3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Я знаю, дороги бегут
Быстрее, чем школьники,
Запряжённые в ранцы,
Бегут по пояс в тумане
В хладном дыханье осеннем.
(René Char)
Пер. Арина Кузнецова
Иллюстрация: Sergio Larrain. Londres, 1959
ПОСЛЕ БОМБЕЖКИ
Безумная деревня при бомбежке,
Как в Судный день забилась в погреба.
Трясутся срубы, точно короба,
И, как живые, лопаются плошки.
Девчонка тянет: «Мама, дай картошки!»
Резиновая влажная губа
Спросонок нежно тычется в гроба,
С ладоней жарких подбирая крошки.
Наружу сунул бороду чуть свет
Из погреба на волю белый дед
В холстине рваной, праздничной когда-то,
И, выпучив свинцовые белки,
Глядит на безголового солдата,
На розовые эти позвонки.
(Арсений Тарковский)
СОНЕТ XIX
Я весь — боренье: на беду мою,
Непостоянство — постоянным стало,
Не раз душа от веры отступала,
И клятву дав, я часто предаю.
То изменяю тем, кого люблю,
То вновь грешу, хоть каялся сначала,
То молится душа, то замолчала,
То — все, то — ничего, то жар терплю,
То хлад; вчера — взглянуть на небосвод
Не смел, сегодня — угождаю Богу,
А завтра задрожу пред карой строгой.
То набожность нахлынет, то уйдет,
Как в лихорадке — жар и приступ дрожи…
Все ж, лучшие из дней — дни страха Божья!..
(John Donne)
Пер. Дмитрий Щедровицкий
Иллюстрация: Isaac Oliver. John Donne, 1622
— В «Prisonnier au berceau» («Узник в колыбели») вы пишете: «Я искал воздух, вот и вся моя история».
— Я устроен так, как будто двадцать лет провел в заточении, и малейший поток воздуха уносит меня прочь. Для меня одним из величайших доказательств существования Бога (и, следовательно, жизни, потому что для меня они связаны) является воздух, который вы чувствуете на своих щеках, когда ускоряете шаг или высовываетесь из окна автомобиля. Эта воздушная рука на щеках и на лбу, это поспешное и отеческое благословение есть для меня одна из величайших радостей, а между тем оно действительно почти ничего, оно дано. Дано так же, как деревья, цветы, времена года... Мы едва ли не поражены всей этой простой благодатью природы. Этого осталось совсем немного, достаточно, чтобы напомнить нам, что жизнь — это не просто унылый коммерческий обмен.
(Christian Bobin. Entretien avec Pascale Senc, janvier 2008)
Когда я скитался в Виргинских лесах
Под музыку листьев, под ногами шуршавших (была уже осень),
Я заметил под деревом могилу солдата,
Он был ранен смертельно и похоронен при отступленье - я сразу все понял:
Полдневный привал, подъем! Надо спешить! И вот надпись
Нацарапана на дощечке, прибитой к стволу:
«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ».
Долго я стоял там и думал, а потом побрел дальше.
Немало лет протекло с тех пор, немало событий,
Но в смене лет, событий, наедине и в толпе, я порой вспоминаю
Могилу неизвестного солдата в Виргинских лесах, с надписью краткой:
«Храбрый, надежный, мой хороший товарищ».
(Walt Whitman)
Пер. Михаил Зенкевич
Иллюстрация: Timothy H. O'Sullivan. Headquarters Army of Potomac - Brandy Station, Virginia, April 1864
Человек отживет – как трава растет,
Человеческой ум словно дым ветром несет.
Поутру трава растет, цвет по вечеру упадет.
По вечере человече во беседе сидел.
Он и ел, он и пил, и с друзьями говорил,
Поутру он, человече, переставился.
Он очи свои зажал и устами замолчал,
Он свои древные руцы ко свому сердцу прижал.
Соходилися соседи, его сродственники,
Они стали человека водою омывать.
Они стали человека водою омывать,
Вы пошто меня водою омываете?
Вы пошто меня водою омываете?
Не омыл я свои грехи пред Господом.
Они стали человека во одежды облекать.
Вы пошто меня во одежды облекаете?
