3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
«Экспансия техники, от которой не скрыться»
Ситуация, которую я обозначил как «антропологическая катастрофа» — это общекультурная панорама. Что подвело человечество ко всему этому? Что такое 19 век? 19 век — это век позитивизма, это позитивный век, это век грандиозного развития наук, и, что важно, — грандиозного развития техники. Техника, которая должна была служить человеку, — «благому», разумеется, «прекрасному» человеку, — верой и правдой; которая должна была обустраивать его жизнь на земле; которая должна была подчинять мир его воле, его истине, его разуму. Техника — это такое орудие. Однако, вышло не совсем так, как человек того хотел. Как видно — многое вышло не так, как человек хотел в 20 веке. В 20 веке техника начинает — и мы это с вами прекрасно видим вокруг себя, — подчинять человека себе. Человек становится зависим от техники. Он ничего без техники сделать уже не может. И поэтому человек деградирует. Он фантастически деградирует. Об этом писал прекрасный испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в своей знаменитой книге «Восстание масс». Такой философский бестселлер был в 30-х годах. Очень хорошая книга. Восстание масс. Для нас это тоже важно. Для нас важно то, что массы, техника, овеществление, потребление — всё это феномен одного порядка. Они все появляются, развиваются где-то вместе.
Ключевой философский вопрос начала 20 века — это вопрос о технике. Потому что техника стала уже себя являть — Первая мировая, Вторая мировая. Что это за войны такие были? Почему столько жертв? Потому что это уже не классические войны, не те «старые-добрые» национальные войны, которые мы знаем из учебников истории, это уже войны техники, это технические войны — здесь человек меряется с другим человеком техническим уровнем своего развития, нация меряется с нацией. Техника тем лучше, чем больше людей она может погубить на этих войнах. Техника начинает работать против человека и против человечности. Это такой более очевидный аспект вопроса, а есть менее очевидный аспект вопроса, хотя, казалось бы, мы сталкиваемся с ним повсеместно — человек зависим от техники настолько, что попробуйте сейчас современного человека взять и вырвать из его технической действительности на какое-то время — на неделю, две недели, — насколько сейчас это уже невероятно, поскольку человек не знает, забыл, разучился, как что-либо делать без технического оснащения своей жизни, без помощи определённых орудий, которые упрощают жизнь и прочее-прочее — это невозможно. Это экспансия техники, от которой, между прочим, не скрыться.
<...> Что мы будем делать, когда нефти не станет? Сколько миллионов лет копилась нефть в недрах земли, вы можете себе представить? Человечество, по большей части, исчерпало эти запасы за сто лет. Чего дальше-то будем делать? Непонятно. Это страшные вопросы, мы сейчас перед ними стоим, не понимаем, что делать, мы гоним их от себя. «На другие планеты полетим» — тоже великая мечта человека, того же самого, такого романтического, рационального, классического человека. Освоение космоса. До человека почему-то не доходит, что его земная, телесная размерность — она противоположна космосу вообще, то есть там такие расстояние, там такое время, что человеческой жизни ни на что это никогда не хватит, человеческого тела на это не хватит, никакая техника здесь не поможет, человек не может жить в космосе. У человека есть своё место, где он сформировался. Где он сформировался именно так, а не иначе — не космически. Человек — земное существо.
(Дмитрий Хаустов. Экзистенциализм: Вводная лекция)
«НЕ ОШИБИСЬ В ЗНАЧИМОСТИ ТРУДОВ»
Смотри не ошибись в значимости трудов. Есть насущные труды, вроде стряпни у меня во дворце. Без еды нет человека. Необходимо, чтобы человек был сыт, одет, имел крышу над головой. Необходимо, но не больше. Насущное не есть существенное. Не ищи в необходимом существенного, оно для тебя в ином. Питают человека, насыщая его жизнь смыслом, танцевание танцев, писание стихов, чеканка кувшинов, решение геометрических задач, наблюдение за звездами — занятия, которым можно предаваться благодаря стряпухам.
