3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
РЫЦАРЬ
Рыцарь, закованный в черную сталь,
скачет в ревущем кругу.
Вся жизнь — карусель: и день, и даль,
и друг, и враг, и пир, и печаль,
любовь, и лето, и лес, и Грааль,
и каждая улица — Божья скрижаль,
сам Бог — на каждом шагу.
Кого же панцирь черный неволит,
гнетет кольчуга стальная? —
Там смерть томится, и молит, и молит,
чужой клинок заклиная:
— Взвейся! Ты должен взвиться!
Ударь, чтоб сталь зазвенела!
Чтоб рухнула эта темница,
где я так устала
томить согбенное тело, —
чтоб я смогла распрямиться,
плясала
и пела.
(Rainer Maria Rilke)
Пер. Владимир Леванский
Любовь есть ощущение родства с любимым. Любящий и любимый всегда один другому родственны, всегда дышат одним воздухом, и этот воздух их общая родина.
Ощущение родины и родства не имеет ничего общего с рассудочным накоплением знаний. Но любовь к родному не есть также и слепота. Любить — значит критиковать, то есть находить в любимом положительное и отрицательное. Любить — значит радоваться тому, что в любимом положительно, хорошо, и страдать от его недостатков. Это значит поощрять в любимом добрые начала и бороться с несовершенным в нем. Это и значит жить общей жизнью.
(Алексей Лосев. Дерзание духа)
и когда от неё отдалится плоть,
и она воспарит, легка,
и вернётся персти земной щепоть
в пеленальные облака,
и когда безмысленной шелухой
в тишину опадут слова
и прозреет музыкой слух глухой –
той, что ныне слышна едва,
и когда невидимый вспыхнет луч
в бестелесной твоей тюрьме,
ко всему на свете найдётся ключ
и второй – ко всему во тьме,
но река последняя глубока,
и вокруг неё на века
только эти белые облака,
эти белые облака.
(Сергей Шестаков)
Бога ради, не застывай на каком бы то ни было духовном обретении, но тоскуй о большем —
как от болезни страждущий, чью жажду никак не утолить.
Божественный двор — сфера Бесконечного.
Оставь почётное место позади; пускай Путь будет твоим почётным местом.
(Jalāl ad-Dīn Muhammad Rūmī. Masnavi-i Ma'navi, 3/1960-1961)
Пер. Леонид Тираспольский
НА ПТИЧЬЕМ ЯЗЫКЕ
I
есть чудо узнавания себя:
в цветке, и в бабочке,
готовой встрепенуться.
мир крепко спит, и души крепко спят,
но чутко спит одна –
и силится проснуться.
вот ветер всколыхнул цветы, траву,
и бабочка вослед
вспорхнула, улетела.
и если я когда-нибудь умру,
то только так – вспорхнув –
покину тело…
II
я говорю на птичьем языке,
его вы не поймёте никогда,
соринка для гнезда в моей руке
и в клюве птичьем, кровяном,
и я живу лишь образом гнезда –
я строю дом.
я приношу то прутики, то щепки
и собираю скудные объедки
с худого человечьего стола.
отныне я не женщина, но птица,
не прячьте обескровленные лица:
я вам врала, но гнёзд не разоряла
(я знаю – вы их прячете в траве…)
а жизнь – птенец, свихнувший крылья слёток,
и век её и короток и кроток:
мир узнан,
миг – полёт,
затем – пробел,
земля черна, а саван снежно-бел…
(Ольга Злотникова)
Смерть – нить иная канвы.
И, случается, проникает
в нас без затей,
словно жизни нить или
нить любви.
Тогда сходится ткань,
податлива и нежна,
будто шита руками нашими.
Да, время случается умирать.
Но бывает
такое время, когда смертная нить
не распустит ткань.
(Roberto Juarroz)
Пер. Сергей Батонов
Иллюстрация: Константин Калинович. Большой Часовщик, 2011
Жизнь подошла к естественному краю —
И память осязательней и резче —
Я так события перебираю,
Как если бы перебирала вещи
На письменном столе, на книжной полке,
В шкафу и в двухколесном чемодане.