Вы пошто меня во одежды облекаете?
Не совлек я своих грехов пред Господом.
Они стали человеку на гроб свещи поставлять,
Вы пошто мне на гроб свещи поставляете?
Вы пошто мне на гроб свещи поставляете?
Не оставил я свои грехи пред Господом.
Они стали человека землею засыпать.
Вы пошто меня землею засыпаете?
Вы пошто меня землею засыпаете?
Не рассыпал я свои грехи пред Господом.
Не рассыпал я свои грехи пред Господом,
Неперенная стрела – она прямо не летит.
(Народный духовный стих)
БЛАГОСЛОВЕНИЕ ВОЗДУХА
В каждом присутствии есть отсутствие.
Когда мы вместе, пробелы между нами
Грозятся оградить наши тела
И обособить души.
Зеркало отражает то, чем мы не являемся,
Интересно, что будет, если наша пара
Заподозрит роковое ложное толкование
Оригинала,
Не говоря уже о жутковатом подтексте.
Реальность, опасаемся мы, потешается над внешним видом.
Или же заперта в зеркальном зале,
Где бесконечный регресс препятствует
Благодатному исходу. Иными словами,
Нам не дано понять, в чем смысл
Бытия двух-в-одном,
И возможно ли быть одним-в-двух.
То-Что-Я-Есть печалуется о Том-Чем-Я-Не-Являюсь.
То-Чем-Мы-Должны-Быть, сковано Тем-Что-Мы-Есть.
Да, я играю в словесные игры
С самой идеей брака,
Размышляя о том, а допустима ли вообще
Секуляризация Священного союза.
Или, если представить с другой стороны,
Интересуюсь, отчего два телевизора
Под одной крышей служат явным указанием
На разлад в семье.
И, все же, сейчас ты присутствуешь рядом со мной.
Я живо ощущаю, как ты хлопочешь по дому:
Согнувшись и покраснев лицом, тянешься
К последнему дерзкому желтому пятнышку
На этом страшном кухонном гарнитуре.
Твои медовые волосы испачканы краской;
Твои большие, мягкие закрытые груди
Выпирают из-под рубашки.
А полушария ягодиц
Изогнуты в неприступные бедра.
Обнять тебя — все равно, что ухватить
Самую суть моей жизни.
Скажу без лишней лирики:
Если бы мне пришлось разобрать себя на части
И раскидать их наугад, —
Они бы собрались
В твою форму.
Хотя, думаю, это и есть лирика;
Попытка втиснуть два тела
В одно пространство —
Старая мистификация.
Аминь!
Наше разделение преподнесло мне следующий урок:
Пребывая в сознании,
Материальность партнеров
Обладает духовной массой,
Выраженной такой формулой:
Память умножает желание на расстояние,
Направляя тело вперед.
Таким способом я проецирую
В мертвое пространство между нами
Коронный разряд, вызываю языковые Пульсации,
Которые пробьются к тебе
В прохладе сна
С бестелесностью
Столь неистовой, что оставят свою влагу
На утренних простынях;
Или же — с такой нежностью,
Что повеют тебе на лоб,
Пока ты красишь кухню.
Тело, подобно дыханию,
шепчет аксиому,
Каковой наделены все религии:
В каждом отсутствии есть присутствие.
Благо
Благо
Благословение.
(John Edward Williams)
Пер. Герман Власов
Лист пролетает по краешку взгляда…
Мне ничего уже, осень, не надо —
птиц голосящих твоих,
долгих дымов, уплывающих в небыль,
снов шелестящих и горького неба…
Я удивительно тих.
Я удивительно пуст и спокоен,
словно зимою бесснежною скроен,
иглами инея сшит.
Строгая даль и бестрепетность сада.
Лист пролетает по краешку взгляда…
Как же он долго летит!
(Сергей Пагын)
Иллюстрация: Michael Hummel
В ТЕНИ ВЫСОКИХ ДОМОВ
Жильцы, чьи квартиры внизу, постоянно
жалуются на телепомехи, их дети
палят из игрушечных автоматов,
постарше - раскатывают на мотоциклах.
Жильцы, чьи квартиры внизу, из окон
видят газоны, которые сплошь
заляпаны свежим дерьмом,
тут же пустые бутылки, пакеты.
