3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Знаю точно, что вы не видели, как Целан улыбается своему сыну в 1955 году.
Читать полностью…
Добровольцы возвращаются в окопы.
Сталь блестит присыпана землёй.
Значит скоро будет новый бой пехоты
Среди буйства флоры полевой.
Поломались стрелки на панели.
Мир болит как рана у Христа.
И уходят в лютые метели,
Сыновья из крепких рук отца.
Значит не нашлось им места в мире.
Все что было спрятано в архив.
Им б растаять с порохом в эфире,
Быть фрегатом что летит на риф.
Нет любви и нет им утешенья,
Все забыто, продано, мертво.
Есть одно теперь у всех решенье,
Возвращаться в стали решето.
(Никита Нерез)
Иллюстрация: Eric Kennington. Making Soldiers: Over the Top, 1917
ПРОЩАНИЕ
После долгих лет молчания я обращаюсь к тебе
Мой сын. Нет уже больше Вероны.
Я кирпичную пыль растираю пальцами. Это всё, что осталось
От великой любви к нашим родным городам.
Я слышу твой смех в саду. И запах весны безумной
По мокрой листве всё ближе и ближе ко мне,
Ко мне, который не верит никаким спасительным силам
Переживши других и самого себя.
Если бы ты только знал, каково это, когда ночью
Кто-то тебя будит, слышит как бьётся сердце,
И спрашивает: Ну скажи чего ты хочешь ещё
Ненасытное?
Весна, поют соловьи,
Дети смеются в саду, первая звезда
Сияет над пеной ещё не покрытых цветами
Нагорий, и вновь ко мне возвращается лёгкий напев
И я снова молод, как прежде, тогда, в Вероне.
Отбросить. Отбросить всё. Это не то.
Не воскресить того, что было и я не вернусь обратно.
Спите. Джульетта с Ромео на измятых перьях
В изголовье - и я не выну из пепла
Сомкнутые ваши руки. Пусть в опустевших соборах
Бродит кот, посверкивая зрачками на алтарях. Сова
в мёртвой стрельчатой арке пусть выстилает гнездо.
В жаркий белый полдень среди развалин змея
Пусть греется на листьях мать-и-мачехи в тишине
Обвивая сонным кольцом ненужное золото.
Я не вернусь. Я хочу знать, что остаётся
После оставленных молодости и весны,
После отвергнутых влажных карминных губ
Из которых в душную ночь плывут
Жаркие волны.
После отвергнутых песен и аромата вина,
Клятв и жалоб, и бриллиантовой ночи,
И крика чаек, за которым скользит блеск
Чёрного солнца.
Из жизни, из яблока, которое взрезал пламенный нож
Какое зерно сохранится.
Сын мой, поверь, не останется ничего.
Только труд
Только труд для возмужавших.
Борозда судьбы на ладони.
Только труд.
И ничего больше.
1945
(Czesław Miłosz)
Пер. Глеб Ходорковский
Иллюстрация: Italian boy looks out over the river Adige and the bridge della Vittoria which the Germans dynamited, Verona, Italy, 26 April 1945
Что такое душа? Декарт задумался над этим словом, от которого он с легким сомнением хотел избавиться. Ох уж эти философы: если бы им только пришло в голову посмотреть на небо из окна! Кошки в этом вопросе намного опередили нас. Душа рождается в точке встречи нашего небытия со светом, который спасает нас от него.
