3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Она стремительно шагала вперед, целиком отдавшись тому чувству непрерывного восторга, которое вновь обрела. Она никогда не сомневалась в его существовании, стоило лишь проникнуть за поверхность вещей, просто когда-то, давным-давно, она смирилась с тем, что им нельзя обладать как естественным состоянием жизни. Теперь же, обретя вновь эту радость бытия, она сказала себе, что больше никогда уже с ней не расстанется, чего бы ей это ни стоило.
(Paul Bowles. The Sheltering Sky)
МУЖЕСТВО МЫШЛЕНИЯ
Нежелание человека быть субъектом собственного мышления и его безответственность за совершаемое мыслью могут оборачиваться экранированием содержательного измерения его жизни в мир зазеркалья, где все управляется подобиями и призраками бесформенности. Разумеется, это не мир, а область безмирья, где все ненастоящее и жизнью управляют тени. В этой ситуации безответственности за свое мышление человек склонен воспринимать себя как существо вневременное, готовое каждый раз все переиграть и всегда начать заново, ибо любое его действие совершается на основе перекладывания накала мышления в уже готовые конструкции, которые он осознанно или нет, но отстраняет от себя. Причем отстраняет настолько, что помещает и располагает их вне своего настоящего. И понятно, что такое существо всегда найдет оправдание собственным действиям, ибо оно непосредственно не связано со временем, ведь любой акт его мышления всегда воспринимается отсроченным во времени, так как начало, питающее это мышление, скрывается либо в прошлом, либо в будущем. Действительность, порождаемая такими — безвременными — действиями, разумеется, сама также располагается вне времени мира и никак с ним связываема быть не может. Активность такого существа направлена на поддержание ситуаций, блокирующих натиск мира, что достигается посредством упорствования человека в поддержке тех измерений жизни, где мир не действенен. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией отсутствия у человека мужества быть: быть в мысли, а посредством нее быть в мире. Стоит в связи с этим обратить внимание на вопрос, задаваемый себе Витгенштейном: «Чем платят за мысли?» — и ответ на него: «Полагаю, мужеством».
(Андрей Сергеев. Подлинное и борьба человека за себя)
Край света и сад на заднем дворе хранят одинаковое количество чудес.
(Christian Bobin. Tout le monde est occupé)
Иллюстрация: Андрей Тарковский. Зеркало, 1974
Жарко. Пруды возле Олимпийской деревни в Москве. Щиты со строгими надписями: «Купаться запрещено». Но народ купается. А что делать? Ведь все равно в любом большом индустриальном городе можно написать при въезде: «Жить запрещено». И будет правильно. Но ведь живем.
Вода — кровь Земли. Переносит жизнь. Вначале ХХ века не рекомендовали пить стоячую воду— из луж, болот. Только проточную — из ручьев, колодцев. В середине века нельзя стало пить воду сырую — откуда угодно. Начали обрабатывать: фильтрацией, потом химическими реагентами. К концу века она вообще перестает быть пригодной для питья — не поддается обработке. Начали продавать в бутылках. Нижний Новгород стоит на двух великих реках — Волге и Оке. Но толкуют о строительстве водовода из подземного озера — за 100 км. То и дело объявляют о закрытии пляжей — воду нельзя не только пить, в неё нельзя входить. Конечный этап — когда к ней нельзя будет приближаться. Будут говорить детям: не подходи, вода.
Вода — это жизнь. Мы живем во время, когда артерии жизни превращаются в линии смерти. Венозная кровь цивилизации.
(Владимир Кутырёв. Время Mortido)
Иллюстрация: Daniel Beltrá. The slowly spreading oil slick approaches the Louisiana coast, east of the Mississippi River, 2010
«НАДО БЫТЬ ТЕМ, КОТОРЫЙ ОСТАЁТСЯ»
Но есть и иные примеры, какие хотел бы напомнить собравшимся отец Панлю. Если верить старинной хронике, повествующей о великой марсельской чуме, то там говорится, что из восьмидесяти одного монаха обители Мерси только четверых пощадила злая лихорадка. И из этих четверых трое бежали куда глаза глядят. Так гласит летопись, а летопись, как известно, не обязана комментировать. Но, читая хронику, отец Панлю думал о том, что остался там один вопреки семидесяти семи смертям, вопреки примеру троих уцелевших братьев. И, ударив кулаком о край кафедры, преподобный отец воскликнул: «Братья мои, надо быть тем, который остается!».