Но когда ко мне приходит стряпуха, ничего не видавшая, кроме своей кухни, снабжающая действительность лишь тем, что кладут на весы, да еще костями для собак, я не слушаю ее рассуждений о человеческих нуждах, потому что главное осталось вне ее разумения, она будет судить о человеке со своего шестка, как фельдфебель: для него человек — это тот, кто умеет стрелять из винтовки.
Казалось бы: танец бесполезен, а отправь танцовщиц на кухню, на обед они состряпают лишнее блюдо. Для чего золотые кувшины? Прикажи штамповать оловянные, и у тебя будет куда больше необходимой посуды. Для чего гранить алмазы, писать стихи, смотреть на звезды? Если всех отправить пахать землю, станет куда больше хлеба...
Но когда в твоем городе обнаружится нехватка чего-то — чего-то насущного для души, а не для глаз, не для рук, — ты станешь искусственно восполнять его, и не восполнишь. Хотя наймешь сочинителей, чтобы писали стихи, наделаешь механических кукол, чтобы танцевали, заплатишь мошенникам, чтобы выдавали граненые стекляшки за бриллианты, желая помочь людям жить. Но кому в помощь жалкая уродливая пародия? Суть танца, стихотворения, алмаза в преодолении. Незримое, оно насыщает твои труды смыслом. Любая подделка — солома для подстилки в хлеву. Танец — это поединок, совращение, убийство, раскаяние. Стихотворение — восхождение на вершину горы. Алмаз — год трудов, засиявший звездой. Подделка — оболочка без нутра.
Посмотри на игру в кегли: как ты рад, сбив еще одну в ряду. Но вот ты изобрел машину, чтобы сбивать их сотнями, много ли прибавилось тебе радости?..
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Сибарит, наслаждающийся в покое зрелищем хлопочущих «рабов», — это Державин. Но беспокойный правдолюбец, нарывающийся на неприятности ради того, что считает истиной и правом, — это тоже Державин. Если бы он не был еще и таким, он не сумел бы сказать о продажности судов и неправедности власти не менее сильно, «разительно», как выражались в его время, чем он же говорил о блеске утра или высоте небосвода, — обо всем и всегда так, словно он первый человек на свете, у которого только что отверзлись глаза, так что ни к прекрасному, ни к дурному нет никакой возможности привыкнуть.
Не внемлют! — видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
(Сергей Аверинцев. Поэты)
Иллюстрация: Иван Смирновский. Портрет Гаврилы Романовича Державина
Видимость прилипает к бытию, и только боль может отодрать их друг от друга.
Обладающий бытием не может тешиться видимостью. Видимость мешает бытию.
Ход времени насильственно отрывает мнимость от бытия и бытие от мнимости. Время показывает, что оно не есть вечность.
(Simone Weil. La Pesanteur et la Grâce)
Греки в своих трагедиях вводили некий кульминационный момент, который можно определить так: в конце концов все сходится. Но у греков сходится тогда, когда герой умирает. Он своей смертью сводит воедино все мысли, которые должны были бы раньше сойтись. Смысл осуществляется, должный смысл всего, что существует вокруг, а герой умирает. Мертвый он уже не может обладать смыслом. Иначе говоря: ты полностью есть и реализовался в знании, но в то же время тебя нет, потому что ты умер. Смерть дает конечную очевидность, такую, которой в то же время мы не можем владеть и тем более поделиться с другими. Не существует обратной связи. Мы не можем войти обратно в жизнь, будучи, казалось бы, полностью живыми. Вот это Симона Вайль и ощутила как невозможность жизни, если под жизнью понимать то, что я сейчас говорил. Жизнь – возможная невозможность.
(Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию)
Лето — не самая нежная пора, за исключением тех случаев, когда вечером оно дарит нам лучшее, что скрывала его голубая нетерпимость: небо, полное звезд, каждая из которых — поцелуй для наших уставших душ.