(Christian Bobin. La grande vie)
Иллюстрация: Willy Ronis. Vincent et le chat, 1955
«Лучшие достижения нашей технологии — это наш провал»
Небольшая цитата из книги Барри Коммонера «Замыкающийся круг: природа, человек и технологии» («The Closing Circle: Nature, Man, and Technology»), созвучная с тем, что мы писали в своих заметках «Нужен ли нам технический прогресс?» и «Вопрос о технике»:
Для большинства людей примером великих достижений современной технологии служит автомобиль. Разграничительной линией между его успехом и провалом являются заводские ворота. Пока автомобиль создается, техника на высоте положения. Однако, как только автомобиль покидает завод и попадает в окружающую среду, он проявляет себя как агент, который делает городской воздух болезнетворным, угнетает организм человека почти токсичными уровнями окиси а углерода и свинца, заносит канцерогенные частички асфальта в легкие, убивает и калечит ежегодно многие тысячи люден. Ценность автомобиля создается технологией, но сводится на нет его несостоятельностью по отношению к внешней среде.Читать полностью…
Загрязнение воздуха — это не только неприятность и угроза здоровью. Это показатель того, что лучшие достижения нашей технологии — автомобиль, реактивный самолет, электростанция, промышленность в целом и даже сам современный город — это наш провал, если говорить о внешней среде.
В своём изначальном состоянии человек, что бы ни утверждала такая ненадёжная наука, как палеонтология, есть человек мистический, человек, связанный с духом и миром. Глубокая истина заключается в том, что романтизм, мистика, любая религия, теософия и истинная философия определяют изначальное внутреннее состояние человека как мистическое. Как животное же изначальное состояние человека мыслится лишь в эпохи, которые характеризуются внутренней слабостью, гипертрофированной рассудочностью и склонностью к саморазрушению.
(Othmar Spann. Gesellschaftsphilosophie)
Вот замечательное изложение аристотелевской дружбы у Данте, в параллель которой он пытается построить свое определение философии («Пир», III, 11), поскольку «философия есть не что иное, как дружба с мудростью». Он начинает с того, что дружба (благодаря которой все люди друзья всем) так же, как философия (любовь к мудрости) представляет собой универсальное человеческое свойство (поразительный антропологический оптимизм, скажут наши современники!). В этом смысле каждого человека можно назвать другом и философом. Но это было бы избыточно. Так что, называя кого-то другом или философом, мы имеем в виду нечто специфическое: некое особое проявление этих свойств, превосходящее природу. Первый признак такого превосхождения – открытый, так сказать, опубликованный характер этой дружбы и взаимная склонность участников (в случае философа это значит, что не только он любит философию, но и она его; Данте ссылается здесь на библейские слова Премудрости: «Люблю любящих меня»). Затем, следуя Аристотелю, Данте отделяет от истинной дружбы (и от истинной философии) все отношения, в которые включена утилитарность. Истинная дружба (и философия) рождается только per onestade (из честности, целомудрия). Интересное качество истинной дружбы и истинной философии состоит в том, что здесь любящий любит в своем предмете «всё без изъятия»: императив цельности, стоящий за классической дружбой. Наконец, «взятая отдельно от души», «в себе самой» «дружба своим сюжетом, материей имеет знание о правильном действии, а своей формой – желание такового (действия)», а философия «сюжетом своим имеет понимание, а формой – почти божественную любовь к уму». Движущей причиной дружбы является добродетель, а философии – истина. «И как цель истинной дружбы составляет благое наслаждение (нежность, восхищение – dilezione), происходящее из совместной жизни согласно верно понятой человечности, то есть, в согласии с разумом, так цель истинной философии состоит в этом превосходнейшем наслаждении, которое не терпит никакого вмешательства извне или недостатка, то есть в истинном счастье, которое достигается созерцанием истины» (Dante. Convivio. Garzanti 1995, p.188. Перевод мой – О.С.).
(Ольга Седакова. Европейская традиция дружбы)
Иллюстрация: Baron Henri de Triqueti. Dante and Virgil, 1861
Животные, облака, тарелки – все они переживают великое столкновение с жизнью. Об этом свидетельствуют их грусть, распад, сколотые края.
(Christian Bobin. L'homme-joie)
Иллюстрация: Bill Henson. Untitled 24.48, 1990-1991
НЕМНОГО О ЛЮБВИ
Нынче ночью с небес твоих глаз
осыпаются звёзды.
их искры собрав,
белоснежную тишь бумаг
мои пальцы засеют.
взойдут слова.