Я — случай, я — не более иголки,
Я затерялась в стоге мирозданья.
(Инна Лиснянская)
Есть слова, которыми пестрят мои записи (человек, европеец, вера, Бог, я, женщина), а есть — ни разу в них не попавшие (кожура, провод, овсянка, мерзлота, плот). А почему бы не построить на этих словах философию? Чем они хуже?
(Борис Останин. Пунктиры / 1974)
Возможно, обращая внимание на малое, очень простое, очень бедное, я смогу найти свое место в этом мире.
(Christian Bobin. Le plâtrier siffleur)
Иллюстрация: Борис Смелов. Натюрморт с колбой и часами, 1973
УШЕДШИЕ
Ушедшие мои болят в груди,
печалуются, бедные, из гроба.
Меня за них, о Господи, суди,
ведь я и есть могильная утроба.
Ношу в себе как хруст костей сухих
обиды их, любви больные тени.
По именам зову свои грехи,
молю пощады у своих видений.
Уже со мной их больше, чем живых,
зовут меня без злобы и надсады.
О, если бы я вечно помнил их!
Им от меня лишь этого и надо.
Но плоть и кровь смыкает небосвод,
и будит эхо каменные гласы.
Не кончен путь сквозь сердцевину вод,
плывет в Нинвей Иона седовласый.
(Арье Ротман)
Бывают периоды в жизни, когда страдание приносит все окружающее: погода, встречи на улице, воспоминания, ветер, разговоры, книги. Подобные состояния, впрочем, хороши тем, что как бы вырывают нас из привычного круга событий, демонстрируют нашу оторванность от природы, от изначального источника, показывают нашу человеческую сложность и глубину, ибо страдать от духовной раны может лишь то, что имеет дно, и все эти страдания стоят на защите нашей внеприродности и утонченности.
(Сергей Сумин. Записные книжки)
Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли; к одной могиле
Другая плотно прилегла.
Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.
Поверх земли мятутся тени
Сошедших в землю поколений;
Им не уйти бы никуда
Из наших рук от самосуда,
Когда б такого же суда
Не ждали мы невесть откуда.
(Арсений Тарковский)
ДОРОГА
Сколь многие, склонясь пред алтарем,
Клялись бездумно в верности и братстве,
И сколь немного тех, кто смог остаться
С тобою в час несчастия потом!
Сколь многим твои символы пусты,
Учение таинственно, неясно,
И сколь немного тех, кто сможет страстно
Поднять твой флаг средь пошлой суеты!
И все ж твое величие с тобой!
Какой ты смысл придало жизни этой?
В чем Божья искра клятвы роковой?
Ведь сотни тех, твою познавших суть,
Кто знает – меж рождением и Летой –
Ты – к Богу человека вечный путь.
(Albert Pike)
Пер. Евгений Кузьмишин
Иллюстрация: Josef Thorak. Schwertträger, 1940
Он мучился, держа свой ум в аду,
Он обращался к бору, от природы
Мечтательный, он спрашивал сосну
И ель, но лес не отвечал Иову.
Намеку был бы он любому рад,
Любой строке, доставленной открыткой.
Друзья его посмеивались над
Им для себя не выдуманной пыткой.
Февральским утром тайна дорога,
Держали снег домашний в лапах сосны. —
На хвойной терке солнце настрогав,
Слепил Иова, распалившись, воздух.
И этот свет с дыханием вошел
В него, и Бог заговорил с Иовом,
А не с друзьями, думавшими, что
Они ответить Господу готовы.
(Алексей Дьячков)
ИЛЬМЕНЬ-ОЗЕРО, 1941 ГОД
Пустошь. Против ветра.
Бесчувственно. Река погрузилась
в песок.
Обугленные ветви:
деревня перед вырубкой. Затем
мы увидели озеро —
— Дни озера. Света.
