3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Знаю, ты нынче смертельно устал.
Но если ушли времена лихолетий,
Зачем же смотреться в их тусклый кристалл,
Впадая в унынье при каждом ответе?
Как туча, которую ветер унес,
Молодость скрылась легко за горами.
Ты нынче свободен от страсти и грез.
Скажи мне, ты сыт ли земными дарами?
Знаю, что думы о смерти гнетут
И краски земные уже не по нраву.
Ты удивлен? Нет, меня не зовут.
Я здесь неизменно по высшему праву.
Не можешь узнать? Не беда, не печалься.
Ты ко мне опоздал. Не моя в том вина.
Беззаботная юность прошла в одночасье,
Легкокрылая жизнь – за бокалом до дна.
Мне тебя не спасти тогда было. Толпа
От чего опьянев, я не знаю, бывало,
Дифирамбы тебе возносила, слепа;
И никчемной хвалы ты изведал немало.
Лишь теперь, когда скука тебя одолела,
Ты с тревогой взглянул на себя, не дыша.
И узнал меня. Здравствуй, смердящее тело.
Ты – мой труп, я твоя - познакомься! - душа.
(Гӏалиязул Гӏадалло Мухӏаммадил вас)
Пер. Мариян Шейхова
Нет ничего тошнотворнее той наглости, с какой те, кто превратил деньги в единственный смысл своей жизни, периодически используют призрак экономического кризиса, а богатые сегодня рядятся в одежды самоограничения, якобы предупреждая бедных о том, что жертвы придётся нести всем. Не менее удивительна покорность, выказываемая теми, кто, глупо согласившись стать соучастниками кризиса государственного долга, отдают государству все свои сбережения в обмен на краткосрочные государственные обязательства, не моргнув глазом принимают предупреждение и с готовностью затягивают пояса. В тоже время любой, кто смог сохранить хоть какую-то ясность мысли, знает, что кризис происходит всегда, что это внутренний двигатель капитализма на его нынешнем этапе, так же, как чрезвычайное положение стало сегодня нормальной структурой политической власти. И так же как чрезвычайное положение требует расширения слоёв населения, лишённого политических прав, и, в крайнем случае, даже сведения всех граждан до состояния голой жизни, так и кризис, став перманентным, требует не только сохранения бедности у народов третьего мира, но и расширения процента маргинализации и безработицы среди граждан развитых стран. Нет ни одного так называемого демократического государства, не скомпрометированного сегодня по самую шею этим массовым воспроизводством человеческой нищеты.
(Giorgio Agamben. In questo esilio. Diario italiano 1992-1994)
Мы не найдем сегодня письменного стола, в котором жила бы энергия человека-ремесленника, отдавшего столу тепло рук, соль пота спины и подмышек, ласку и многовековую мудрость рубанка, фуганка, стамесок и иных инструментов, послушных руке. В наших письменных столах (как и во всем остальном) – холод и бездушие машинности, о чем с трагической печалью писали поэты еще в начале двадцатого века. А ведь это не мелочь: мы полностью втянуты в кокон машинности, эта сфера скоро захлопнется, и мы просто не сможем даже выглянуть оттуда хотя бы на минуту-другую.
(Николай Болдырев-Северский. Дневник)
Мы можем многое дать тем, кого любим. Слово, спокойствие, радость. Ты дала мне самое ценное: нехватку (manque). Мне было невозможно обойтись без тебя, даже когда я видел тебя, мне всё равно тебя не хватало (manquais). Мой душевный дом, мой сердечный дом был заперт. Ты разбила окна и с тех пор ледяной, обжигающий воздух и всевозможный свет врываются внутрь.
(Christian Bobin. La plus que vive)
Многоногая и многоголовая людская масса, на глазах уходящая под лед антропологической катастрофы.
(Мария Степанова. Дневник, несовместимый с жизнью)
КУБОК НАСЛАЖДЕНИЙ
Если бы тебе предложили золотой кубок с лучшим в мире вином, сказав: «Пей, но знай: на дне скорпион», ты бы стал пить?