Жильцы, чьи квартиры внизу, лишены
неба, зато квартплата поменьше.
Скопить бы деньжонок, они мечтают,
на домик в предместье, возле шоссе,
там, хоть и строят какую-то ТЭЦ,
телепередачи почти без помех.
(Jürgen Becker)
Пер. Алев Ибрагимов
Так стыдно умирать — перед тобой, родная.
Твои глаза и лоб уж вижу как со дна я
Сквозь толщу движуще-светящейся воды.
И дымку за тобой — мой стыд твоей беды.
Так долго прожил я щека к щеке с тобою,
Что просто позабыл, что стал тебе судьбою,
И знаю лишь теперь, что это за судьба
И что это за тьма у глаз твоих и лба.
(Олег Юрьев. Шесть стихотворений)
Цикл «Шесть стихотворений» был опубликован в книге «О Родине» (М. Книжное обозрение, 2013), и «Стихи и хоры последнего времени» (М. Новое литературное обозрение, 2016) под названием «Шесть стихотворений без одного». В этой редакции Олег Юрьев первое стихотворение цикла заменил многоточиями. Это стихотворение должно было, по воле автора, быть опубликовано после его смерти. Именно оно и представлено здесь.
Иллюстрация: Олег Юрьев с женой Ольгой Мартыновой
Как плоть моя грустна! И прочтены все книги!
Бежать! Туда бежать! Отбросить все вериги!
Увы, я чувствую, как птицы там пьяны,
Где небо искрится над пеною волны.
Ни старые сады, ни лампы свет несмелый,
Над девственным листом, как над пустыней белой,
Ни резвое дитя и молодая мать —
Ничто уже меня не в силах удержать.
Я еду! Мой корабль, раскачивая снасти,
Подымет якорь свой, как поднимают счастье,
Еще меня томит привычная тоска
Прощальным манием знакомого платка,
И мачты тонкие, как вечные угрозы,
Сулят крушения и гибельные грозы.
Прощай, спокойствие! Прощай, земной приют!..
Но сердце, вслушайся, как моряки поют.
(Stéphane Mallarmé)
Пер. Юрий Мандельштам*
* Юрий Мандельштам (1908, Москва - 1943, Освенцим). Родился в семье секретаря правления Соединённого банка, потомственного почётного гражданина. В 1920 г. вместе с семьей (отцом, матерью и сестрой Татьяной) уехал из России, после короткого пребывания в Турции семья поселилась в Париже. В 1925 году Мандельштам окончил русскую гимназию, в 1929 — филологический факультет Сорбонны. В том же году, с публикацией стихотворений в первом «Сборнике стихов» Союза Молодых Поэтов и Писателей, получил признание как поэт. Активно участвовал в литературной жизни, посещал собрания в «Зеленой Лампе», в «Перекрестке», в обществе «Круг». Выступал как критик, много писал о поэтах и прозаиках русской эмиграции — по-русски и по-французски; в 1938 вышел сборник его статей «Искатели». В сентябре 1935 года принял православие, через полтора месяца обвенчался с Людмилой Стравинской, дочерью композитора (брак продлился недолго — в 1938 году Людмила умерла от туберкулеза). В 1939 году после смерти В. Ходасевича вел критический отдел в газете «Возрождение». В марте 1942 г. был арестован нацистскими оккупационными властями, как еврей отправлен в концлагерь Дранси, затем в лагерь около Орлеана, оттуда снова в Дранси и в конце июля 1943 года — в Освенцим, где и погиб. Перевод известного стихотворения Малларме найден среди публикаций в «Возрождении».
КОПАТЕЛЬ
Здесь, под камнями, странные жуки,
и муравьи, и плоские мокрицы…
Но ты попробуй дальше углубиться
железным продолжением руки —
и погружаясь вниз, все время вниз,
почувствуешь — в угрюмой глине тоже
заключена неведомая жизнь,
та, что наружу выбраться не может.
Копай все глубже… Ты теперь один
внутри земли — и обнаружишь вскоре:
под плотным слоем черных юрских глин
колышется невидимое море;
в нём копятся не мрамор, не слюда,
не артефакты чуждой нам эпохи —
с поверхности стекаются сюда
все наши ахи, выдохи и вздохи.
