3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
О ПРЕОБРАЖЕНИИ СЕБЯ В АСКЕТИЗМЕ
Шакик аль-Балхи учил, что путь аскетизма состоит из четырех этапов. Первый — отречение от мира (зухд), второй — страх перед Богом (хауф), третий — стремление к Раю (аш-шаук иля аль-джанна) и четвертый — любовь к Богу (аль-махабба ли-ллах). <...> Во-первых, Шакик определяет аскетизм как путь правдивости и искренности (сидк). Тем самым он подтверждает тесную связь между аскетизмом и этическим формированием. Во-вторых, утверждая, что аскетизм достигает кульминации в любви к Богу, он сходится с точкой зрения епископа Каллистоса Уэра и других религиозно мотивированных современных исследователей аскетизма, согласно которым практика аскетизм – это позитивная попытка найти Бога, а не просто негативное отвержение Мира. По мнению Шакика, желание побуждает аскета достичь конечной цели аскетизма – близости к Богу. Это согласуется с важным утверждением епископа Уэра об аскетизме в православном христианстве: «Желание, правильно использованное, побуждает нас любить Бога; ревность (или зелос [соперничество, ревность, зависть]) побуждает нас прилагать больше усилий в духовной жизни. <...> наша цель — не некрозиз (умерщвление) страстей, а их метатезис (транспозиция [перестановка])» (Kallistos Ware, “The Way of the Ascetic: Negative or Affirmative?”). Этот довольно оптимистичный взгляд на аскетизм сильно отличается от пессимистичного взгляда, ставшего известным благодаря немецкому философу Фридриху Ницше (1844-1900). Для Ницше аскетизм святых реакционен, пассивно-агрессивен и потворствует своим желаниям, «предлог к зимней спячке, их novissima gloriae cupido, их упокоение в Ничто ("Бог"), их форма слабоумия» (Friedrich Nietzsche, “Zur Genealogie der Moral”).
Шакик аль-Балхи также считал, что ключом к преображению себя в аскетизме является победа над страхом. Победа над страхом знаменует собой переход от аскетизма, рассматриваемого как форма отречения, к аскетизму, рассматриваемому как форма утверждения. Освобожденный от озабоченности мирскими желаниями и заботами, аскет открывает себя для Иного-чем-Мир (Nonworld) и ищет своей высшей реализации в Боге. Реализация в Боге, а не отказ от мира — вот истинная цель аскетического пути. Это также цель мистического пути. По словам Аверил Кэмерон, известной исследовательницы раннехристианского аскетизма, переориентируя желание от мира к Богу, аскет выражает «самую свободную форму желания в своих индивидуальных отношениях с Богом» (Averil Cameron, “Ascetic Closure and the End of Antiquity”). Теоретик аскетизма Джеффри Галт Харфэм объясняет этот парадокс следующим образом: «Аскетизм не исключает желание, он усложняет его; он предлагает удовлетворение, которое представляется как "антижелание", но все же (и по этой причине) является более желанным, чем желание, поскольку не оскорбляет совесть» (Harpham, “The Ascetic Imperative”). Для Шакика также желание, которое «более желанно, чем желание», вдохновляет аскета «любить то, что любит Бог, и ненавидеть то, что Бог ненавидит, доколе не станет ничего более любимого, чем Бог и то, что Ему угодно. Бог наблюдает и благословляет того, кто стремится к Божьей любви, и одаривает его Любовью» (Shaqiq al-Balkhi, “Manazil al-Sidq”).
(Rkia Elaroui Cornell. Rabi'a From Narrative to Myth: The Many Faces of Islam's Most Famous Woman Saint, Rabi'a al-'Adawiyya)
Иллюстрации: Фукара (искатели на пути к Богу) возле усыпальницы шейха Абдуссалама ибн Машиша, святого и праведника, наставника шейха Абу аль-Хасана Али аш-Шазили, да будет милостив к ним Аллах
Современная молодежь, прежде всего, несчастна. Несчастна потому, что живет в мире, в котором один критерий – успех. Отсюда тоже невероятный разлив всяческого самозванства, учительства… «лидерства». <...>
Я не хочу сказать, что мое поколение было свободным от самопревозношения, хвастовства, присущей молодости хлестаковщины. Мы все, вне всякого сомнения, любили «покрасоваться». Но это не затрагивало глубины жизни. Наедине с собою мы очень хорошо знали, что это хлестаковщина. И потому это не было, как теперь, какой-то душевной болезнью, какой-то мрачной тяжестью страха.