На дне всякого кубка земных наслаждений таится скорпион. Да и кубки эти так неглубоки, что скорпион всегда близ наших губ.
(Николај Велимировић. Мисли о добру и злу)
Иллюстрация: Pieter Claesz. Vanitas-Stilleben, 1656
ПРО ДЕТЕЙ В ПЕСОЧНИЦЕ
Когда куча прелестных детенышей вдруг обнаруживают вокруг себя новые лопатки, ведёрки, формочки — они забывают, кто они и что они хотели секунду назад. Им срочно нужна эта добитая машинка с треснувшим кузовом, лопатка другой формы (та, что у них им уже не подходит) и они с замиранием дыхания пытаются выторговать, вытребовать, выистерить себе именно тот песочный девайс, который приглянулся больше других.
Люди, которые охотятся за мирскими благами, ориентируясь на других, у которых щимит сердце от мысли про славу, имущство, должность другого — в своем развитии не далеки от участников песочного передела.
Как спастись от мещанства, привязанности к мирскому, зависти, крысиных бегов? Понять, что создает счастье или несчастье Бог. И не надо трепетать в высшем стремлении перед лопатками и машинками, надо искать Любовь Бога.
(Алие Кангиева)
"Как давно вы чувствуете, что не принадлежите себе?"
Проблема любого вида психологической терапии, не укоренной в Божественной почве, заключается в том, что она никогда не достигает корня проблемы.
На самом деле цель светской психотерапии, по-видимому, состоит в том, чтобы побудить нас наилучшим образом адаптироваться к жизни в коробках и клетках, которые соорудили для нас современность и материализм.
Эти клетки и коробки существуют не просто так. Они — тюрьмы, в которые нас заключили, чтобы мы потребляли то, что они производят, и в чем мы не нуждаемся. Эти коробки и клетки существуют для того, чтобы заставить нас чувствовать себя уязвимыми, слабыми, больными и нуждающимися, а затем, когда тысячей различных способов они сделали нас больными, нам предлагают тысячу различных "средств лечения" и стратегий "самопомощи".
Проблема в том, что эти "средства лечения" и стратегии "самопомощи" в большинстве своем являются материальными или практическими "средствами" для решения проблем, которые в основе своей экзистенциальны, духовны и сверхматериальны по своей природе. Именно поэтому они редко работают. Однако они приносят прибыль фармацевтическим компаниям, авторам книг по самопомощи, новым гуру, новым экспертам, новым авторитетам — всем, кто служит современной версией "пророков" и "посланников".
Согласитесь, это довольно ловкая афера. Сначала вы делаете общество больным, причем как можно большим количеством различных способов. Затем говорите обществу, что лекарства доступны. Проблема в том, что "лекарства" на самом деле хуже, чем первоначальные болезни. Как умно. Как хитро. Так и тянет сказать: "Как по-сатанински".
Тем временем, пока наш духовный голод остается неутоленным, целые сообщества, целые общества, целые культуры и целые цивилизации идут со завязанными глазами и в замешательстве к коллективному безумию. Да, мы едины, мы, дети Просвещения, но мы едины в своем отчуждении, в своих духовных болезнях, в своем нравственном банкротстве.
Есть только один выход из этого медленного коллективного саморазрушения, и я верю, что в глубине души мы все знаем, какой. Но отказаться от поклонения многим ради поклонения Одному – не самый модный вариант. И если мы откажемся от него, последствия будут адскими. Вполне литературно адскими. И вам достаточно увидеть, что происходит в вашем обществе и во всем мире в целом, чтобы понять, что проблески и видения ада можно наблюдать практически везде, куда бы вы ни посмотрели.