(Christian Bobin. Le Murmure)
Иллюстрация: Franz von Stuck. Sternschnuppen, 1912
Я не блудил, как вор, воли своей не крал,
душу не проливал, словно в песок вино,
но подступает стыд, чтобы я только знал:
то, что снаружи крест, то изнутри окно.
(Иван Жданов)
Слышу - какая-то армия приступом берег штурмует,
Ржанье коней несущихся, колени в узорах из пены;
Бичами свистящими щелкая и отпустив поводья
В черных доспехах Возничие стоят позади них надменно.
Свой клич боевой выкрикивают гулкими голосами.
Я плачу во сне, лишь заслышу смерч их хохота дальнего.
Они разрывают сумраки снов - как бы слепящее пламя
Грохочет, грохочет по сердцу, словно по наковальне!
Выходят из моря, с воплем вдоль берега мчатся,
Трясут в предвкушенье триумфа зелеными прядями длинными.
Сошло ль ты с ума, мое сердце - отчаянью так предаваться?
Любовь моя, о любовь моя, зачем ты меня покинула?
(James Joyce)
Пер. Александр Егоров
Женщины — зеркала,
В которые смотримся мы,
Могучие как скала,
Ласкаем тела немые
И лижем их горький мед,
В них погружая губы.
Мы — брошенный в мир народ,
Чувственные и грубые...
Мы рвем их прозрачные нервы,
Свирепо стуча по гитарам,
И каждый становится первым,
Прежде чем стать старым...
Остывшие наши тела
Потом забирает ночь,
И женщины-зеркала
Ничем не могут помочь.
(Гейдар Джемаль)
ЛЕС МОЕГО ДЕТСТВА
Лес под небом, вереницы покрытых лесом холмов,
выщербленные топором,
похожи на редкозубую челюсть.
Не узнаю
лес моего детства.
В лицах людей,
в птичьем крике и ветре -
что-то потеряно: одиночество
стало одиноким...
Обезлюдевшие усадьбы, постройки,
беспомощно уставившиеся в тебя
черными оконницами. Крапива проросла
сквозь щели деревянного крылечка,
жерди полусгнившей изгороди
продираются сквозь дикую траву по лесной кромке,
точно олень, раненный в позвоночник.
Вдали перезвон колокольцев и детский смех; эхо
ржавеет в тиши на лесном косогоре,
и не надо больше заботиться,
чтобы клали камень на крышку колодца.
Бреду тропинкой по полям;
недавно посаженные ели глядят
с трогательных маленьких пашен;
меж каменных россыпей вижу:
тихое слово «дом»,
взъерошенное, покинутое, лежит среди полевицы,
словно крыло убитой птицы.
(Hans Børli)
Пер. Асар Эппель
ПТИЦА
Город блуждает, затерянный, как игла.
Лампа из мрака вырежет край стола.
Рядом на ветке, растущей в твое окно,
птица сидит. У птицы внутри темно.
У птицы внутри холод, ночной туман,
пустое гнездо, полночный меридиан,
два океана, ветка в другом саду,
корабль, держащий путь не на ту звезду,
старая клетка, прутьев погнутых медь.
У птицы внутри – лететь еще и лететь.
У птицы внутри – трава, тополиный пух,
легкие косточки жизни, щебет и слух,
прутики, листья, солома, бархат и антрацит.
Нитки пространства, которое не сносить.
Дай ей воды напиться. Отойди от окна.
Внутри тебя только птица, дерево и стена.
Внутри тебя даже негде посадить самолет…
Поет – или мне показалось?
Молчит?
Поет.
(Полина Синёва)
«ЛЮДИ ТЕРЯЮТ СОЗНАНИЕ И ПРЕВРАЩАЮТСЯ В НЕКИЙ ПЛАСТИК»
С моей точки зрения, это кризис бытия. Потому что оно перестало быть. Социальное бытие — это фикция. Кризис сознания. Это очень важно.
Что такое сознание? Сознание — это глубинное переживание здесь-присутствия, интуиция своей данности здесь и теперь, которое неотрывно от ощущения своей местности. Это рефлексия собственной конечности.
