломал или согнул упомянутое острие острейшего мгновения, сделал его тупым и оставляет таковым во всей спешности своих реакций и внезапности своих программ, а эти спешность и внезапность смешивает с решимостью того мгновения. Мы не можем констатировать глубокую скуку в вот-бытии сегодняшнего человека, мы можем только спрашивать, не получается ли так, что как раз во всех своих сегодняшних "человечностях" и через них этот человек подавляет ее - т. е. не скрывает ли он от себя самого своего собственного вот-бытия как такового - несмотря на всю психологию и психоанализ и даже как раз с помощью психологии, которая сегодня выдает себя даже за глубинную. Только в таком вопрошании мы можем понять эту глубокую скуку, можем создать ее пространство. Но спрашивать об этом фундаментальном настроении не значит и далее оправдывать и практиковать сегодняшние "человечности" человека: это значит освобождать человеческое в человеке, человеческое человека, т. е. освобождать само существо человека, делать так, чтобы вот-бытие становилось в нем существенным. Высвобождать в человеке его вот-бытие не означает ввергать его в произвол: это значит возлагать на него вот-бытие как его исконнейшую ношу. Только тот, кто поистине может взять на себя ношу, свободен. Спрашивать об этом фундаментальном настроении означает: спрашивать о том, о чем это настроение как таковое дает спрашивать. Только в таком вопрошании мы можем дойти до того момента, когда решается, есть ли у нас мужество на то, что открывает нам это настроение. Итак, мы должны действительно спросить о том, о чем оно дает нам спрашивать, должны расспросить о том, что гнетёт нас в этом фундаментальном настроении и в то же время, наверное, исчезает как решающая возможность. Нам надо понять, что мы должны помочь найти слово тому, о чем вот-бытие хочет сказать в этом фундаментальном настроении, - то слово, которое не для болтовни, но слово, призывающее нас к действованию и к бытию. Это слово мы должны понять, т. е. спроецировать истину фундаментального настроения на это существенное содержание.
(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)
Вот и случилось то, чего я всегда ждал, как самого страшного, и все-таки ждал. Может быть, для того, чтобы узнать всю меру своей подлости, даже не подлости, а эгоистической наивности. И всё же, я никак не думал, что это так тяжело, и настоящим эгоистом быть — кишка тонка. Утром, когда солнце пробивалось сквозь штору, и комната была похожа на детскую,— пришла телеграмма: «Ваш отец умер сегодня ночью». Как будто при всех хлестнули по морде грязной метлой — ощущение ошеломляющее по своей наготе и грубости. Как они осмелились написать слово «умер»?
А потом опять ужасное по безысходности чувство: где-то была допущена ошибка, всё еще можно было исправить, страшная ошибка, когда мы вдруг выпускаем из рук жизнь близких людей. Настоящей, самоотверженной любовью можно удержать близкого, родного человека на земле, как бы он не склонялся к смерти. Если б я поехал, если б он знал, что я его люблю, как я это знаю сейчас, какие-то неведомые силы удержали б его в жизни, несмотря на склерозированный мозг, несмотря на больное, усталое сердце. Я его предал. Он это почувствовал бессознательно и отказался от жизни. Всё остальное делалось формально, санатории и больницы не спасут, если человек решил умереть.
И в этом смысле мое второе предательство — то, что я не поехал его хоронить, — уже не играет роли.
