3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
Любые положения, которые мы принимаем в потоке вещей, в следующую же минуту оказываются изменены; они невозможны, как для тонущего статуарная поза. И вместе с тем каждый же миг нас подстерегает и заманивает покой — уже покой смерти. Он благообразен и обещает мне ровное, ожидаемое отношение людей. «Ты не сделал… ты виноват… ты ошибся…» Делай что‑нибудь, не делай, результат будет тот же. Ты суммируешь все твои мыслимые ситуации в мире и получаешь одно: мир тебя вытесняет, ты умираешь.
(Владимир Бибихин. Отдельные записи и отрывки из дневников / 16-20.4.1979)
Преумножая поводы тревог,
Прикладывая мерную линейку,
Терзаясь,
Ищешь
Узкую лазейку,
Предлог
Поверить, что сигнальные огни,
Перемещаясь чередой в потемках,
Нащупают тебя рукою ломкой.
Шагни.
(Сергей Слепухин)
БОГ, ДУША, СОВЕСТЬ
Брехня, что душу не знаете! А что, у вас душа в пятки не уходила? душа у вас никогда не радуется? Будто это китайское, а не индоевропейское слово. Сами скажете о ком-нибудь: душевный человек. Разве не знаете, что это такое? Люди прекрасно знают, что такое душа, но делают вид, что души нету. И даже в учебниках запрещено употреблять слово душа.
Или, может быть, ты не знаешь, что такое Бог? Прекрасно знаешь. Безбожники, думаешь, не знают, что такое Бог? Прекрасно знают. А кого же они отвергают? Вот я скажу, как говорит Щерба, «глокая кудра». А что такое глокая кудра? Раз ты так спрашиваешь, ты же вроде бы должен уметь определить, что это такое. Но нет, определение дать нельзя. А всё понятно! Ты знаешь этот его пример — что можно не знать предложения и понимать каждое слово. Если ты не знаешь, что такое душа, ты врешь. Если не знаешь, что такое Бог, ты врешь. Почитай Канта. У него определено, что Бог есть принцип единства мировой истории.
Ты, может быть, и мир не знаешь что такое? Ведь если ты не знаешь, что такое душа, ты не знаешь и что такое мир! Солнце не мир, а часть мира. Земля не мир, а часть мира. Все знают и употребляют это слово, мир, но определить не могут и преспокойно остаются на почве интуиции.
Может быть, ты не знаешь, что такое бессмертие души? Опять врешь. Уже самое предложение я умру показывает, что я и смерть разные вещи. С тем же успехом я могу сказать, что не знаю что такое материя. Лампа входит в материальный мир, но она не есть материя. А мои ботинки? Они материальны, но не есть сама материя. А что такое материя? Все знают, а определить не могут. Разве что вот только идеалисты знают, что такое материя, точнее. У материалистов материя это нечто волшебное. Идеалисты понимают ее более позитивно.
Так что все эти понятия, Бог, душа, мир, прекрасно известны до всякого определения. Интуитивно понятно, как, если палец разрежешь, будет больно.
Словом, брехня вокруг сплошная. Не знают, что такое душа… А если я ему скажу, что он бездушное существо, он обидится. Да и обижаться нечего, права не имеешь! Если я скажу, что ты круглый квадрат, то и обижаться нечего. А скажу ты бездушный, бессовестный — обидишься. Опять же совесть… Простите, всякий материализм хватается за совесть. А определение дать? Трудно определить.
На бессовестный ты обидишься. Да чего тебе обижаться, раз всё это ничего не значит? Нет, мы на самом деле ценим и знаем, что такое душа. И нам обидно, если нас называют бездушными. Почему? Потому что это великие понятия, которые мы интуитивно очень высоко ставим. Бездушный всё равно что дурак. Знаешь, что такое дурак? Так и знаешь, что такое бездушный.
Я обижаюсь на бессовестный, потому что совесть для меня очень важная вещь. Я могу грешить против совести, но сказать, что мира нет, души нет, совести нет, — это глупость, которая, как мне кажется, везде в Европе изживается и только царствует в Советском Союзе. Бог, душа, эти слова здесь нельзя употреблять. Разве еще совесть как-то можно определить. Но мир определить не могут. Для этого надо думать, быть философски подкованным человеком.
А вот еще случай, если человек не понимает, что такое Бог, потому что безрассудные родители не употребляли слово Бог. Казуистика такая: станет взрослый, сам решит, что такое Бог. Это казуистика! Если ты в детстве не узнал, что такое красный цвет, то и в восемнадцать лет не узнаешь. Дети не понимают слова Бог? Вранье. Играют же дети в королей, принцев, говорят: я принцесса, слуга, паж. Так почему же они слова Бог не понимают, когда говорят, что Бог накажет? «Не бери чужого, а то Бог накажет».
