3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Громады мощные высоких пирамид,
Воздвигнутых людской надменности в угоду,
Свидетели того, что смертному дарит
С искусством слитый труд победу над природой;
Чертоги римские, чей блеск травой покрыт;
Великий Колизей, чьи в прах упали своды
И где друг другу кровь на хладный камень плит
Пускали в древности жестокие народы!
Вы все по воле злых и беспощадных лет
Несете на себе упадка страшный след.
Лихого Времени вы испытали когти.
Но если мрамор вас не уберег от ран,
Роптать ли мне на то, что скромный мой кафтан,
Два года прослужив, слегка протерся в локте?
(Paul Scarron)
Пер. Осип Румер
Иллюстрация: Ippolito Caffi. Colosseo illuminato a fuochi di bengala, 1864
Как мир велик — высок и звонок
Земли полёт, созвездий ход.
Что, сердце, ты? — Звезды обломок.
В глухую ночь лавины сход.
Огонь для будущих агоний
За пыльным времени стеклом.
В нетвёрдой памяти ладоней
Родной земли покатый холм.
За покосившейся оградой
На камне выпуклый овал —
Остановившегося взгляда
Катастрофический провал.
Любви ничтожное наследство —
Фантомный спазм и звуков дрожь.
Двух волн минутное соседство.
И ты меня переживёшь.
(Мария Козлова)
Если в любовь
они не хотели сначала поверить
и говорили друг другу,
что любовь их слишком огромна,
необъятная, как листва,
слишком близко
и слишком высоко
а потом, что это неправда –
ведь так со всем происходит
Но Ты, знающий всех птиц по порядку
и золотые буки
знаешь,
что если любовь существует ,
она как вечность –
без до и после.
(Jan Jakub Twardowski)
Пер. Глеб Ходорковский
И в малом для души всё явлено в избытке:
Вот — дерево. Ему плодов не удержать.
И то, что — хороши, не отменяет пытки
паденья с высоты, чтоб на земле лежать.
И вновь удар о твердь, но я не прекословлю —
иные в этот час владеют мной мечты —
и смерть становится любовью,
когда приносит добрые плоды.
(Ольга Фадеева)
Иллюстрация: Herman Henstenburgh. Vanitas Still Life
У СЕБЯ
У себя – то-есть повсюду
у себя – то-есть нигде
в пути
за тобой
(Agata Tuszyńska)
Пер. Глеб Ходорковский
НЕИЗБЕЖНОЕ
Нежданно и негаданно — лицом
Подобный небу, зеркалу, потоку,
Вместивший лет моих лучистый сонм
В зрачках, горящих грустно и глубоко,
Пришел мой гость. Судьба свилась кольцом,
Сочился в детство смертный холод Срока…
Но свыше сил был солон этот сон,
И я бродил, проснувшись, одиноко…
(Дмитрий Щедровицкий)
Иллюстрация: Evelyn De Morgan. The Angel of Death, 1905
Когда-то Бог был столпом огненным, несомненной реальностью людской жизни, её эмоциональным ядром, горнилом и водилом... Нынче же превратился в необязательную конструкцию, в аппликацию, в интеллектуальное кружево, в лазарет для расслабленных...
(Борис Останин. Пунктиры)
О БОЛИ
Потом просила женщина:
– Скажи нам о Боли.
И он сказал:
– Ваша боль – это раскалывание раковины, в которую заключён дар понимания.
Как косточка плода должна расколоться, чтобы её сердцевина предстала солнцу, так и вы должны познать боль.
Если б ваше сердце не уставало изумляться каждодневным чудесам жизни, то ваша боль казалась бы вам не менее изумительной, чем радость;
И вы приняли бы времена года своего сердца, как всегда принимали времена года, проходящие над вашими полями.
И вы безмятежно смотрели бы сквозь зимы своей печали.
Многое из вашей боли избрано вами самими.
Это горькое зелье, которым лекарь в вас исцеляет вашу больную сущность.
Потому доверьтесь лекарю и пейте его лекарства в молчании и спокойствии: ибо его руку, пусть тяжёлую и жёсткую, направляет заботливая рука Незримого;
И хотя обжигает вам губы чаша, подносимая им, она сделана из глины, которую Гончар смочил своими святыми слезами.