Когда невмоготу им станет там,
когда число пополнится на треть их —
из-под земли извергнется фонтан —
фонтан освобождённых междометий;
пойдёт наверх весёлая вода,
тяжелая вода — и вот тогда ты
узришь итоги своего труда,
устало опираясь на лопату.
(Александр Спарбер)
СТРАННИЧЕСТВО
Тень маргинальности всегда сопровождало странничество, что не могло не проявиться и в языке. Так, Владимир Даль связывает истоки этого слова, с одной стороны, с старославянским «странствовати» в значении страдать, болеть, немочь, с другой — с «странничать» в значении чудить, отличаться от людей странностями, а также со словом «странний» — сторонний, посторонний, нездешний. В европейских языках странничеству нет полностью адекватного слова, а его аналог преимущественно происходит в них от латинского «errare» (блуждать, скитаться, ошибаться), как, например, в французском errer (бродить, заблудиться) или в английском errant (бродящий в поисках приключений, ошибающийся). Как можно увидеть, если в русском языке акцент делается на некой обособленности, выделенности странника из среднего уровня окружающих людей, то в европейских — на смысловом сближении скитающегося с заблуждающимся. В первом случае «странствовать» означает выбрать свой личный путь, в котором сполна сможет проявиться уникальность, несводимость, отличность от всех других; во втором случае коннотации слов «странствовать, блуждать» несут в себе предупреждение о опасности заблудиться, затеряться, сделать ошибочный (в том числе и с позиции большинства) выбор. Однако общим является признание неизбежного принятия на себя тяжелого груза риска — риска быть собой, грозящего полным одиночеством; риска идти за собой, не рассчитывая ни на какую поддержку или гарантию в пути; риска бросаться в неизвестное, не зная что тебя ждет и к чему приведет этот бросок.
(Даниил Дорофеев. Блуждания философа в берете)
Иллюстрация: Василий Перов. Путник, 1873
Господь небес и огня,
Господь воды и земли,
сфотографируй меня
в мои блаженные дни,
когда горит бересклет,
цветёт в полях иван-чай,
и расставания нет,
и невозможна печаль,
чтобы на карточке той,
среди твоей черноты,
я был такой же простой,
и невозможный, как Ты,
чтобы в момент, когда Ты,
из тьмы достанешь меня,
не исказились черты
при свете Судного дня.
(Дмитрий Мельников)
Мне очень нравится идея Жижека о том, что мысль не обязательно субъективна и не всегда выражает мое бытие. Постмодерн снимает дуализм внутреннего и внешнего, которым страдает как философия, так и обыденное сознание. Отчасти все мы заражены этим дуализмом, не смогла его преодолеть и феноменология. Зачастую акт «я мыслю» получает субъективистский оттенок. Несмотря на все попытки придать ему трансцендентальную форму, скрытое различие внутреннего и внешнего остается. В Париже я живу около центра Помпиду и каждый раз, выходя из дома, вижу, как внутреннее становится внешним. Все трубы, коммуникации, все, чего мы не видим в домах, вынесено наружу. Французы недолюбливают это здание, которое очень символично. Оно иллюстрирует переворот, совершенный постмодерном, заявившим, что нет ни внутреннего, ни внешнего. И чтобы путешествовать, совсем не обязательно перемещаться вовне. Действительно, достаточно переживать мир как das Unheimliche, поджидающее тебя повсюду — в твоих снах, в твоей душе, причем гораздо больше, чем во внешней действительности. Лакан рассматривает парадокс Чжуан Цзы, которому приснилось, будто он бабочка, а наутро он не мог решить: то ли Чжуан Цзы снилось, что он бабочка, то ли бабочке снится, что она — Чжуан Цзы. Вот чисто постмодернистская ситуация, которая демонстрирует – совершенно необязательно перемещаться по миру, чтобы другой открылся твоему сознанию. Не нужно идти вовне, чтобы открыть внутреннее, потому что между ними нет того различия, на котором настаивает повседневное сознание. Как нет субъект-объектного дуализма, нет и добра и зла в примитивном морализаторском смысле, нет никаких дуализмов. Это уже деконструкция абсолютная, когда следует искать другие слова. Пока же нам остается одно слово — ужас, das Unheimliche. Хотя не исключено, что со временем найдутся какие-то совсем другие слова.