Правда, мало ли идиотов. Есть и религиозный идиотизм. Человеку просто не разъяснили вовремя. Ну, допустим, он не знает, что такое Бог. Я не знаю интегрального исчисления. Это не значит, что нет интегрального исчисления. Я ведь знаю, что такое одна миллионная часть. Тогда должен верить и в интегральное исчисление.
(Алексей Лосев. Разговор, записанный Владимиром Бибихиным / 16.1.1972)
Говорят, есть на востоке зверь крупнее иных зверей,
По нему англичане палили из батарей,
Говорят, он ходил в ночи́ вокруг лагерей,
Звал солдат голосами их матерей,
И они уходили в ночь,
Сам полковник Моран стрелял по нему с руки,
Снаряжал капканы и шёлковые силки,
Караулил в палатке, стиснувши кулаки,
Сыпал порох на полку, взводил курки,
И ничем не сумел помочь.
Говорят, что полковник после сошёл с ума,
Толковал, мол, в Лондоне вечно царит зима,
На востоке, мол, свет, а тут, мол, сплошная тьма
И нищает великий дух.
Говорят, он плакал, взыскуя молочных рек,
Он бродил, не в силах сомкнуть воспалённых век,
А потом прирезал несколько человек,
В основном – припортовых шлюх.
Говорят, его искали, но не нашли:
Он ушёл во мрак, исчез в голубой дали –
Там в порту скрипят торговые корабли,
Чайные клипера.
Там на тёмном дне морской анемон поник,
Так у каждой рыбы крепкий спинной плавник
И по три пера.
Говорят, на востоке тот зверь до сих пор живёт,
Он свистит в норе и скачет ночной тропой.
Говорят, он тревожит поверхность молочных вод,
И ломает хребты паломникам, бредущим на водопой. <...>
Говорят, что этого зверя убить нельзя,
Что сойдёт с ума глядевший ему в глаза,
Говорят ещё, он ходит на двух ногах...
(Мария Галина. Восток)
Иллюстрация: Francisco Goya. Los disparates Νο. 2: Disparate de miedo, 1819 (1st edition, Madrid, Real Academia de Bellas Artes de San Fernando, 1864)
«ПРОСТРАНСТВО ВЗАИМО-ДЕЙСТВИЯ»
Коген пишет: «Свершение не идентично действию, но действие само и есть свершение. Внутреннее хоть и не превращается благодаря действию во внешнее, но должно в него перейти» (Cohen, 1981, 177). Для того, чтобы понять содержание этой цитаты, следует учитывать, что в практическом действии завершается и выявляется, достигая своей кульминации, воля человека. Причем реализуя некое идеальное намерение, действие становится его материальным воплощением. Представление практического действия как процесса и одновременно как результата перехода внутреннего во внешнее составляет особенность этической теории Когена, поскольку тем самым полагается, что именно действие есть то, что конституирует сферу межличностных отношений. Действительно, в его работе встречаются высказывания о том, что социальное бытие — это «бытие действия» (das Sein der Handlung), «бытие, которое возникает единственно благодаря действию» (das Sein, welches erst in der Handlung zur Erstehung kommt) (Cohen, 1981, 187). Социальная сфера оказывается, таким образом, пространством взаимо-действия людей друг с другом, динамическим пространством их интеракции.
Если это так, то и объектом моральных суждений должны быть исключительно действия. Эта, на первый взгляд, вполне логичная позиция на самом деле ставит перед этической дилеммой, которую можно охарактеризовать как аристотелевско-кантовскую. Аристотель писал в «Никомаховой этике», что о человеке можно судить только по его деятельности — если кто-то, например, проспит всю свою жизнь, то о нем ничего сказать нельзя: даже если он видел самые благородные сны, это еще не значит, что он является хорошим человеком. Кант, напротив, считал, что оценивать следует не сам поступок, а мотивы, принципы, которые двигали человеком в момент его совершения. Например, можно быть благотворителем, руководствуясь не соображениями справедливости или чувством жалости, а расплачиваясь за собственные проступки или рассчитывая на налоговые льготы. Решение этой дилеммы Когеном можно представить в следующем виде: действие является единственным объектом моральных суждений, поскольку предполагается, что оно есть проявление свободной воли человека, а воля, в свою очередь, в отличие от чувственных желаний, всегда связана с разумом, что обусловливает рациональный характер действия, и стало быть, действующий несет ответственность за него.