(Gibran Khalil Gibran. The Prophet)
Пер. Владимир Марков
Иллюстрация: Феликс Петуваш. О Боли: Из серии «Джебран Халиль Джебран», 1989
Котенок, ты спишь, как дома,
на голой земле двора.
Твоя судьба невесома —
она ни зла, ни добра.
Рабы одного уклада,
мы все под ее рукой.
Ты хочешь того, что надо,
и счастлив, что ты такой.
Ты истина прописная,
но жизнь у тебя — твоя.
Я здесь, но где — я не знаю.
Я жив, но это не я.
(Fernando Pessoa)
Пер. Анатолий Гелескул
Однажды Абу Бакр ас-Сиддик, да будет доволен им Аллах, увидел птицу, сидевшую на дереве, и сказал: «Как же ты счастлива, птичка. Ты летаешь, садишься на деревья, кушаешь их плоды, а потом улетаешь, и не будет для тебя ни расчета, ни наказания. О если бы я был таким, как ты».
(Abū Bakr Aḥmad ibn Ḥusayn al-Bayhaqī. Sunan al-Kubra)
Иллюстрация: Shinji Ihara. Trash cat series: Shintaro, 2018
Ты, грызущий яблоко истин падших, —
человек, не помнящий братьев младших —
муравья, ползущего по дороге,
воробья, не платящего налоги,
мотылька, скрестившего правду с ложью,
стрекозу, а также коровку Божью,
ты, забывший горлицу, краснопёрку
да дверную щёлку, ржаную корку,
ты, не слышащий перебранки
двух синиц,
но владеющий счётом в банке,
дорогим авто с голубым экраном
и экспрессом жизни с его стоп-краном,
ты один не знаешь, о чём ты тужишь,
ты один не помнишь, кому ты служишь,
и понять не можешь ты — что ты значишь…
Ты идёшь один по земле и плачешь.
(Светлана Кекова)
КЕЛЬЯ
Надо запрятать
нежность
поглубже
в тень.
Укрыть её
в белых стена́х
алькова.
На два поворота ключа
запереть дверь.
Закрыть все окна и фортки
и плотно задернуть шторы
чтобы снаружи заметно
не было
ни малейшего отсверка
света.
Вот так защитить
её надо
чтобы не погасили её
ни ветер
ни снег
ни холод с дождём
что колотить
станут
тщетно и бешено
по крыше
по сте́нам
по окнам
и по дверям
одиночества
что ушло
в себя.
(Luz Méndez de la Vega)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Eugène Carrière. Interior with a Vase, 1896
Эрнст Юнгер наконец-то добрался до Африки. Свежеиспеченный иностранный легионер сидит с сотоварищами в пыльной палатке в Северной Африке близ Сиди-Бель-Аббес. Вместо бескрайней свободы — одна бесконечная муштра. До полного изнеможения в палящую жару — военные сборы, учения, пробежки. И что заставило его наняться сразу на пять лет? Юнгер вновь пытается сбежать — на этот раз из иностранного легиона. Он прячется в Марокко. Но его хватают и сажают на неделю в гарнизонную тюрьму. Как-то он себе совсем иначе все представлял в Африке. И вот 13 декабря посыльный доставляет ему телеграмму: «ГОРОД РЕБУРГ, ОТПРАВЛЕНО 12:06 ЧАСОВ. ФРАНЦУЗСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО РАСПОРЯДИЛОСЬ ТВОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ ФОТОГРАФИРУЙСЯ ЮНГЕР». После дипломатического вмешательства отец Юнгера добился его освобождения и возвращения. 20 декабря Эрнст Юнгер покидает штаб иностранного легиона в Северной Африке, в его увольнительном листе значится: «Возражение отца на основании несовершеннолетия». Загорелый, пристыженный, сконфуженный, Юнгер отправляется поездом в долгий обратный путь от Марселя до Бад-Ребурга. На Рождество он возвращается в родительский дом. Так что сочельник он проводит не под звездным африканским небом, а под рождественской елкой, несколькими днями ранее срубленной в ребургском лесу. Подают карпа. Юнгер обещает отцу усердно готовиться к окончанию школы. Затем он приносит извинения и отправляется спать. Перед сном он больше не читает «Тайны черного континента».
(Florian Illies. 1913: Der Sommer des Jahrhunderts)
Хожу по прошлому, брожу, как археолог.
Наклейку, марку нахожу, стекла осколок...
Тебя нетронутой, живой, вполне реальной.
