3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
СКВОРЕЧНИК
В детстве я прибил к березе скворечник.
Безотцовщина, золотая рота,
спустя годы, вернувшись из тьмы кромешной,
обнаружил на знакомом дереве
предмет мальчишьей заботы.
Пока я мыкал в этапах,
платил по счетам за не убранные подчистую концы,
в ребяческой постройке, сколоченной для пернатых,
неугомонные хлопотали скворцы.
Утерянное страшно вспомнить.
Умерли мои бабушка, мама.
А посеревший крохотный домик
птичьим полнится гамом.
…Оглядываюсь, как в пункте конечном.
Из всех различимых мет
шумный, веселый скворечник —
пожалуй, единственный светлый след.
(Евгений Карасёв)
ДАРЫ
Поутру, когда разобьет роса на лугу
шатры, придешь ли к моей могиле
хлебные крошки рассыпать
из очарованной кухни?
Вспомнишь ли меня там,
где глаза мои вдребезги,
уши всмятку
и высох язык?
Вспомнишь ли, как ходил я к могилам
многих людей и твердо знал, что сам погребен
там?
А потом, шагая домой, туда,
где тепло, не забивал себе голову
богомерзкой штукой.
Вспомнишь ли, как однажды
пришел на твою могилу, а ты умерла
много лет назад, и не думал никто
о тебе давно -
только я?
Вспомнишь ли, что мы - хрупкие дары
от звезды - и на слом?
Вспомнишь ли, что мы - боль
на грани крика, ямы
под лопатой,
слезинки, готовые
упасть?
И вспомнишь ли, что едва отойдешь
от моей могилы, слетятся птицы
и склюют весь хлеб?
(Richard Brautigan)
Пер. Владимир Бойко
— В своей предыдущей книге вы писали: «Каждый день имеет свой яд, а для тех, кто умеет видеть, – свое противоядие». Что же является противоядием от яда обычных дней и как нам научиться видеть его? Ведь здесь кроется настоящая проблема: как распознать чудо, когда оно происходит.
— Когда происходит чудо, вы знаете об этом. Если бы вы спросили меня, что является настоящим сокровищем сегодня, в этот период моей жизни, я бы ответил: терпение и хорошее настроение. Да: хорошее настроение. Не так давно я услышал, как свистел штукатур, но – как бы это сказать? – У него в груди была тысяча соловьев, он был в пустой комнате, он снимал старые обои, он часами находился в одиночестве за этим занятием и насвистывал. Эта картина обрадовала меня и у меня возникла интуиция, что это настроение ополаскивает жизнь, омывает её, как будто жизнерадостность ремесленника пробудила на небе даже последнюю и самую далекую звезду. Понимаете, это ничто, меньше, чем ничто, микро-события, крошечные вещи, но именно эти события, которые раскалывают жизнь, которые открывают её заново, которые помогают ей снова дышать. Когда такие события происходят, поверьте мне, вы это знаете. Вы знаете это, потому что вас охватывает какая-то радость. Это никчёмная радость (фр. C'est sans valeur marchande - букв. Она не имеет товарной стоимости), без причины, без объяснения! Но как будто сама жизнь вдруг проходит мимо вашего окна с короной света, немного перекошенной на голове.
(Christian Bobin. Entretien avec François Busnel, 2013)
Иллюстрация: Michael Hummel
МОЛИТВА
Пока душа не сбросит тело,
Не зрящим здешней красоты,
Глухим к ветрам и онемелым
Для радости и для мечты,
Пока мне сердца не сгубило,
Пока я здесь, среди людей,
Моей любви дай мощь и силу –
Пусть даже нет ответа ей.
(Sara Teasdale)
Пер. Анна Креславская
ВМЕСТО ОТВЕТА
Подражание Бродскому
Диалог о любви как итог в череде падений.
Доверять вещь словам – бессмысленно. То есть, это
Обращается пыльным рядом обозначений,
Из которых – не то, что стих, – не сложить ответа.