Предлагаемый Когеном выход из данной дилеммы основывается, таким образом, на совмещении аристотелевского и кантовского подходов за счет допущения тождества между формой действия и его содержанием. Разумеется, это идеалистическое решение, но как всякий идеализм оно несет в себе нечто положительное. В данном случае — это понятие об идеальном действии, которое не только осуществляется благодаря совместным усилиям «чистой» воли и «чистого» мышления человека, но и создает самого человека в нормативном смысле. Коген пишет: «Человек становится человеком благодаря действию, постольку, поскольку он способен к нему» (Der Mensch wird zum Menschen durch die Handlung, sofern er derselben fähig ist) (Cohen, 1981, 168). Итак, способность к действию, в котором гармонично сочетаются разум и воля, предстает как идеальная шкала для нравственной оценки человека общественного. Вопрос только в том, как применять этот критерий на практике. Возможно, что семантическое поле «чистый» (в когеновском смысле), «честный» и «честь» намечает точки пересечения реального и идеального, социальной онтологии и нравственности. Определить, пересеклись ли эти горизонты, можно только на основе саморефлексии, внутреннего диалога человека с самим собой.
(Майя Соболева. Феноменология политического действия)
Иллюстрация: Bruno Barbey. Worker and student demonstration from Republique to Denfert-Rochereau (about 1,000,000 demonstrators). 11th arrondissement, Paris, France, may 13, 1968
я вижу небесную карту
на сердце твоем – похоже
такие же меридианы
широты и звезды тоже
и стрелы кентавров как брови
и крылья галактик как руки...
и ночь – средневековье
в храме готических звуков
и ты в ней алхимик и дервиш
несешь философский камень
сердце зернами веры
из праха соделать в пламень
(Софья Игла)
КНИЖНЫЙ ШКАФ
Прощай, старый друг! Мы должны расстаться. Я отправляюсь в дальний путь, а ты не можешь последовать за мной.
Забуду ли я тебя? Никогда! Это означало бы забыть самого себя: ведь моя жизнь всегда была связана с твоею...
Там, внизу, стояли сказки Андерсена и братьев Гримм, которые нам читала бабушка. С тех пор я — «стойкий оловянный солдатик» и сохраняю «невозмутимое выражение лица»; даже теперь, когда я должен попасть в «летающий сундук». С тех пор и я мечтаю о «верном Иоганне».
Позднее появилась история. О, эти часы, когда мне разрешалось читать отцу вслух Плутарха и Светония и когда мне впервые повстречались герои древности! Я брал их с двух верхних полок; и когда я вспоминаю о них, я и сейчас смотрю наверх, туда, где они стояли. Я хотел жить, как Аристид, умереть, как Сократ. И думал при этом постоянно о моем собственном Отечестве. Моим первым героем стал тогда Вильгельм Оранский, Фридрих Великий — вторым...
А здесь, на средних полках, стояли философы. Каким блаженством наполнял меня Лейбниц и его прекрасная мечта о «самом лучшем из миров». Таков ли он в действительности? Как я воздавал вместе с Кантом его прекрасную молитву долгу: «Долг, ты возвышенное, великое имя!» и совсем по-детски часто чуял, что непостижимая «вещь в себе» таится там, в темной глубине полок.
Так ты стал для меня хранителем моего детского духовного очага; так ты, старый друг, принадлежал к моим пенатам! С какою добротою и щедростью ты предлагал каждому свои сокровища; как завлекающе щелкал твой замок; как тихо и таинственно скрипели твои дверцы, когда их открывали; с каким терпением ты часто оставался открытым весь день и с какою скромностью и достоинством ты стоял, закрытый, погруженный в раздумье, пока никто не домогался тебя! Эта благородная непритязательность, эта простая и изысканная сущность внутренне такого богатейшего создания! Как часто я говорил о тебе моим детям, о твоем загадочном, значительном молчании, о твоей скромной мудрости!..
И вот все кончено. Мы должны расстаться.
В последний час моей жизни я по-прежнему буду точно знать, где стоял мой Гете. Ведь это его голос я и сейчас все еще слышу: «Можешь ли ты сказать мне, отчего это нежные души страдают всегда одиноко, безгласно?» Но в час прощания — особенно?! А также, где стоял мой Эйхендорф. Он еще шепчет мне в последнее мгновенье: «Вещи спят и ждут лишь зова, в каждой — песня взаперти». Мне хочется думать, мой верный мечтательный хранитель, что я правильно расслышал твою безмолвную песню!
