3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Человек влюблен в свое оружие. Как справиться с этим? Оружие должно быть таково, чтобы оно почаще и совершенно неожиданно обращалось против того, кто им пользуется. Скрытые в нем ужасы слишком односторонни. Недостаточно, что враг орудует теми же средствами. Самому оружию надо бы жить капризной и непредсказуемой жизнью, и пусть бы опасного в своих руках люди страшились больше, чем врага.
(Elias Canetti. Die Provinz des Menschen Aufzeichnungen 1942 - 1972 / 1942)
«К ЧУВСТВЕННОМУ РАЗНООБРАЗИЮ НАС ТОЛКАЕТ НАША ВНУТРЕННЯЯ ОДРООБРАЗНОСТЬ»: ФЕНОМЕН СКУКИ
Скучая, мы находимся наедине с собой. И можем ли мы себя, таких, какие мы есть, выдержать, зависит только от нас. Феномен скуки, таким образом, сосредоточивает нас в себе, заставляя нас обращать на себя внимание. Однако в случаях, когда мы не в силах себя вынести, вынести свою мысль и свое настроение, мы с радостью, что не сталкиваемся со своим местом и временем, сбегаем от себя и «с головой» уходим в какую-нибудь активность. Перебивая свое настроение сильным вхождением в те или иные действия, мы стремимся тем самым связать себя с каким-либо впечатлением и поместить в него самих себя. Можно сказать и по-другому: к чувственному разнообразию нас толкает наша внутренняя однообразность. Она гнетет и подавляет нас, заставляя определяться «на стороне», «по поводу и без повода».
Ребенок легче освобождается от скуки ввиду того, что произвольность его активности не ограничена так сильно, плотно и всесторонне, как у взрослого. Многие спонтанные формы и виды деятельности, которые допустимы для ребенка, табуированы и дискредитированы как таковые во взрослом мире. Это касается и спонтанности тела, и спонтанности речи. Но, видимо, именно острая нужда, связанная с «освобождение» от себя, присущая взрослым не менее, чем детям, и заставляет идти их на поиск новых форм манифестации своей спонтанности, хотя они могут быть восприняты как маргинальные и «подвальные».
Важно понять, что, сталкиваясь со скукой, человек — и ребенок, и взрослый — попадает в ситуацию, когда он близок к себе. К себе, не заполненному никакими содержаниями, к себе такому, какой есть. И спонтанность, в которую мы себя ангажируем, может как скрыть нашу опустошенность, вводя «в оборот» новые жизненные содержания, так и к ней приблизить, вскрывая их формальный смысл. Вероятно, волны времени связаны то с невероятной интенсивностью содержательной стороны нашей жизни, то с ее затуханием. Но в любом случае под вопросом — наше действительное настроение. И опустошение, этот неизменный признак скуки, свидетельствует о расставании нас с тем, что не является сугубо нашим и проистекает не от нас. В нас всегда предостаточно и даже «с избытком» чужого времени и чужих мест, которые мы склонны считать своими, но при встрече со своей пустотой, возможно, впервые способны отодвинуть их от себя. Понятно и то, что такая «процедура» непременно связана с болью, ведь какая-то, угнездившаяся в чужие ситуации и обстоятельства, часть нашей души, возвращаясь к нам, предстает нам совершенно незнакомой и чужой. Но эта боль — во благо. И, спонтанируя, нам не следует любой ценой избегать скуки. Напротив, если мы хотим приблизиться к себе, нам, вероятно, необходимо отнестись к этому феномену нашей жизни всерьез.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Иллюстрация: Andrew Wyeth. That Gentleman, 1960
— Если вы смотрели из-под арки, — сказал Херн, — пейзаж был прекрасным, как потерянный рай. Дело в том, что он отделен, очерчен, словно картина в рамке. Вы отрезаны от него, и вам дозволяют на него взглянуть. Поймите, мир — окно, а не пустая бесконечность! Окно в стене бесконечного небытия. Сейчас мое окно — со мной. Надевая капюшон, я говорю себе: такой мир видел и любил Франциск Ассизский. Отверстие капюшона — готическое окно.