(Colin Turner)
Иллюстрация: Jheronimus Bosch. De tuin der lusten, 1490-1500 / fragment
Вплоть до восемьдесят пятого года, когда началась перестройка, я жил вне общественной, социальной, политической жизни из соображений гигиены. По той же причине я, как мог, избегал литературной среды, хотя у меня было немало друзей-приятелей среди писателей. Я человек без стадного чувства, поэтому всегда избегал толпы, собраний, обсуждений и, даже будучи членом редколлегии некоторых журналов, никогда не мог высидеть заседания до конца, что неизменно портило мои отношения с главным редактором и коллегами. Они видели в моих уходах пренебрежение, а это была клаустрофобия, их вязкие дебаты создавали у меня ощущение замкнутого, безвыходного пространства. По моему дневнику видно, что природа, узкий круг близких людей, охота, рыбалка, собаки были для меня значительнее и важней иных эпохальных событий. Мне эти события, кроме короткого продыха так называемой оттепели, казались зловещим шутовством. Моей единственной задачей было уцелеть, сохранить в себе те хрупкие моральные ценности, что были подарены мне генетически и воспитанием.
(Юрий Нагибин. Дневник / 2 июня 1994)
Мы — последние. Почти что самые последние. Сразу после нас начинается другое время, совсем другой мир, принадлежащий тем, кто уже больше ни во что не верит, гордясь и бравируя этим. Сразу же после нас начинается мир, который мы назвали и неустанно называем современным миром. Мир умничающий. Мир рассудочных, передовых, знающих, тех, кого ничему не научишь, тех, кого просто так не обведёшь вокруг пальца. Мир тех, кого нечему больше учить. Мир тех, кто умничает. Мир не таких простофиль и простаков, как мы. То есть мир тех, кто ни во что не верит, даже в атеизм, кто собой не жертвует, ничему себя не посвящает. <...> Он противостоит, противоречит всем прежним культурам вместе взятым, всем прежним режимам, всем прежним сообществам, всему тому, что является культурой, тому, что представляет собой град. Впервые в мировой истории целый мир живёт и процветает, выглядит процветающим вопреки всякой культуре. И пусть меня поймут правильно. Я не говорю, что это навсегда. Наша раса видела и не такое. Но всё же это касается настоящего. А мы в нём живём.
(Charles Péguy. Notre Jeunesse)
Кант призывал, ограничив притязания разума, оставить место для веры. Немало критиков обвиняло его в изменен логике собственного хода мысли, в беспринципной уступке религиозному духу эпохи. Правота таких критиков была поверхностной. В свете современной ситуации видно, что задача ограничения разума имеет бытийный смысл. Она нужна для выживания не только Бога, но и Человека. За «смертью Бога» следует «смерть человека». Или человек цель в себе и никогда не средство даже для разума или, если целью в себе считать разум, человек, подобно всей остальной материи превращается в материал для технических манипуляций. Или Бог нечто высшее, не охватываемое научным разумом, или он «большой компьютер», моделируемый еще большим. Поставленный уже в наше время П. Фейерабендом вопрос «Как защитить общество от науки?» философы в целом игнорируют, списывая на «анархизм», не желая рассматривать всерьез, потому что он для них слишком серьезен. Призывают к переосмыслению роли философии, но так, чтобы приспособиться к отрицающим ее тенденциям. Главное – сохранять спокойствие и удобства. Обстоятельства же требуют критики и борьбы. Сопротивления. Пусть теоретического, но Поступка. Поступать надо, придется, ибо скорость и напор новационно-технического развития становятся просто невыносимыми. По крайней мере, для тех, кто еще способен чувствовать и видеть дальше своего носа.
(Владимир Кутырёв. Бытие или ничто)
Объяснение никогда не просветляет. Истинный свет приходит только через озарения, внутренние вспышки, не поддающиеся определению.
(Christian Bobin. L'homme-joie)
Я приветствую тот дух, который будоражит и будит человека, который не только утешает душу и утирает ей слезы и сопли, но и способен встряхнуть ее, напомнить о человеческом царском достоинстве человека, о том, что человек несводим ни к плоти, ни к чувствам и страстям плоти, дать душе увидеть и почувствовать всамделишность, серьезность земного бытия, почувствовать пламя ада, разожженное нами и пылающее уже здесь, в земной повседневности, но и за ним — свет рая, пробудить надежду, напомнить о нашей генетической связи с горним миром, побудить встать с колен и обратить взор ввысь, в Небо, а то и — начать карабкаться на ступень лестницы, ведущей к потерянной родине.