След на траве;
белая башня стоит
как надгробный камень,
покинутый мёртвыми.
В вороньем грае
порушена крыша.
— Ночи озера. Лес
падает в заболоченное.
Волк,
жирный от найденного на пепелищаx,
изумлён фантомом.
— Года озера. Облечённый
в латы разлив. Вскарабкивающаяся тьма
вод. Однажды
они ударят
в штормующиx с неба — птиц.
Видел ли парус? Огонь
на расстоянии. Волк
пересек вырубку.
Прислушивается к колоколам зимы.
Воет на огромное
облако снега.
(Johannes Bobrowski)
Пер. Игорь Вишневецкий
Иоганнес Бобровский (1917-1965) — поэт, писатель. Во время Второй мировой войны был призван в гитлеровскую армию и воевал в России. Будучи военнопленным, работал в 1945-49 гг. на восстановлении разрушенного в Ростовской области. Писать Бобровский начал в 1941 году, широкой публике стал известен в 1960 г. после выступления на заседании «Группы 47».
Иллюстрация: Немецкие солдаты в районе озера Ильмень на марше к фронту, январь 1943
Уйти, уехать, исчезнуть!
С собой ничего не забрать.
Очнуться в хранительной бездне,
чтоб струнами вольно играть.
Уйти, уехать, исчезнуть
в последней, безмолвной глуши.
Чтоб страстно шептать бесполезно
в районе пропавшей души.
(Николай Болдырев-Северский)
Когда ты опускаешь взор и оберегаешь свои очи — не смотришь на то, что тебя не касается (ведь оно и не должно быть важным для тебя), ты тем самым хранишь чистоту своей души, освобождаешь свое сердце от всего ненужного, отдыхаешь от всевозможных наущений, защищаешь свою душу от недугов и приумножаешь уровень своего благополучия. Поэтому обрати на это внимание, да поможет тебе Аллах.
(Abū Ḥāmed Muḥammad al-Ghazālī. Minhâj al-Âbidîn Ilâ Jannat Rabb al-'Âlamîn)
Люди, которые произвели на меня наибольшее впечатление из всех, с кем я сталкивался за последние десять лет, — это туареги, из-за их привычки закрывать лицо. Это формирует совершенно иную личность. Это не только заявление об отказе от значимости и самоуничижении, это еще и опущенный взгляд. Человек, который идет сквозь толпу, агрессивную толпу, с опущенными глазами, находится в безопасности от этой толпы. Человек, который идет сквозь толпу, глядя то на одного, то на другого, становится их добычей. Как только вы смотрите на них, вы вступаете с ними в бой. Как только вы вступаете с ними в дискуссию, вы приглашаете их к разговору, в котором вы обязательно окажетесь жертвой, потому что их много, а вы один.
Эквивалент того, что вам нечего сказать, — это отказ от поиска внимания. Вы ищете внимания, глядя в глаза, поэтому не смотрите в глаза. Смотрите вниз. Когда вы идете сквозь толпу, смотрите вниз. Это не имеет ничего общего с тем, чтобы стать слабым и кротким; эти очень простые правила — корни силы. Если вы хотите достичь наивысшего положения в своей жизни, следуйте этим правилам.
Все практики дина (Ислама) — это практики смирения.
(Etsko Schuitema. Humility)
Самое важное, на мой взгляд, это стараться быть живым, а чтобы быть живым, нужно говорить, а чтобы говорить по-настоящему, нужно привнести тишину в свои слова и привнести тайну своей жизни в эти слова, не раскрывая её, просто заставляя её вибрировать. Нужно заставить вибрировать барабан тайны, который у вас в сердце, не произнося её, потому что это означало бы уничтожить её и себя: просто вибрируйте, вот что я называю «рисковать».