Это будет попыткой вновь навести порядок
В бардаке понятий, трактовок, шифров. К нему стремишься,
Обретая ясность. Мешает лишь ряд загадок –
Он велик настолько, что взяться за ум боишься.
Потому – не суди за дележ на любовь и способ,
Это все – от сомненья. По сути, оно трагично,
И его судьба – раз за разом рождать вопросы,
Хотя нет любви, кроме той, что мы знаем лично.
(Ганна Горецька)
Бывает в моей жизни, как и во всякой, что не нахожу выхода из круга обыденных, остро кусающих мелочей — и вот тогда стоит мне только удалиться и стать лицом к реке или лесу и там затихнуть и забыться, как я возвращаюсь назад с радостной душой, и то, что невозможно было решить рассудком, сделает полдневное облако, отдыхающее на краю ржаного поля, или верхушки деревьев в тумане, или золотые свечи — бор на закате. Что это? не друг ли мой [тайный] улыбнулся мне?
(Михаил Пришвин. Дневник / 1911)
Иллюстрация: Анна Грибанова. Весенний ветер, 2009
...я невзначай
прикидываюсь озером и чащей,
переселяюсь в дикий молочай,
кричу тебе оттуда: "Hе скучай,
о мой двойник, молозиво сочащий!"
Переливаясь влагой через край
тяжелого граненого стакана,
шепчу губами волн: "Hе умирай
и ад кромешный не меняй на рай -
в тебе еще не затянулась рана
и ты не годен в пищу естеству,
в тебе жива чужая плоть и сила,
о, мой двойник, целуй меня в листву,
в сухие вены, в зерна хлорофилла,
в скворешню звука, в пенье филомел,
в пустые корни, в переливы влаги...
Ты сделал все, что помнил и умел..."
Hо почему в руках крошится мел
окаменевшей заживо бумаги?
(Светлана Кекова)
ВО ТЬМЕ
Как без хозяина пёс кудлатый,
Мечется ветер в пустоши мглистой,
Я же тайком уношу куда-то,
Словно пичуга, лесные листья.
Луг мне цветами вышьет могилу,
Если фиалки выйдут навстречу,
И отдохнёт здесь, меня увидя,
Путник, что шёл, опустивши плечи.
(Niko Samadashvili)
Пер. Ирина Санадзе
ВО СНЕ Я ПЛАКАЛ
каждый раз когда закрывается
за уходящим дверь
больше всего я боюсь
что больше он не вернется
все
не надо меня успокаивать
руки мои не дрожат
туман рассеялся над глазами
только время просачиваясь сквозь песок
гранит моего ожидания
напоминает
дверь за собою закрыла сестра
и больше не возвращалась
маму я проводил до дверей
и больше ее не видел
дверь за собою прикрыл отец
и больше не постучался
иногда
когда штормит по ночам
а в сердце моем разрываются звезды
я подхожу к двери
чтобы ступить в пространство
обволакивающей пустоты
но никак не могу открыть
эту самую дверь
(Сабит Мадалиев)
Нам всем когда-нибудь придется умереть.
Судьба в урочный час затопчет в дерн зеленый
Не признававший смерть сосуд одушевленный,
Дабы пред вечностью он не кичился впредь.
Живому факелу придется отгореть,
Застынет ярый воск, иссякнет дух смоленый,
Беспечную волну проглотит вал соленый,
Палитре красочной придется посереть.
На небе молнии я вижу не впервые,
И раньше слышал я раскаты громовые,
Я помню, как в горах, чернея, тает снег.
На льва рычащего, я знаю, кнут найдется.
Живи и радуйся, но помни, человек,
Что умереть тебе когда-нибудь придется.
(Jean de Sponde)
Пер. Роман Дубровкин
КОНТРАПУНКТ
Останься, боль, в иголке!
Останься, ветер, в челке
пугливого коня!
Останься, мир, снаружи,
стань лучше или хуже,
но не входи в меня!
Пусть я уйду в иголку,
но что мне в этом толку?
В ней заточенья нет.
Я стану ветром в челке
и там, внутри иголки,
как в низенькой светелке,
войду в погасший свет,
себя сведу на нет.