(Albert Camus. La Peste)
Иллюстрация: Anthony van Dyck. Portrait Of A Monk Of The Benedictine Order, Holding A Skul
«ВЗРАЩИВАТЬ В СЕБЕ ДЕТСКОЕ НАЧАЛО»
Если взгляд и слово ребенка характеризуются свойствами вещности, весомости и целостности происходящего, то превращение его во взрослого связано с ростом относительности в его восприятии действительности, с развоплощением его отношения к ней, так же как с раздроблением и ограничением восприятия в целом. Теперь целостность мира определяется инстанцией сознания, деятельность которого выявляет себя в построении всегда новых теорий, концептов и доктрин, от чего взрослый человек не может отказаться ни при каких обстоятельствах, ибо такой отказ свидетельствовал бы об отказе от себя того, который взрослый. Он, взрослый, последовательно и разносторонне впускает в свою жизнь, в свой взгляд и свое слово именно себя, изменяя этим миру.
Мир взрослого в основе своей предметен, а не вещен. К тому же среда взрослого соткана из массы представлений и ими как раз поддерживается. Этим объясняется то, что мир взрослого человека с трудом допускает в себя нечто, не помещающееся в пределы представления, тогда как мир ребенка весь пропитан тайным и чудесным, а потому допускает любое свое изменение и характеризуется мгновенной реакцией на все новое. Контроль над содержанием мира взрослого и достигается приданием всему формы предмета: мир входит в параметры сознания, а сознание становится доминирующей инстанцией, устанавливающей такие «правила» существования, которые не позволяют вещам и событиям вести себя как-то неподконтрольно. Превращения «мгновения» в «постоянство», а «нового» в «обоснованное» и «ожидаемое» являются свидетельствами взросления человека. По существу дела, мир, который есть у ребенка, превращается в картину мира и подменяется мировоззрением у взрослого. И до тех пор, пока горизонту воззрения мира не будет противопоставлен колодец собственного присутствия, где наряду с прочим есть мрак собственного невосприятия, допускающий некое нутро человека, — до тех пор человек обречен к пребыванию на своей поверхности. Мы все, если хотим быть собой, непременно должны как-то зацепиться за свое детство, ибо если нам не удастся удержаться на этой высоте, то мы можем утратить себя навеки. Всем нам надо культивировать и взращивать в себе детское начало, ибо в противном случае мы не сможем столкнуться со своей глубиной.
(Андрей Сергеев. На пути к себе: Метафизические размышления)
Иллюстрация: Shōji Ueda. Dad, Mom and Their Children, 1949
Я слышал от Мухаммад ибн аль-Хусайна, да помилует его Аллах, а тот - от Абуль-Хусайна ибн Миксама, а тот - от Джафара аль-Хавваса, а тот - от аль-Джунайда, сказавшего: «Истинная сущность правдивости заключается в том, что вы говорите правду в ситуации, из которой вас может спасти только ложь».
(Abū al-Qāsim al-Qushayrī. Al-risāla al-qušairiyya fi 'ilm al-tasawwuf)
Паррезиаст - тот, кто практикует паррезию. Тот, кто говорит правду.
Фуко, разбирая данную "технику души", будет подчёркивать конститутивный характер опасности для "дела речи": "Например, с точки зрения античных греков, учитель грамматики может сказать детям правду, и он может не сомневаться в том, что то, чему он учит, есть правда. Но несмотря на связь между верой и правдой, он не parrhesiastes. Тем не менее, когда философ обращается к монарху или тирану и говорит ему, что его тирания мешает и раздражает, поскольку тирания несовместима со справедливостью, то философ говорит правду, верит, что он говорит правду и, более того, рискует (поскольку тиран может разозлиться, наказать, изгнать или убить его)".
Итак: паррезиаст - это тот, кто рискует (и в этом смысле риск становится подлинной добродетелью философа, впервые сообщая его речи достоинство). Так говорение правды принимает характер символической ставки в игре на жизнь или смерть.
(Николай Грякалов. Фигуры террора)
Иллюстрация: Gustave Doré. Moïse devant Pharaon, 1869–1872
– После концентрационных лагерей изменилось ли сознание людей?