Что делает общество с сознанием? Общество стремится заменить это интимное сознание гештальтом. Если вы посмотрите на рекламную вставочку, где молодые люди либо пьют кока-колу, либо едят мороженое, либо идут по пляжу, то это не что иное, как гештальты, которые абсолютно равны в переживании персонажа этой рекламы. У человека, который дан в этом рекламном образе, нет границы между внутренним и внешним. Люди теряют сознание и превращаются в некий пластик.
Человека, чтобы он вернулся к самому себе, к рефлексии, к ощущению себя как здесь присутствующего, в значительной степени поддерживает язык.
Язык как средство мышления. А сегодняшний язык благодаря глобальному обществу всё больше и больше лишается статуса аппарата мышления и всё больше и больше становится средством коммуникации, а потом — и посткоммуникации. На финальном этапе язык превращается в набор сигналов, которые вы не можете связно воспроизвести, потому что там нет никакого содержания.
В качестве примера послушайте выступление какого-нибудь политика или чиновника, который должен вам объяснить, что всё не так уж плохо. Например, в Алма-Ате, на медиафоруме, куда я некоторое время ездил каждый год, выступали серьёзные люди. Например, сенатор США, который приехал для того, чтобы объяснить смену курса на миролюбие (только что Обама пришёл). И его спрашивают: «А почему вы из Афганистана не уходите? А почему вы отсюда не уходите?» И он, начиная отвечать, говорит: «Ну, прежде всего, позвольте мне выразить благодарность за ваши вопросы и за тот интерес, который вы проявляете». Это первая и последняя фраза, которую вы можете воспроизвести, потому что всё, что он дальше говорит, — это набор бессмысленных звуков.
Это сплошная мука. Я до этого уже разрабатывал теорию посткоммуникации в современном обществе и оказался перед живым примером своей собственной теории. Я сидел рядом с ним. Я слушал и не верил своим ушам. Я понимал все слова, но не мог понять ни одной мысли. Там люди сидели и тоже хлопали глазами. И, кстати, он был чистым гештальтом — человеком, у которого не было внутри ничего.
(Гейдар Джемаль. Почему бессмысленно проектирование идеального общества? / 03.02.2016)
Реки, которые нас уносят,
желтые, белые, черные, чаще мутные
чем прозрачные,
начинаются весной
заканчиваются осенью,
где домики дачные,
сад-огород,
где реки, которые нас уносят,
наши дети легко переходят вброд.
(Дмитрий Григорьев)
ХАНСУ ЛОДЕЙЗЕНУ*
В те времена когда было только сегодня
с его яростным вихрем надежды
и я встречал тебя
меж несколькими минутами
стихотворения.
Нет еще, думал я, все еще
я не могу заговорить с тобой
в легком веянии излечения,
и черный ветер сдувал
лицо твое
на стены
белыми осколками раковин.
Я подхожу к тебе снова,
твой нежно очерченный рот
сомкнут узким поездом страха,
никогда, думал я, никогда
ты не сможешь со мной идти
к завтрашним дням
в яростном вихре счастья.
1958
(Mark Braet)
Пер. Дмитрий Сильвестров
* Ханс Лодейзен (20 июля 1924 — 26 июля 1950), урожденный Йоханнес Август Фредерик Лодейзен, голландский поэт. На протяжении нескольких десятилетий является одним из самых читаемых поэтов в нидерландской литературе. Его первая (и, одновременно, последняя) книга "Внутренняя обивка", вышедшая в 1950 г., по мнению критиков, положила начало новому направлению в послевоенной нидерландской поэзии, которое позже стали называть "поколением Пятидесятников". Лодезейн умер в 26 лет от белокровия.