(Татьяна Горичева. О постмодерне)
Свобода, к которой стремится современник, не является свободой человека вольного. Она есть свободой раба в праздничный день.
(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)
Иллюстрация: Pieter Bruegel de Oude. De boerendans, 1568
Лекции Тарковского по кинорежиссуре на пятьдесят процентов состояли из размышлений о религии в искусстве, о религиозном сознании. Именно из религиозного сознания он выводил и понимание искусства как поступка - совершенно бескорыстного поступка. Когда сегодня об этом вспоминаешь, невольно сравнивая с нынешним положением дел в искусстве, а главное с нынешней идеологией киноиндустрии, то становится ясно, что ничего более противоположного той парадигме искусства, о которой говорил Тарковский, представить себе сегодня невозможно.
(Константин Лопушанский. Я сторонник авторского кино)
Ветер спутал следы,
За углом сторожит.
Свет упавшей звезды
Над дорогой дрожит.
Я иду в никуда.
Что там — ночь или день?
И чем ярче звезда,
Тем зловещее тень.
Ухватила меня,
Ни сбежать, ни взлететь.
Как худая родня,
Как петля или смерть.
Зря судьбой не крути,
Эти цепи не снять.
Нам всегда по пути,
Нас уже не разнять.
Я пометил свой след,
Я звезду эту спас.
Тень —
Ведь это же свет,
Умирающий в нас.
(Юрий Селиверстов)
Прикосновение по своей сути противоположно захвату, хватанию. Левинас использует понятие ласки — caresse — как философскую категорию. Хватание — это жест присвоения, который одновременно означает присвоение вещи и места. Касание, ласка не овладевает предметом, но скользит по нему. Левинас пишет о том, что ласкание даже не означает дотрагивания, предмет ласки остается недостижимым. Ласка, по мнению левинаса, не когнитивна, она не дает знания, но является чистым опытом встречи.
(Михаил Ямпольский. О близком: Очерки немиметического зрения)
Как-то у костра в пустыне поэт рассказал нам о своем дереве. Мои воины внимательно слушали его, хотя многие из них не видели ничего, кроме верблюжьей колючки, кустарника и карликовых пальм.
— Вы даже не представляете себе, что такое дерево, — говорил он. — Однажды по прихоти случая дерево выросло в заброшенной лачуге без окон и отправилось на поиски света. Человеку нужен воздух, рыбе — вода, а дереву — свет. Корнями оно уходит в землю, а ветвями к звездам, оно — путь, соединяющий нас с небом. Дерево, о котором я рассказываю, родилось слепым, но и в темноте оно сумело набраться сил и поползло на ощупь от стены к стене. Запечатлевая свою боль искривлениями ствола. Наконец оно добралось до окна в потолке, разбило его и потянулось к солнцу, прямое, как колонна. Я видел его победу со стороны и мог только засвидетельствовать ее с бесстрастием историка.
Какое великолепное несходство — искореженный усилиями узловатый ствол, запертый в темном гробу, и разросшаяся в тишине и спокойствии мощная крона, вскормленная небесным светом, обильно питаемая, похожая на обширный стол, за который садится пировать солнце.
Каждое утро я видел, как просыпалось это дерево — все, от ликующих листьев до искривленных корней. Крона его была переполнена птицами. С зарей они пробуждались и начинали петь. Но стоило показаться солнцу, как дерево, словно добрый пастырь, отпускало своих обитательниц в небо; дерево-дом, дерево-замок, опустевший до вечерней зари...