– Оно изменилось там, где была проделана работа, где писалось много-много книг и они публично обсуждались. К сожалению, в нашей стране до последнего времени этого по-настоящему не делалось. И пока этого не будет сделано, мы не извлечем урок, и наше самосознание не изменится.
Это можно делать только публично. Культура, по определению, публична. Подпольной культуры не бывает. В том смысле, что там ничего не вырастает. Все варится в своем соку. И неминуемы черты провинциализма и иллюзорности: все в каком-то будущем или прошлом – и ничего в настоящем. Все эти многозначительные мины, которые мы делали сами себе, что мы все это понимаем и между собой шепчемся, и кажется, что в этом духовная культура, – это не культура. Культура, по определению, создана для открытого существования и существует только на открытом пространстве. На обзоре. Ничего не поделаешь – это в природе культуры. Поэтому нам нужны люди, способные со своими, до этого тайными мыслями, рожденными где-нибудь в подвалах, в сторожках, вести открытое культурное существование. И чем больше будет таких людей, тем больше мы выиграем. И получим основание для следующего шага – осмыслим: что с нами произошло, что это было, как это было, почему это было, что показало, о чем свидетельствовало?
(Мераб Мамардашвили. Философия – это сознание вслух)
Иллюстрация: Надпись в камере Соловецкого лагеря особого назначения, 1937
Я надеюсь, что лживо не все, потому что ничто, о моя любовь, нас не излечивает от наслаждения ложью.
(Fernando Pessoa. Livro do Desassossego)
Наши по-детски сцепленные руки будут продолжать свою историю еще долго после того, как они станут костьми, прахом, а потом ничем.
(Christian Bobin. Noireclaire)
– Вы как-то сказали, что сейчас возник новый вид тоталитаризма – эффективность. Почему Вас так пугает это понятие?
– Это наблюдение я в свое время вычитала у протестантского богослова Пауля Тиллиха, которого я переводила. Он рассуждал о том, что эффективность – это страшное слово, которым можно оправдать все что угодно. Помните эти разговоры о нынешней нашей власти как об эффективных менеджерах? Но это не только наше, а всеобщее такое явление: эффективностью сегодня во всем мире часто оправдываются любые преступления – от вырубки лесов до более страшных.
– Отсюда Ваше определение нынешних времен как постсократовских?
– Да, это такая своеобразная утрата идеализма. Впервые я услышала об этой «второй смерти Сократа» в Европе. Мне там мои друзья-гуманитарии рассказывали, что в прежние времена, когда школьникам рассказывали про споры Сократа с софистами, они всегда стихийно вставали на сторону Сократа. А сейчас они также интуитивно поддерживают софистов, а Сократа воспринимают как безумца, который хотел странного. Эта утрата идеализма – всеобщее, конечно, явление. Как говорил философ Бибихин: «Человечество сейчас хочет возможного, но это не навсегда».
(Ольга Седакова. Из интервью Юлии Мучник)
Тот, кто заботится о возможностях роста для человека, готовит себе помощь, которая завтра сослужит ему службу.
Вот почему я созвал воспитателей и сказал им:
— Ваш долг не убить человека в маленьких людях, не превратить их в муравьев, обрекая на жизнь муравейника. Меня не заботит, насколько будет доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нем человеческого. Не моя забота — счастье людей. Кто из людей будет счастлив — вот что меня заботит. А довольство сытых возле кормушки — скотское довольство — мне не интересно.
Не снабжайте детей готовыми формулами, формулы — пустота, обогатите их образами и картинами, на которых видны связующие нити.
Не отягощайте детей мертвым грузом фактов, обучите их приемам и способам, которые помогут им постигать.
Не судите о способностях по легкости усвоения. Успешнее и дальше идет тот, кто мучительно преодолевает себя и препятствия. Любовь к познанию — вот главное мерило.
Не учите их, что польза — главное. Главное — возрастание в человеке человеческого. Честный и верный человек гладко выстругает и доску
Научите их почтению, потому что насмехаться любят бездельники, для них не существует целостной картины.
Боритесь против жадности к вещному. Они станут людьми, если вы научите их тратить себя, не жалея; если человек не тратит себя, он закостеневает.