(Сергей Круглов. Кетчуп на лавровом листе)
Несомненно, Бог – это «абсолютно другое»; но Он же и абсолютно это же самое, абсолютно присутствующее. Несомненно, Он – Mysterium tremendum (лат. Ужасная тайна), являющийся и повергающим ниц; но Он же и тайна самоочевидного, которое ближе ко мне, чем моё Я.
(Martin Buber. Ich und Du)
Мы сотворили уже человека и знаем, что нашептывает ему душа; и Мы ближе к нему, чем шейная артерия.
(Qur'an, 50:16)
ДЕТСТВО
В те дни
я иволгу любил –
звон колокольный,
взлетавший над нами, падавший
сквозь листву,
когда на опушке лесной
на корточках сидя, мы красные ягоды
нанизывали на травинку, а мимо
катил тележку
седой еврей.
В полдень в черной тени ольхи
стояла скотина,
гневными хвостами,
отбиваясь от мух.
Но вот разверзалось небо, и дождь
широким лился потоком,
и у капель
был вкус темноты,
такой же, как у земли.
Парни на лошадях
по прибрежной тропе приезжали,
на гнедых сверкающих спинах
скакали весело
над глубиной.
За оградой
клубилось жужжание пчел.
Поздней по терновнику у озерного камыша
вдруг пробегал серебряный рокот страха.
Полумраком окна и двери
зарастали, словно плющем.
Напевала старуха
в каморке своей благовонной.
Лампа гудела. Входили мужчины
повелительно что-то кричали собакам.
Крона ночи, разросшаяся в молчании,
время, все неуловимее, все горше,
длящееся от стиха к стиху
детство –
в те дни я иволгу любил…
(Johannes Bobrowski)
Пер. Вальдемар Вебер
Свободен только тот, кто «послушлив»: этого совсем не знает, не понимает наше время, несмотря на весь свой пафос свободы. Эпоха бунтующих рабов, сменившая эпоху высокого «послушания» свободных людей.
(Александр Шмеман. Тетрадь II)
Пустая телега уже позади,
и сброшена сбруя с тебя, и в груди
остывшие угли надежды.
Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.
Таким ты явился сюда, на простор
степей распростёртых, и, словно в костёр,
был брошен в веление бега.
Таким ты уходишь отсюда с тех пор,
как в ночь укатила телега.
А там, за телегой, к себе самому
буланое детство уходит во тьму,
где бродит табун вверх ногами
и плачет кобыла в метельном дыму,
к тебе прикасаясь губами.
Небесный табун шелестит, как вода,
с рассветом приблизятся горы, когда
трава в небесах заклубится
и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.
(Иван Жданов)
Иллюстрация: Андрей Тарковский. Polaroid
Я саду не смогу сказать,
Он помешает мне.
Что сад! Я даже не могла б
Всё выложить пчеле.
На улице среди витрин
Сболтнуть об этом? Нет.
Как им солидным объяснить,
Что срок мне умереть?
Как огорчить холмы,
Где так люблю бродить?
Леса любимые мои
Пусть знанье не смутит.
Ни дома за столом,
Ни просто на ходу,
Прохожему, о том
Ничем не намекну.
(Emily Dickinson)
Пер. Александр Грибанов
выцветший волос, истоптанная сирень,
безъязыкая ворожба
ветер колышет город, гряду густую
едва рассеивая у лба
это темнеет будто господне лето,
да, оно привечает всех
пух тополиный долго ложится наземь,
кажется, будто снег
это беспамятства вроде, число какое,
как меня нарекли
может мы схоже звучим с водою этой большой реки
это бессмертия вроде, в него играет
за полночь детвора
это зовут из растрёпанных окон, может, и мне пора
(Александра Гусева)
МИРЫ
Когда бы мир считал своей единой славой
Деянья ваших рук, о выродки войны,
Позорящие лавр — ведь лавры вам нужны! —
Кровавою рукой венчая лоб кровавый;
Когда бы мстящий меч, меч ненависти ржавый,
Добычи жаждущий, процентов и цены,
Нам очертил бы круг, в котором жить должны,—
Тогда бы жизнь была и жалкой и плюгавой!