Весь полон музыкою той вполне печальной.
И пролетают облака, и скоро вечер,
и тянется моя рука твоей навстречу.
Но растворяются во мгле дворы и зданья.
И ты бледнеешь в темноте — мое созданье,
то, кем я жил и кем я жив в эпохе дальней.
И все печальнее мотив, и все печальней.
(Борис Рыжий. Маленькие трагедии)
ДЕРЕВЬЯ III
Деревья, упорные труженики
умножающие прорези, просветы земли
Так и сердце которое терпит
может быть, очищается
(Philippe Jaccottet)
Пер. Ольга Седакова
КАНАТОХОДЕЦ
Что, знающий, и ты в тенетах слаб,
И власть теней тебя не отпускает,
И если небу дорог мудрый раб,
Смущает ад далекими свистками.
Пусть хлопают. Натянутый канат
Качнет несчастье понадежней басен,
Но высота! О кислый плод — гранат,
Ты только в рассмотрении прекрасен.
Нет, лучше падать в теплый чернозем,
Зерном любви нечаянной и робкой,
Чем там — внизу толпы веселый гром
И стали нержавеющей коробки
Внизу танцуют. Кофе бьет в висках
Встречай, земля. Вперед, отбросим опыт,
Слепят огни, Алхимия — тоска
В передней дюжих санитаров топот.
(Леонид Ентин)
Можно грустить и не быть подавленным. Можно быть исполненным грусти, но в то же время и воли, и мужества.
(Henry de Montherlant. Carnets 1930-1944)
Попытки воплотить утопию счастливого сознания в действительность ничего, кроме опыта социально-политического прививания исконного ужаса, не принесли. Мы лишь стали еще более бездомными и несокровенными, поскольку окончательно утратили иллюзию счастья в ее общечеловеческом измерении. Представление о нем свелось к психологическим переживаниям. Например, некто после долгой болезни оказывается вечером на берегу озера и смотрит, как солнце рисует оранжевым по чернеющей ряби воды. Солнце садится за кроны деревьев, которые раскачивает ветер, а облака проплывают так низко, что скрывают летящих птиц. В этот момент человек может почувствовать себя счастливым, потому что миг счастья открылся ему из прежней его боли. Чем глубже была боль, тем скорее он примет свои переживания за моменты истинного счастья. Мы чувствуем, что в подобной персональной утопии еще сохраняется подлинность, что этот романтический миф пока жив, в отличие от просвещенческого проекта счастья всего человечества, который уже давно превратился в пыль на могилах своих бесчисленных жертв.
(Даниэль Орлов. О счастье)
Тот, кто ждет, подобен дереву с его двумя птицами – одиночеством и тишиной. Он не управляет своим ожиданием. Он движется вместе с ветром, покорный тому, что приближается, улыбающийся тому, что удаляется.
В ожидании начало подобно концу, цветок подобен плоду, время подобно вечности.
(Christian Bobin. L'autre visage)
Иллюстрация: Наталья Дрепина
Люди разучились обхождению с идеями: вместо того чтобы смотреть идее в глаза, они норовят заглянуть ей под хвост.
(Сигизмунд Кржижановский. Клуб убийц Букв)
Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажется незыблемой. Обжившись на корабле, люди не замечают моря. Оно для них рама, что обрамляет их корабль. Такова особенность человеческого рассудка. Ему свойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав.
Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому — мужское. Каждый видит свое. Ты убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот одно из них — лебедь. Но кто-то скажет тебе: эти звезды напоминают спящую женщину. Да, напоминают, но мы увидели ее слишком поздно. Нам не избавиться от лебедя. Лебедь — игра фантазии, но он поймал нас и крепко держит. Однако если вдруг забыть, что лебедь лишь прихоть воображения, и счесть, что он существует на самом деле, мы перестанем оберегать его. И я понял, чем опасен для меня безрассудный, чем — фокусник. Им ничего не стоит сотворить множество новых картинок. Главное для них — ловкость собственных рук. Стоит понаблюдать за их жонглерством, и мое царство вскоре тоже покажется пустой игрой. Я приказываю схватить и четвертовать фокусника. Не потому, что мои законники доказали, что картинки его лживы. Нет, не лживы. Но истины в них тоже нет. Я не хочу, чтобы фокусник думал, будто он умнее и справедливее моих законников. Неправота его в том, что он возомнил себя правым. В том, что творения своих рук счел истиной, что ослепил всех эфемерным фейерверком, за которым не стоит ни истории, ни традиций, ни религии. Он соблазняет порядком, которого еще нет. Мой есть. И я убираю фокусника, оберегая мой народ от хаоса.