(Christian Bobin. Entretien avec Francesca Mantovani, 7 novembre 2019)
Кончил вчера поздно вечером книгу о Sartre'e и Simone de Beauvoir. Впечатление чудовищной, трагической ошибки: столько ума, страсти, честности, «идеализма», буквально «сожженных» ложным выбором, вернее – выбором отрицания, протеста, а не утверждения. Это вечная demarche (работа) дьявола, и в этом смысле и Сартр и Симона – «одержимые»… Однако горе тому, через кого соблазн приходит. Сколько соблазна! Сколько соблазненных! А остается от всего этого буквально ворох бумаги, неудобоваримой и которая скоро-скоро станет уже китайской азбукой: вечная расплата за желание быть во что бы то ни стало «современным». Заключительная характеристика Сартра автором книги – «…if social concord is to exist one day we must learn to exist entirely for each other…» («…чтобы общественное согласие когда-нибудь возникло, мы должны научиться существовать полностью друг для друга…»). И когда не узнать, не понять, не почувствовать – откуда это... <...>
Еще о Сартре. Думал вчера, кончив книгу, что все в мире – любая религия, любое самое жалкое и ограниченное чувство трансцендентного – лучше, чем этот страшный, пустой, тусклый мир выбранного свободно атеизма, мир, в котором действительно человек est une passion inutile (напрасная страсть). А вместе с тем страшно думать, что к выбору этому так часто приводит сама «религия» или, лучше сказать, извращение ее людьми.
(Александр Шмеман. Тетрадь V)
Врата смерти, важнейшие из всех незримых врат, открыты денно и нощно для всех нас без исключения. Смерть называл он самым удивительным путешествием, на которое только способен человек, истинным волшебством, главной шапкой-невидимкой, ироничной репликой в вечном споре, последней и неприступной твердыней всех свободных и храбрых - и вообще в разговоре об этой материи он не скупился на сравнения и похвалы.
(Ernst Jünger. Das abenteuerliche Herz)
«ФИЛОСОФИЯ — ЭТО ТОСКА ПО "ПРЕЧИСТОМУ" ОБРАЗУ САМОМГО СЕБЯ»
Философия, конечно же, не является любовью к мудрости. (Те времена прошли). Ибо, с одной стороны, нельзя любить нечто, что очевидно не существует, покуда ты сам не мудр; но если ты мудр (что едва ли в подлинном смысле возможно, ибо мудр, даже по Сократу, один лишь Бог; мудрец в этом смысле тот, кто крепко знает о своем невежестве и глупости), ты уже не обуреваем любовью и, следовательно, никак уже не занимаешься философией. С другой же стороны, в самой этой древнегреческой формуле скрывается некое гурманство и притом эстетски-иллюзионистского толка; есть в этой посылке то язычески-пиршественное самодовольство, которое нам сегодняшним и чуждо, и малопонятно. Проще говоря, эта формула сегодня для нас закрыта.
Философию я (в качестве русского обывателя) понимаю прежде всего как тоску (позволю себе некоторую высокопарность) по «пречистому» образу самого себя, ту тоску, которая просыпается в нас, когда мы еще совсем дети, и затем неотступно следует за нами, развиваясь и модифицируясь, принимая разнообразнейшие обличья. Мы всё более и более прозреваем ту магически утраченную возможность самих себя, которая тлеет в нас золотыми блёстками и, непрерывно мерцая, тает в черноте ночи. И вот это все более осознанное следование по внутренним путям такой тоски, это исследование ее истоков, причин и следствий я и называю тем философствованием, которое актуально одолевает нас, во всяком случае – взывает к нам. Нечто в нас взывает к нам, умоляя не тонуть в пучине сомнамбулизма и бессознательности.
И в этом смысле не столько мы как сознательные существа (сознание в нас, как мы знаем, присутствует лишь дискретно) занимаемся философствованием, сколько некая сила подступает к нам и просит нашего внимания, просит не покидать ее совсем. В каком-то смысле это над нами кто-то пытается медитировать, побуждая нас к диалогу с нашим внутренним вневременным Наблюдателем. И этот диалог не столько аналитический, сколько именно медитативный.
(Николай Болдырев-Северский. Философствует ли дерево?)