(Gilbert Keith Chesterton. The Return of Don Quixote)
Иллюстрация: Francisco de Zurbarán. Saint François en extase, 1635 / fragment
В ранних, совсем еще незрелых стихах, <...> звучит мотив, проходящий через все стихи и всю прозу этого автора: нерожденный ребенок раздумывает, что если бы только его на один день выпустили в мир, разрешили участвовать в игре и битве жизни, это была бы незаслуженная радость и честь, не оставляющая возможности сетовать на какие бы то ни было тяготы и дуться на какие бы то ни было обиды...
Это не оптимизм, по крайней мере сам Честертон не назвал бы своей веры оптимизмом. Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна; для Честертона акценты ложились иначе — бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость, с которой, как уже говорилось, связана свобода человеческого выбора.
Человеку дан шанс — чего еще он может требовать! Благодарное приятие риска сделает самые обыденные, самые привычные предметы блистательными драгоценностями, как в перспективе нерожденного ребенка, мечтающего о чуде рождения.
(Сергей Аверинцев. Честертон, или Неожиданность здравомыслия)
Старые книги со сморщенной плотью побуждают меня триумфально возвращать их из тьмы. Объекты науки стареют с невообразимой скоростью. Мертвые, они загромождают, отравляют, обезображивают. Бумажные книги в своих хрустальных ложах спят, как ангелы. Один взгляд — и они выходят из векового сна, братские и всё еще живые.
(Christian Bobin. Un assassin blanc comme neige)
Иллюстрация: Salomon Koninck. Der Eremit, 1643 (copy at the Gemäldegalerie at Dresden, 1880) / fragment
Из всех разновидностей боли осень наиболее пронзительна.
(Игорь Юганов. Телеги и гномы)
Да был ли в моей жизни хоть один день, пусть даже безмерно наполненный и счастливый от присутствия дорогих мне людей или человека либо из-за моего всеобъемлющего и экспансивного приятия жизни, чтобы я не мечтал об одиночестве, чтобы я не исхитрился вкусить от него хотя бы несколько минут, неважно где — в уборной, в телефонной кабинке, в ванной комнате, где оставался на секунду-другую дольше, чем прилично общественному животному. Да, одиночество — путь к самоубийству, во всяком случае, путь к смерти. Разумеется, одиночество дает возможность в большей степени, чем любые другие условия, наслаждаться миром и жизнью; в одиночестве можно получить гораздо более полное наслаждение цветком, деревом, животными, облаком, проходящими вдали людьми или женщиной, и тем не менее это наклонная плоскость, по которой ты катишься, удаляясь от мира.
(Pierre Drieu la Rochelle. Journal, 1939-1945)
ЧЕЛОВЕК И ЕГО СЛОВО
Необходимым для человека становится поиск такого слова, которое позволяет извлечь конкретную вещь из мира и выделить её среди других вещей. Само искание верного слова связано с извлечением вещи из мира, ведь если вещь не получает слова, то она не видна, и в этом случае, будучи при бытии, человек не знает об этом и блуждает, словно слепой и глухой. Разумеется, что такое слово не совпадает со словом доклада или отчёта, когда оно становится основанием получаемой человеком информации. Вместе с тем надо оговориться, что, создавая возможность раскрытия сокрытого и скрытия раскрытого, любое слово никогда не окончательно. При всём том, что слово обладает способностью именовать вещь, обращая на неё внимание человека путём различения такой вещи от всего остального и выделении именно такой вещи, могут возникнуть и другие слова, обращающие внимание на ту же вещь, но в другом её аспекте. Здесь проявляется другая способность слова, связанная с его возможностью обратить внимание уже не на вещь, а на другие слова. Речь идёт о возможности слов быть знаками, которые связываются между собой.