(Александр Шмеман. Тетрадь VI)
Как понять, что вещи, очевидные нам, не очевидны другим? На скольких уровнях и в скольких вариантах мы открываем, что нам недоступно содержание чужого ума? Тогда нам становится не по себе — ведь если за одними и теми же словами, произнесенными в ходе разговора, скрываются разные знания, разное понимание, то слова, хоть и одинаковые, означают для нас и наших собеседников разные вещи. Тот, кто работал школьным учителем или преподавал в университете, мог убедиться в этом на опыте, когда ловил себя на упоминании мимоходом незнакомых ученикам фамилий или слов, заимствованных из греческого и латыни, значение которых следовало бы сперва объяснить. Но эти недоразумения, вытекающие из большего или меньшего запаса наших книжных знаний, — далеко не самые важные. Мы принадлежим нашему времени, прежде всего времени нашей молодости, и когда обнаруживается, что для следующих поколений оно такое же отдаленное и экзотическое, как эпоха Филиппа Красивого, — вот тогда-то нас и угнетает наша немота. Ибо как, каким словом передать то, что мы видели, чувствовали, что было для нас ужасающе конкретно?
(Czesław Miłosz. Ziemia Ulro)
Сейчас прошел серый мрачный вихрь с ливнем. Захолодало. Сделалось что-то вроде осени – задуманные стихи оборвались. Образовалась какая-то необъятная пустота внутри сознания. («Как жизнь забывчива, как памятлива смерть...»)
(Анна Ахматова. Дневник / 28 июня 1960)
Твой голос несет твое молчание. Твоё молчание как дыхание ночного леса. Треск ветвей в твоих глазах.
(Christian Bobin. Pierre)
Я пытался установить духовную природу истинной религиозности, определяя дух как «самое главное» в человеке; как силу личного самоутверждения в «предстоянии Богу» и в «достоинстве»; как живое чувство ответственности; как живую волю к Совершенству; как дар очевидности; как любовь и служение; как силу личного самоуправления; как дар свободы, потребность священного, радость верного ранга, дар молитвы, силу поющего сердца, источник всей истинной культуры.
(Иван Ильин. Аксиомы религиозного опыта)
Я помню, как однажды, глядя на меня остекленевшими глазами, матушка сказала: «Когда услышишь, лёжа в постели, лай псов поблизости, накройся поплотнее одеялом и не смейся над их безумьем, ибо ими владеет неизбывная тоска по вечности, тоска, которою томимы все: и ты, и я, и все унылые и худосочные жители земли. Но это зрелище возвышает душу, и я позволяю тебе смотреть на него из окна».
(Comte de Lautréamont. Les Chants de Maldoror)
Иллюстрация: Andrew Wyeth. Wolf Dog, 1976
О «лесных тропах», ведущих к источникам: За невольное свидетельство его [Хайдеггера] безысходных блужданий было принято и название сборника «Holzwege», которое переводили на разные языки и как «Дороги, ведущие в никуда», и как «Лесовозные дороги», и, наконец, как «Дебри». Но в воспоминаниях Карла Фридриха барона фон Вейцзеккера читаем: «Однажды он повел меня по лесной дороге, которая сходила на нет и оборвалась посреди леса в месте, где из-под густого мха проступала вода. Я сказал: “Дорога кончается” Он хитро взглянул на меня: “Это лесная тропа (Holzweg). Она ведет к источникам. В книжку я это, конечно, не вписал”» (Weizsäcker С. F. von, op. cit. S. 407).
(Владимир Бибихин. Комментарии к «Основным понятиям метафизики» Мартина Хайдеггера)
В свете философии Платона буржуй – это заблудившаяся душа, которая забыла своё происхождение, которая не испытала влияния высшего мира, поэтому она по нему не тоскует и не жаждет. Вот почему в периоды господства буржуазии платоническая философия не бывает популярна, ибо она пробуждает в человеке тревогу и тоску – то, что кажется буржуазному духу если не сновидением, то маленькой-премаленькой, незначительной проблемой. Платонизм управлял мыслью Европы до XIII века, когда общественная жизнь склонялась к христианскому духу. Платон восстановился в эпоху Возрождения во Флорентийской академии, когда прометеевский принцип начал тосковать по высшему миру, устав от своего творчества. Но мы не обнаруживаем платонизма в последние два столетия европейской жизни, потому что этот период уже управлялся буржуазным духом. В последнее время Европа попала под буржуазное влияние, склонилась к земле и поэтому отклонилась от Платона. Буржуазный дух постоянно обживается в этой действительности, поэтому он не терпит ничего, что пытается оторвать его от этой земли.