Научите их размышлению и молитве, благодаря им расширяется душа. Научите не скудеть в любви. Чем заменишь любовь? Ничем. А любовь к самому себе — противоположность любви.
Карайте ложь и доносительство. Бывает, что и они помогают человеку и на первый взгляд в помощь царству. Но силу рождает только верность. Нельзя быть верным одним и неверным другим. Верный всегда верен. Нет верности в том, кто способен предать того, с кем вместе трудится. Мне нужно сильное царство, и я не собираюсь основывать его мощь на человеческом отребье.
Привейте им вкус к совершенству, ибо любое дело — это путь к Господу, и завершает его только смерть.
Не учите их, что главное — прощение и милосердие. Плохо понятые, обе эти добродетели обернутся потаканием нечести и гниению. Научите их благому сотрудничеству — общему делу, где каждый в помощь благодаря другому. И тогда хирург поспешит через пустыню к человеку с разбитой коленкой. Потому что речь идет об исправности повозки. А вожатый у них один.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Павел Татарников
Устройство внешних форм общественной жизни без внутреннего совершенствования — это все равно, что перекладывать без известки, но на новый манер, разваливающееся здание из неотесанных камней. Как ни клади, всё не будет защищено от непогоды и будет разваливаться.
(Лев Толстой. Дневник / 1 января 1905)
Мёртвая бабочка на стене,
крылья сложив,
держится не сама.
Что-то её извне
держит, заворожив,
в мёртвой точке ума.
Я не рискну
к смерти и сну
близко так подойти,
как, заполняющий пустоту
не покладая рук,
нитью вытягивает слюну
брат мой, паук.
(Михаил Айзенберг)
Когда-то за человеком охотился человек, и это было человечно. Нынче за ним охотятся системы, структуры, функции, механизмы… – и это ужасно! и это невыносимо!
(Борис Останин. Пунктиры)
Являются ли вообще работа и успех какой-либо мерой для человеческого существования? Если же установлено, что это не так, тогда всё человечество нового времени, собрав свои хвалёные «творческие» успехи, должно однажды броситься в пустоту своего повстанческого самозабвения.
(Martin Heidegger. Aus einem Feldroeggespräch uber das Denken)
Есть ли ещё решение выход способ?
Может быть, если посмотреть в нужную сторону,
так и лежит потерянное разбросанное —
никем не тронутое?
Вряд ли — с тобой ведь не в прятки игрались,
а пытались, пусть и невнятно, предостеречь.
Здесь такие порядки: потерянные предметы не возвращают,
надо было стеречь.
Может быть, по крайней мере, меня оставят в покое?
Я-то им на что?
Ты им нужен. Они превращают всё во всё остальное
и всё остальное в ничто.
(Михаил Гронас)
КАМЕНЬ
Наше утро всегда начиналось так:
Я выгребал из очага золу, шел за водой,
Ставил кувшин на пол,
И тут же всю комнату наполнял
Непостижимый запах мяты.
О воспоминанье,
Твои деревья стоят в цвету,
Отделяясь от темного неба.
Кажется, что падает снег,
Но гром уходит все дальше по дороге,
Вечерний ветер осыпает излишек зерен.
(Yves Bonnefoy)
Пер. Марк Гринберг
в затворе твоего прикосновенья остаюсь
в акустике убежища ветвей
в корнях сплетённых
в гуле насекомых
где резонанс от елей
по моим ступням
коленям и
раздробленным костям
поднялся к сердцу
накатился к горлу
ты мне – наречие из диких троп
какими звери ходят к водопою
и если я пойду вослед
из вод озёрных напои́шь любовью?..
(Софья Игла)
Порою поэзия – та, что возникла раньше
похожа на переливание крови и пересадку сердца
Те доноры погибли давно в катастрофах,
но это их кровь живёт в чужих кровотоках
оживляя чужие губы
(Ryszard Krynicki)
Пер. Глеб Ходорковский
А на воздухе пустынном
Птица легкая кружится,
Ради песенки старинной
Нежным горлышком трудится.
Перед ней сияют воды,
Лес качается, велик,
И смеется вся природа,
Умирая каждый миг.
(Николай Заболоцкий)
Дерево вмещает полноту леса.
Растянувшись под его сенью,
слушая его шёпот,
исследуя игру ветерка
зимой и летом,
постигнешь все тайны лесной тени.