стихи, дрожащие в лихорадке,
стыдятся того,
что желанья мои
их избороздили, вспололи, вспахали,
и вечной жаждой пожаров
сожгли…
да. так всегда любовь начиналась.
и пусть невидим
её конец,
ни о каком я конце не думаю,
мне красиво
вот так, любить.
зачем чёрной мглы, темноты бояться?
в росе алмазной
ночь до краёв.
всё, что от ночи потом останется, –
запах пьянящий
сирени и льнов.
ах, позволь заблудиться, пропасть в тебе!..
никто и следа
моего не найдёт.
горечь вздоха моего влажного
в теле песен
моих заживёт.
ах, позволь мне из двери распахнутой,
дремлющей мне,
в шелках своих снов,
шелестя тихо светлыми крыльями,
перелететь
все ограды миров!
знаешь, мне что от жизни хотелось бы? –
твоею от ног быть
до головы,
если тысячу раз повторится жизнь –
каждый раз ты,
каждый раз ты!..
то, что таится во мне давно, –
море, оно
сокрыто внутри.
прятать мне до каких пор его?..
перед тобой
смелости бы
мне с этой бурей, штормами страшными
душу излить,
я тобой так полна,
что бежать хочу в пустыни и биться там
лбом о камни,
а тело волнам
своё потом бросить голодным, бушующим,
захлебнуться,
я тобой так полна,
что хочу у ног твоих в пыль рассыпаться,
невесомой
скользить по пятам.
да. так моя любовь начинается.
пусть невидим
её конец,
ни о каком я конце не думаю.
мне красиво так.
любить.
(Forough Farrokhzad)
Пер. Юлтан Садыкова
Сколько раз я слышу, как они говорят одни и те же слова, символизирующие весь абсурд, все ничтожество, все невежество их существа. Это слова, которыми говорят о любом материальном удовольствии: «То, что люди берут от этой жизни»… Берут где? Берут куда? Берут зачем? Было бы неправильно выводить их из заблуждения подобными вопросами… Так говорит материалист, потому что любой человек, говорящий так, – это, пусть даже подсознательно, материалист. Что же он хочет взять от жизни и каким способом? Куда он берет свиные отбивные, и красное вино, и случайную подружку? Под какие небеса, в которые не верит? На какую землю, где нас сопровождает одно лишь гниение, которым втайне была вся его жизнь? Не знаю фразы ни более трагичной, ни более полно разоблачающей человечность.
(Fernando Pessoa. Livro do Desassossego)
СОМ
Сом, запутавшийся в травах на мелководье. Нетрудно, изловчившись, поймать его руками. Скользкий, склизкий, он бьётся в моих ладонях, всем своим телом являя негодование. В какой-то момент он выскальзывает, и я вновь шарю руками, путаясь в мокрых травах, пока не ухватываю его прямо под жабры. По тяжести он сравним с семилетним ребёнком, удары его хвоста не болезненны, однако ощутимы. Вот я поймал его и прижимаю к своей груди, слышу удары холодного рыбьего сердца. Рыба то расширяет, то сжимает жабры, её рот раскрывается, принимая форму буквы «О», о которой нам, по правде говоря, мало что известно. Тщетны их трепыхания. Сом не умирает, но засыпает. Страх, которым пронизано его тело, сделает волокна его тканей чуть более жёсткими, печень его расширится и сделается более приятной на вкус. В какой-то момент, быть может, в тот самый, когда закатятся глаза сома, я чётко различаю в своём сознании его имя. Кажется, оно совпадает с моим собственным. Я не думаю больше об этом, иначе у меня отвалится голова. Я беру сома и несу его в дом. Там моя мать как следует его зажарит.
(Марианна Гейде. Бальзамины выжидают)
Иллюстрация: Ono Bakufu. Namazu, 1938
«УЗЫ, КОТОРЫЕ БОЛЬШЕ НЕ СВЯЗАНЫ ЖАДНОСТЬЮ ИЛИ ВЛАСТЬЮ»
— Ваш город Крезо - город, отмеченный историей индустриализации: ощущали ли вы его недостатки с юных лет? Я заметила, что вы поставили ироничную заглавную букву "П" в слове "прогресс"...