Поэт говорил, а мы вдруг ощутили, как долго нужно смотреть на деревья, чтобы они проросли и в нас. И каждый позавидовал сердцу, отягощенному птицами и листвой.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
ПОНЯТИЕ СУБЪЕКТА И ФЕНОМЕН ТЕХНИКИ
Понятно, что в момент познания и вытекающей из этого момента фиксации познанного в качестве объекта действия субъекта правомерны. Однако за пределами ситуации познания продление субъектной установки не может не приводить к иллюзии всевластия субъекта и зависимости всего того, что есть, от него. Бытие определяется теперь в качестве того, что есть в качестве объектов, т. е. зафиксировано и удостоверено самим субъектом. Фактически мы сталкиваемся с забвением и утратой бытия, необеспеченного представлением субъекта и его активностью; бытия, в котором он по какой-либо причине не заинтересован. Такую зависимость нашего мира от субъекта и субъективной установки, собственно, и призвано сохранять обращение к технике*. И разумеется, измерение такого, организованного субъектом, мира сопряжено с развитием техники и нашей по отношению к ней несвободой.
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ МИФ НАШИХ ДНЕЙ И ЯВЛЕНИЕ ПОСТАВА
Наше существо постепенно и все больше определяет себя в технических конструкциях, не будучи значимо само по себе. Человеческое существо приноравливается к своему отсутствию. Как раз такая, освобожденная от своего присутствия и мира, наша суть способна отчуждаться от нас и фигурировать вне связанности с нами, например, в виде ценности или цены. Таким образом, на мир набрасывается тень: тень деятельности человека как субъекта; тень Постава, когда то, что есть, заблаговременно определяется как то, чему следует быть. Все сначала должно быть предположено: то, что не предполагается субъектом в виде объекта, воспринятым быть не может. Можно сказать, что значимой поправкой наших дней к Канту становится отождествление априорного принципа вычленения содержания с техническим инструментарием современной цивилизации. Иначе говоря, формальный момент стал пониматься материально воплощенным, т. е. в качестве материальной действительности. Даже прогулка или выход человека за пределы дома, связанные с отдыхом, не говоря уже о путешествиях, в основе своей становятся глубоко мотивированными и рассчитанными, ибо привязываются к маршруту и хронологическому времени. Всевластие субъекта напрямую обеспечивается техникой. Сегодня можно говорить и о повсеместной мифологизации антропного принципа, когда любая коллизия Постава встречается в штыки, а любое проявление спонтанности неизбежно воспринимается как опасность.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
* О феномене техники с позиций философского преломления размышлял Хайдеггер. Особенно интенсивно этот вопрос рассматривался им в работах «Время картины мира», «Преодоление метафизики», «Вопрос о технике», «Поворот». См.: Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 41—62, 177—192, 221—238, 253—258; Он же. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 135—167.
Дерево перед домом — великан в осеннем свете. Вы находитесь в доме, у окна, спиной к нему. Вы не оборачиваетесь, чтобы проверить, на месте ли оно, — никогда не знаешь наверняка, с теми, кого любишь: на мгновение ты пренебрегаешь смотреть на них, а в следующее мгновение они уже исчезли или стали затемнены. Даже у деревьев есть своё бегство, свои настроения измены. Но в этом дереве вы уверены, уверены в его освещающем присутствии. С недавних пор это дерево стало одним из ваших друзей. Вы узнаете своих друзей по тому, что они не мешают вам быть одному, что они освещают ваше одиночество, не прерывая его. Да, именно так вы узнаете дружбу мужчины, женщины или такого дерева, как это, огромного и незаметного. Такового же незаметного, как и огромного.
(Christian Bobin. L'inespérée)
Иллюстрация: Reimer Riediger. Gasthaus Unewatt II, 1974 / fragment
Мой любимый вид общения — потусторонний: сон: видеть во сне.
А второе — переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же.
Ни то, ни другое — не по заказу: снится и пишется не когда нам хочется, а когда хочется: письму — быть написанным, сну — быть увиденным. (Мои письма всегда хотят быть написанными!)
Поэтому, — с самого начала: никогда не грызите себя (хотя бы самым легким грызением!), если не ответите, и ни о какой благодарности не говорите, всякое большое чувство — самоцель.
(Марина Цветаева. Из письма к Борису Пастернаку / 19 ноября 1922)
Там, далеко в лесу, где деревья еще ничего не слышали о городе, лишь там юноша начинает мыслить, не оглядываясь на город.