Верное слово значимо для человека в деле подтверждения его присутствия или отсутствия в мире, как и присутствия или отсутствия мира внутри человека, но оно, казалось бы, совсем не таково в отношении к физическому миру. Природный мир вроде бы не нуждается в близком человеку слове: законы физического мира могут «работать» и «работают» без такого слова. Но уже не так обстоит дело с биологическим миром и совсем не так — с миром человека, который не может не описывать и не объяснять мир, пусть только и для себя, прибегая при этом к речи и языку в целом. Человек прибегает к слову и когда «заговаривает» мир, и когда «заклинает» его, и когда пробует выявлять, описывать и объяснять законы физического мира. Он не может этого не делать и не опираться при этом на своё слово, и в этом как раз и проявляется трагизм его — человеческого — положения. Всё, осуществляющееся без человека, человек стремится «переиначить», связав всё с собой и со своим словом, и потому не может не впадать в «описания», «заговаривания» и «заклинания». И чем больше человек втягивается в это дело, тем он больше рискует: рискует тем, что всё связанное — посредством слова — теперь уже зависит от самого человека. В этом — и сила человека, и его слабость. Природный мир — через слово человека — оказывается соотнесённым с миром человека и становится его продолжением. Всё бы ничего, но даже природа и физический мир теперь понимаются в человекоразмерной форме и сугубо антропологической перспективе, и сам человек оказывается в ослеплении: он ослеплён собой и силой своего слова.
(Андрей Сергеев. Своё и другое: «есть» сущего и его тайна)
Ни один город не раскрывает свою красоту, когда его заполняют дневные толпы. Последним условием совершенства любой вещи является отсутствие людей.
(Nicolás Gómez Dávila. Escolios)
Иллюстрация: Борис Смелов. Зимняя канавка, ночь, Ленинград, 1972
«С ростом нашей власти над природой росло наше отчаяние»
«Правящая элита умышленно ведет нас к катастрофе, мы "прогрессируем" к своему концу!» — предупреждает Роззак. «У человечества никогда не было столько силы, столько знаний и богатства, столько динамизма, и тем не менее оно катастрофически близится к своему концу, причем этот геноцидный конец, который мы готовим себе, изображается в ореоле прометеевой славы...».
Под гигантскими шагами прогресса урбанистического индустриализма сокрушается все — реки и моря, леса, воздух, а главное — человеческая душа. «Само наше физическое окружение вдруг предстает перед нами как зеркальное отражение нашего внутреннего опустошенного состояния, как первый симптом болезни — урбанизма и индустриализма».
Отчего же человечество предстало перед таким ужасающим парадоксом прогресса, когда оказывается, что чем лучше — тем хуже? — вопрошает Роззак. Почему в наше время, чем более развито общество, тем глубже в нем гнет тоталитаризма, тоталитарного насилия, который становится ярмом, хуже, чем у варваров? Отчего нравственный упадок, национализм, жажда тотальной войны продолжают преследовать потомков Возрождения, причем гораздо сильнее, чем во времена Вольтера? Отчего нигилизм и неврозы парализовали общество, которое мы называем развитым?
И сам отвечает: это происходит оттого, что с ростом нашей власти над природой росло наше отчаяние, мы растратили внутренний потенциал человеческого существа. А отчаявшееся человечество — это уже не просто несчастное человечество. В саморазочаровании Роззак видит скрытые источники, рождающие мировые войны, ненависть, эксплуатацию. Такое человечество презирает и уничтожает идеалы красоты и добра, потому что они ставят под сомнение само его существование. Отсюда и тоска по самоуничтожению и стремление к нему у современных поколений.
(Мира Султанова. Философия контркультуры Теодора Роззака)
Иллюстрация: Александр Гронский. Норильск, 2014
«НОЧЬ ДОЛЖНА СГУСТИТЬСЯ ЕЩЁ НЕМНОГО, ПРЕЖДЕ ЧЕМ МЫ СМОЖЕМ УВИДЕТЬ НЕСКОЛЬКО ЗВЁЗД»
Я думаю, что мир сегодня стал более хищным. Крестовые походы и религиозные войны были суровыми, даже жестокими, но их насилие всё ещё оставалось, если можно так выразиться, человеческим. Временами я вижу исчезновение человеческого в лицах, вижу что-то в плоти, в чертах, что-то ускользающее, в чем меньше света. Мне кажется, мы причинили вред жизни. Она может выдержать много ударов, но наступает момент, когда она рискует покинуть ринг.
В жизни есть что-то такое, что не исчезает, а уходит. Оно просто удаляется на время, как ребенок, который претерпел слишком многого, избегает присутствия жестоких родителей. Природа, истина, красота, мягкость, медлительность, которые были притеснены, просто отступили и стали немного сложнее для восприятия, для переживания. Было причинено слишком много вреда, но он не является необратимым. Я не верю в необратимость. Я по-прежнему уверен и всегда буду уверен в том, что человек непобедим, неистребим. Мы вернемся к тому, что живо и истинно. Но чтобы это произошло, мы должны дойти до крайней степени усталости. Другого пути не будет. Человек сегодня не хуже, чем вчера, он только более потерян.