(Antanas Maceina. Buržuazijos žlugimas)
Современному человеку обычно мучительно общение с «простыми вещами» – полем, деревом, рекой и даже костром. Еще более мучительно ему вхождение в тишину, самую простую «вещь» на земле, в которой даже форма отсутствует, делая тишину – абсолютно простой, не из чего не состоящей. Ее трудно было выдержать даже Рильке, когда он готовился к большим вещам.
Вот почему современному человеку трудно соприкоснуться со своей собственной природой, не говоря о Творце или Бытии – «вещам», также не обладающим формой. Он бежит от них как черт от ладана – куда? К смартфону, например. Или к непрестанному говорению. И т.д. От кого бежит? – От себя.
«...она [простота] всего нужнее людям,
Но сложное понятней им» – Б. Пастернак.
(Андрей Тавров)
Довольно фабрика шумела колесом
Вода устала отражать пространство
Темнеет день осенним сном несом
Так холодно в костюме иностранца
Был ранний час, а так уже темно
В окне всё бело — там туман, болото
Глаза болят, уж поздно всё равно
Ложись, усни, забудь свои заботы
И не смотри так долго в темноту
Ты ждал ее, теперь не надо плакать
Темнеет свет, молчи, не надо плакать
Смотри грустя в святую темноту
Ты труженик, ты плакал, ты сиял
Обманут ты и ты лишен награды
Но разве ты награды этой ждал?
Так пусть — темней, так хорошо, так надо.
Ляг, отдохни, за вечность ты устал
Ты всё простил, ты сам себя оплакал
Что ж, сотвори благословенный знак
Ляг на кровать, закрой сиянья праха
Ты понял наконец кто был твой враг
(Борис Поплавский)
Каждую ночь у меня обрывается и стремительно летит куда-то сердце. С криком, вздрогом я просыпаюсь и ловлю его на самом последнем краю. Но когда-нибудь я опоздаю на малую долю секунды, и это непременно случится, это не может не случиться.
(Юрий Нагибин. Дневник / 1958)
Есть у меня и еще один враг – вещи. Пришло время тебе понять величайшее из своих заблуждений: ты слишком доверился вещам. Но я говорю тебе: значимы только усердие и рвение. Преодолевший горный поток, испекшийся под солнцем подобно яблоку, ободравший руки о камни, копаясь в земле и глине, и нашедший за весь год один-единственный чистой воды алмаз – счастлив. Несчастлив, издерган и вечно в претензии тот, кто на свои деньги способен купить целую пригоршню бриллиантов, но что ему в них, они тусклее стекляшек! Ибо не в вещах нуждаешься ты – в Боге.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Мне все думается – б<ыть> м<ожет>, потому что уже стареть начинаю, – что в области истинной науки, чистого, возможно, беспримесного интереса к знанию в «науке для науки», при которой остальное приложится, не идет в последнее время вперед, скорее – вспять. И главное тому виною, на мой взгляд, – капиталистический строй нашей жизни, пропускающий постепенно свой яд во все intima [лат. внутренности] нашего организма (и физического, и морального, и духовного) и не только личного, а и национального. Я вот проживал в глухом местечке Полтавской губ., куда этот строй медленно пробивает пока дорожку, – сколько там еще в народе сохранилось душевной свежести, «искусства для искусства» – во всем житейском обиходе; не стану уж говорить о цветах, с любовью разводимых каждой «хохлушкой» у своей хаты, о раскрашивании изб внутри цветной глиной, глиной – в виде цветов – узоров, о вышивках на сорочках у старух, уже отнюдь не имеющих мысли – идеи нравиться другим; не говорю о расписных дугах, о прелестных узорах на гончарных изделиях и т. п. – даже «стайки» скошенного хлеба сложены особенно, с соблюдением эстетики; всюду вложен неизжитой, неиспитый погоней за рублем – «дух жив»; здесь еще много есть неподлежащего «купле-продаже». Ведь были когда-то у заурядного человека сабля, лошадь и проч. «непродажное», потом оставались долгое время «непродажными» душа, совесть, честь и проч.