(Friedrich Wilhelm Nietzsche. Notizbücher / 1880)
Иллюстрация: Constant Alexandre Famin. Man in a Forest Landscape, 1870
УЗНАТЬ СЕБЯ В ДРУГОМ
Ганс Георг Гадамер отождествляет герменевтику с тем узнаванием, о котором говорит древнеиндийская формула «это ты». То, во что ты вглядываешься, чем захвачен, ты сам и есть. Все настоящее в искусстве, в мысли обладает «доверительной интимностью» и узнается как свое. В такое узнавание я бросаю себя еще и в том смысле, что с собой расстаюсь. Доверительная интимность, какою нас трогает произведение искусства, есть вместе с тем загадочным образом сотрясение и крушение привычного. Оно не только открывает, среди радостного и грозного ужаса, старую истину «это ты», — оно еще и говорит нам: Ты должен изменить свою жизнь! Я узнаю себя в чужой поэзии и мысли, как куколка могла бы узнать себя в бабочке: но это же я на самом деле и есть, это мои ночные видения, страхи и догадки, в которых себе самому страшно признаться, предчувствия, которым я сам еще не решился довериться, чтобы не показаться смешным, нелепым, далеким от реальности. Я узнаю себя в другом не каким себя знаю, а каким себя еще не видал; узнаю там себя не привычного, а другого. Я сам оказываюсь другой. Я смог узнать себя другого в другом потому, что мне что-то шепнуло: tad tvam āsi, это и есть ты. Я себя отныне оставляю: другому мне показали меня, что я другой. Tad tvam āsi не тождество, а неравенство меня себе самому или неравенство того другого, которого я думал что знаю, ему же, которого я теперь узнал.
Я узнаю себя в другом такого, каким себя не знал, пока некий голос не сказал мне: это ты.
Голос не мой, но я его признаю больше чем своим. Он мой оракул, угадывающий, что́ я есть: тот настоящий, другой. На храме бога Аполлона в Дельфах, где с давних времен люди получали оракулы, было написано: γνώθι σαυτόν. То, как обычно переводится это повелительное наклонение, больше заслоняет, чем раскрывает его полный смысл. «Узнай себя!» велит: не думай, что то, что тебе будет показано, тебя не касается; самое, казалось бы, на тебя непохожее — это ты и есть.
Меня другого не было бы никакой возможности вычислить из меня данного без этого откровения. Требуется изменение света и изменение зрения. Доказательств тут не может быть, но свет, дающий мне увидеть себя в другом, проникновеннее прозрачности логики или расчета. Я понимаю другого как себя и вижу себя другим не потому, что другой на меня похож или мы с ним близки по интересам. Аналекты Конфуция начинаются словами: «Разве не удовольствие узнавать (учиться) с неотступным упорством и прилежанием? Разве не прекрасно иметь друзей, приходящих из дальних пределов?» Здесь говорится об узнавании себя в другом-далеком. Аристотель в «Большой этике» поясняет: «Сами себя из себя мы не можем увидеть (и что сами себя не можем, ясно из того, в чем мы осуждаем других, не замечая, что сами делаем то же); и вот, как, желая увидеть собственное лицо, мы видим его, глянув в зеркало, так, пожелав узнать сами себя, мы сможем узнать, глядя на друга; друг, как мы говорим, другой я, έτερος έγώ» (II 15, 1213 а 15-24; место приведено с небольшим сокращением; έτερος έγώ — латинское alter ego).
(Владимир Бибихин. Язык философии)
«МЕНЯТЬ НАДО НЕ НЕБО, А ДУШУ»
Ты полагаешь, будто ни с кем, кроме тебя, такого не бывало, и, словно делу невиданному, удивляешься тому, что и долгое странствие, и перемена мест не рассеяли твоей тоски и угнетенности духа. Но менять надо не небо, а душу! Пусть бы ты уехал за широкие моря, пусть бы, как говорит наш Вергилий, «города и берег исчезли», — за тобою везде, куда бы ты не приехал, последуют твои пороки.
То же самое ответил на чей-то вопрос и Сократ: «Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?» — Та же причина, что погнала тебя в путь, гонится за тобою. Что толку искать новых мест, впервые видеть города и страны? Сколько не разъезжай, все пропадет впустую. Ты спросишь, почему тебе невозможно спастись бегством? От себя не убежишь! Надо сбросить с души ее груз, а до того ни одно место тебе не понравится.