Но вот я снова — «стойкий оловянный солдатик» и «летающий сундук» ждет меня. Я отправляюсь в дальний путь, а ты не можешь последовать за мной.
Прощай! Прощай навсегда!
(Иван Ильин. Я вглядываюсь в жизнь)
Иллюстрация: Библиотека колумбийского писателя и мыслителя-эссеиста – Николаса Гомеса Давилы, насчитывавшая свыше 30-ти тысяч томов.
Нередко мне чудится, что ты ещё жива, просто превратилась в крылатую химеру на крыше дома, молодую кошку из Старого города или юркую ящерицу, мелькающую летом на берегу Вилейки. А порой кажется, что ты следишь за мной, идёшь следом, но стоит мне обернуться - тут же исчезаешь... кажется, вот-вот догонишь, я слышу даже твоё дыхание, шаги, смех, ты поравняешься со мной, и мы свернём в какой-нибудь двор или подворотню покурить... но нет - я резко оборачиваюсь и вижу всего лишь чужое удивлённое лицо: что с вами?
(Jurgis Kunčinas. Tūla)
Не вижу былого
достойных мужей.
Не вижу в грядущем
наследников им;
Постиг я безбрежность
небес и земли,
Скорблю одиноко,
и слезы текут.
(Chén Zĭ'áng)
Пер. Владимир Рогов
Какой бы укоренившейся ни была наша жизнь, затерянная на иссушенных ветром высотах, она никогда не бывает так близка, как в горстке любимых лиц, как в этих мыслях, обращенных к ним, в этом дыхании от них к нам, от нас к ним.
(Christian Bobin. L'inespérée)
Иллюстрация: Celine Song. Past Lives, 2023
Самое главное в жизни, все загадки её – хотите, я высыплю вам сейчас?
Не гонитесь за призрачным – за имуществом, за званиями: это наживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь.
Живите с ровным превосходством над жизнью – не пугайтесь беды и не томитесь по счастью. Все равно ведь и горького не до веку и сладкого не дополна.
Довольно с вас, если вы не замерзаете и если жажда и голод не рвут вам когтями внутренностей... Если у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сгибаются обе руки, видят оба глаза и слышат оба уха – кому вам еще завидовать? Зависть к другим больше всего съедает нас же.
Протрите глаза, омойте сердце и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Не обижайте их, не браните. Ни с кем из них не расставайтесь в ссоре. Ведь вы же не знаете, может быть, это ваш последний поступок и таким вы останетесь в их памяти.
(Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ)
Обладать властью — <...> значит иметь дело с людьми. И я, пожалуй, предпочту смиренный удел, который позволит мне пребывать в уединении. «Я не стану жить в волчьей стае, даже ради того, чтобы быть вожаком», — говорит Манфред. Даже тот, кто стремится помыкать себе подобными, оказывает им непомерную честь. (И вовсе не обязательно претерпеть обиду от человечества, чтобы возненавидеть его до такой степени). Окружающий мир слишком глуп, трофеи, которые он нам сулит, слишком жалки, правила в современном обществе слишком удобны, — мы нигде не встречаем трудностей. Я презираю самую возможность управлять людьми, хоть силой, хоть подкупом. Не брать свое, когда оно само идет в руки, — это выбор, достойный мужчины. Презрение — более благородное чувство, чем желание.
(Henry de Montherlant. Aux Fontaines du desir)
УТИЛИТАРНАЯ ВЕРА ОБЫВАТЕЛЯ
Один из отцов прагматизма, У. Джеймс пришел к замечательному выводу: “оковы” вовсе не надо разбивать, их нужно утилизировать, сделать предметами домашнего обихода. Например, такая универсалия как Бог - очень даже полезная вещь для восстановления душевного равновесия. “Субъективная полезность” религии так велика (состояние веры придает человеку могучий жизненный импульс, служит его душевному равновесию, спасает от отчаяния и т.п.), что никакая критика, в том числе научная, не может поколебать религию в культуре. Но если душевное равновесие восстановлено, веру можно спрятать в чулан внутреннего мира. Это очень удобно, ибо ни вера, ни безверие не ведут к трагедии[1].
Прагматизм как бы воскрешает умершего (убитого) Бога, но перемещает его из оснований на периферию сознательной жизни “Я”. Такой Бог сообщает “Я” устойчивость, гарантирует душевный комфорт, а в критические моменты – стабилизирует психику, сохраняя ее от саморазрушения. Но когда в нем нет острой надобности, он благоразумно молчит[2]. Вера - исключительно интимное и потому непередаваемое переживание человека; она удаляется в глубины психики, где и встречается с подсознательными влечениями, зовущими к наслаждениям (в том числе с наслаждением покоя), соединяясь с ними, образуя нечто “срединное”, противоречивое лишь для бесстрастного Разума, но зато удобное и понятное для нерефлектирующей мудрости обывателя[3].