(Юрий Нагибин. Дневник / 4 апреля 1952)
Иллюстрация: James Ensor. My Dead Father, 1888
СОБОРНОЕ БЫТИЕ «МЫ»
По мнению Франка, следует различать практическое, эмпирическое осуществление общения, где оно может носить ограниченный характер, и метафизическую структуру личного бытия, на уровне которой и раскрывается, что «Я» — член некоего соборного бытия, полицентрической системы реальности, «царства духов», участник «Мы». Конкретизируя эту идею, он использует классический образ Плотина: «Я есмь лист древа». Извне отделенный от других, соседних листьев, соприкасаясь с ними только извне, случайно, например, при порыве ветра, и изнутри — через ветви и ствол, лист дерева объединен с ними в некое многоединство, изнутри взаимопроницаемое: листья питаются одним соком, живут общей жизнью. Извне «Я» и «Ты» никогда не смогут открыться друг другу сполна, т. е. «Мы» эмпирически не может покрыть без остатка «Я». «Я» и «Ты» образуют подлинно органическое, непрерывное единство только в своей актуально недостижимой глубине. «Я» всегда остается в этом смысле единственной, несказанной реальностью. Последнее, самое глубокое и полное общение — это непроизвольный итог и выражение нашего «Я» во всей его единственности и уникальности. Мое истинное «Я» совпадает, таким образом, с соучастием в глубочайшем метафизическом слое «Мы» и с моей принадлежностью к нему. Тем самым, и внешнее общение «Я» и «Ты», пусть и неполное, выражает эту внутреннюю взаимопроницаемость.
(Лариса Орнатская. «Я» и «Ты»: С. Л. Франк об онтологическом основании общества)
Наша истинная родина в Идее. Объединяет не земля или язык, но общая идея. Это основа, точка отсчета. Коллективистскому единству нации - des enfants de la patrie - рожденному якобинской революцией, мы противопоставляем идею Ордена, объединяющего людей верных принципам, свидетелей высшего авторитета и высшего закона, рожденных Идеей.
(Julius Evola. Orientamenti)
Дон Кихот — молодость своей цивилизации: он придумывал себе события; мы же не знаем, как ускользнуть от тех событий, которые на нас наступают.
(Emil Michel Cioran. Syllogismes de l'amertume)
Иллюстрация: Gustave Doré. Illustration 1 du Don Quichotte de Miguel de Cervantes, 1863
«ПРЕДЧУВСТВИЕ ПОДЛИННО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО»
Один старый польский шляхтич во второй половине девятнадцатого века, в эпоху развитых железных дорог, предпочитал ездить из Кракова в Варшаву на шарабане. Когда ему указали на неразумность такого рода передвижения и на удобство поезда, он ответствовал: «Я не собака, чтоб мне свистели!» Естественно, на него смотрели, как на старого чудака. Он нарушил два закона современного мифа: скорость и комфорт. Трястись по ухабам вместо того, чтобы наслаждаться вагонным обществом, преферансом и буфетом, да… у него явно не все дома!
Зато он пользовался свободой, которую превыше всего на свете ценил дон Кихот. Это ерунда, что над нами правительство и целая иерархия всякого начальства. Вне жалкого честолюбия можно всё это игнорировать. Но даже элементарные удобства оплели нас столь густой сетью всевозможных функционариев, вырваться из которой нельзя. Жить в деревне доступно человеку сильному, закалённому и умелому, хотя и в деревню заползла удушающая змея скуки — одна из владычиц современного мира. Её лишь усиливают технические увеселения: магнитофон и телевизор на минуту пробуждают глаза и уши, дабы потом зритель впал в ещё более глубокую спячку. Скоморохи и фокусники редко случаются в деревне, да и то их появление окружено мертвенным официозом рекламы.
Упомянутый старый шляхтич ценит свою независимость. Вполне вероятно, он любит собак за их лучшие качества: преданность, самопожертвование, хватку, но отнюдь не хочет уподобиться собаке, ибо ей чужда человеческая гордость и независимость. Пусть он даже старый ворчун и ненавидит родственников — отказать в предчувствии подлинно человеческого ему нельзя.
(Евгений Головин. Мифомания)
Иллюстрация: George Morland. A land storm, 1798
Читать – значит дополнять книгу, узнавать, наклонившись над ней, свое собственное лицо в фонтане белой бумаги.
(Christian Bobin. Un assassin blanc comme neige)
Иллюстрация: Christian Krohg. Oda med Lampe
Где есть опека над людьми, кажущаяся забота о их счастье и довольстве, соединенная с презрением к людям, с неверием в их высшее происхождение и высшее предназначение, — там жив дух Великого Инквизитора.