Похоже, ночь должна сгуститься еще немного, прежде чем мы сможем увидеть несколько звезд. Лишь тогда мы увидим звезды, на контрасте. Должно стать еще темнее, чтобы первые звезды — первые, а это значит, что будут и другие, — проявились. Экономическая катастрофа может стать благословением, возможностью. Она отрезвит нас, выведет из состояния опьянения, из нереального, из жадности, из потребительства. Но мы еще не дошли до этого.
(Christian Bobin. Le plâtrier siffleur)
Иллюстрация: Carlos Bracho. Untitled, 2017
В «Вишневом саде» Гаев (а еще раньше и Любовь Андреевна: «Шкафик мой родной...») обращается с монологом к книжному шкафу. Гаев, по сути, прощается с дорогими вещами, своим прошлым, со своей прошедшей жизнью.
Его монолог («Дорогой, многоуважаемый шкаф!») принято рассматривать в ироничном ключе. Но в некотором роде Гаев договаривает то, что (пусть и не в такой риторической манере) мог бы сказать умирающий Пушкин, обращаясь, как известно, к книжным полкам своей библиотеки «Прощайте, друзья!» (см. воспоминания И.Т. Спасского: «…потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: “Прощайте, прощайте”…»).
(Павел Глушаков. Из записной книжки)
Время причиняет насилие; это и есть единственное насилие. «Иной опояшет тебя и отведет туда, куда не хочешь идти»; время ведет нас, куда мы не хотим идти. Допустим, меня приговорили к смерти; но меня не казнят, если время остановится. Какой бы ужас ни грозил нам, — возможно ли желать чтобы остановилось время, чтобы остановились звезды? Насилие времени разрывает душу; через этот разрыв <в неё> входит вечность.
Уклоняться от времени — грех.
(Simone Weil. Cahiers 1933-1942)
ветер в лицо
нелепые мышечные сокращения
сухожилия, тянущие смиренные кости
приводят тебя к реке
река протекает справа налево,
а следовательно, ты находишься
на левом берегу реки
снег сыплет слева направо
ветер крепчает, брызги воды
прожигают красную кожу
солнце погибло в снегу
за которым лязгают локомотивы
и угадываются силуэты домов
ветер в лицо
лодка
радостно выплывает из снега
и ловко переворачивая весла
уходит в белое никуда
солнце скатилось влево
прежде чем умереть, а следовательно
река двигается на восток
а ветер с северо-запада
если двигаться вдоль воды
есть шансы что ты сможешь уйти от человеческого жилья
если найдешь звериную тропу в центре пятимилионного города
иди по ней не задумываясь
если увидишь мох на одной из сторон муравейника
бережно оторви его зеленое волокно
положи на язык, обожженный долгой молитвой и холодом
стараясь не думать
о том, что в лодке не было никого
(Миша Жигулевский)
МОЙ ДОМ ОТКРЫТ
Кричат секреты вслух,
К чему язык теперь?
И сердце настежь, друг,
И всем открыта дверь,
Мой эпос — ясность глаз,
Любовь, но без прикрас.
Предсказан смех и стон,
И боль не заперта,
И пусть я обнажен,
И щит мой — нагота,
Я сам — все, что на мне,
Но дух мой — в тишине.
Пускай мой гнев не стих,
Свершенье не соврет,
Правдивость слов моих
Закроет лгущий рот,
Закончится крик мой
Агонией немой.
(Theodore Roethke)
Пер. Роман Сеф
Иллюстрация: Mary Randlett. Theodore Roethke, 1963
ходит ночь бела, голубоглаза,
сеет в землю ледяную медь.
я стою, не сплю, я жду приказа,
чтоб упасть.
упасть и умереть.
стать землею, черной, безмятежной,
семечком в бескрайней глубине,
чтоб из смерти вызревала нежность,
та - страшней которой в мире нет.
прорасти бы медною лозою,
воедино космос с твердью сшить
от бескрайней тьмы палеозоя
и до галактических вершин.
ходит, ходит ночь темна, всевластна,
тает камень, тает и металл.