— "Прогресс" занял место Бога. Существует абсурдное и нездоровое убеждение, что достаточно продолжать идти своим курсом, чтобы выбраться из него: что, увеличив пятно, мы заставим его исчезнуть! Когда же мы покончим с этой глупой верой в "Прогресс", который решит проблемы "Прогресса"? Как мы можем просить то, что убивает нас, воскресить нас? Во времена моего детства, в 1950-х и 1960-х годах, индустриально-техническая эпопея уже начинала выходить из-под контроля. Я почувствовал, как тяжесть вещей наваливается сама на себя. Именно в противовес этому я и хотел писать.
Не случайно я стараюсь сделать письмо воздушной ветвью, чем-то более легким, чем сама легкость. Потому что я окунулся в атмосферу так называемого "рабочего" города, который в то время был почти фараоновским: я видел египетских рабов, которые стекались на своих велосипедах, в ответ на призыв фабрик. У них была гордость, которую я понимаю, потому что в то время они еще получали признание за эту работу. В обмен им предоставлялась защита - все это очень быстро исчезло. Я познал эту среду через её очень тяжелую поверхность и её трудовую догму - мир, который мешает нам быть... Именно потому, что я люблю людей, я не люблю мир [делающий из них рабов].
Я познал финансовую, гордую, материальную и теллурическую мощь мира. Он имеет свою красоту, как вулкан имеет свои извержения. Но я чувствовал необходимость как можно скорее выбраться оттуда, чтобы встретиться с кем-нибудь, чтобы иметь возможность наполнить свою жизнь песнями о любви шестнадцатого века. И я могу засвидетельствовать, что они верны, в глубокой дружбе между двумя людьми, в узах, которые больше не связаны жадностью или властью, а связаны общим, жизнерадостным и разширенным дыханием.
(Christian Bobin. Entretien avec Marie Chaudey, 28 septembre 2022)
НА ВОКЗАЛЕ
По городу огромному блуждая,
На отдаленный маленький вокзал
Я выбрался. В соседний городок
Людей везут отсюда поезда -
Мужчин, весь день стоявших за прилавком,
Трудившихся в конторах - и теперь
Мечтающих в кругу семьи стряхнуть
На время пыль своих дневных трудов.
Заканчивался знойный летний день.
Уже смеркалось. Месяц молодой,
Прокравшись боком, встал, как запятая,
Как раз меж двух нагруженных вагонов.
На западе вечерний небосклон
Еще бледнел в молочно-желтых красках.
На фоне неба четко выделялись
Громады фабрик, заслонивших свет.
Из труб валил густой, тяжелый дым -
Всходя сначала прямо вверх, затем,
Как будто сломленный, куда-то вправо,
Поддавшись ветру, плыл горизонтально.
В разрывах дыма, словно очаги,
Пылавшие спокойно, не мерцая,
Виднелись клочья синего покрова.
Из города летел далекий ропот,
Такой знакомый с той поры, когда
Мы, немцы, залегли вокруг Парижа,
В котором клокотал пожар Коммуны,
И слушали такой же точно гул.
Мне вспомнился тот день - и, как тогда,
Опять возник на дымных небесах
Сверкающий надраенной латунью
Юпитер - высоко над шумным миром.
И нынче, как тогда: на небесах
Стоял Юпитер - он один из всех
Светил небесных виден был, взиравший
На вечную земную суету.
И, словно бы невольно, про себя
Я прошептал: "Двадцатое столетье".
И стихло все в душе. Последний поезд
Уже стоял готовый, ожидая
Последних утомленных пассажиров.
И железнодорожник в красной шапке
Сигнал к отправке дал, промчавшись мимо,
И все. На небесах стоял Юпитер,
Горели тускло синие огни,
И смутный гул из города летел.