Так и наши ἔνδοξοι [греч. знаменитости] науки когда-то святыней считали свое дело, свое служение ей, готовы были за нее душу положить, а ныне... таковых все меньше; они становятся своего рода «последними могиканами», а в капиталистическом просторечии – простаками, чтобы не выразиться грубее. А ведь это – соль земли... Да и специально духовные подвижники теперь за редкость, а уже где бы, кажется, не зреть пониманию сущности, смысла, назначения земной жизни, как не в оттишьях монастырских.
Нет, все захватил «телец златой» в свою власть. И мало кто задумывается, хотя на минуту над тем, приносит ли новый строй, хотя материальное довольство...
(Алексей Ветухов. Из письма Павлу Флоренскому / 24 июля 1910)
Иллюстрация: Сергей Прокудин-Горский. Переселенческий хутор в Надеждинском поселке с группою крестьян, 1907
Мертвые не дальше от нас, чем живые. Ночной поезд пронзает эту мысль. Она распахивает свои черные бархатные окна. Я еду к тебе. Холодает. Сердце – это огонь, который удерживает волков за кругом нашей жизни. Я не знаю, смогу ли я увидеть твое лицо в конце этого пути. Да это и не важно. Твое лицо – внутри меня, подытоженное двумя удивленными глазами в тумане мира.
Мертвые не дальше от нас, чем живые. Мне нравится эта незнакомая мысль, пришедшая ко мне со своим шарфом холода. То, что я называю мышлением, – это быть призванным, быть внезапно приглашённым словом, которое образуется не в мозгу и не во рту, а в той пропасти, которую мы носим в себе, куда никогда не уходим, в том бездонном колодце, из которого поднимаются детские голоса и звезды, – сердце. Я нахожусь на грани того, чтобы всё понять. Это происходит со мной по тысяче раз на дню. На грани, не более – как археолог, склонившийся над раскрошенными остатками папируса, или мать над лицом своего убаюканного младенца, чистая, очень чистая загадка отсутствующего бога.
Мертвые не дальше от нас, чем живые. Я путешествую в этих словах. Они служат мне храмом. Это длится три часа – столько занимает путь.
Идти к тем, кого мы любим, всегда означает идти в мир иной.
(Christian Bobin. Pierre)
Я земля, Господи, чернозем,
Я разбитый оконный проем:
Во мне деревце под откос,
что чернеет с лесополос.
Вот река, что текла на юг,
и описывала собой крюк,
Вот и пение птиц и лай,
весь огромный К-яский край.
(Я б о нем написал пару строк,
чтоб они были как лепесток,
как волосик на лбу у ребенка,
так хрупки как походка теленка)
Вот во мне красота и уродство,
между ними святое юродство,
сатанинская похоть очей,
Вот и я сам в себе и ничей.
Я пустой, Господи, посмотри,
Ты наполни меня, да прости —
даже в труп зашивают опилки,
чтобы стенки казались не хлипки.
(Александр Ковалевски)
Я заменяю меланхолию отвагой,
сомнение — уверенностью,
отчаяние — надеждой,
озлобленность — добротой,
стенания — чувством долга,
скептицизм — верой,
софизмы — холодным спокойствием
и гордыню — скромностью.
(Comte de Lautréamont. Les Chants de Maldoror)
Пер. Наталия Мавлевич
Иллюстрация: Albrecht Durer. St. George On Foot, 1502 / fragment
…Привычно задремав в дорожной тряске
под гул мотора, гул мотора, гул мотора,
я впитывался кровью сквозь повязку
в однообразные пейзажи-разговоры.
Но мир не открывался, словно рана, —
скорее, совлекался, как рассудок,
как старый фильм с облезлого экрана,
морской звездой, надевшей свой желудок
на сочный кус коралла, но тащимой
привычной силой дальше — и кипели
грохочущею пеной, как мужчины
в безбрежной битве, трещины и щели.
Стоял в глазах и мимо ехал город
теней любимых черт неуловимых —
мгновенно сшит, мгновенно вновь распорот
на дней былых бесшумные лавины.
И пел мотор стремительным руинам,
душою оставляемым забвенью,
разверзшимся шипящим котловинам,
парящим в небесах громокипеньям.
Носился там по линии прибоя
в восторге от заливистого лая
щенок, открывший море голубое —
открывший, ничего не понимая.
Всем сердцем, что от края и до края,
лупить в ворота рая, как сокол гол…
Так жизни сны друг друга истирают —
чтобы потом дремать в дороге долгой.