Но стоит уколоться
кому-нибудь, как вдруг
свет заново прольется,
и мир во мне очнется,
и шевельнется звук.
И вспрянут где-то кони,
спасаясь от погони
беды, пропавшей в стоне,
в лугах теряя след.
Нет лжи в таком обмане.
И топот, скрытый в ране,
копытами раздет.
Табун с судьбой в обнимку
несет на гривах дымку,
на его пути
глядят стога из мрака,
как знаки зодиака.
Ты их прочти.
Но, преклонив колена
в предощущенье плена,
иголку в стоге сена
мне не найти.
(Иван Жданов)
Даже если тоска
Сердце мне разобьет и оно разлетится
Сотней мелких осколков,
Ни в одном, даже самом ничтожном,
Не погаснет любовь к тебе.
(Izumi Shikibu)
Пер. Татьяна Соколова-Делюсина
КАПУСТНИЦА
Был снова звук. И свет. Из далека.
Из будущего века, где когда-то.
Мы были два цветка, два светляка.
Два голоса, два щучьих позвонка
На сломе дат, переходивших в даты.
Был снова звук. И свет. И было то
В веках, навек и от века начало,
В котором пело сразу крыльев сто –
Все вместе…
Но, настав, мгновенье то
Отныне нас уже не означало.
Был звук. И свет. Так вновь я посетил
Тот угол междупутия, где были
Мы вне дверей, и сонм ночных светил
Стекал на стекла и почти святил
Живую нежить быта ли, судьбы ли.
Не жить, не быть – Но стоит ли труда
Былое звать, исчезнув?
Безвозвратно?
Капустницею талая звезда
Слетает по ошибке не туда,
Откуда есть надежда на обратно.
Был свет. И да, сведенное на нет
Мгновенной вспышкой (той, что в лампе бьется)
Вновь лептой стало тех счастливых бед,
Где световых за миллионы лет
Уже погасло все. Но разве свет,
Когда погас, нигде не остается?
(Владимир Карпец)
ПИРЕНЕИ
Зарвавшейся земли отчаянный рывок
окаменел, взметнув гранитный жар и бред.
На этой высоте, сверкая, изнемог,
сам от себя устав, слепящий белый цвет.
На эту высоту мы смотрим лишь вприщур.
Ведь эта высота – не только бред и жар.
Она – для королевств, что каждый трубадур,
отвергнутый в любви, себе воображал.
Неумолимый снег слезинки не прольет.
Скули у ног его! Он жаждет свысока,
чтоб вымерзли дотла и обратились в лед
все, кто горел в огне зыбучего песка.
(René Char)
Пер. Сергей Гончаренко
Иллюстрация: Stanislaus Graf von Kalckreuth. Mountain Landscape in the Pyrenees
Быть может, это я пришёл сюда
именовать предметы и явленья,
а ты растёшь из тающего льда
и убываешь плачущею тенью,
о музыка, о зрячая вода!
Но как назвать мне ту, что вне ладов,
вбирая гул иного измеренья
над шелестом ветвей или стиxов
встаёт уже немусикийской тенью,
ту, что уже не слышит нашиx слов?
(Игорь Вишневецкий)
«ИМЕННО ДУША – ЭТО ЧЕЛОВЕК»
В платоновской установке душа — это не часть человека наряду с телом (как и до сих пор часто считают), душа — это определяющий онтологический фундамент человека, условие его бытия как человека и залог того, что при его самоорганизации в истинной, ориентированной на божественный логос установке по отношению к самому себе, выявляется, высвечивается вызревает подлинный образ-лик бытия как такового и его собственного личного бытия. Душа здесь — это то, что (в среднем роде) «пользуется телом», которое поэтому должно (это долженствование есть онтологическая предрасположенность и предданность, но лишь возможность, реализация или нереализация которой — выбор человека в определенном «выборе себя») предстать онтологически вторичным, несуверенным и подчиненным.