Это один из парадоксов пробуждения: оно обрушивает на нас глубочайшую тьму.
(Christian Bobin. La nuit du cœur)
Иллюстрация: Gustaw Gwozdecki. Głowa chłopca (Boy's head - Self-portrait, Apocalypse), 1904
Эх ты, продавший жизнь, чтоб жить богаче нас,
На Смерть по глупости наткнувшийся, мечась,
На два столетия запасшийся вещами,
Забыв исхлопотать отсрочку хоть на час!..
('Umar al-Khayyām)
Пер. Игорь Голубев
⠀
«В модернистской архитектуре нет любви»
Этот текст был написан египетским архитектором Абдель-Вахидом Эль-Вакилем еще в начале 1980-х, но сохранил свою актуальность по сей день. Эль-Вакиль подчеркивает в нем роль традиции в сохранении идентичности той или иной цивилизации, уделяя основное внимание наследию исламской архитектуры. Этот в высшей степени философский, но в то же время практический текст иллюстрирует, как традиция может умело направлять императив перемен.
«Необходимо осознать следующее: перемены не являются синонимом того, что сегодня называют "прогрессом". Изменения, санкционированные традицией, никогда не разрушали единство исламской цивилизации, но понятие "прогресс" стало не только разрушать единство и целостность исламской архитектуры, но и подразумевать некую пародию на единство, а именно — единообразие. Так происходит из-за того, что сторонники "прогресса" считают, что все в мире непременно становится лучше по мере движения времени вперед — то есть прогресс считается столь же равномерным, как и само течение времени, — что, собственно, и привело к почти единообразному принятию всеми интернационального стиля, который, пропагандируя функциональность и утилитарность, утвердился в мире с глобальным однообразием и с разной степенью этнической "косметики" — исламской или иной.
Так утрачиваются и традиция, и идентичность. Если роль традиции заключается в сохранении самобытного искусства или архитектуры, то роль искусства, и прежде всего архитектуры, заключается в сохранении среды, в которой эта традиция может выжить. Если этот симбиоз нарушается под воздействием новизны или простого эгоизма художников и архитекторов, то возникает порочный круг: то, что служило взаимной поддержке, уступает место тому, что взаимно разрушает.
Соответствующие свидетельства можно увидеть везде, где материальный достаток делает соблазн нового непреодолимым и где светская точка зрения на практике преобладает над духовной. Все духовные представления и творческие традиции, которые они поддерживают, несут в себе элемент вневременного и универсального; светская же точка зрения подчеркивает мимолетность и эгоизм. Стремление к новому без опоры на традиционные принципы способствует эгоизму и ведет к утрате идентичности, поскольку традиция всегда выше практикующего мастера, а его истинная идентичность, по сути, и есть традиция. <...>
Модернизм — это, по сути, провинциализм, потому что он не хочет заглядывать за горизонт момента. В архитектуре модернистский идеал породил интернациональный стиль — архитектуру идеалов, адаптированную во времени к быстротечному настоящему, стиль без якоря. Органическая архитектура, с другой стороны, адаптированная — в пространстве — к конкретной среде, тоже не смогла создать универсальное решение за счет упрощения функциональных форм.
Ускоренный темп развития технологий и потребность в быстрых результатах сделали возвышение Интернационального стиля неизбежным, но только на время, пока его мотивирующие идеалы продолжали преобладать. <...>
Любая традиционная архитектура, и в особенности архитектура культовых зданий, развивается вокруг форм, связанных с космологическим порядком. Таким образом, первый шаг к восстановлению идентичности может быть сделан только через правильную оценку и новое внедрение исторических форм. Это необходимо не для того, чтобы создать мертвый слепок прошлых событий, а, напротив, чтобы увидеть в них жизненно важное и тонкое отражение — через меняющиеся формы — неизменных закономерностей, которые регулируют вселенную. <...>
Модернистская архитектура не может позволить себе постоянство и преданность; ее мертворожденным потомством усеяны наши безжизненные современные города. В модернистской архитектуре нет любви».