Иллюстрация: Hans Lodeizen, 1948
Ускользание мира из-под ног –
глядишь под ноги, а мир
ускользает, хорошо еще
не наступаешь на мину, ящерица
ускользает прежде, чем ты
ее заметишь. Так ускользает
любовь любимой – ты ласкаешь
упрямой рукой вмятину в воздухе, не замечая
что тело ушло еще раньше,
чем вышел дух. Не поднимай глаза,
чтобы вдруг не увидеть
пропасть
над головой
(Вячеслав Куприянов)
Иллюстрация: Zdzisław Beksiński. Portret żony, 1956-57
ЕЩЕ ЧТО-ТО ПЕРЕВЕРНУЛОСЬ
В руки беру отяжелевший утренний выпуск газеты,
Слегка подмоченный весенним ливнем.
Перелистываю заметки о событиях в мире.
На планете железо, порох и вся стоящая за ними громада
Снова двигаются заданным курсом —
Вот о чем вещает чуть расплывшийся шрифт сообщений.
Неотвратимое перемещение континентов...
Сбрасываю щелчком прилипший к газете лепесток вишни.
Еще один континент во мне перевернулся...
(Takamura Kôtarô)
Пер. Александра Долин
И отчаянье в глазах метнётся,
словно сизый огонёк по пеплу,
к выходу запретному, не зная,
спрятаться ему или исчезнуть.
То, что было на канве рисунком,
для него само канвою станет,
и угар, мерцающий в полыни, —
всё равно что звёздная прививка.
Ничего-то для него не вечно,
кроме невозможности случиться,
а от моря до слёзы творящей —
только соль протяжного мгновенья.
И поэтому любое море —
отголосок всех морей небывших, —
утаившее в своих глубинах
плач всего, что не могло родиться.
(Иван Жданов)
Иллюстрация: Birge Harrison. Moonrise Over the Beach, 1913
ПРОСВЕТЛЕНИЕ
Захария ожидает просветления
стоит на вершине стеклянной горы
над ним висит разноцветная правда
расплывается идеями
по крутым обрывам
прыгай
кричат зеваки
больно не будет
Захария знает что был один такой
от его мечтаний о полете
остался запах плавленого воска
и другой чью попытку
поглотили волны
и все же это должно быть больно
он открывает глаза
солнце ослепляет его
(Joanna Wicherkiewicz)
Пер. Лев Бондаревский
«Я придумал ей имя — Илаяли»
Кнут Гамсун
«Или — или»
Серен Кьеркегор
По колено в воде стояли
И размокшую сеть чинили.
Ты назвал меня — Илаяли.
Мне послышалось — Или — или.
— Слишком многое нам привили,
Слишком многое мы прияли.
Я боюсь, что не в нашей силе
Выбрать главное, Илаяли.
— Ты прости, но другой мне ближе.
Он молился больше, чем надо,
Гневен, сумрачен был и книжен,
Но душа была ему рада.
И глаза его мне не лгали,
Хоть слова поскупее были.
Он не звал меня Илаяли,
Только требовал: или — или.
Я бедна и не так прелестна,
Чтоб меня так красиво звали.
Посмотри на сущее честно
И не кличь меня Илаяли.
Мы из волн выбирали сети
И на колышках их сушили.
Все, что есть у меня на свете:
Море, солнце да или — или.
(Алла Шарапова. Из скандинавской тетради)
Иллюстрация: Andrew Wyeth. Pentecost, 1989
КОНЕЦ «АРГО»
Нынче вечером в беседе о том, что всё на свете
рано или поздно ветшает и утрачивает ценность –
красивые женщины, подвиги и поэмы, – нам вспомнился
легендарный корабль, приведенный на буксире в Коринф
погожим весенним вечером.
Он был весь разбит, в пробоинах и заплатах, один остов,
обросший моллюсками. Из леса навстречу ему выступила длинная процессия
юношей и девушек с венками, факелами и флейтами. Старый "Арго" –
прекрасная жертва храму Посейдона! Ночь была чудесна: пели жрецы,
куковала кукушка на фронтоне храма; танцовщицы и танцоры
порхали по разбитой палубе, с неуместной грацией
изображая грубые подвиги аргонавтов, взмахи несуществующих весел,
пот и кровь. Видя всё это, старый моряк плюнул себе под ноги,
повернулся и пошел отлить под ближайшее дерево.