(Владимир Порус. Вырождение трагедии)
[1] См.: Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М., “Наука”, 1993.
[2] Р. Рорти говорит о сходстве между идеями Ницше и Джеймса (см.: Философия без оснований. Беседы Михаила Рыклина с Ричардом Рорти // Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. М., “Традиция”, 1997. С.132). Не знаю, что имеет в виду сам Рорти, но, по-моему, он во всяком случае прав: “смерть Бога”, провозглашенная Заратустрой, и превращение Бога в утилитарный предмет, объявленное американским прагматистом, - события вполне равнопорядковые; я бы даже сказал, что второе из них – убийство более хладнокровное. Заратустра возвещает о чем-то громадном, поразительном, судьбоносном, Джеймс помещает веру в Бога в ряд “многообразного опыта”, масштаб которого вполне соразмерен повседневному бытованию человеческой малости.
[3] “Христианство, которое раскошеливается на медный грош “благотворительности”, язычество, которое кончается любовью к собственной “мордашке”, очень легко соединить в благоразумной и безопасной середине, в “комфортабельном” служении Богу и Мамону вместе” (Мережковский Д. С. Гоголь и черт // Мережковский Д. С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М., 1991. С. 234).
Дверь в человека – это лицо. Встретиться лицом к лицу, с глазу на глаз, один на один. В концентрационных лагерях нацисты запрещали заключённым смотреть им в глаза под страхом немедленной смерти. Тот, чьё лицо я больше не принимаю – а чтобы принимать его, мне необходимо очистить своё собственное лицо от всякой силы (matière de puissance), – я лишаю его человечности и сам лишаюсь её.
(Christian Bobin. L'homme qui marche)
Иллюстрация: Roger Munier. René Char et Martin Heidegger, 1968
«СМЕРТЬ В НАШЕЙ КУЛЬТУРЕ ПРЕВРАТИЛАСЬ В НЕВРОЗ»
Лишенная смысла, потерявшая значение события, придающего смысл жизни, смерть в нашей культуре превратилась в невроз, болезнь, требующую лечения. Несмотря на приукрашивание ее похоронной индустрией, несмотря на «гуманизацию» ее апостолами всего «естественного» и «натурального», смерть сохраняет свое присутствие в мире, но именно как невроз. И именно благодаря этой болезненной тревоге никогда не пустуют кабинеты психологов, психоаналитиков всех мастей и направлений, именно эта тревога (хотя никогда и не называемая прямо) лежит в основе бесконечных терапевтических бесед о социальной адаптации (adjustment), идентичности, самореализации и т. п. Ибо на глубине, под кажущимися непробиваемыми и научными защитными механизмами, выстроенными секуляризмом, человек знает, что если смерть не имеет смысла, то не имеет смысла и жизнь, и не только сама жизнь, но и ничто в этой жизни. Отсюда скрытое отчаяние и агрессия, утопизм, разврат и в конечном итоге глупость, которые и есть истинный фон, темное подсознание нашей на вид счастливой и рациональной секуляристской культуры.
(Александр Шмеман. Литургия смерти и современная культура)
Иллюстрация: Unknown author. Death and the Maiden, 1570
О, тишина какая!
Крона древесная над почвенной водою распростерта
Там зыблющиеся моря, непроницаемые миги
глубже чем время. Их глубь
сквозит во взглядах
Дороги, города, дома – все отражается
в глубокой тишине, все тонет в ней
и исчезает, о, тишина какая, какая
тишина бушует в человеке,
сердцевине этого мира
(Stein Mehren)
Пер. Алексей Парин
Будущего не существует в детстве. Его не существует в детстве так же, как во сне или в любви. В жизни нет ни будущего, ни прошлого. Есть только настоящее, только вечное кровоточение настоящего.
(Christian Bobin. La part manquante)
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Свет, словно сон, невесомый,
С детства знакомая ласка света,
Прикосновение нежных красок
К чистым формам предметов.
Очарованье равнины —
Простертой к небу ладони,
И лимонное дерево над ручьем —
Тяжесть плода над водою.
Стена, где цветок повилики
Раскрывается под вечер среди веток
И куда к гнезду возвращается
Ласточка каждое лето.
Воды-кормилицы бормотанье —
В тишине беззвучная музыка,
Мечты, еще не разбитые жизнью,
И чистой страницей — будущее.