Позабывший о том, что наше царство — корабль посреди безбрежного моря, обречен на гибель. Он увидит, как волны сметут все глупые игры вместе с кораблем.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Albín Brunovský. Opilý koráb II, 1980
ПЕСНЬ ДОЖДЯ
Непостижимо превознесен Господь,
неисчислимы столетья Его и сроки,
Туманы облак Своих ситами положил,
каплю к капле дождя нацедил потоки.
Разверзнутся хляби небесные, потекут,
мириадами брызг оросят землю.
Кто проницает завесы Господних туч,
разумом покровы Его объемлет?
Светочи молний озаряют заоблачный мрак,
даль морскую за окраиной неба.
Над племенами вершит Он закон,
в изобилии наделяет их хлебом.
Дроты молний в грозной длани Его,
разят из высей неотразимо,
грома грохочут, яростью исходя,
в неистовстве бури зимней.
Сердце мое не находит места в груди,
встревоженное, ожидает несчастья.
Вслушайтесь, вслушайтесь в голос гнева Его,
в рев из разверстой пасти!
Вонзаются молнии, рушат столпы земли,
от края до края мечет их громовержец.
Раскаты гласа Господня небеса сотрясли,
кто ярость Его умерит и гнев удержит?
Чудеса изрекает миру гласящий гром,
творит небывалое, ведет о неведомом речь.
Снегу велит Господь – и землю окутает снег,
прикажет водам – ливнями хлынут истечь.
В длань сотворенных вложит Свой верный знак,
дабы познали люди деянья Его.
Всякая тварь в ненастье ищет приют,
в норы и логова забивается зверь полевой.
Вырвется бурный ветр из пещерных недр,
оледенит дыханьем своим восход.
Дух Господень коснется стынущих волн,
ширь морскую в панцирь льда закует.
Ношей влаг грозовых согбит простор,
гладь океана зарницы во тьме обнажат,
кормчий туч дождевых опрокинет ладьи,
что по воле Его над миром плывут, кружат.
Гневом ли струй исхлещет, или милость подаст –
добрые ливни, что страну ублажат.
Слушай же, Йов, вдумайся в речь мою,
сердцем пойми: велик в деяньях Господь.
Ты ли постиг, как Он чудеса вершит,
молниями озарив туч грозовых испод?
Ты ли Всеведущего ведением превзошел?
Пути облаков познал, их скитаний лазурь?
Кто согревает теплом одеянья твои,
веяньем юга лаская край после зимних бурь?
Ты ли с Богом небесный свод простирал,
блеском медных зерцал наделил его твердь?
Знаешь, каким реченьем творят небеса?
От облаков их очистить сумеешь, ответь?
Разве вышним воля моя указ?
Тучи нахмурятся ли на смертного клик?
Застит ненастье свет, но божий повеял дух,
разогнал облака – и прояснело вмиг.
Златом слепящим с севера просиял,
грозным величием облекся Господь,
недостижимый, могучий, справедливый судья,
станет ли истязать Он безвинную плоть?
Страха и почитания всех, кто им сотворен
Бог Всемогущий достоин.
Ничто перед Ним мудрость всех мудрецов,
смертного разум – пустое.
(Book of Job. 36:26-33, 37:1-24)
Пер. Арье Ротман
Иллюстрация: Jean-François Millet. Mountain Landscape with Lightning, 1675
ПАЛЕСТИНСКАЯ НОЧЬ
Палестинская ночь – это черный удушливый дым,
Сквозь который виднеется вечность, пронзенная криком;
Это снайпер, стреляющий вновь по мишеням живым,
И стирается грань между смертью и ужасом диким;
И стирается грань между страхом и жаждой глухой,
Звёзды гаснут, и фосфорной пылью окрашено небо;
Это свежая кровь на камнях у могилы сырой
И зажатый в холодной руке ломтик черного хлеба.