Читать полностью:
⠀
ПИШУ, СИДЯ В СЕДЛЕ
Всю юность я провел,
О странствиях тоскуя,
На жизнь домашнюю
С презрением смотрел.
И вот — гоню коня,
Лечу сквозь мглу ночную,
И только снег кругом
Белеет, словно мел.
И птицы падают,
Окоченев от стужи,
Голодный волк трусит
За мною по следам.
Не говорите мне,
Что «берег — это хуже,
Чем океан», — на миг
Я не поверю вам.
(Tán Sìtóng)
Пер. Александр Гитович
Закавыка с такими речами, скорее, в том, что они неприятны — поскольку нарушают хороший тон гуманизма и неопелагианский консенсус, короче говоря, они являются прегрешением против буржуазного критического вкуса, ориентированного на автономию субъекта. В самом деле: теономия безвкусна по той причине, что она радикально направлена против такого зазнайства человека, и точно так же обстоит дело с онтономией. В приличном обществе просто не подобает вести подобные речи. Ну а какое дело Хайдеггеру до приличного общества? Центр — в Боге, а человек — точка на периферии, бытие — в центре, а явленное бытие, вот-бытие в качестве пастыря, хранителя, сторожа бытия — отодвинуто на край: о чем-то подобном больше и слышать не желают.
(Peter Sloterdijk. Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)
⠀
Узкопрофильность — сама по себе бич нашего времени, потому что она производит узкоумных людей, которые, как раз по причине узости своего ума, не понимают, что узки — не видят своих границ, приписывая себе полноумие. Узкопрофильность хороша как метод, пока не выходит за границы метода. Однако человеку свойственно обожествлять свой метод — об этом ещё Сократ сокрушался. Узкопрофильный ум, замкнутый внутри себя, не просто узок, но и страшно ограничен, а потому опасен. У него нет возможности видеть себя — для этого надо расшириться, выйти из своего замкнутого на себя болотца. Но как это сделать, если «болотце» в его глазах — это целая Вселенная.
Это похоже на забышегося оператора: вот он навел камеру на ладони человека — крупный план, потом взял крупным планом лицо, глаза, потом галстук или туфли. Но все эти планы стали существовать отдельно друг от друга — картинка не собирается воедино. В итоге оператор не может собрать образ целого человека.
Да-да, известная притча о слоне, которого щупают слепые мудрецы — об этом: кто-то ухватился за хвост и потому считает, что слон — это канат; кто ухватился за ноги и думает, что слон — это столбы, и т.д. Особенность нашего времени в том, что современные слепые мудрецы расчленили целого слона на субатомные частицы и потому не видят даже таких относительно целостных частей слона, как ноги или хвост — они вообще слона потеряли. Более того — слону отказано в существовании, даже в праве на существование. Он считается вымыслом — чуть ли не сплетней (чем-то непристойным).
Чем уже ум, тем больше в нём самомнения и надменности, высокомерия по отношению к другому. А чем больше в человеке самомнения, тем меньше остаётся в нём ума, и количество дипломов тут не имеет значения. Хотя нет — имеет: чем больше дипломов, тем больше и самомнения...
Вот откуда столько несуразностей и горя в современном мире.
(Светлана Коппел-Ковтун. Дневник / 5 августа 2022)
Стенхэм молча наблюдал за ней. Для Ли марокканцы были вялыми зеваками, стоящими на обочине парадного шествия прогресса, их надо было так или иначе уговорить присоединиться к нему, даже если придется применить силу. Она вела себя как миссионер, но миссионер предлагает полный, пусть и негодный к употреблению, свод идей и правил поведения, а модернизатор общества вообще не предлагает ничего, кроме места в общих рядах. А мусульман, которые со слепой интуитивной мудростью победоносно противостояли льстивым посулам миссионеров, теперь обманом пытались привлечь к бессмысленному движению всемирного братства, ради которого каждый должен пожертвовать частицей самого себя — достаточной, чтобы почувствовать себя ущербным, — и, вместо того, чтобы обращаться за поддержкой к своему сердцу, к Аллаху, оглядываться на остальных. Новый мир будет триумфом безысходности и разочарования, когда человечеству придется самому тянуть себя за волосы из трясины, — равенством обреченных. Чего же удивляться, что религиозные лидеры ислама считали западную культуру творением Сатаны: им дано было узреть истину, и они выражали ее в простейших понятиях.