Владимир Вениаминович проводит здесь сравнение с древнеиндийским dehin и dehavan, т. е. душа-личность как владелец тела, deha (Бибихин, «Собственность. Философия своего»: 227). Тело часто и до сих пор рассматривается как неотъемлемая составляющая и основа личности, а в древности она и понималась как личность (Тахо-Годи, «О древнегреческом понимании личности на материале термина soma»: 362–381). Платон делает принципиальный шаг, утверждая, что тело не есть человек, не боясь признать его онтологическую подчиненность чему-то высшему, суверенному, самодостаточному. Тело здесь не ущемляется и не принижается, просто оно рассматривается как так или иначе фундированное, определяемое, полагаемое тем, что телом не является, но что воплощает в своей суверенной власти подлинное человеческое Я, — душой, ведь «именно душа — это человек» (Платон, Шейнман-Тонштейн, 1986: 130 с). Насколько полно и продуктивно душа «пользуется телом», настолько полно человек раскрывает подлинность своего бытия, и от этого же зависит, каким — в том числе с точки зрения эстетического, феноменально воспринимаемого целостного образа (в который входит не только внешность, но и речь, походка, манера одеваться и держать себя и т. п.) — предстает его тело, ведь тело — манифестация души. И чрезвычайно важно, что эта подлинность обретается как через воспоминание и открытие себя, через созерцание и усмотрение в себе себя (следуя словам Пиндара «Будь каков есть: // А ты знаешь, каков ты есть» (Пиндар, Гаспаров, nodate: 68), т. е. в душе, божественной основы, так и через определенный — подлинный, собственный, принадлежащий себе и раскрывающий «самое свое» — образ жизни, характер поступков и действий, т. е. через практическую, феноменальную, «внешнюю» сферу. Эти две установки по большему счету неотделимы друг от друга, их нельзя противопоставлять по принципу «или-или», и обращение к одной всегда возможно только через непосредственную связь с другой. При этом, однако, их не стоит и отождествлять: так, Платон в «Алкивиаде I» говорил об утверждении подлинности своего Я через открытие души, как онтологически первичного и отличного от тела начала, а в «Лахете» он рассуждал об этом в перспективе подлинности практической деятельности, поступков, образа жизни (bios), эстетики (или «стилистики») существования, определяющей и эстетику целостного человеческого образа*.
(Даниил Дорофеев. Философская антропология подлинного и неподлинного)
* Сравнение в рассматриваемом контексте данных диалогов Платона и, шире, основанных на них двух стратегий обретения и утверждения подлинного Я человека представляет Мишель Фуков в лекции от 29 февраля 1984 года курса «Мужество истины»: Фуко, Дьяков, 2014: 164–183.
Ночь, конечно, очевидней
дня цветного. Кто же мрака
не заметит? Только ночью
нам вселенная видна.
В ночь отчётливее речи
той воды высокогорной
в час, когда душою чистой
с кем-то говорит она.
(Александр Величанский)
Чтобы увидеть красоту мира, нужно прежде всего покинуть сферу рациональных установок и войти в пространство «поэтического мышления». Мышление Хайдеггер этимологически выводит из памяти, память – из благодарности, благодарность – из благоговения молитвы – всё это из древнегерманского слова Gedanc и означает и сердце и душу. Только в невидимой глубине сердца человек расположен к тому, что является для него любимым – к предкам, умершим, детству, грядущему.
(Татьяна Павлова. Слово Пушкина и «поэтическое мышление» М. Хайдеггера)
Иллюстрация: Андрей Тарковский. Polaroid
«Тот, кто существует, не одинок»
Бытие-вместе с Другим, в том числе с животными, становится экзистенциальным и не может быть отделено от собственного существования. Таким образом, бытие-вместе («Mit-sein») возводится в первозданное состояние бытия. Следовательно, статус не-бытия-вместе кажется невозможным. Это не отношение, которое выбирается или впервые возникает в режиме бытия-вместе с другими; скорее, модус бытия-вместе является более изначальным. Если люди существуют, то они всегда существуют, будучи-вместе-с другими. Таким образом, человеческие существа всегда связаны-вместе-с чем-то в мире (Heidegger 1996, 107). <...>
Идея совместного мира — это ощущение соотнесенности друг с другом, приближения друг к другу, видение себя под вопросом другого, и более того, через животное можно понять себя как человеческое существо, поскольку только через бездонную границу человеческого во взгляде животного человек способен узнать себя (Derrida 2012, 57). Человек, таким образом, становится существенным условием бытия в мире вместе с другими, а значит, бытие-вместе становится экзистенциальной составляющей, базовым условием.