Ваш рев разбойничий и пушек ваших гул
Слабей, чем вздох один, когда Христос вздохнул,
В глубокой тишине вздохнул во время оно.
А грохот ваших труб, гнетущих целый свет,
Слабей, чем звон пчелы, что, облетев Гимет,
Садилась на уста уснувшего Платона.
(Leopold Staff)
Пер. Владимир Британишский
Иллюстрация: Василий Верещагин. Апофеоз войны, 1871
Птицы
крыльями заставляют застывшее небо дышать.
Сон и явь как земля и лоза винограда в усыпанных солнцем долинах.
Горы замерли, встали, глядят и молчат.
Сотворенный из глины – ты тоже умеешь стоять.
И выстаивать, и водружать тень свою на равнины.
Может быть, они тоже однажды ходили?
И остыли.
Напились дождя, как знамения Силы.
И исчезнут, лишь только раздастся: «умри!»
Свет течет, заливается в щели, омывая их спины.
Камень плачет, смотря на зеленую нежную даль.
Кружевная печаль раздробила воздушный хрусталь.
Птицы взмыли.
Над просоленным берегом, над моим ветреным краем.
Сколько всё это слышало тайн?
Мои горы и полчища волн словно слиты из стали и песен.
Голос мой разлетался
молитвой над лесом.
Каждой каплей звучал.
Лес молчал.
(Сарие Хая)
ПЕРЕМЕНА МЕСТОПРЕБЫВАНЬЯ:
иди к себе, сомкнись с собой
в пропавшем без вести
земном свете,
я слышал, мы были
лозами неба,
что и остается доказать,
спускаясь сверху
вниз, к нашим корням,
два солнца имеется, ты слышишь,
два,
не одно –
ведь так?
(Paul Celan)
Пер. Владимир Летучий
как им сказать, стоящим на краю
растущим в сумрак, в очертанье ночи
как им сказать, о том, что если очень
захочешь, то окажешься в раю
по Милости Того, чья Милость выше
любых сравнений, больше чем в бою
отдавший жизнь за друга. Я стою
поднялся ветер, волосы колышет,
и с ними сердце. Слышите? Не слышат...
(Джавхар Кутб)
РАССТОЯНИЯ
Расстояния растут
и все дальше отстоят друг от друга листья.
Все дальше отстоят друг от друга люди,
и все дальше отстоят друга от друга слова.
Все дальше отстоят друг от друга чувства.
А мертвые листья, мертвые люди
и забытые, избитые слова и чувства
тихо и незаметно прибывают в числе
между еще живыми.
(Henrik Nordbrandt)
Пере. Нора Киямова
Расслышишь какую-то песню, затопит слезами,
сбежишь продышаться, так ветром впечатает в стенку,
на тонкие рёбра, бедняга, тебя нанизали,
зачем-то оставив любить эту бедную землю,
и любишь ведь, любишь не ради случайной подачки,
тягучей баллады, видавшего виды сонета,
но голод не тётка, научит скулить по-собачьи
и ждать непонятно чего от хозяйского неба,
а уши торчком на пространстве от моря до моря,
где ветхие домны разлезлись под шорох ползучий
и дети поют, босоногому мальчику вторя,
как только и можно и должно — чем горше тем лучше,
попробуй не выживи, бедный, от счастья и скорби,
ведь ты и оставлен услышать, как молвится слово,
и детское пенье проходит иглою под рёбра
последнею волей бескрайней фабричной столовой.
(Александр Амчиславский)
Иллюстрация: Michael Hummel. Nuclear Softness, 2015
Э. Т.*
Глаза смежив, я уронил на грудь
Твоих стихов раскрытый белый том:
Как голубь на кладбищенской плите,
Он трепетал распластанным крылом.
Я отыскать тебя хотел во сне,
Хотел договорить с тобою, брат;
Ты был из тех, кто, не боясь судьбы,
Жил как поэт и умер как солдат.
Мы думали, что тайн меж нами нет
И друг у друга нам не быть в долгу;
А получилось так, что я с тобой
Победой поделиться не могу.