И снился постарелый и обрюзглый
cидящий пес на линии прибоя,
где рыбьей мелюзгой трепещет тускло
все сгинувшее, пестрое, рябое.
Шипели внутрь змеящиеся вены.
Ордой головоногих оркестрантов
захлестывала и съезжала пена…
А море шло и шло без вариантов.
(Дмитрий Лакербай)
СЕНТЯБРЬ
Леса вы мои,
над вами сентябрьские тучи
медленно проплывают,
пока первые листья,
слетая с ветвей,
вбирают влагу тропинок,
и ваше в небе моём
всё видней обнаженье –
как вечерами,
в час, когда падают тени,
и меркнет земля,
открываются в высоте
гор рисунки
и звёзд –
Леса вы мои,
в вашем немом
разоренье
безмерен покой,
и о своём разоренье и я
размышляю в покое;
так человек у озера
на кромке береговой,
смотрит на вещи,
как они кротки,
отражаемые водою.
(Antonia Pozzi)
Пер. Пётр Епифанов
Под раскидистым вязом, шепчущим «че-ше-ще»,
превращая эту кофейню в нигде, в вообще
место – как всякое дерево, будь то вяз
или ольха – ибо зелень переживает вас,
я, иначе – никто, всечеловек, один
из, подсохший мазок в одной из живых картин,
которые пишет время, макая кисть
за неимением, верно, лучшей палитры в жисть,
сижу, шелестя газетой, раздумывая, с какой
натуры все это списано? чей покой,
безымянность, безадресность, форму небытия
мы повторяем в летних сумерках – вяз и я?
(Иосиф Бродский)
Зову, опираясь на посох,
сокрывшегося от мира,
Эти места пустынны и дики
с давних времен.
У входа в пещеру не видно
каких-либо признаков жизни,
Но звук раздается циня,
чьей-то рукой порожден.
Снежное покрывало
застыло на северном склоне,
Пурпуровым травостоем
с юга лес окружен.
Горный ручей
струится по драгоценной яшме,
В струях его играет
хрупких рыбешек сонм.
Нет, здесь совсем не надо
лютни или свирели,
Если гор и потоков
так чист и так нежен звон.
К чему утруждаться пеньем,
игрою на инструментах,
Коль обнаженных деревьев
явственен скорбный стон?
Мне пропитаньем послужит
дикая хризантема,
Стеблями орхидеи*
будет халат оплетен.
Ноги мои устали
от суетных устремлении,
Власа по плечам распуская,**
выкину шпильку вон!
(Zuǒ Sī)
Пер. Марина Кравцова
Это стихотворение считается одним из лучших образцов лючаоской лирики с отшельническими мотивами.
* Стеблями орхидеи – одеяние, подпоясанное стеблями трав или цветочным плетением, – принятый в китайской поэзии образ отшельника.
** Власа по плечам распуская – китайский мужской костюм предполагал обязательную укладку волос (которые не стриглись) в прическу-пучок, скрепляемый специальной шпилькой, тогда как распущенные волосы считались признаком внешнего облика чужеземцев-«варваров» или отшельника. «Вынуть шпильку из волос» – принятая литературная метафора ухода со службы.
Ветер — и горький, и ледяной,
неба немая часть — ни языка, ни речи,
можно легко отойти от себя далече,
но тишина стоит за спиной
и обнимает твой крик за плечи.
Нет, ещё покричи
громче: все спят, и никто не слышит,
разве что первый мороз в кирпичи
белым дышит.
Дом остынет — станет твёрже сосны вода…
А умрёшь — не молчи,
не молчи никогда.
(Юрий Казарин)
Черёмуха осыплет белый цвет
на тропы, приводящие к разлуке.
О, не смотри, что волосами сед,
весною и цветами пахнут руки.
(Kim Tsyn Son)
Пер. Геннадий Прашкевич, Владимир Горбенко
ПО ТУ СТОРОНУ
Я с тобой говорю по ту сторону света,
Из глубин зазеркалья, из пещер тишины,
Предрассветной молитвой слепого поэта,
Чьи охрипшие песни давно не слышны.
Ты, сгущающий кровь спящих демонов ночи,
Дрессирующий похоть трансцендентным кнутом,
Неужели ты веришь, что час твой отсрочен
И минует тебя чаша в круге втором?
Можно напрочь отречься от сущности бренной;
Можно снедью запретной насытиться всласть.