Это также подчеркивается Кораном, в его взглядах на человека. В Коране люди никогда не рассматриваются как абсолютно изолированные существа. Напротив, путь человека описывается как бытие-совместно. Как таковые, люди всегда экзистенциально связаны с другими, потому что люди, как и все остальные существа, всегда связаны с Богом (об этом см. обсуждение fiṭra, как естественной склонности человека, Q 30:30; al-Ghazālī 1964, 181). Таким образом, человек по своей сути всегда предан Богу. Эта базовая конституция даже предшествует человеческому онтологически, поскольку человек уже подтвердил Бога в изначальной сцене. Об этом говорится в Q 7:172:
Вот твой Господь вынул из чресл сынов Адама их потомство и заставил их засвидетельствовать о самих себе, [сказав им]: "Разве Я — не ваш Господь?". Они сказали: "Да, мы свидетельствуем". Это — для того, чтобы в Судный день вы не говорили: "Мы не знали этого".
Для выгоды бренного тела —
О нет! Для бессмертного дела! —
Меж грудью твоей и спиною,
А все ж меж землей и луною! —
В тебе — но для пользы всесветной! —
Таинственный пульс милосердный!
Пылает
И алчет даренья
Открытая рана горенья.
Сияй золотой добротою!
Не то тебе быть сиротою
В глуши немоты нелюдимой
На родине речи родимой,
Да будут слова твои правы!
Беспечный! Для власти и славы
Зачем ты лукавством мараешь
Уста? Ты уже умираешь.
И те, что твердили: «Достоин
Почета, кто дом свой достроил»,—
Не крикнут: «Он умер, о боже!»,
А скажут: «Он умер, ну что же».
Так дерево не даровало
Плодов и теперь деревянно,
Так высох скупой или нищий
Родник, никого не вспоивший.
В себе и во мгле мирозданья,
Спасая очаг состраданья,
Живи!—для кого-то другого,
Чужого, родного, живого,
А после предайся бессмертью,
Чтоб путник затеял беседу
С тобою — под кроткой и милой
Листвой над твоею могилой.
(Баграт Шьынқәба)
Пер. Белла Ахмадулина
Я иду в твои полураскрытые сухие губы, за которыми чернеет провал рта, – там, да, там прячутся медленные, едва ли не по слогам произносимые тобой слова - все они важны только для меня, говори, Туула: ведь они поднимаются из самых глубин, из разных мест твоего плоского, терпеливого, истерзанного оцепенением, мукой, болезнями и равнодушием тела…
(Jurgis Kunčinas. Tūla)
Любовь может на земле восходить лишь как благоуханный дымок, „яко кадим пред Тобою!“, не она жжёт... жжёт курение наше, огонь страха... а любовь есть лишь тонкий и высший продукт страдальческого самосгорания всей нашей жизни земной...
Она ведь ужасна, эта жизнь, и никогда не поправится!
(Константин Леонтьев. Из письма Всеволоду Соловьеву, 1 марта 1879)
'Анас ибн Малик поведал, что Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Всегда, когда в чём-то была проявлена скромность, это лишь украшало. И всегда, когда в чём-то была проявлена грубость, это лишь чернило».
Салим поведал со слова своего отца, что Посланник Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, проходил мимо человека, ругавшего своего брата за скромность. Он сказал ему: «Оставь его, ибо скромность – часть веры».