Когда ты под Аррасом пал в бою
При вспышках орудийного огня,
Война окончилась лишь для тебя
В тот час; а ныне — только для меня.
А для тебя тот бой еще гремит;
И что мне жалкий фимиам побед,
Когда сказать тебе, что враг разбит, —
И этого мне утешенья нет?
(Robert Frost)
Пер. Григорий Кружков
* Филипп Эдвард Томас — англо-валлийский поэт и эссеист. Родился в 1878 году в предместье Лондона в семье служащего. После окончания колледжа Линкольна в Оксфорде занимался литературной поденщиной. Публиковал также эссе, посвященные творчеству Метерлинка, Суинберна и др.
Хотя Томас считал поэзию высшей формой литературы, но сам долгое время избегал служения музам. К этому его подвигнул выдающийся американский поэт Роберт Фрост, с которым он подружился летом 1914 года. За два года Томас успел создать 140 шедевров. Своим творчеством он продолжил древнюю буколическую традицию, переосмысленную теоретиками георгианской школы в духе поэтического реализма.
Между тем литературная поденщина перестала приносить доход. Чтобы содержать семью, в июле 1915 года поэт записался в армию и, обучившись артиллерийскому делу, добровольно отправился на Западный фронт. Лейтенант Эдвард Томас погиб 9 апреля 1917 года в битве при Аррасе. Узнав о гибели друга, поэт Роберт Фрост посвятил ему стихи: «Ты был из тех, кто, не боясь судьбы, жил как поэт и умер как солдат».
(Евгений Лукин. Книга Павших)
Как считают многие биографы, несмотря на то, что сам Фрост звал его в Новую Англию, Томас принял решение идти на войну под впечатлением от его стихотворения “Другая дорога”:
В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.
И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть -
И это решило все остальное.
(Robert Frost)
Пер. Григорий Кружков
Озурная поросль резеды.
И отрывистая череда торопливого шага.
Ты уходишь куда-то,
Твои шаги обрастают цветами несорванной мяты.
Мои мечты порастают мхом или свежим бурьяном.
Травы.
Заброшенные корабли.
Сосны, вывернутые наизнанку.
Я считаю шаги.
Я считаю шаги...
Красота.
Какая красота – след твой, наполненный солнечной влагой.
Ты бежишь к реке по болотной траве
с ледяными источниками.
Наконец, ты ступаешь в холодную воду.
Ноги тонут в илистом песке,
Путаются в леске, оставленной рыбаками,
А вокруг тебя в молчании реки
Купаются мальчики,
Мошкара
И мальки.
Я похожа на ровный песок.
Я вода, просочившаяся из песка под твоими ступнями.
(Ольга Рябцева)
Я знаю - Небо, как шатер,
Свернут когда-нибудь -
Погрузят в цирковой фургон -
И тихо тронут в путь.
Ни перестука молотков -
Ни скрежета гвоздей -
Уехал цирк - и где теперь
Он радует людей?
И то, что увлекало нас
И тешило вчера -
Арены освещенный круг
И блеск, и мишура -
Развеялось и унеслось -
Исчезло без следа -
Как птиц осенний караван,
Как облаков гряда.
(Emily Dickinson)
Пер. Аркадий Гаврилов
Иллюстрация: Elizabeth Pols. Emily Dickinson: Early Morning in Amherst, 2010
РЫЦАРЬ, СМЕРТЬ, ПЕС (ДЮРЕР)
Он скачет, легок тяжестью земной,
в нем пробуждающий сгустился сон.
Как ржавый танкер, он пророс собой,
и роет воздух, словно волны слон.
Как крот капеллы, весь в чернилах звезд,
он вспучивает вспять небесный холм.
Он там уже, где должен быть потом.
Он смертью взят, словно разжал ладонь,
и крот ее прорыл, втолкнул звездой
из яблока могил в колодец световой.
Как катер в водорослях озером оброс,
он латы затопил на дне своих волос.
Он глубью окружил железное яйцо
и в протоплазме роет ход по локоть.
И день идет, и светлый вьется локон,
и слава лепит белое лицо.