(Николай Бердяев. Beликий Инквизитop)
Гаус: Я хотел бы <...> обратиться к вашему собственному свидетельству. Вы говорите: «Я никогда в жизни не любила никакой народ или коллектив: ни немецкий, ни французский, ни американский народ, ни рабочий класс, ни что там еще такое бывает. Я люблю на самом деле только моих друзей, а ни к какой другой любви совершенно не способна. Но прежде всего мне была бы подозрительна любовь к евреям, так как я сама еврейка». Могу ли я спросить: разве человек не нуждается, будучи политически действующим существом, в связях с группой? В связях, которые до определенной степени могут быть названы и любовью? Не боитесь ли вы, что ваша позиция может оказаться политически бесплодной?
Арендт: Нет. Я бы сказала, что как раз иная позиция политически бесплодна. Принадлежать к какой-то группе — это просто естественная данность: вы принадлежите к какой-то группе просто по рождению. Но если вы имеете в виду принадлежность к группе в другом смысле, а именно принадлежность к какой-то организованной группе, то это совершенно другое дело. Такая организация происходит всегда по [принципу] некоего отношения к миру. Это значит, что те, кто так организуется, имеют друг с другом общие, как обычно говорят, «интересы». Прямое личное отношение, при котором можно говорить о любви, — оно существует, естественно, в наибольшей степени в собственно любви, и оно существует в определенном смысле также и в дружбе. Здесь адресатом является личность напрямую и независимо от ее отношения к миру. Так, люди, входящие в самые разные организации, могут по-прежнему оставаться лично друзьями. Но когда эти вещи одна с другой путаются, когда любовь — если выразиться максимально резко — приносят за стол переговоров, то это я считаю очень пагубным.
(Hannah Arendt. Gespräch mit Günter Gaus)
У лампы со свитком сижу, а из глаз
потоки горючих слёз.
Жена перепуганная молчит –
где ей меня понять?
Сегодня умер мой старый друг –
с ним жили мы у реки.
Пытаюсь, горюя, стихи отыскать,
что в дар он мне преподнёс.*
(Zhang Yu)
Пер. Илья Смирнов
* Написано после получения известия о смерти Гао Ци, товарища поэтической юности Чжан Юя. Он предрекает поэзии друга славу, которой удостоились знаменитые оды (фу) эпохи Хань, когда творили Цзя И, Сыма Сян-жу и др., и поэзия эпохи Тан, поднятая на недосягаемую высоту Ван Вэем, Бо Цзюй-и, Ли Бо, Ду Фу и многими другими великими поэтами. Если и недолгая разлука с другом исторгала горькое сожаление и даже слезы, то можно ожидать, что смерть того, с кем делился сокровенным, кто был тончайшим ценителем и знатоком твоего творчества, отзывался на малейшие движения души, родит целую бурю чувств. И хотя традиционное достоинство перед ликом смерти обязывает к сдержанности, все равно в надгробном плаче звучит неподдельная боль:
Могильная дверь затворилась за ним,
уже и свирели уходят.
Блестит, зеленеет трава под росой
на холме могильном в Сяньяне.
За тысячу осеней это у нас
подобная первая осень.
Пер. Лев Эйдлин
Так Бо Цзюй-и прощается с другом, поэтом Юань Чжэнем.