всходит из костей чумная ласка,
из небесной меди - темнота.
тишина. пока еще спокойно,
мир едва предчувствует беду.
скоро будут смерть, и глад, и войны.
я стою. еще стою.
я жду.
(Юлия Рубина)
СВЯТОЙ
не зверь. Как сияет
в первом лице
единственного числа и знает. Тело
уходит вглубь
и раскрывается поляной.
Говорит
из него любовь. Отблеск
который мгновенно
будет зарыт в небе
том где все
уже есть. Ни голос
ни камень не
будут обмануты
подобием отраженья. И
ждут все что пламя придет
и загасит огонь.
(Felix Philipp Ingold)
Пер. Галина Куборская-Айги
Иллюстрация: Мухаммад ибн аль-Хабиб (1876–1972) – шейх духовного пути Шазалия-Даркавия-Хабибия, из Марокко.
ДОМ
То, чем был я когда-то,
все присущее мне, что тебя не коснулось,
я хочу уничтожить, забыть, даже если
это то, что спасало меня
и еще бы спасло не однажды
от одиночества и пустоты.
Умирает ли дом, если после него остаются
только дым да объем, только запах бессмертный жилья?
Как его берегут снегопады,
наклоняясь, как прежде, над крышей,
которой давно уже нет,
расступаясь в том месте, где стены стояли,
охраняя объем, который четыре стены берегли!
Нет окна,
но тянутся ветви привычно
клена красного, клена зеленого,
клена голого, заледеневшего
восстанавливать это окно,
помогая прохожим отражаться в пропавшем стекле.
Умирает ли дом, если мы этот дом покидаем?
Умирает ли дом, если он забывает о нас?
Поцелуй озаряет его.
Ты сказала:
— Благословляю тот день, который соединит нас,
и все, что будет потом. —
То, что было потом, охраняет теперь снегопады,
разлинованный отсвет окна создавая в полете,
словно сердце синицы на встречном ветру
прогибаясь над светом.
Этот свет поцелуя, снегопадами наспех обжитый,
был ли в пору тебе, когда ты глаза на окно поднимала?
Тот, кого ты ждала, а потом в этом доме встречала,
сам придумал себя для тебя и не знал, что придумал себя.
Все мне кажется, был я свидетелем в доме счастливом.
Потому и хочу я забыть все присущее мне,
что тебя не коснулось,
все, чем был я когда-то,
умирающий больше похож на себя, чем живущий.
Но нет прошлого с теми, кто помнит о прошлом
в час открытых дверей
в дом счастливый.
И нет неба над небом, земли над землей и любви над
любовью.
(Иван Жданов)
ПЕЙЗАЖИ
Пейзажи мирные или унылые.
Пейзажи странствия по жизни, а не виды поверхности земной.
Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, а порою будто вспять.
Пейзажи лохмотьев, исхлестанных нервов, надсады.
Пейзажи, чтоб прикрыть сквозные раны, сталь, вспышку, ело, эпоху, петлю на шее,
мобилизацию.
Пейзажи, чтобы крики заглушить.
Пейзажи — как на голову натянутое одеяло.
(Henri Michaux)
Пер. Вадим Козовой
Иллюстрация: Henri Michaux. Untitled, 1972
ОДНОЙ ЧЕРТОЙ
Уходя по лестнице по витой
В глубину, где мрак и нельзя дышать,
Нарисуй мой образ одной чертой
На стене последнего этажа.
У пера меж воздухом и водой
Предзакатный луч золотит края.
Рассеки пространство одной чертой —
По другую сторону буду я.
Воссоздай по памяти имя той,
В ком за штормом свет маяков померк,
Зачеркни все буквы одной чертой
И плыви наверх…
(Светлана Ос)
Окна кофеен к небесной стремятся лазури.
Музыка льется и смех голубков беззаботный.
Я оказался извергнут из жизни свободной
В самое пекло войны — в жерло огненной бури.
В легких накидках порхают красавицы мимо.
Но среди них есть одна, что желаннее прочих,
Плавную помню походку, горящие очи —
Между влюбленными крепкая связь нерушима.
Все тяжелее шаги, горячее дыханье.
Бледная плоть пожирается мукой надсадной.