(Paul Bowles. The Spider’s House)
– С чем связано ваше крайне отрицательное отношение к нынешней власти?
– Она присвоила себе совершенно незаконный объем прав. Никакое из ее решений нельзя оспорить. Отвечает она только насилием или угрозами насилия. Решения ее при этом выгодны только корпоративным интересам тех, кто входит в эту властную группу. Никакой враг не принес бы стране больше вреда, чем эти «патриоты». Кажется, они утратили даже инстинкт самосохранения. Для того чтобы население тебя поддерживало, нельзя только грабить его, обманывать и, не предупреждая, втягивать в разные ситуации, которые мы видим, например, в Москве: то елки у Кремля выкопают, то музеи закроют, то с образованием что-то такое придумают, чтобы через десять лет здесь не осталось грамотного человека. То запретят кошкам «топать по ночам».
(Ольга Седакова. Интервью Антону Желнову)
ИЗБЕГАЙТЕ ЛЖИ
Притворство для меня мучительно, и, не имея расположения отрицать то, что в действительности мне достоверно известно, я избегаю брать на себя сохранение чужих тайн. Я могу молчать о них, но отпираться и изворачиваться без насилия над собой и крайне неприятного чувства я не могу. Чтобы быть по настоящему скрытным, необходимо обладать соответствующей природной способностью, но сделаться скрытным по обязанности нельзя. Служа государям, мало быть скрытным, нужно быть, ко всему, еще и лжецом. Если бы спросивший Фалеса Милетского, должен ли он торжественно отрицать, что предавался распутству, обратился с тем же ко мне, я бы ответил ему, что он не должен этого делать, ибо ложь, на мой взгляд, хуже распутства. Фалес посоветовал ему совершенно иное, а именно, чтобы он подтвердил свои слова клятвой, дабы скрыть больший порок при помощи меньшего. Этот совет, однако, был не столько выбором того или иного порока, сколько умножением первого на второй.
(Michel de Montaigne. Essais)
От Сафвана бин Салима передаётся, что Посланника Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, спросили: «Может ли мусульманин быть трусливым?» Он ответил, что может. Далее спросили: «Может ли мусульманин быть скупым?» – «Да, может», – отвечал Пророк, да благословит его Аллах и приветствует. И наконец, его спросили: «Может ли мусульманин быть лжецом?» – Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, ответил: «Нет, никогда».
(Abū Bakr al-Bayhaqī. Kitāb as-Sunan al-kubrā)
Философия? Скучно! Поиски Бога? Скучно! И хотя это звучит очень банально, но, увы, таков принцип отбора современных зрелищ. И, собственно, весь мировой бизнес, люди, от которых зависит давать или не давать деньги, они исходят из так называемого зрительского спроса. А зрительский спрос во всём мире — это количество, а не качество. Это то, о чём писал Генон: основной грех культуры — торжество количества, а не качества. И оно во всём. И само производство таких фильмов, эти горькие плёнки — все эти вариации одного и того же. Для примера два дня подряд посмотри телевизор, и у тебя будет ощущение, что ты смотришь один нескончаемый фильм — одни и те же гонки, одни и те же персонажи, одна и та же судьба, одни и те же приёмы, одни и те же мизансцены. Такую продукцию гонят в огромном количестве. И весь этот шлак заполняет умы. Увы. Индустрия основана на принципе количества, и аргумент зрителя — это не выбор, а аргумент количества. То есть, чтобы как можно больше людей увидело. Но никто ещё не доказал, что истина на стороне большинства.
(Константин Лопушанский. Грех культуры — торжество количества)