(Γιάννης Ρίτσος)
Пер. Евгений Колесов
Иллюстрация: Lorenzo Costa. The Argo, 1500
«[Нам необходимо] радикальное изменение мировоззрения, которое господствует сегодня на большей части земного шара»
Музаффар Икбал: Я хочу обратить наше внимание на связь между концепцией природы — окружающей среды как внутри нас, так и снаружи — и нынешним кризисом. Вы много писали об этой связи в книге «Необходимость священной науки» (The Need for a Sacred ScienceThe Need for a Sacred Science) и ряде других работ, об этой концепции природы и исключении из уравнения «Руки Бога», как вы это часто называли. Итак, где же поворотный момент? Где начало настоящего перелома? Мне кажется, что не так много людей заинтересованы в глубоком изучении этого вопроса; модно продолжать измерять уровень угарного газа. Вычислять те или иные значения, обсуждать проценты и соотношения, говорить о сокращении парниковых газов и тому подобное, но редко обсуждается тот аспект кризиса, на который вы так много раз указывали: исключение «Руки Бога» из уравнения.
Сеййид Хоссейн Наср: Прошло почти пятьдесят лет с тех пор, как я начал писать на эту тему. Прошло более сорока лет с момента появления моей книги «Наука и цивилизация в исламе» (Science and Civilization in Islam) и моей книги по космологии (An Introduction to Islamic Cosmological Doctrines), которая была основана на моей докторской диссертации в Гарварде и которая была опубликована через несколько лет после получения докторской степени. Таким образом, я осознавал этот кризис еще будучи молодым ученым и мыслителем, задолго до того, как стал известным ученым. Когда я читал Рокфеллеровскую серию лекций в Чикагском университете в 1966 году, позже опубликованных под названием «Встреча человека и природы» и с тех пор неоднократно переиздававшихся и переведенных на многие языки, я глубоко осознавал этот кризис. В этой книге этот вопрос подробно рассматривается. В этой книге, которая появилась раньше других упомянутых вами работ, я говорил о том, что экологический кризис имеет глубокие духовные, философские и религиозные корни и причины. Это не просто результат плохой инженерии. Именно эти причины необходимо устранить, но, как вы сказали, к сожалению, большинство людей не хотят слушать об этом, особенно в модернистских кругах, потому что если вы примете то, что я сказал, то вам придется изменить парадигму, которая доминирует над тем, как сегодня живут модернизированные человеческие существа. А этого никто не хочет делать. Конечно, я не имею в виду «никто», потому что всегда есть несколько смелых душ, которые хотят осуществить радикальные перемены, основанные на принципах, но в целом большинство людей не желают менять свой образ жизни и мышления.
Я не верю, что какие-либо косметические изменения могут излечить кризис; это как если бы больной раком умирал от рака, а вы припудривали его лицо, чтобы оно выглядело симпатичным. Это не спасет пациента. Нам нужна глубокая трансформация нашего понимания природы и человеческого состояния, того, кто мы есть, наших отношений с Богом и природной средой, которая является Его творением. И все это подразумевает радикальное изменение мировоззрения, которое господствует сегодня на большей части земного шара. Нам необходимо пересмотреть этот доминирующий взгляд на природу и человека не только на Западе, но и в мусульманском мире, где люди по-прежнему привязаны к своей вере, но что касается природы, то большинство из них утратили традиционное понимание ее и просто подражают тому, что происходит на Западе.