Я на привале крутой обжигаюсь баландой —
Сразу темнеет в глазах и мутнеет сознанье.
Вижу: вокруг офицеры сквозь слезы смеются,
Но среди шуток поймут мою муку едва ли...
Верю в любовь — наши души на небе сольются,
Мы преисполнимся радостной светлой печали.
(Peter Baum)
Пер. Евгений Лукин
ПРАЧЕЧНЫЙ МОСТ
На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться,
- сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое свое изображенье.
Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Он занял наше место. Что ж, он прав!
С недавних пор все то, что одиноко,
символизирует другое время;
а это — ордер на пространство. Пусть
он смотриться спокойно в наши воды
и даже узнает себя. Ему
река теперь принадлежит по праву,
как дом, в который зеркало внесли,
но жить не стали.
(Иосиф Бродский)
Иллюстрация: Людмила Таболина. Прачечный мост, 1996
Я полагаю — дух, по сути, память,
он вместе с ней меняется, растёт;
извилистые реки быстрой жизни
бегут, как чернота под ивняком.
Густые травы пойменного луга
любовников скрывают. Дикий край.
Мы провели часы среди деревьев,
среди чередованья тьмы и света
и запаха коры и свежих листьев.
Да будет нам дано здесь потеряться.
Деревья сбросили ненужные покровы,
и те несутся прочь, гонимы ветром.
Когда же дождевые облака
повиснут над ветвями серой массой,
трепещем мы, как листья на холсте.
Я тот пейзаж, в котором я потерян,
ты тот пейзаж, где потерялись мы.
(Peter Levi)
Пер. Александр Беляев
Подожди, как же мне пережить это,
Не ослепнуть, не съехать с ума —
Ветки черные, к небу пришитые,
И залитые солнцем дома.
Вон торговка носки разложила,
Вон поставлены розы в ведро,
В тучах золотоносная жила
Открывается у метро,
Зажигается капля на ветке,
И хурма покатилась с лотка…
Красота тяжела человеку —
Оттого-то и жизнь коротка.
(Татьяна Вольтская)
СТИХИ ДО ПАМЯТИ
Ты ждешь ушедших? Но они ушли
так глубоко, что ни души, ни тени.
Их все забыло: и часы, и стены,
и вечность, и песок, и ночь, и день, и
дождь, и снег, и сосны всей земли.
Кто прав из них — не разобрать уже.
Когда разлуку множишь на разлуку,
от голосов, перечащих друг другу,
в твоей бесцельно-целостной душе —
разлад. Что остается? — зыбкий знак:
след пальца на стекле полупропащий —
так много воли, лжи, стихов и так
судьбы в наличье мало настоящей.
Два голоса оставшихся тепла
и беспокойства города коснутся.
Как и тебе, дарована была
им память. Больше не в ком ей проснуться.
Как ласточка слепая, так она,
крылатая, в тебе трепещет голо,
твой классицизм, торжественная школа, —
скажи мне, какова ему цена?
Так падает на лестницы, от нас
отторгнутый и обреченный час.
Как плат. На метры, обжитые нами.
На тот пробел, что вклинился, светясь,
меж прошлым и грядущим временами.
(Tomas Venclova)
Пер. Владимир Гандельсман
Осень. Деревья в аллее – как воины.
Каждое дерево пахнет по-своему.
Войско Господне.
(Марина Цветаева)
ВУЛКАН
Вулкан — дерево, ветвями вниз.
Вверху — его огненный корень.
Листву он творит в недрах —
За листком листок, и серу —
За крупицей крупицу, и руду —
Искрошенную, пока не стала цветком,
Чьи лепестки — из огня глубин,
И каждая ветка роет окаменелую толщу,
Чтобы расцвести пламенем.
Растёт и растёт вниз дерево живого огня,
Плавит, растит, раскаляет карающий меч.
(Pablo Neruda)
Пер. Павел Грушко
Иллюстрация: Pierre-Henri de Valenciennes. Eruption du Vésuve arrivée le 24 août de l'an 79, 1813
29 ноября в 19:30 в книжном магазине «Циолковский» состоится презентация-анонс книги Армина Молера «Против либералов» издательства Silene Noctiflora.
В преддверии выхода первой книги нашего издательства мы проводим встречу с подготовившими её редакторами.