На сносях ангелы, и свет летит из окон,
взрыхлив коня, как пыль из-под пяты.
Ты больше, чем звезда. Тобой набухла твердь.
Ты в глотке словом полн, пустым и безымянным.
В глотке плывет челнок, в нем вытянулась Смерть
с медузой из холма и флейтой оловянной.
Но лает и юлит пес над землей стеклянной,
глубок и бос, как над Синаем твердь.
(Андрей Тавров)
Иллюстрация: Albrecht Dürer. Ritter, Tod und Teufel, 1513
«То, что мы делаем, — это медленная смерть, мы умираем медленно»
Абу Сайем: Известно, что вы являетесь критиком современной науки и техники и сторонником священной науки (sacred science). Возможно ли работать на благо священной науки и вернуть современных людей к взглядам традиционных и священных наук? Что вы думаете о «зеленой» науке и технологиях для производства возобновляемых источников энергии и решения современных экологических проблем, за которые ратует профессор Кобб?
Сейид Хоссейн Наср: Прежде всего, это возможно. Но для этого современный человек должен вернуться к традиционному мировоззрению. И я не думаю, что это произойдет, к сожалению, пока в мире не случится крупная катастрофа. Более того, давайте вспомним, что в Индии в результате промышленной аварии погибло пять тысяч человек, а в Нью-Йорке об этом мало кто беспокоился! На Западе никому не будет до этого дела, если только это не будет крупная катастрофа, произошедшая на Западе, где зародился весь промышленный комплекс. В России и Индии произошли большие трагедии, в которых пострадали или погибли тысячи людей, и лишь некоторые, гораздо менее значительные события затронули такие страны, как Германия, Франция или Соединенные Штаты. По милости Божьей мы до сих пор были спасены от крупных катастроф, которые могли бы привести к радикальному изменению нашего взгляда на мир природы и нашего отношения к нему. То, что мы до сих пор переживали на Западе, было маленькими катастрофами по сравнению с той, которая пробудила бы современного человека и не позволила бы ему уничтожить наш общий мир. Конечно, защитники окружающей среды, безусловно, не должны пытаться спровоцировать или способствовать такому событию ради какой-то идеи высшего блага. Эти вещи следует оставить Богу, и нам не следует пытаться вмешиваться в эти дела, а скорее стараться служить Ему, защищая то, что Он создал. Однако мне, как человеку, глубоко изучившему экологический кризис, кажется, что крупная природная катастрофа, которая затронет все человечество, могла бы стать тревожным сигналом, способным предотвратить еще большую трагедию для мира.
Я не имею в виду здесь, например, загрязнение воды, которое медленно убивает людей, или негативные последствия загрязнения воздуха в Пекине, от которого умирают несколько сотен человек в год. Такие истории мы слышим в новостях каждый день, но они никого не волнуют. В макромасштабе они не меняют жизнь. Есть очень интересный эксперимент, о котором я хочу упомянуть: если вы бросите лягушку в кастрюлю с холодной водой, которую затем начнете кипятить, то по мере постепенного нагревания воды лягушка погибнет. Но если бросить лягушку в кастрюлю с кипящей водой, она тут же выпрыгнет из нее. То, что мы делаем, — это медленная смерть, мы умираем медленно. Вот почему никто не беспокоится об этом, за исключением нескольких проницательных людей, но они не обладают силой, способной изменить мир, что делает этот вопрос очень важным.
С этой точки зрения я не согласен с профессором Коббом в том, что возобновляемые источники энергии решат проблему, но в то же время я думаю, что они помогут нам выиграть больше времени, чтобы найти и применить на практике реальные решения. Любая альтернатива используемой нами технологии, которая будет использовать энергию менее нерационально, даст нам больше времени, чтобы стать мудрее. Короче говоря, я согласен с профессором Коббом в том, что это поможет, но не согласен с ним в том, что это окончательное решение.
(Abu Sayem. Interview Religious Perspectives on Environmental Issues: A Conversation with Seyyed Hossein Nasr)
Иллюстрация: William Wyld. Manchester from Kersal Moor, with rustic figures and goats, 1852
