3958
Мирской успех – это ничто. А кто гонится за ним – ничего не понял. https://vk.com/rastsvety
«ЯЗЫК, УПЛОТНЯЯСЬ ДО ПРЕДЕЛА, ИМЕЕТ ШАНС ПРОБУДИТЬ ЧТО-ТО В НЕМНОГИХ»
— Ваш сборник («Le Muguet rouge») содержит жестокие новеллы, почему?
— Потому что время на исходе. Всадники Апокалипсиса прибыли к нашему порогу, ожидая, когда мы откроем. И даже сквозь деревянную дверь они смотрят на нас… Я подчеркиваю, что в своем первоначальном смысле апокалипсис — это не конец света, а прежде всего раскрытие/cнятие покрова. И именно от этого мы отказываемся: мы не хотим видеть, что мы сделали с этой землей и кем мы стали. Какое-то время ситуация была приемлемой, но теперь она оборачивается против нас. В Библии четыре всадника Апокалипсиса в тексте Иоанна приносят войну, эпидемии, финансовый кризис и природные катаклизмы. Разве каждое из этих зол не стоит у нас перед глазами ежедневно?
Мы достигли низшей точки духовного падения, душа стала видом, который нужно защищать. Я подумал, что пришло время хотя бы раз, хотя бы в этом сборнике, лучше это увидеть и помочь читателю тоже увидеть. Просто увидеть. Я далек от того, чтобы разводить нравоучения — мне это вообще не нравится: комфорт мягких сидений — это хорошо, а дискомфорт маленького хромого табурета — это плохо. Этот сборник также не является подборкой мнений и мыслей. Я просто лелею амбиции, что язык, уплотняясь до предела, имеет шанс пробудить что-то в немногих.
(Christian Bobin. Entretien avec Marie Chaudey, 28 septembre 2022)
«БЛАГОДАРНОСТЬ — ЭТО САМОЕ СЕРДЦЕ СЧАСТЬЯ»
Свойство жизни Честертона — быть счастливой — это не такой факт, который можно принять к сведению и приобщить к делу наравне, скажем, с датами рождения и смерти. Это вообще не вопрос факта, а вопрос смысла, и решается он не «объективно», то есть не вне субъекта, а в субъекте и при его, субъекта, активном сотрудничестве. Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое — достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые, мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья. Благодарность — это самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? Всего–навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьез поблагодарить — дело поистине серьезное, и кто знает людей, знает, что оно дается нелегко. Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет все, что было не так, простить и в акте благодарности примет и признает свое счастье, либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни.
В ранних стихах он выражал потребность благодарить отдельно за каждый камень на дне ручья, за каждый лист на дереве и за каждую травинку на лугу. В поздней «Автобиографии» он сделал то, что еще труднее — поблагодарил отдельно за каждого человека. Такова его философия счастья. Это именно философия, а не просто расположение души; и важно понять, чему она противостоит.
Есть ходячее сочетание слов: «право на счастье». Оно восходит к идеологии века руссоизма; в политическом контексте просветительских деклараций оно имеет четкий смысл, против которого Честертон, во всяком случае, не стал бы возражать. Но вне контекста формула становится опасной. Человек и впрямь склонен расценивать счастье как причитающееся ему право, как должок, которого ему все никак не удосужатся выплатить. Целая жизнь может быть загублена попыткой взыскать счастье с людей и судьбы, вести об этом недоданном счастье тяжбу и докучать жалобами небесам и земле. Но счастье нельзя получить по векселю, счастье получают только в подарок. Его незаслуженность и неожиданность — непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть. Кто из нас, спрашивал Честертон, достоин посмотреть на простой одуванчик?
(Сергей Аверинцев. Честертон, или Неожиданность здравомыслия)
«ПОЛОЖИТЬСЯ МОЖНО ЛИШЬ НА ОБЩЕЕ ДЕЛО»
Их я и называю людьми: они не торгуются, не вступают в сделки, не подлаживаются, не идут на компромиссы, не предают себя из корысти, сладострастия, усталости, сердце их тверже оливковой косточки. Я могу стереть их в порошок, но не выдавлю масла тайны, и я не позволю тирану или толпе властвовать над их алмазными сердцами, потому что именно такие люди и бывают по-настоящему послушны. Именно они бывают кроткими, дисциплинированными, почтительными, они способны на веру и на жертву, став покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели...
А те, кого принято называть свободными, кто решает все по-своему и всегда одинок от неумения слушать и слушаться, лишаются попутного ветра в парусах. Их вечное несогласие — бестолковый каприз, не более.