(Seyyed Hossein Nasr. The Islamic Perspective On the Environmental Crisis: Conversation with Muzaffar Iqbal)
Сам человек не может извлечь себя из небытия, как сам не может родиться. Мы видим, например, как некоторые вдруг начинают усиленно размахивать руками и что-то говорить в надежде чем-то стать, но это дутое и быстро опадает. Хотя в человеке потенции ко всему явно есть, не как в данном, а как в человечности. Наверное, они могут осуществиться только под эгидой Бога, только Он может вывести ничто в бытие. То есть и здесь, уже в самых глубинах, опять Бог, как и при первом приступе (в заботе о том чтобы не упасть). Разница только та, что там Бог очевиден, близость к Нему и далекость как бы осязаемы для всех, а здесь только сам человек знает про себя, последовал он за выводящим в бытие Богом или опять отпал. Уж за это его судить никто и не будет и не может, в такие его тайники никто заглянуть не способен. Отсюда падение настоящее, не вниз, а дважды в небытие: не в то нейтральное, из которого первоначально состоит человек, а в скверное, безымянное. Это падение плохо тем, что его в принципе не может быть, ведь человек по своей природе и в своем естественном младенческом состоянии послушно идет за Богом.
(Владимир Бибихин. Узнай себя)
К чему ты принадлежишь? К ловким пережевывателям прошлого и всегда сытым или к тем, завтрашним, которые уже уверены в своей «вечности», или же к переходным, к тем пропащим, которые в привычном нигде не занимают прочное место, однако участвуют в потрясении Бытия и потому являются единственной основой будущего пространства?
(Martin Heidegger. Überlegungen VI/78)
Я видела нищего, который просил милостыню; одни проходили молча, не замечая его, другие бранили, почему он довел себя до нищеты, третьи давали совет, на каком углу улицы ему лучше стоять, четвертые негодовали на жестокость людей, но никто из них не дал ему ни хлеба, ни денег. Я видела странника, который стучался в ворота богачей и каждый направлял его к своему соседу. Я не видела на земле властителя, который не ожидал бы подарков от поданных, и судей, на весах которых правда перевесила бы тяжесть золота. Я не видела дом, который не перевернулся бы вверх дном, если в нем главенствует жена; поэта, не ищущего славы, художника независтливого к своим собратьям, плясунью целомудренную, купца, не расхваляющего свой товар, ростовщика милостивого, пьяницу правдивого, глупца, сидящего у ног учителя, женщину не ревнивую, змею, меняющую свой нрав вместе с кожей. Я видела сторожевого пса, который ласкался к ворам, и другого, который бросался на своего хозяина, и подумала, что оба они одинаково негодны. Я видела коня, который постоянно сбрасывал всадника, и подумала: трудно решить, кто виноват – всадник или конь.
(Рафаил Карелин. Притчи Суламиты)
Иллюстрация: Василий Суриков. Нищий, стоящий на коленях. Этюд для картины «Боярыня Морозова», 1884-1887
Прежде чем войти в дом, где он находится сегодня, мой отец несколько недель жил среди мёртвых, в отделении «Эдельвейс» психиатрической больницы в Севри, недалеко от Шалон-сюр-Сон. Мёртвыми были не пациенты, а медсестры, которые оставляли их на целый день без единого слова заботы. Мёртвыми были те люди крепкого здоровья и яркой молодости, которые отвечая на мои вопросы, ссылались на нехватку времени и персонала, и, раздражаясь, в итоге заканчивали выводом: «Вам все равно этого не понять. Вы снаружи, а нужно быть внутри, в профессии, чтобы иметь правильное представление, легитимное понимание». Мёртвые – это люди, замурованные в своей профессиональной глухоте. Никто не учил их тому, что исцелять – это также смотреть в глаза, разговаривать – взглядом и словом признавать неприкосновенный суверенитет тех, кто потерял всё. Каким бы он ни был потерянным в тот момент, мой отец, указывая на единственное дерево во внутреннем дворе павильона – переплетение древесины и боли, – заранее отвечал им: «Достаточно увидеть это дерево, чтобы понять, что здесь ничто не может жить».
(Christian Bobin. La présence pure)
Иллюстрация: Marina Richterová. Silentium, 1989
НАРОДЫ ЗЕМЛИ
Народы Земли,
вы, лучами неведомых созвездий
опутанные, словно пряжей,
вы шьете и вновь распарываете,
в смешении языков,
словно в улье, всласть жалите,
чтобы и вас ужалили.