(Detlev von Liliencron)
Пер. Евгений Витковский
Иллюстрация: Tom Roberts. Evening train to Hawthorn, 1889
Предвестие заветных райских кущей:
Затаивая первую звезду,
Душистый остров яблони цветущей,
И я в необитаемом саду.
Единственное в будущем событье
На облаке, подобном кораблю,
Во сне при неожиданном отплытье
Твой свыше голос: Я тебя люблю.
(Владимир Микушевич)
Иллюстрация: Bill Henson. Untitled #1, 2007-2008
Иногда бог для меня — как Сириус: алмазная точка в небе.
Знаю, что есть, знаю, что прекрасен, но так далек, что ни тепла, ни света (свет Сириуса — свет только, для Сириуса: для меня — только указание, что его точка в небе — свет, но мне ничего не освещает). И знаю о Сириусе то только, что знают все: что есть и что точка световая; остальное же, что говорят, что знают астрономы,— спектр, величина, вес и т. д.,— все это лишь домысел и сухой препарат из небесного анатомического театра, т. е. вздор в смысле знание-обладание, знание-питание.
Но иногда — очень редко — Бог — не Сириус, а пламишко двухкопеечной восковой свечки: оно мало, но близко, в душе горит и светит, чувствую, что светит. И тепло от нее. И нуждаюсь в этой свечке, в душе, плачущей теплыми восковыми слезами. И когда она там плачет — все хорошо и все хороши. Но зажигается она не моей рукой. И не зажжешь сам. Зажечь ее так же нельзя, как достать Сириуса.
(Сергей Дурылин. В своём углу: из старых тетрадей / Тетредь IХ, 1927)
Иллюстрация: Pieter Claesz. Still Life with Lighted Candle, 1627
«ЕВРОПЕЙСКИЕ ЦЕННОСТИ БЫЛИ НАЙДЕНЫ И ВОЗРОЖДЕНЫ В ИСЛАМЕ»
Эрен Йешилюрт: Консервативные революционеры в Европе не смогли защитить свои национальные и религиозные ценности. Сегодня Европа превратилась в совершенно другое место.
Абдульбарр Браун: В этом суть проблемы всей консервативной революции. В консервативной революции нет Дина, потому что европейцы отвергли Церковь и все, что с ней связано. Это справедливо, но они могли повернуть только в одном направлении, и это было последнее откровение Мухаммада, мир ему и благословение Аллаха. Конечно, они должны были мыслить радикально иначе. Это означало бы, что все, на чем строилась Европа, было ложным. Это потребовало бы полного отказа от Церкви как института. Конечно, были попытки отказаться от Церкви со стороны различных движений в Европе, но ни одна из них не увенчалась успехом до эпохи Просвещения, и любой историк может увидеть, к чему это привело. Теперь, после того, как мы погрузились в глубины нигилизма, Эрнст Юнгер упоминает о встречном движении в эссе под названием «Смена гештальта: Прогноз на XXI век»: «Следует признать, что эти два столетия представляют собой крошечный отрезок или лишь интерлюдию по сравнению с теми временами, когда божественное почиталось... Высказывание Ницше "Бог мертв" может означать лишь то, что понимание эпохи недостаточно. Более того, автор противоречит сам себе, говоря о "вечном возвращении"». Юнгер указывает, что даже с точки зрения Ницше существует имманентное возвращение. Для нас это будет солнце, восходящее на Западе. Возвращение Божественного на его законное место в культуре западного общества. Шейх Абдулькадыр ас-Суфи проделал огромную работу, чтобы сделать это возможным, в то время как консервативные мыслители были заняты только сохранением Европы и ее ценностей, они не осознавали, что европейские ценности, которые они хотели спасти, были найдены и возрождены в Дине. Я думаю, что Эрнст Юнгер понимал это.
(Abdalbarr Brown. Interview with Eren Yeşilyurt)
Солнце уже склонилось далеко за полдень, на земле запахло гарью, наступила та вечерняя тоска, когда каждому одинокому человеку хотелось идти к другу или просто в поле, чтобы думать и ходить среди утихших трав, успокаивая этим свою нарушенную за день жизнь.