Иллюстрация: Pieter Claesz. Vanité à la lettre et à la chandelle, 1625
Экологическая и социальная катастрофа
Причина, по которой мы сталкиваемся с кризисами, психическим и социальным распадом, насилием и неудовлетворенностью среди изобилия и на пике цивилизации, заключается в том, что мы пытались утолить нашу жажду только материальными средствами. Но человек — это не только материальное существо. Пока его духовное измерение игнорируется, целых океанов материи не хватит, чтобы утолить духовный голод, терзающий его изнутри. И все же, ошибочно полагая, что его проблема заключается в количестве, человек жаждет все больше и больше, истощая ресурсы нашей планеты, которая может прокормить всех, но, будучи конечной, не может удовлетворить жажду, которая бесконечна. Только Бог, вечная жизнь и уверенность в личном выживании после смерти могут заполнить эту зияющую пустоту в человеке. И приоритеты Бога и духа отличаются от стремления к материальному избытку. Коран советует нам обратить внимание на разбросанные по земле руины цивилизаций, которые в некоторых отношениях превосходили нашу. Их останки служат немым свидетельством того, что до тех пор, пока все потребности человека не будут удовлетворены с помощью тонкой настройки, он будет отказываться показывать четкую картинку, подобно телевизору, у которого сбились настройки, и рано или поздно самоуничтожится. Если наша цивилизация не ответит на этот вызов, она станет лишь одной в длинном ряду — или, учитывая масштаб ее разрушительной способности, возможно, последней.
(Henry Bayman. Science, Knowledge, And Sufism: Sufic Knowledge For All Humanity)
Иллюстрация: Ара Гюлер (Ara Güler). Римский стадион, вместимостью около 30 000 зрителей. Афродизиас (Afrodisias), Турция, 1958
Мы протискиваемся, точно ломтики, сквозь турникеты метро и сквозь экзамены в школе, делаем вместе с другими шаг на эскалатор или на конвейер службы, затем живем по часам, по расписаниям, по инструкциям. Методисты штампуют учителей, чтобы те штамповали учеников, а ученые советы штампуют диссертации, выпуская стандартные серии кандидатов и докторов. Миром правят тысячи приказов, фатально воспринимающиеся нами как неумолимые и бездушные законы природы и, в свою очередь, относящиеся к нам, как к механизмам, лишенным свободы воли и своеобразия. Алгоритмизация, технократизация, бюрократизация жизни личности происходит везде: в армейской казарме ("Строем-шагом марш!"), в школе ("По звонку-на урок"), в транспорте ("Осторожно, двери закрываются! Покиньте вагон поезда!"), дома у телевизора (время новостей, время рекламы, время "расслабиться", время получить промывку мозгов), в магазине, в офисах ("Занимайте вон ту очередь!", "Вам-в правую дверь!", "Заполните эту анкету!"). Спонтанность, самобытность, самопроизвольность, без которых никакая индивидуальность, никакая свобода и творчество невозможны, стремительно убывает, исчезает, пресекается; бездушная инструкция и мертвая регламентация занимают в современном обществе большее место, чем в традиционных культурах — живая традиция и ритуал.
(Пётр Рябов. Анархические письма)
Вы можете перепробовать сотни способов, но только любовь освободит вас от самого себя. Поэтому никогда не бегите от любви — даже от любви в земном обличье, — ибо это подготовка к высшей Истине.
(Nūr ad-Dīn 'Abd ar-Rahmān Jāmī)
«ТОРЖЕСТВО ЗЛА ЕСТЬ ТОРЖЕСТВО ГЛУПОСТИ»
Сегодня, идя к утрени, думал о глупости. Думал, что она, в сущности, является несомненным и самым страшным плодом "первородного греха" и даже, еще раньше, падения "Денницы". Диавол умен – говорят всегда. Нет, в том-то и все дело, что диавол бездонно глуп и что именно в глупости источник и содержание его силы. Если он был бы умен, то он не был бы диаволом, он бы давно "во вретище и в пепле" покаялся бы. Ибо восставать против Бога – это, прежде всего, страшно глупо. В каком-то из своих романов Сименон устами Мегре замечает, что совершает преступления, убивает только глупый: до чего же это верно… Все то, что составляет сущность зла: гордыня, зависть, ненависть, желание "свободы" ("будете, как боги") – все от глупости.