Народы Земли,
не разрушайте Вселенную слов,
не рассекайте ножами ненависти
звук, рожденный вместе с дыханием.
Народы Земли,
о если бы никто не подразумевал смерть, говоря «жизнь»,
если бы никто не подразумевал кровь, говоря «колыбель».
Народы Земли,
оставьте слова у их истока,
ибо это они возвращают
горизонты истинному небу
и своей изнанкой,
словно маской, прикрывая зевок ночи,
помогают рождаться звездам.
(Nelly Sachs)
Пер. Владимир Микушевич
Ах, лучше бы я никогда не ходил в ваши школы! Наука, вслед за которой я проникал в самые глубины познания, ожидая по своему юношескому простодушию, что она укрепит меня в моей чистой радости, только всё испортила.
Я стал у вас до того рассудительным, до того основательно приучился отделять себя от всего окружающего, что теперь отрешён от прекрасного мира, изгнан из сада природы, где я рос и расцветал, и ныне иссыхаю под полуденным солнцем.
О, когда человек мечтает — он богат, но когда рассуждает — он нищий; и когда его восторг прошёл, он стоит, словно непутёвый сын, выгнанный отцом из дому, и разглядывает скудные гроши, которые кто-то из милости подал ему на дорогу.
(Johann Christian Friedrich Hölderlin. Hyperion)
Девочка идёт по дороге и за ней две коровы, будто связанны с ней. Так едва это замечалось: всё наивное, всё радостно природное исчезло, потому что во всё это сердечно-человеческое нож воткнут. Как завеса спало с мира всё человеческое, и обнажился неумолимый механизм мира.
(Михаил Пришвин. Дневник / 19 августа 1916)
«Оба ядерных гриба выросли из ядра гуманоцентризма»
Осенью 1946 года, когда он [Хайдеггер] редактировал письмо о гуманизме, была открыта не только истина об Освенциме и о гитлеровском режиме — за год до этого на Японию были сброшены две американские бомбы. <...> Вспышки над Хиросимой и Нагасаки были чем-то вроде откровений, высвечивающих положение вещей на линии его исследований. Оба ядерных гриба выросли, по его мнению, из ядра гуманоцентризма, они были квинтэссенцией человеческой шутки и человеческого искусства, они были промышленной сфабрикованностью и взрывом, слившимися воедино, они были клятвенным выражением и откровением современной физики и, в определенном смысле, наиболее ясным самообъяснением не только американской, но и всеобщей позиции по отношению к миру вообще.
(Peter Sloterdijk. rastsvety-nauchitsya-myslit-molniu-i-nauchitsya-v-ee-svete-boyatsya-sa">Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)
Затяжной дождь, во время которого приехал г-н Кёпп из Гёттингена. От него узнал о капитуляции Японии, к которой ее вынудили, применив «Турмбомбу» (от Turm (нем.) — «башня», т. е. что-то вроде «башенной бомбы»). Я подумал, что это был какой-то снаряд, сбрасываемый с большой высоты и вызывающий сотрясение городов.
И лишь в ходе дальнейшего разговора выяснилось, что я ошибался и речь шла об атомной бомбе — «Atom-bombe», которая, будучи взорвана над одним из больших японских городов, убила, как говорят, одним ударом сотни тысяч людей. Если так, то это была гибель в таком массовом масштабе, какой до сих пор представлялся возможным только в результате космических катастроф, я имею в виду, если это произошло за считанные секунды; Тамерлану, чтобы достичь подобного результата, потребовались десятилетия. Но он был царем в отличие от этого гения.
Тотчас же на меня напала резкая головная боль, которая не прошла еще до сих пор. Последние годы были богаты подобными новостями. Они западают в душу, словно яд в озеро. На растения, рыб, даже на чудовищ, обитающих в нем, нападает хворь; краски меркнут.
Кирххорст, 10 августа 1945 г.