(Андрей Платонов. Чевенгур)
Глина речи в начале была молоком,
медом, воздухом. В луче пылинки висели.
Мир был невесом. Как на карусели
можно было объехать бумажные дали:
Три ключа, Старинную башню, Теснину Дарьяла,
Холмы Грузии; Ласточки шумно сновали
в прорехах вечернего неба. Стояла
вечная осень. Мир был прозрачнобагрян и знаком,
и уютен, как конфета под языком.
Уплотняется мир, усиливается притяженье.
Пыль оседает, скатывается в шарики, вытягивается в паутину.
Дрожат колени от ласточкиного скольженья.
Чтобы сыскать ту башню, надо ее отстроить, размять эту глину,
(наследники бросили дом, чтоб не платить по счетам),
глина затвердевает, отпечаток крыла незнаком;
снег не тает; карусель вращается, но не там,
где растут три пальмы и роза лежит в фонтане.
Конфета теряет вкус - нетающим камешком под языком.
Но мир истончится снова, снова во влажном тумане
мелькнет холодное лезвие ласточкиного крыла;
рассыпется искрами пыльный ком;
На воде в птичьем гаме засвищет бедная флейта твоя,
глупый Тамино, испугавшийся нарисованного дракона;
и ручей побежит, огибая Мельницу. Замерзший пруд
покроют Желтые листья. Глина станет как воздух. Забьют
Три ключа, неясно о чем говоря,
чему-то вторя;
снова осень будет царить всегда, не зная закона
и благодати. И слишком быстро, чтобы это обдумать
растает мир, как конфета под языком.
(Ольга Мартынова)
Чёрное звёздное небо торжественно стояло в раме окна.
Взгляд Плотникова устремился туда, в бездонную черноту. Она словно приблизилась к нему и медленно поплыла, мигая созвездиями.
И тогда возник голос, как бы шёпот, бормотание:
– Для чего, брат, проживаешь ты на этом свете? А? Какая в тебе есть надобность для всеобщего смысла? Вон трава или всякий цвет – сгниёт, да вновь восстанет радовать глаз или пчелу. А ты? Кто ж ты есть в кругообращении времён? Нужная деталька мировой справедливости? Или так – случайность, вопрос, сомнение?..
(Павел Финн, Константин Лопушанский. Воспоминание о Плотникове Игнате)
Мне роднее, чем небо, эта звезда, сверкающая
в перегонном кубе лета, над деревьями
и рыжей пшеницей, над пожаром озер.
Отсюда я вижу ее, мерцающую
медузу, каплю белой крови, зеницу.
В конце концов, уже полусонный, я закрываю
балкон: огонек падающего окурка,
крыло оконной рамы.
(Jacek Gutorow)
Пер. Игорь Белов
Иллюстрация: Cleora Clark Wheeler. Evening, 1922
ЗАГОВОР
Соберу свою скорбь, соберу
и оставлю в степи на ветру
зарастать горицветом и маком,
как природа, не смея жалеть,
оставляет избытки на снедь
муравьям, саранче и собакам.
От прижизненной мелкой беды,
послевкусия грязной воды,
человеческих бреда и смрада
исцелит придорожный бурьян,
а от чёрных космических ран
исцеления смертным не надо.
(Катерина Канаки)
В ОКЕАНЕ, РЯДОМ С ВЕЧНОСТЬЮ
О, насколько же грустная
и глубокая старость
поднимается постепенно
с океанского тёмного дна,
незаметно обросшего всюду
и ракушками, и черепами,
и крестами трагедий,
которых давно уже в памяти нет,
неизменно бросая в озноб
оживлённые зеркальца зародившихся волн,
заставляя растерянно вздрогнуть
тело судна, ещё молодое,
и едва прикасаясь
к светлым лицам матросов.