Сталин – глуп, Ленин – глуп, Мао – глуп. Ибо, действительно, только метафизический дурак может быть так стопроцентно одержим будь то одной идей, будь то одной страстью. Только вот глупость, потому что она – упрощение, потому и сильна, "голь на выдумки хитра". Весь "падший мир" – это "глупость, хитрая на выдумки". Глупость – это самообман и обман. Диавол "лжец есть искони". Он извечно врет и себе, и другим. И это упоенное вранье кажется умным, потому, прежде всего, что оно быстро "удовлетворяет". <...>
В современной религии самое страшное – новое восстание против Логоса. Потому так много в ней – на руку диаволу.
Сущность веры не в отрицании "ума" (который-де от диавола). Отрицание ума есть высшая и последняя победа диавола, торжество глупости в чистом виде, ибо с "отрицания ума" начинается сам Диавол. Сущность веры в исцелении ума, в освобождении его от покорившей его себе глупости.
Подлинно торжество зла есть торжество глупости во всем: и в "уме", и в "религии". Как опытный шулер так смешал карты, что действительно "сам черт не разберет" – где ум, где глупость. Разум с восторгом отдает себя оправданию любой глупости, и, так сказать, "глупости как таковой", признает и санкционирует все, кроме веры, раз и навсегда отождествленной с "глупостью". Религия столь же восторженно соглашается на противопоставление веры и разума, упивается собственной "иррациональностью", чувствует себя хорошо где угодно, только не в "разуме" (и гордится и хвастается этим и со сладострастием повторяет: "Это понять нельзя, в это можно только верить…"). И вот в мире и над миром царствует "князь мира сего", а в переводе на более простой язык: Дурак, Лгун и Мошенник. Не пора ли ему это сказать открыто и перестать верить в то, чего у него нет: в его ум?
(Александр Шмеман. Тетрадь IV)
«ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ – ВОТ ЧТО ТАКОЕ ТЫ»
Я хочу, чтобы они любили говорливые родники, ровную зелень ячменя, укрывшую растрескавшееся от зноя поле. Хочу, чтобы славили сменяющиеся времена года. И созревали сами, подобно плодам, благодаря тишине и неторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленно перетекает наследие одного поколения к другому, и я не хочу, чтобы мед расточился в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя ветвью большого дерева — щедрой оливы. Ветвью, которая ждет. Тогда каждому станет понятно, что колеблет его мощное дыхание Господа, словно ветер, испытующий древо на прочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассвету и от рассвета опять в потемки, к лету от зимы и от зимы к лету, от нивы к зерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.
Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке? О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина — это ли дерево? Чтобы понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с небом, — вот что такое дерево. Таков и ты, дитя мое, человек. Бог творит тебя, растит, полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом, то готовностью простить, а потом возвращает обратно. Но ты не вот этот школьник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление — вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью, неотторжимой от оливы, то и у перемен окажется вкус вечности. Все вокруг тебя обретет незыблемость. Вечен говорливый родник, утолявший жажду праотцев, вечны сияние глаз улыбнувшейся тебе возлюбленной и ночная свежесть. Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, — жнецом, увязывающим тугой сноп.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Jean-François Millet. Paysage de printemps avec arc-en-ciel, 1868-1873
Прежде он чувствовал жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем.
(Андрей Платонов. Возвращение)
Иллюстрация: Михаил Ромадин. Писатель Андрей Платонов
И вот я снова один.
И что было за день – как будто не было.
Сколько лиц улыбалось, смеялось и пело в дневные часы,
И даже кажется: на повороте улицы я видел ангела.
(Василий Филиппов)
СОЛНЦЕ ДРЕВНЕЕ
Солнце древнее над камнем
обветшалых укреплений,
занесло песком цистерны,
и засохла грязь на стенах
опустевших старых складов
войска с саблями кривыми.
Час желтеет; под ногами
скрип соломы на ветру.
А внизу ржавеют пушки –
бесполезное железо.
Никому до них нет дела
здесь в порту, где пахнет илом,
где так ровно дышат двое
под загруженным вагоном:
мирно спят они в прохладе
за огромным колесом.
(Jürgen Theobaldy)
Пер. Евгений Колесов