(Muhammad al-Bukhari. Al-Adab al-Mufrad)
У Баратынского нет ни одного стихотворения, где природа выступала бы как творение Бога - всюду она предстает лишь в отношении к <...> человеку, который оказывается двояко виновен перед ней. Во-первых, он стал пытать природу орудиями познания и преобразования - и она навсегда закрыла для него свои тайны: "И сердце природы закрылось ему, / И нет на земле прорицаний". Во-вторых (и это уже скорей не вина, а беда человека), он рвется за предел, положенный ему природой, единственный чает свободы в гармонически устроенном мире. Небесные светила не сходят со своих путей, даже "бродячий ветр не волен, и закон / Его летучему дыханью положен" ("К чему невольнику мечтания свободы?.."). Если бы человек покорился уделу, предписанному природой, он обрел бы покой и счастье, но ему тягостно такое послушание, он рвется вон из "узких граней", в которые его "втесняет судьба".
Таким пределом, положенным всему живому, Баратынский считает смерть, воспетую в одном из лучших его стихотворений. Если бы не смерть, дикая стихия захлестнула бы мир: "Ты укрощаешь восстающий / В безумной силе ураган, / Ты, на брега свои бегущий, / Вспять возвращаешь Океан. / Даешь пределы ты растенью, / Чтоб не покрыл гигантский лес / Земли губительною тенью, / Злак не восстал бы до небес" ("Смерть"). И точно также знание о предстоящей смерти умеряет гнев и похоть в человеческой душе, кладет предел безумной гордыне и своеволию.
Таким образом, близостью к природе определяется для Баратынского полноценность человеческого бытия. Трагедия всей истории и цена технического прогресса - постепенное отпадение человека от природы. Об этом стихотворение "Последний поэт": пытая природу, человек утратил и безмятежную веру, и священный дар творчества. В мире, где иссякли источники вдохновения, последний поэт собирается покончить с собой, бросившись в волны моря, - жертвенно раствориться в той части природы, которая еще не покорилась рассудку ("человеку непокорно море синее одно"). Но и он утратил целостность и отходит от моря "со смущенной душой".
Высшая мудрость для Баратынского - ее воплощение он находил в Гете - жизнь в содружестве с природой: "С природой одною он жизнью дышал: / Ручья разумел лепетанье / <...> / Была ему звездная книга ясна, / И с ним говорила морская волна" ("На смерть Гёте"). И если век, шествуя "своим путем железным", понуждает отказу от поэзии, то поэт находит выход в деятельном согласии с природой, в поэтическом творчестве жизни - он сеет зародыши дубов, елей, сосен, считая их более полнокровными созданиями поэзии, чем звуки и слова: "Простяся с лирою моей, / Я верую: ее заменят эти, / Поэзии таинственных скорбей, / Могучие и сумрачные дети." ("На посев леса"). Лирический герой поздних стихов Баратынского преодолевает искус "последнего поэта", находя в море не смертный приют, но источник жизни: "пеною здравия брызжет мне вал!" ("Пироскаф").
(Михаил Эпшейн. Лирическая философия природы)
Иллюстрация: Caspar David Friedrich. Der Mönch am Meer, 1808-1810
Людям были открыты все Имена Бога: как Имена Его устрашающего величия, так и Имена Его совершенной красоты. Однако люди приходят в мир, не осознавая эти Имена в полной мере. Самани отмечает, что, пребывая в Раю, Адам еще не полностью раскрыл их суть. Он пришел к пониманию Имен красоты и милости, но не познал значения Имен величия, гнева и ярости. Для того чтобы обрести это понимание, он должен был сначала спуститься на землю.
«Бог привел Адама в сад доброты и усадил его на трон счастья. Он подносил ему кубки радости один за другим. Затем Он изгнал Адама, плачущего и причитающего. Как Бог позволил ему испить из чаши доброты в начале, так же Он заставил его попробовать на вкус глоток чистой, неразбавленной, безусловной суровости в конце» (Ahmad Sam'ani «Rawh al-arwah»).