О, как медленно время течёт,
словно тихий туман
сквозь неплотную щёлку сомкнувшихся век
небосвода и смутной воды,
оставляя едва различаемый след –
будто тянет звенящую цепь
из заветных имён,
полированную на любом
из земных континентов
и хранящую благословение множества рук,
убедить надеясь в последний раз,
что оно, и только оно, –
уходящее время –
ближе всех, если вдуматься, к вечности.
(Vytautas Brencius)
Пер. Владимир Алейников
Не счесть в стране лесов, полей и рек.
Там песне рыб подсвистывает рак.
Я только на безлюдье — человек,
а так — никто, и звать меня — никак.
(Борис Херсонский)
Я с рождения вытолкнута из круга людей, общества. За мной нет живой стены, — есть скала: Судьба. Живу, созерцая свою жизнь — всю жизнь — Жизнь! — У меня нет возраста и нет лица. Может быть — я — сама Жизнь. Я не боюсь старости, не боюсь быть смешной, не боюсь нищеты — вражды — злословия. Я, под моей веселой, огненной оболочкой — камень, т. е. неуязвима. — Вот только Аля. Сережа. — Пусть я завтра проснусь с седой головой и морщинами — что ж! — я буду творить свою Старость — меня все равно так мало любили!
(Марина Цветаева. Из письма к Вере Звягинцевой и Александру Ерофееву / февраль 1920)
Приморский дом, где ты жила,
Крыльцо в траве густой,
Бездушье затхлого тепла
И пустоты отстой.
Бездушье высохшей травы…
И вышел я в покой
Голубизны и синевы
Небесной и морской.
И с болью я увидел дни,
Мгновенья и года,
Как буря пыльная, они
Бегут за мной всегда.
Светясь, идут за мной, как пыль,
На Запад и Восток,
Как оседающая пыль
Бесчисленных дорог.
(Михаил Синельников)
Иллюстрация: Andrew Wyeth. Her Room, 1963
MOESTA ET ERRABUNDA*
Скажи, душа твоя стремится ли, Агата,
Порою вырваться из тины городской
В то море светлое, где солнце без заката
Льет чистые лучи с лазури голубой?
Скажи, душа твоя стремится ли, Агата?
Укрой, спаси ты нас, далекий океан!
Твои немолчные под небом песнопенья
И ветра шумного чарующий орган,
Быть может, нам дадут отраду усыпленья...
Укрой, спаси ты нас, далекий океан!
О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!
Здесь лужа темная... Я в даль хочу, туда!
От горестей и мук, не правда ли, Агата,
Как сладко в тот приют умчаться навсегда..
О, дайте мне вагон иль палубу фрегата!
Зачем в такой дали блестят долины рая,
Где вечная любовь и вечный аромат,
Где можно все и всех любить, не разбирая,
Где дни блаженные невидимо летят?
Зачем в такой дали блестят долины рая?
Но рай безгорестный младенческих утех,
Где песни и цветы, забавы, игры, ласки,
Открытая душа, всегда веселый смех
И вера чистая в несбыточные сказки, -
- Но рай безгорестный младенческих утех,
Эдем невинности, с крылатыми мечтами,
Неужто он от нас за тридевять земель,
И мы не призовем его к себе слезами,
Ничем не оживим умолкшую свирель? -
Эдем невинности, с крылатыми мечтами?
(Charles Baudelaire)
Пер. Сергей Андреевский
* Грустные и неприкаянные [мысли] (лат.)
Иллюстрация: Louis Janmot. Poème de l'âme: L'Idéal., 1835
СЕМЕНА
В простую суть любви
время заносит семена иного.
Семя вечности, прорастающей меж двоих,
прорастающей и погибающей – снова и снова.
Если взглянуть с высоты,
увидишь шевеленье злаков в полях,
поклоны дыма меняющемуся ветру,
земную гарь на белеющих тополях
болящий дух, бесплодную скорбь Деметры.
Поэтому не смотри.
Земли нет, но время еще осталось,
несет в горсти Господню любовь,
засеивает нас вечностью.
Но и время одолевает усталость.
Что ж, возьму посох и снова в путь.