Все это, временем унесенное,
Во мне оживает безжалостно
И в сердце мое вонзает
Воспоминаний кинжалы.
Молодые корни — кому их вырвать?
Первая любовь — кто совладает с нею?
Мечты о тебе — кто их развеет?
Земля моя, чем дальше ты, тем роднее.
(Luis Cernuda)
Пер. Морис Ваксмахер
Змеиной тропой мы проходили через красные иероглифы ланцетных гадюк и поднимались по ступеням скальной лестницы, которые на свету ярко сверкали. С самого высокого гребня утёсов, который в полдень ослепительно лучился вдаль, мы долго смотрели на страну, и наши взоры старались разглядеть своё благо в каждой складке, в каждой меже. Тогда у нас точно пелена с глаз спадала, и мы понимали, как живут вещи в стихотворениях, в сиянии своей несокрушимости.
И нас радостно охватывало знание того, что уничтожение не находит приюта в элементах и что обман его клубится на поверхности подобно туманным картинам, которым не устоять перед солнцем. И мы догадывались: если мы жили в тех кельях, которые неразрушимы, то из каждой фазы уничтожения мы, как через открытые ворота, как бы переходим из одной праздничной комнаты в ещё более сияющую.
(Ernst Jünger. Auf den Marmorklippen)
ЗЕМЛЯ ЕСМЬ
Мечтать о небесном царстве
Не надо душе моей,
Вон жаворонок трепещет -
Его крыло мне милей,
След вальдшнепа на пригорке,
И солнечный луч в траве -
Всё, всё, что звенит и блещет
И радуется земле.
Найду ль в неизвестном небе
Замену земных отрад?
Земля пробудила к жизни,
Земля возвратит назад,
В тот угол любимой персти,
Где отдых узнаю я.
Траве и светлой былинке -
Родная душа моя.
Душа - родная пылинке
На крылышках мотылька,
Росе прозрачной и чистой
В раскрытой чаше цветка.
Мечусь я с мятежным ветром,
С печальной птицей кричу.
Земля я, я - персть земная,
И в персть отойти хочу.
(Jacob August Tegengren)
Пер. Александр Блок
Иллюстрация: Erik Hägglund. Jacob Tegengren vid en forngrav i Lågpelt, början av 1950-talet
Я знаю, что будет, и своим произволом мешаю обнищанию сущего, и не желаю слушать твердящих мне о благодати естественных склонностей. Естественные склонности питают лужи ледниковой водой, истирают скалы в песок, разбивают бегущую к морю реку на сотни разбредающихся ручейков. Естественные склонности ведут к разделению власти и уравниванию людей. Но веду я, и я выбираю. Перед моими глазами кедр, торжествующий над бегом времени. Время должно было обратить его в прах, но вопреки силе, гнущей ствол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я — жизнь, я упорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакают о несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Иллюстрация: Unknown author. Great Chestnut Tree of Mount Etna, Hundred Horses, 1877
Утром холодным, в дальней дали́,
бог знает на забытом каком перегоне,
ища бог весть какой забытый перрон –
о, сколько мальчишеских грёз возвратил мне
перестуком колес – тем наивным, вагонным –
ревя свое "прорвусь-догоню-ю-ю", поезд!
(Nicolas Guillen)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Hans Baluschek. Anfahrender Schnellzug, 1909
Как пусто в небе! Маленькая птица
летает там, худа и остролица,
по мере сил сжимая хищный рот.
И раздается только слабый шорох,
покуда звери отдыхают в норах,
в пустотах кристаллических пород.
Два времени на стыках костной ткани
сочленены пустыми позвонками,
суставами несбывшихся надежд,
и в муке их, в их сочетанье тесном,
в страданье обнаженном и телесном -
отсутствие покровов и одежд.
Я слышу звон имен и пустословий,
сердечный сбой на стыке двух любовей,
подъем волны, ее внезапный спад...
Я вижу - воздух, жизнью шелестящий,
среди воды бесцветной и блестящей
в пространстве образует водопад.
О, я еще убогим зреньем вижу
травы охапку, каменную нишу,
где двое нищих обнялись и спят,
друг с другом насмерть слитые любовью,
прозрачной лимфой, семенем и кровью,
в устах лелея слов летучий яд.
Hо что мне делать в мире? Может статься,
уже мне никогда не оторваться
от этих уст, от этих нищих тел...
Летает птица в пустоте бездонной -
ей, одинокой, хищной и бездомной,
в ночи благоухает чистотел.