Замерев под ветвями,
скажешь всё в мире молитвы
освоишь глубину всех молчаний
постигнешь грацию всех птиц на свете.
Встав у его кроны
обретешь предельную отчуждённость
полнейшую трезвость,
изучишь тайны всех гнёзд,
радость всех исцелений.
Дерево вмещает полноту леса.
Но надо,
чтоб и человек достиг полноты человека,
вернее же — пустоты.
(Roberto Juarroz)
Пер. Дмитрий Канаев
Иллюстрация: George Loring Brown. Man Reclining under a Tree, 1852
ДЕРЕВО СТИХОВ
Есть дерево, в лесу всего древней,
С опятами у кряжистых корней,
Поросшее лишайником и мхами,
В колючках, — просто так не подойдешь, —
Раз в год оно, как яблоками, сплошь
Тугими покрывается стихами.
Найти его немалых стоит сил,
Но папа каждый вечер приносил
Стихов из леса, с хвоей и золою:
Он складывал их горкой на столе,
Они горели, спелые, в тепле
И исходили терпкою смолою.
Они горели, радостные, здесь,
Проводники открытий и чудес,
Вели далеким и прекрасным садом.
Они умели исцелить от слез,
Открыть глаза, ответить на вопрос,
Который еще даже не был задан.
Все лето мы хватали наугад
Стихотворение, и каждый был богат
Без клада, каравана или жезла:
Другим на вкус был каждый новый плод.
Когда же мы вернулись через год —
Тропинка к тому дереву исчезла.
Дни наши стали скучны и тихи,
В лесу густом, без нас, росли стихи:
Те, что мы вместе слушали часами.
Но дерево волшебное во сне,
Все в серебре, является ко мне —
И разными смеется голосами.
(Вера Полозкова)
О богатые люди, о гордая, мощная знать,
Вам дано измываться, приказывать, жечь и карать.
Вы, наверное, черти, принявшие облик людской,
Вы рабы своей похоти, полные скверны мирской.
Погодите — на небе восторжествует закон.
Мир уже подготовлен: отмщеньем беременен он.
(‘Abd Allāh ibn al-Mu‘utaz)
Пер. Евгений Винокуров
Иллюстрация: Constantin Meunier. La Guerre des Paysans 1798-1799 (Le Rassemblement), 1875
Живое притворится камнем.
И снегом выпадет вода.
И мы с тобою канем, канем,
чтоб не вернуться никогда.
И, обреченные друг другу, —
где? — на задворках бытия,
ты будешь ветром слушать вьюгу,
кем буду я? кем буду я?
Песком, землей, волной морскою?
Ветлой, проросшей на гробах?
Иль речью гулкою, глухою
и непонятной, как судьба?
(Виктор Ляпин)
Иллюстрация: Michael Hummel
ЭТО МЫ
Это – мы: стрелы,
втиснутые в лук натянутый: жалкий сброд индейский;
поленья, пылать назначенные в печах у белых –
в здании Миссии этой; ненастья дети –
необъятного ада бесплодных пустошей,
навсегда осужденные.
Это – мы:
тени тех, кем мы были,
крыло, перебитое в вольном полете,
накрытое тенью летучей мыши;
обитатели леса, на которых охота идет
по всей вольной сельве;
воины, побежденные навсегда.
Это – мы: след
от прыжка ягуара в бескрайность;
самые сирые на земле;
тыквы пустые: ни семян, ни эха,
из жизни изъятые огненной силой,
раздавленные, несчастные, сгинувшие –
навсегда.
Всё это – мы.
Безвозвратно.
(Elvio Romero)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: William H. Powell. The Discovery of the Mississippi by De Soto, 1541
Спит мой отец во гробе, спит на цветке роса,
спит в арестантской робе тоненькая оса,
дуб на холме укутан сном с головы до пят…
Ночью, а также утром непоправимо спят
граждане всех сословий — бабочки, светляки,
птицы в одежде вдовьей, камни на дне реки.
Спят существа природы, но, не смыкая век,
бьётся в сетях свободы маленький человек.
Галстук, очки, бумажник, пёстрые рукава —
он это — или бражник “мёртвая голова”?
Нищий он? царедворец? евнух или паша?
висельник? чудотворец? каменная душа?