Надежд всегда на одну больше, чем разочарований.
Быть может, на этот раз сумеем свернуть
не шею нашей любви,
а просто – на путь познаний.
С тех пор, как Адам узнал себя в Еве,
никто не ждет,
прорастет ли зерно, посеянное меж ними.
Но сеятель не спешит.
Так медленно под дождем
ползет улитка,
чей дом никто не отнимет.
Но мы покончим с этим,
возвратимся в сад,
где плоды учили: меня не трогай!
Человек устроил весь этот ад,
человеку
и населить его Богом.
(Арье Ротман)
«НЕ ОТСУТСТВИЕ СОВЕСТИ УДИВИТЕЛЬНО, А ТО, ЧТО ОНА ЕСТЬ»
Философия начинается с удивления, и это есть настоящее удивление не тому, что чего-то нет — нет справедливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и так далее, — не этому удивляется философ. Философ удивляется тому, что вообще что-то есть. Вот удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то совесть. Не отсутствие совести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть; не отсутствие морали удивительно, а то, что она всё-таки есть. Удивительно то, что есть нечто — под которым понимается порядок, нечто упорядоченное, — а ведь должен был быть хаос. Какое бы ни было основание — сверхъестественное, вневременно́е, божественное <...> — мы символом зафиксировали факт принадлежности себя (в той мере, в какой мы люди) к вневременно́му и божественному.
Посмотрите, как устроен мир: вот есть островки космоса, а человек воюет, предает, убивает, умирает. Это бессмысленно, человек не может собрать свою жизнь, вообще не понимает ничего, он варвар, он одичал. Это хаос. Удивительно, что что-то есть, ведь вообще ничего не должно было бы быть, потому что человек есть человек. Природа! Древние люди так и смотрели. Вот откуда начинается мысль. В мифе нечто само собой разумелось и делалось через формальные знаковые механизмы культуры. Проследить, каким образом сама мысль о том, что это так, стала орудием теории и философствования, очень трудно, — трудно не только потому, что никто не может этого выполнить. Даже если я попытался бы это выполнить, мне пришлось бы прибегнуть к очень сложному рассуждению, которое невозможно было бы удержать на слух. Поэтому я оставлю этот порыв в стороне и беру просто факт, датируя: философия, или мысль, появляется с задавания одного вопроса — почему, собственно, есть нечто, а не ничто? Удивительно, повторяю, не то, что люди бессовестны — так должно быть, а то, что есть совесть.
Это и есть первый основной и последний вопрос философии. Все остальное организуется вокруг него. Теперь мы должны понимать, что, говоря о философии, мы имеем дело с тем фактом, что философия, мысль, работа мысли оказывается способом самосозидания человека как человека. Это одно из орудий самоконструирования человеческого существа в его личностном виде.
(Мераб Мамардашвили. Введение в философию)
Почему любовь богаче всех других человеческих возможностей и сладостным бременем ложиться на охваченных ею? Потому что мы сами превращаемся в то, что мы любим, оставаясь самими собой. И тогда мы хотели бы отблагодарить возлюбленного, но не в состоянии найти что-либо достойное его.
Мы может отблагодарить только самими собой. Любовь превращает благодарность в верность нам самим и в безусловную веру в другого. Таким образом, любовь постоянно углубляет свою сокровенную тайну.
(Martin Heidegger. Аus dem Brief an Hannah Arendt / 21.02.1925)
Неба синь – мне гробовая крышка:
серо-чёрный, как из шлака, гроб
заключил и душу, как в кубышку,
так и надо – без надежды чтоб.
Лопнула струна. Довольно мучить,
не стерпеть мне больше. Твой уход
наставляет, тянет, просит, учит:
можешь сгинуть – сгинь. Пусть пропадёт
всё непрожитое. Обрученье
напоследок примешь, как завет,
рожь на камне не взрастёт, о нет,
и не знает дуб сухой цветенья.
(Василь Стус)
Пер. Марлена Рахлина
Иллюстрация: Michael Hummel