Пойми, ты теперь в таком же состоянии, как та пророчица, которую наш Вергилий изобразил иступленной и воспламененной чужим духом, почти уже овладевшим ею:
Точно вакханка, она по пещере мечется, будто
Бога может изгнать из сердца.
И ты мечешься туда и сюда, чтобы сбросить давящее бремя, а оно, чем больше ты скитаешься, тем делается тягостнее. Так менее тяжек для корабля груз, закрепленный неподвижно, а груз, наваленный неравномерно, перевешивает на один борт и скорее топит судно. Что бы ты ни сделал, все обернется против тебя, самими разъездами ты вредишь себе: ведь больному не даешь покоя.
Зато когда избудешь эту беду, всякая перемена мест станет тебе приятна. Пусть тебя сошлют на край земли, пусть заставят жить в любой глуши у варваров, — такое пристанище, вопреки всему, окажется для тебя гостеприимным. Важно, каким ты приезжаешь, а не куда приезжаешь, и поэтому ни к одному месту не должны мы привязываться всей душой. Надо жить с таким убеждением: «Не для одного уголка я рожден: весь мир мне отчизна». <...>
Сперва следует изобличить себя, потом исправляться. А те, которые хвалятся пороками, — неужели, по-твоему, думают они о лекарствах, если считают свои грехи добродетелями? Поэтому, сколько можешь, сам себя выводи на чистую воду, ищи против себя улики! Сначала выступи обвинителем, потом — судьей и только под конец — ходатаем. Иногда стоит быть самому себе обидчиком!
(Lucius Annaeus Sĕnĕca. Epistulae morales ad Lucilium)
Иллюстрация: Michael Cook. Weary Traveller
ТРОФЕЙ
Как тот, кто, бродя по берегу,
одарённый светом и щедрым пространством,
любуется изобилием моря,
я любовался твоей красотою
в течение долгого дня.
Вечером мы попрощались,
и в разраставшемся одиночестве,
когда я возвращался по улице, лица которой тебя ещё помнят,
счастье моё померкло, поняв,
что из стольких прекрасных воспоминаний
сохранится лишь одно или два,
чтобы стать украшением души
в бессмертии её пути.
(Jorge Luis Borges)
Пер. Павел Алёшин
Это было прекрасно, потому что было бесполезно. Действий, не преследующих какую-либо выгоду, становится всё меньше и меньше.
(Christian Bobin. La nuit du cœur)
Иллюстрация: Baron Raimund von Stillfried. Hodo Falls at Nikko, Tochigi, between 1871 and 1885
ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА
Иду на вечер, и вдогон
Поет мне ветер с высоты:
- Ты видимостями заворожен!
О знай, чему поддался ты!
И шепчет голос неземной:
- Как пусто у тебя в груди!
Забудь, что дух смущает твой!
Знай: боль всех болей - впереди!
(Georg Trakl)
Пер. Владимир Летучий
Иллюстрация: Архип Куинджи. Сумерки, 1890-1895
Как сохранить не память – явь касаний,
движенье воздуха от уст ко лбу?
И разложить ладонями на грани
распадок скул или волос тайгу?
Как форма пальцев пальцами хранима,
так снами сны понятны и легки.
Но белый разум дней неумолимо
крушит немых посланий маяки.
Каким был свет, и как играло лето,
что за слова навстречу им росли –
и вырастали в новые планеты,
и разрывались в шаге от земли –
...мне не запомнить: может быть, прожито
чрезмерно много светлокожих слов.
И день один среди других, забытых,
забытым станет в стане мертвецов.
Так ненадёжно, истребимо, хрупко
всё драгоценное в твоём лице.
Расколет клювом тонкую скорлупку
судьба в птенце.
Не знать исхода – это ли не милость?
Блаженство неразумное души.
Явился свет и стаял, и спустилась
обратно тьма на белизну вершин.
...Зашить под кожу рябь тугого моря,
раскрасить своё нёбо под алмаз,
закрыть руками циферблат – нагое
седое время не заметит нас.
(Ольга Головина)
Иллюстрация: Rockwell Kent. Zarathustra and his friends, 1920