Для того ли ты вброшен в сей мир вдохновенный,
Чтоб карабкаясь ввысь, снова в бездну упасть?
Я к тебе обращаюсь по ту сторону смерти,
Между строк всех писаний, что начертаны мглой,
Из утроб вне-реальности и круговерти,
Тонкой мыслью, что разум пронзает иглой.
Ты, корявые рифмы вплетающий в косы
Новых истин, что тешат пытливость ума,
На душевные раны сыпешь солью вопросы,
Укрывая ответы в лабиринтах письма.
Можно жить, ворох чувств разместив по фэн-шую,
И привыкнуть к тому, что пустеют слова.
Только не поминай имя Господа всуе,
Коли речь твоя так же как падаль мертва.
Я взываю к тебе по ту сторону истин,
Из всех нор бытия, что молчанье хранят,
Раскалённым лучом и росой серебристой,
Чёрным зеркалом, насквозь впитавшим твой взгляд.
Ты, чарующий жизнь, очарованный болью,
Вкусом бренности этой наслаждаясь сполна,
Понимаешь, что там, за последней юдолью –
Невесомость. А там пробужденье от сна.
То ли держишь судьбу за набухшие жилы,
То ли сам звёздной ночью прикован к скале –
Это тонкий намёк на удобство могилы,
Когда встретишь себя в необещанной мгле.
(Камиль Дадаев)
НЕКУДА ИДТИ
Когда-то в один из дней я положила камень
на имя твоё
и сказала себе: пойду-ка к дому своему – и в пути буду петь.
И тогда я запела
словно безумная, идя на крепких ногах своих;
как безумная река я пела.
Пока песня не стала тонкой струйкой воды
(не хватило б цветок полить).
и вот, шаг за шагом ступая,
я не чуяла ног уже под собой.
И не видно было ни крыши дома, ни высокого дерева
над ним...
Может, я сердце под камнем оставила?
глупое сердце своё –
рядом с именем твоим?
Я знаю – мне теперь не дойти до дома.
И знаю –
возвращаться поздно.
(Rossella Di Paolo)
Пер. Елена Багдаева
Солнце взывает к моей смелости. Хорошая погода — это время, которое говорит мне: вот оно, всё голубое, кристально чистое, я сделало свою работу, теперь твоя очередь. Дождь, напротив, освобождает меня от любых планов, говоря мне: всё, что тебе нужно сделать, это стоять и созерцать меня, об остальном я позабочусь, я буду танцевать, я буду плакать, я буду сиять и я буду писать вместо тебя.
(Christian Bobin. L'épuisement)
СВИДАНИЕ
Замёрзшим полем в предрассветной мгле
Лежал наш путь. Крыло зари вставало.
Вдруг заяц сиганул из-под колёс!
Один из нас махнул ему рукой.
Давно то было. Нет уже в живых
Ни зайца, ни хозяйки той руки.
Любовь моя, куда всё исчезает:
Мгновенный жест, дорога, шелест наста —
Я не скорблю, но просто вопрошаю.
(Czesław Miłosz)
Пер. Виктор Куллэ
Твои глаза тогда казались целым
Огромным миром, яблоком синь-спелым,
А легкий шаг стучался тихим сердцем,
И все не верится.
А ты, чуть что, пугаясь, вопрошала
И тем вопросом душу воскрешала,
Замерзшую в обыкновенном дне:
— Ты женишься на мне?
И я, боясь спугнуть такую фею,
Немел тогда — я и сейчас немею,
Надеясь, что я феи крылья слышу,
И сплю, как только можно, ночью тише,
Лелея, что в окне, в ночном огне
Мелькнет рубашка:
— … женишься на мне?
(Максим Анкудинов)
Глаза-ищейки,
укусы зла...
Собаки воют
из-за угла.
Мир опустел,
сгорел дотла.
Тела и пашни.
Тела, тела...
Черны дороги,
на них зола!
Лишь ты цветёшь,
лишь ты тепла.
(Miguel Hernandez)
Пер. Павел Грушко
Иллюстрация: Toshiyuki Enoki. Thorns and Silk
в день когда прощались с тобой
навсегда
я проснулся щекою в холодной
осенней листве
слепило мертвецкое солнце
по небу
волоклись облака
когда вставал – слышал как скрипят и рвутся молодые корни
в звенящей тишине
я потерял тебя
моя нежная родина
моя единственная любовь
мое молчание
(Илья Мазо)