(William С. Chittick. The Myth of Adam's Fall In Ahmad Sam'ani's Rawh al-arwah)
Всё у нас теперь расплылось и расшнуровалось. Дрянь и тряпка стал всяк человек; обратил сам себя в подлое подножье всего и в раба самых пустейших и мелких обстоятельств, и нет теперь нигде свободы в ее истинном смысле. Эту свободу один мой приятель, который вами лично не знаем, но которого, однако же, знает вся Россия, определяет так: «Свобода не в том, чтобы говорить произволу своих желаний: да, но в том, чтобы уметь сказать им: нет». Он прав, как сама правда. Никто теперь в России не умеет сказать самому себе этого твердого «нет».
(Николай Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями)
Вы ожидаете, что любовь заполнит вас. Но любовь ничего не заполняет – ни дыру в голове, ни бездну в сердце. Любовь – это нехватка, а не полнота. Любовь – это полнота нехватки. Это, я признаю, непостижимая вещь. Но то, что невозможно понять, так просто прожить.
(Christian Bobin. Le Très-Bas)
«Я постиг, что путь самурая — это смерть». Все остальное в книге было просто комментарием к этим словам, вторичным смыслом, возникавшим от приложения главного принципа к разным сторонам человеческого опыта. Отнеся их к красоте, я впервые стал понимать, где искать ее тайну. Все дороги, на которых она встречалась человеку, упирались в смерть. Это значило, что поиск прекрасного в конечном счете вел к гибели, то есть смерть и красота оказывались, в сущности, одним и тем же
Монеты уходят из моего поля зрения, и теперь я вижу только одну из них. Она безупречно кругла, как и положено монете. Самая совершенная фигура, окружность — это и есть смерть, потому что в ней слиты конец и начало. Тогда безупречная жизнь должна быть окружностью, которая замкнется, если добавить к ней одну-единственную точку. Совершенная жизнь — это постоянное бодрствование возле точки смерти, думал я, ожидание секунды, когда распахнутся ворота, за которыми спрятано самое важное. От этой точки нельзя удалиться, не потеряв из виду главного; наоборот, надо постоянно стремиться к ней, и отблеск красоты сможет озарить твою жизнь, сделав ее если не осмысленной, то хотя бы не такой безобразной, как у большинства. Так я понимал слова «Хагакурэ»: «В ситуации «или/ или» без колебаний выбирай смерть.
Но как можно пройти путь за одно мгновение? Я много размышлял об этом. Дело в том, понял я наконец, что другой возможности все равно не было: вместе с жизнью смерть заключена внутри единственного мига, который только и существует; она же является его подлинной целью. Именно ею завершается настоящее мгновение времени, сколько бы десятков лет оно не переходило само в себя.
Это было холодным и рассудочным объяснением, похожим на доказательство математической теоремы. Но смерть была путем еще в одном смысле, поэтическом. Возможно, из-за того, что всю свою жизнь я примерял и носил разные маски, я ничего не ценил так высоко, как искренность. Если человек шествует по пути искренности, гласили древние стихи, высшие силы никогда не отвернутся от него. Но что это, путь искренности? Я не знал ответа лучше, чем стихотворение неизвестного самурая из десятого тома «Хагакурэ»:
Всё в этом мире
Лишь обман.
Одна только смерть – искренность.
(Виктор Пелевин. Гость на празднике Бон)
Сегодня наша духовная жизнь загнана — по отношению к самой себе и истории — в глухой тупик и не может продвинуться ни вперед, ни назад, ошибочно полагая, будто нечто постигнуто и усвоено только тогда, когда его происхождение объяснено психологически и антропологически. Поскольку так можно объяснить всё, кажется, что отношение ко всему объективное. Люди внушают себе, что такое психологически объективное объяснение и оценка всего и вся в контексте его психологического происхождения — это терпимость и возвышенная свобода, хотя по существу это самая удобная и совершенно безопасная тирания, при которой совершенно ничего не ставится на карту, даже собственная точка зрения: ведь и ей можно дать психологическое объяснение.
(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)
Человек знает, что умирает. Казалось бы, довольно знать это для того, чтобы понять, что смысл жизни должен быть неумирающий. А смысл может быть только один: исполнять волю Пославшего.
(Лев Толстой. Записная книжка / 2 июня 1909)