Что, человек не спящий, хочешь сказать в тоске
солнцу во тьме слепящей, окуню на песке?
Слово твоё, блуждая, плещется, как волна,
прошлое пробуждая от векового сна.
(Светлана Кекова)
НАША ЗЕМЛЯ
На родине
для меня
приготовлен капкан.
Но спрятано в рощах
наше оружье,
луна размножает листовки,
звезда Галилеи
дрожит
над ветвями смоковниц,
где притаились бойцы.
Сердце стучит,
как печатный станок,—
для тебя,
древо Иерусалима,
для вас,
мои братья.
Взгляните,
взлетают листовки,
снуют воробьи,
извиваются улицы,
окна плывут —
и все движется
перед глазами,
словно печатная вязь.
И ладони мои
прикасаются
к географической карте,
и на клочке
меж Наблусом и Иерихоном
пишутся эти стихи.
На родине для меня
приготовлен капкан.
Там даже камни стоят,
как солдаты,—
по стойке «смирно»,
и слепые винтовки
молча нацелены людям
прямо в сердца,
и почва дрожит
в ожидании тайных облав,
и ладони вдов молодых —
зеркала несказанной тоски...
Руки мучеников
заслоняют горящее небо.
Мой учитель,
мир с вами,
вы нас научили читать,
и предсказывать
завтрашний день,
и понимать голоса
земли и небес.
А теперь —
мы научились
прокрадываться по ночам
мимо птиц,
виноградников,
мимо ночных мотыльков,
мимо памяти,
мимо траншей Назарета,
мимо домашних огней...
На родине
для меня
приготовлен капкан.
А в Рафахе
остался мой карандаш,
которым мальчишка из Газы
сегодня рисует
на географической карте
гору Кармель
и раскрашивает Палестину
в родные цвета.
Скоро
он будет участвовать
в первой своей забастовке.
На родине для меня
приготовлен капкан.
Как хорошо,
что малыш из Аммана
тоже рисует
на карте
лицо Палестины
и школьники,
дети ливанского Юга,
рисуют меня:
птица — на левом плече,
а в правой руке —
готовая к бою граната.
А в Ливане сегодня
мелют зерно,
из которого будет
выпечен хлеб
для детей
нашей земли.
На родине для меня
приготовлен капкан.
Мальчик из Газы
рисует кедр —
древо Иерусалима,
где птицы дрожат на ветвях.
Малыш вырастает,
готовится
к первой своей забастовке.
И я
движусь навстречу ему
и несу ему
книги свои,
и старые карандаши,
и фотографию матери
у дома,
где я родился.
Я иду, я иду,
Я иду
к нему — чтоб рассказать,
о чем стонут деревья,
о чем совещаются камни,
о чем возвещает луна,
о чем помнят улицы наши,
о чем
молча кричат осыпи старых траншей...
(Mu'in Tawfiq Bseiso)
Пер. Михаил Курганцев
Иллюстрация: Sliman Mansur. The Occupied Homeland, 1979
Прошлого нет. Есть только сегодняшний день, и в нём, вплотную прижатые и обжигающие, словно внутри колокольчика ландыша, все умершие, которых мы любили.
(Christian Bobin. Carnet du soleil)
В лесу, где время замерло,
Огромный рубят ствол.
Зияющей колонной
Над бездыханной кроной
Пустой дрожит провал.
Кружите, вейтесь, птицы,
Ищите гнезд следы
В воспоминанье стройном
И ропоте беды.
(Jules Supervielle)
Пер. Вадим Козовой
Светлый лес
В золотой, неразбуженной дреме
Встал над шумом души
Как зеленая тишина
Ты скажи,
Разве может быть что-нибудь кроме
Нерушимее что-то
тягучего этого сна
Не боюсь!
Разве я не испытан ветрами
Веселее и жестче
Чем шомпольных сосен
ерши
Эти кроны
Еще заполощут кострами
Солнца, сжатого в фокус
Оптически ясной души
Только б сердцу скрепиться
Пред жарким наплывом печали
Только б сердце не выдать
Пьянящему чувству конца
Я войду в этот лес
Легче
Холодом кованой стали
Он давно меня ждет
Словно с вестью победной
гонца
(Гейдар Джемаль)
Иллюстрация: Иван Шишкин. Вечер в сосновом лесу, 1875