(Светлана Кекова)
Если внимательно следить за собой, можно сделать неутешительный вывод. Любить людей - трудно, а может быть и невозможно (возможность - лишь исключение из правила, а не правило). Если по-настоящему, а не напоказ или из тщеславия, человекоугодия или потому, что так принято - социальный запрос. Благо, теперь такого социального запроса нет - все свободны от него, и потому хорошо видно, что ненавидеть - проще. Странно это... Может надо как-то иначе посмотреть?
Говорят, в любовь верит только тот, кто любит. Самообманывается? И такое возможно, согласна, но всё же мир до сих пор стоит - не рухнул, значит есть любящие люди, силой любви которых мы пока ещё выживаем посреди создаваемого своими же руками ада. Любовь возможна.
Гонят её отовсюду, закрывают перед ней всё новые социальные двери - наглухо, чтобы и просочиться не смогла. Человек - не алгоритм, он опасен непредсказуемостью, опасен возможностью нарушения алгоритмов. Нарушения правил во имя любви теперь - зло!? Недопустимый риск, мало ли что выйдет! Потому важно всё обесчеловечить, чтобы дух человеческий не витал над системами мира и не угрожал им своей страстью, своим стремлением любить во имя любви.
Послушание системе или любовь? Конечно, послушание. Всякая система послушание себе обожествляет - послушание становится вместолюбовью. Вера, надежда, любовь внутри человеком созданных систем преображаются по образу и подобию систем. Человек начинает отовсюду выпадать, отваливаться, человек в нас начинает отмирать как рудимент, как нечто лишнее, не востребованное жизнью. Лишь инерция, тень прошлого, пока ещё прикрывает от суда мира нашего внутреннего человека - но это ненадолго...
Наша человечность по большому счёту нужна только Богу - для отношений с Ним, всё остальное, к чему мы привыкли как к само собой разумеющемуся - лишь надстройки.
Человек может быть очень бесчеловечным - как биомашина. Всё машинное в нас, алгоритмичное - это некая «мёртвая жизнь» по словам святого - если сравнивать её с живой жизнью в Боге.
Может ли биомашина любить? Имитировать - да, может, а любить, очевидно, нет. Надо ли спрашивать почему? Нужны ли кому-то сегодня такие вопросы и ответы? Не для «красного словца» или «праздного любопытства», а как воздух (прежде ведь именно так было)...
(Светлана Коппел-Ковтун. Дневник / 24 августа 2023)
Иллюстрация: Nuri Bilge Ceylan. Mayis sikintisi, 1999
кто — молчанием
говорит о достоинстве ровном — покоя
перед Творцом? — это слабо-алеющие
секунды — шиповников
клонят догадку спокойную: мы
тоже — могли бы включиться... — но только безмолвием
рода — того же... — но т а м: лишь в пустотах мы тонем
где смыслы всегда — не ответы!.. — и снова к молчанию собственному
мы возвращаемся
как к самому верному Слову
(Геннадий Айги)
УТЁСУ, КОТОРЫЙ СТАНЕТ КРАЕУГОЛЬНЫМ КАМНЕМ ДОМА
Старый сад лишайников охряно-серых,
Сколько лет прошло, как исчезнувших краснокожих племя
Жгло костры под тобой и искало
Защиты от ветра морского? Сто лет или двести
Был ты в разлуке с людьми
И знал лишь белок со жнива, да кроликов с мыса,
Да лошадей длиннокогмых за плугом
На холме в декабре и чаек, снующих
Крикливо над черною бороздой; никто
Не касался тебя любовно, лишь серый ястреб и бурый садились туда,
Где возложены руки мои. Вот принес я тебе
Вино, молоко и мед за столетье голода
И морского холодного ветра.
Я вовсе не думал, что будет по вкусу граниту
Вино иль мед с молоком; но так нежно
Отекают они по расщелинам древним в мох,
Проникая в немые
Оттиски бурь, отшумевших давно, и в ожоги
Костров первобытных, и в твердость
Ждавшую миллионы лет, чтобы стать
Углом для дома, как предопределено.
Дай мне каменную мощь прошлого, и тебе
Мои крылья будущего одолжу я.
Как дорог станешь ты для меня, когда и я состарюсь, старый друг.
(John Robinson Jeffers)
Пер. Михаил Зенкевич
Невозможно рассказывать рыбам
о пресуществлении даров
когда они плывут серебристыми косяками
изгибаясь единым телом радужным и блестящим
как металлический нож преломляемый лезвием вод
кипарисам наслаивающим ветви
на плоскости ветров тоже невозможно
проповедовать слово
их дыхание само невыносимо неповторимо
невозможно также сообщить благую весть лесу
он сам благая весть провозвестник чудесного сотворения
от подземных холодных сосудов
до высохших игл в безвоздушном заоблачном небе
ничего невозможно сказать и некому
всё давно всем известно всеми познано
так единственный стоишь на себя замыкая
мировое словесное электричество.