Армин Молер (1920-2003) известен русскоязычному читателю в первую очередь в качестве секретаря Эрнста Юнгера и историка-историографа «консервативной революции». Однако его в высшей степени насыщенная жизнь была отмечена куда большим количеством событий и ролей: подающий большие надежды участник швейцарской лево-либеральной культурной среды межвоенного периода, несостоявшийся доброволец Второй мировой, талантливый организатор консервативного пространства, публицист с неповторимым и запоминающимся слогом, серый кардинал несбывшегося канцлера ФРГ, крупнейший представитель правоконсервативной сцены второй половины ХХ века и духовный отец современных немецких консерваторов.
Фигура Армина Молера крайне сложна даже для простого биографического описания. Его жизнь была столь насыщенна, а деятельность столь разновекторна, что порой более подходящим вариантом представляется написание биографий нескольких «Молеров», которых объединяет хорошо узнаваемый стиль, швейцарский акцент и дымящаяся сигара.
Встречу откроют основатели издательства:
Даниил Житенёв и Алиса Цыганкова.
Лекцию «Армин Молер: от пионера швейцарского авангарда до патриарха немецких "новых правых"» прочтёт:
Филипп Фомичёв — научный редактор издания и автор послесловия, аспирант Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ, сотрудник Центра фундаментальной социологии, исследователь политической и интеллектуальной истории Германии ХХ века, специалист по современному немецкому консерватизму и «новым правым».
Адрес книжного магазина «Циолковский»: г. Москва, Пятницкий переулок, дом 8 строение 1, мансардный этаж.
ВНИМАНИЕ! Количество мест в зале ограничено. Просим пройти регистрацию на мероприятие:
https://silene-noctiflora.timepad.ru/event/3132722/
Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них меж «я» и «мы» — ямы. В ямы и свалились одно за другим поколения социальных оторвышей. Остается зарыть. И забыть.
(Сигизмунд Кржижановский. Автобиография трупа)
Жизнь бывает тем тягостнее, чем в большей мере человек является «внутренним человеком». Внутренняя жизнь человека, как правило, слишком слабо выражена, чтобы он мог «переносить» собственный мир, но все-таки выражена достаточно сильно, чтобы он ощущал необходимое овеществление и институционализацию общественного «жизненного мира» как предъявляемое к нему несправедливое требование и как «неправду». В конце концов человек, страдающий от «зияния» своей внутренней жизни, склоняется перед неизбежностью и позволяет цивилизации снять с себя тяготы бытия — даже если при этом он испытывает чувство утраты самого себя. Человек уходит в себя — и теряет мир; или он уходит в мир — и теряет себя. Для Гелена отсюда следует такой вывод: «Человек может поддерживать длительные отношения с самим собой и себе подобными только косвенным образом; он должен вновь находить себя на окольном пути, отчуждая самого себя, и здесь-то ему встречаются институты. Правда, все это... суть формы, произведенные людьми, в которых душевное... овеществляется, вплетается в ход вещей и именно поэтому упрочивается на длительный срок. Но, по крайней мере, людей сжигают и потребляют их собственные творения, а не, как это происходит с животными, дикая природа».
Гелен и Плеснер, как и Хайдеггер, исходят из представления о тягостном характере бытия и описывают порожденные культурой методы избавления от тягот как обусловленные элементарной необходимостью выживания. Правда, Хайдеггер также говорит о ближайшей и преобладающей «тенденции к упрощению и послаблению» (Бытие и время). Однако, по его мнению, именно эта тенденция лишает человека способности к «собственному бытию». От того, как человек обращается с тягостным характером бытия — ищет ли освобождения от тягот или, наоборот, принимает тяготы на себя, — как раз и зависит, будет ли его бытие собственным (подлинным) или несобственным (неподлинным). В любом случае всякое стремление избавиться от тягот немедленно вызывает у Хайдеггера подозрение в том, что это есть маневр для бегства, уклонения, падения — то есть не что иное, как проявление «несобственности» (неподлинности). Собственно герой, подобно Атланту, несет на своих плечах тяжесть всего мира и при этом еще должен исхитриться идти прямо, не выпуская из виду своего дерзкого жизненного проекта.
(Rüdiger Safranski. Ein Meister aus Deutschland: Heidegger und seine Zeit)