Палестинская ночь – это выстрелом прерванный сон;
Это шёпот войны, что крадётся невидимым зверем;
Торжество абсолютного зла, коим мир ослеплён,
И беспомощность правды, которой мы больше не верим;
Это взорванный храм – на руинах его человек,
Пока есть ещё силы, неистово молится Богу,
Вытирая рукой окровавленной пыль с чёрных век,
Он глядит в пустоту, словно в хищного зверя берлогу.
А зверьё с каждым днём всё свирепствует, словно чума.
Дрессированных нелюдей бродит безликая стая.
Палестинская ночь – это мир, где сгущается тьма,
Но звучит вновь азан, плач и стоны живых заглушая;
Но звучит вновь азан! Это значит, что будет борьба
До последнего вздоха..., и после... И нечисть исчезнет.
Вот горячие губы коснулись холодного лба,
И закутанный в саван лежит человек в черной бездне.
Человек ещё жив, пока имя его на устах.
Он ведёт свой невидимый бой за пределами смерти.
Он приходит в ночи и внушает врагам своим страх,
Превращая в зыбучий песок каменистые тверди.
Так предсказано, ложь растворится – воистину так!
Дым неверья и злости не скроет улыбок на лицах.
Будет новый рассвет, и над Газой рассеется мрак.
Мрак рассеется, и палестинская ночь завершится.
(Камиль Дадаев)
Да, возможна одичалость в культуре. Духовное влияние техники преувеличено. Человек страшно мало меняется. «Смертный» остается смертным, т. е. животным, познавшим смерть, в свете электричества, так же как в свете первого огня «деревянного». Смерть непобедима никакою техникой. Знание смерти для смертного больше всех знаний.
Вглядитесь в человеческие лица, мелькающие в современных толпах больших городов: какое озверение! Одинокий на улице Парижа или Лондона как троглодит в пещере. Горилла, лесная зверушка, с телеграфами, телефонами, аэропланами и броненосцами.
Образцы одичалых культур — Вавилон, Ассирия, Рим упадка. Сущность подлинных культур — единомыслие, единодушие: все — одно; одно — во всех; сущность культур одичалых — разъединение, уединение: каждый один; индивидуализм торжествующий.
Еще недавно томились мы в одиночестве:
Желал бы я не быть Валерий Брюсов…
Теперь уже не томимся, а торжествуем:
Я — гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоен…
(Дмитрий Мережковский. Ещё шаг Грядущего Хама)
Иллюстрация: Владимир Кантор. Одинокая толпа, 1991
Если нас так удивляет суровость смерти, то, возможно, потому, что мы поместили свою жизнь в области слишком умеренные, теплые, почти полностью фальшивые.
(Christian Bobin. La plus que vive)
Словно удав кролика, заглатывает человек свою молодость, а потом, в неподвижности и полудрёме, питается ею до самой смерти.
(Борис Останин. Пунктиры / 1974)
ПЕСНЬ ЗЕМЛИ
Ущельем древнего Аракса
полз товарняк тропой чугунной,
и ночь армянская, как вакса,
струилась в пропасти безлунной.
Слух усыпляли перестуки
колес на стыках рельс старинных,
но я ловил иные звуки,
всю ночь мне горы пели гимны.
Земля гудела голосами,
могучей слитностью хорала,
плыла тяжелыми басами,
мир воедино собирала.
И это таинство земное
в густой смоле армянской ночи
с тех самых пор следит за мною
неутомимым взором отчим.
(Арье Ротман)
Эрнст Юнгер «внутренне слишком много готовился». Жажда опасности гонит его прочь из Бад-Ребурга — курорта, где пахнет коровами, торфом и стариками — и из отчего дома, через круглые окна которого почти не проникает свет.
В августе он, одетый во все зимнее, зашел в отчий парник подготовить свое тело к экстремальным условиям. Теперь он чувствует, что созрел для Африки. Годами он под школьной скамьей зачитывался захватывающими путешествиями в сердце тьмы. «В один слякотный пасмурный осенний день я, трясясь от страха, зашел в комиссионный магазин приобрести шестизарядный револьвер с патронами. Он стоил двенадцать марок. Из магазина я вышел с чувством триумфа и прямиком направился в книжную лавку, где приобрел толстую книгу “Тайны черного континента”, казавшуюся мне необходимой».