(Лариса Йоонас)
Иллюстрация: Michael Hummel
ОБОРВАННАЯ ЭЛЕГИЯ
Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Той первой смерти нам не позабыть,
хотя такой была она мгновенной,
что не дала ни лечь, ни причаститься.
Я слышу неуверенную палку,
и шум переводимого дыханья,
и звук шагов. Умерший на пороге.
Недолог путь от лестницы до смерти,
и времени едва хватает сесть,
поднять лицо, найти глазами стрелки
и удержать сознаньем: полвосьмого.
И до сих пор я слышу, как часы
упрямо отбивают шаг на месте,
не уходя и вспять не возвращаясь.
Я снова вспоминаю наших мёртвых.
И ту, что умирала ночь за ночью,
и медленная смерть её была
как долгое прощание, как поезд,
который всё не может отойти.
Всё ловят губы ниточку дыханья,
всё ширятся зрачки, о чём-то просят,
и, с лампы на меня перебегая,
глаза её впиваются в мои
так жадно, словно душат их в объятьях,
но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,
и прячется, и с берега следит,
как тонет тело, тонет и теряет
соломинку спасительного взгляда.
Куда она звала меня? С собою?
Наверно, смерть вдвоём — уже не смерть.
Наверно, оттого и умираем,
что с нами умереть никто не хочет,
в глаза нам заглянуть никто не может.
Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Того, кто вышел из дому и канул,
и неизвестно, где он затерялся,
куда забрёл, в какую тишину.
Но за столом семейным вечерами
бесцветные пустоты наших пауз
или порой оборванная фраза,
повисшая в молчанье паутинном,
распахивают двери — перед ним.
Слышны шаги. Идёт. Остановился...
И кто-нибудь из нас тогда встаёт
и двери запирает понадёжней.
Но он упрям, он долго протестует.
Он прячется среди зевков и стульев,
в пустых углах и складках занавесок.
Ведь он не мёртв, он просто не вернулся.
И протестует, как ни запирай.
Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Их лица, повторённые моим,
безгласые и пристальные взгляды, —
не прячется ли в них моя разгадка,
кровавый бог, который движет сердцем,
и ледяной, по капле пьющий кровь?
Их тишиной зеркально отражённый,
я — смерти их живое продолженье,
и — что скрывать? — я их последний крах.
Я снова вспоминаю наших мёртвых.
Порочный круг мышления, всё тот же
и завершённый там, откуда начат.
Поток слюны, который станет пылью,
неискренние губы, ложь за ложью,
полынный привкус мира, безучастье,
пустых зеркал абстрактные пучины,
всё то, что в час кончины остаётся
и ждёт, и всё, что кануло навеки, —
всё разом поднимается во мне,
и хочет жить, и просит корку хлеба,
глоток воды, в котором отказали.
Но нет воды, всё высохло до дна.
Изглодан хлеб, изжёвана любовь,
взамен её невидимые прутья
и в клетке дрессированная сучка
на пару с рукоблудом павианом,
а что пожрал — тебя не пожирает,
и в жертве обретаешь палача.
Сплошные трупы дней, газетный мусор,
угар ночей, раскупоренный наспех,
и галстук поутру скользит удавкой:
“Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю...”
Пустынен мир, и нет конца пустыне,
и рай закрыт, и ни души в аду.
(Octavio Paz)
Пер. Анатолий Гелескул
Душа моя прегрешная,
что не плачешься?!
Ты плачь, душа, рыдай всегда,
тем утешишься.
Не сможешь ты тогда плакати,
когда приидет смерть.
А по смерти грехи твои
обличат тебя.
Скинь одежду ты греховную
в покаянии.
А не скинешь ты грехи свои -
Ада не минешь.
Страдалицы венцы носят
на главах своих.
Они песни поют архангельские:
Аллилуйя!
(русский духовный стих)
Сначала ветер дунул в рог –
Дрожь по траве прошла,
Зеленым холодом свело,
И страшно без тепла –
Скорее окна на запор
Чтоб призрак не проник –
Рок электрической стопой
Шел мимо в этот миг –
Как задыхались дерева,
Как улетал плетень,
Как реки мчались где дома,
Смотрели мы в тот день –
Нам сбивчиво колокола
Спешили рассказать,
Как много ждет
И как пройдет,
А миру всё стоять!
(Emily Dickinson)
Пер. Александр Грибанов