И потом, с книгой и револьвером в багаже, 3 ноября он отправляется в путь, никого не поставив в известность. Но как на поезде добраться из Ребурга в Африку? К сожалению, в географии он силен никогда не был. Эрнст Юнгер покупает себе трубку, чтобы чувствовать себя взрослее и подбодрить сердце искателя приключений, берет билет четвертого класса и едет от вокзала до вокзала в юго-западном направлении. Он едет все дальше и дальше, сначала в Триер, потом через Эльзас-Лотарингию — Юнгер продирается к цели: в один прекрасный день, после бесконечной одиссеи, 8 ноября он оказывается в Вердене, где вступает в иностранный легион. Его распределяют в 26-ю учебную роту под номером 15308 и увозят в Марсель, там он садится на корабль до своей земли обетованной: Африки. Местная газета сообщает: «Бад-Ребург, 16 ноября. Приманер (находящийся на последней ступени обучения) — иностранный легионер. Унтерприманер Юнгер, сын горнопромышленника доктора философии Юнгера, был завербован во Французский иностранный легион и находится сейчас на пути через Марсель в Африку. Отец горемыки обратился за помощью в Министерство иностранных дел в Берлине. Германское посольство вынуждено связаться с правительством Франции по поводу освобождения Юнгера».
(Florian Illies. 1913)
Язык дан человеку, чтобы исповедовать, хвалить, свидетельствовать, молиться. Не для «разговоров». Все, что так или иначе не входит в эти категории, — не только не нужно, но страшно вредно.
(Александр Шмеман. Тетрадь III)
Всевышний Аллах даровал речь человеку не для того, чтобы лгать, сплетничать, насмехаться, оскорблять, сквернословить и использовать ее для дурных дел. Наш Господь наделил нас этим даром, чтобы мы читали его Слово, говорили правильно и красиво, напоминали друг другу об истине, терпении и милосердии, призывали к добру и предостерегали от зла.
(Osman Nuri Topbaş. Mekteb-i Âlem: Kainat, Kur'an ve İnsan)
«Я – ницшеанец, – заявил Сент-Экзюпери Бёкле, когда они обменялись приветствиями. – И в то же самое время марксист». Каким образом он объединил в себе эти два диаметрально противоположных направления в философии, совершенно непонятно, во всяком случае, из радиоинтервью, впоследствии данного Бёкле по поводу их первой встречи. Все, что Бёкле смог вспомнить, это как Сент-Экс ощущал, что «заурядность должна быть организованна, вот почему я ницшеанец», и добавил: «Я не могу оставаться в подвале». Вот почему он выбрал авиацию, продолжил он объяснение, это отличная область для развития личности, расширения кругозора и роста над собой, так как в ней есть все: ощущение командного духа, товарищество и жертвенность перед лицом разделенных с друзьями тягот и опасностей и подбадривающий стимул соревнования и здорового соперничества.
(Curtis Cate. Antoine De Saint-Exupery)
СЕМНАДЦАТАЯ ЭЛЕГИЯ
Мертва. Я без тебя уже, без нас с тобою,
Без тех, кем станем мы, когда пройдут года,
Через иную смерть приблизимся к покою
Иному, чем сейчас, в день нынешний, когда
Ты тесноту пространств раскрепостила смертью,
Отогревая их дыханием тепла.
Куда же ты идешь за этой круговертью
Пустот, зияющих с тех пор, как ты ушла?
Я буду без тебя сейчас и в том апреле,
Когда пройдут сквозь нас минувшие года.
Пространство без тебя, уже без нас, ужели,
Уже забыв о нас, качнется вдруг, ода-
ривая нас с тобой — во имя дня какого,
Какого года, где умрем мы для иной
Любви, чем та, что миг конца пути земного
Навек продлит для нас? Чтоб нарушал покой
Воскресной тишины веселый гомон свадьбы
И колокольный звон взлетал под облака,
Чтоб в смерти и любви увидеть, угадать бы
Тот запредельный миг, вбирающий века!
Сквозь рану на твоем живом когда-то теле
Я вижу смерть твою, ее зовущий взгляд,
Идущий сквозь тебя в меня. Скажи, не те ли
Сплетения пространств дыханье поглотят
Мое? Но это смерть. И город будет черным
Вокруг тебя, меня в пространстве том пустом,
Что разлучает нас. И был ли в том укор нам,
Что ветер времени слетал к нам, невесом?
(Rouben Melik)
Пер. Элла Шапиро
Иллюстрация: Clarence Holbrook Carter. Lady Of Shalott, 1927