Поэтому я, ненавистник покорной скотины, человека без нутра и сердечной родины, я — правитель, я — мастер, не желающий кастрировать свой народ и превращать его в слепых исполнительных муравьев, — вижу: мое принуждение не калечит — оно служит духу жизни. Смирение в храме, послушание и готовность прийти на помощь — добродетели, не любимые лицедеями, но для моего царства добродетели эти — краеугольный камень. Много ли хорошего дождешься от самого себя? Положиться можно лишь на общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
Цветы, произрастающие из людских мучений.
(Борис Останин. Пунктиры / 1974)
На первый взгляд, страдания, которые выпадают на долю человека, препятствуют радости, но, на самом же деле, это не так. Для тех, кто проявляет терпение и доволен всем тем, что исходит от Аллаха, эти страдания являются причиной достижения высшей радости. Мавляна Джалаладдин Руми объясняет подобное состояние так: «Ветер страданий срывает засохшие листья с ветвей души, а на их месте вырастают свежие листья радости».
(Osman Nuri Topbaş. Nebiler Silsilesi)
Самое главное – обладать сущностью розы, т.е., увидев шипы в этом цветнике жизни и уколовшись ими, не уподобиться такому шипу. Если даже на твою долю выпадет такое испытание, как студеная зима, все равно, объяв ее дыханием весны, расцвести розой для всего мира.
(Osman Nuri Topbaş. İmandan İhsana Tasavvuf)
Иллюстрация: Shinji Ihara. Lay Flowers 15, 2023
Я не знаю иных апостолов небытия, кроме как обманщиков. Сегодня нас хотят заставить поверить в то, что провозглашает эта литература ночи, — в то, что правда всегда больше на стороне зла, чем на стороне добра. Подобная вера свидетельствует об исчезновении человека. Это исчезновение гораздо глубже, чем смерть. Тот, кто верит, что правда на стороне зла, очень глубоко сидит в кресле духа времени и далёк от того, чтобы выбраться оттуда. Это страшнее, чем заурядная идея. <...>
Я всегда считал, что у писателя больше обязанностей, чем прав, и одна из этих обязанностей — помогать жить. Если я помещаю свет в свои книги, то еще и для того, чтобы не омрачать других, из учтивости к тем, кто меня читает.
(Christian Bobin. La Lumière du monde)
«НАПРЯЖЁННЕЙШЕЕ ВГЛЯДЫВАНИЕ В СМЕРТЬ»
В стихах, посвященных утрате дорогих людей или просто бренности существования, поражает отсутствие обычных для такого предмета оттенков элегической грусти. Над всем преобладает пристальный интерес, который не заглушает даже то чувство, которое Эмили называла «экстазом разлучения»:
Кто зрел – как смертный взгляд
Кружится между стен –
Как будто что-то он искал –
И потускнел затем –
Затем ушел в туман
И слился с ним уже –
Не обнаружив ничего –
Кто зрел его – блажен –
Еще в 1844 году, тринадцатилетней девочкой, Эмили однажды, по собственному признанию, почувствовала, что «тоже умрет, если ей не позволят взглянуть на умирающую подругу, Софью Холланд. И она глядела на нее ровно столько времени, сколько ей позволили, и «не проронила ни слезы», и разглядела все же на лице подруги «неземную улыбку». Этот жадный интерес к мгновению, отделяющему человека от возможного бессмертия, не оставлял ее всю жизнь и преобладал даже над обычным ужасом смерти. В одном из стихотворений она рассказывает о том, как боль утраты сменяется ревностью к умирающей, потому что той предстоит «немедленно» попасть туда, «где никому из нас не бывать». Эмили подчеркивает чрезвычайность и непостижимость смерти именно внешней ее обыденностью. В одном из прекраснейших стихотворений говорится о том, как она слышит «жужжанье мухи, умерев».
Это напряженнейшее вглядывание в смерть приводит Эмили иногда к самым неожиданным выводам:
Кто умер – успокоит нас
В наш смертный час тайком –
А тот – кто жив – уверит нас
В бессмертии людском –
И все же, как остро ни ощущай близость бессмертия, ему недостает той жизненной реальности, которой обладает та «малость», которую зовут «смертностью». Очень характерно то, что Эмили Дикинсон понимает вообще всю человеческую жизнь как состояние смертности:
Благослови простые дни,
Что годы вдаль ведут,
Но помни – им возможно
Нас в несколько минут
Лишить вот этой малости,
Что «смертностью» зовут.
Таким образом, «смертность» оставалась единственной реальностью, смерть – загадкой, которую «авось бессмертье разрешит», а само бессмертие – надеждой, или даже скорее сомнением. «Я рада, что есть бессмертие, – пишет Эмили, – но хотела бы отведать его сама, прежде чем ввергаться ему». «Сомнение, как москит, жужжит вокруг моей веры», – признается она с присущей ей прямотой сознания. Надо понять, что Эмили Дикинсон никогда, что называется, не мечтала о бессмертии – она всю жизнь активно сомневалась в нем и именно таким образом пыталась его постичь. Но чем активнее сомнение, тем оно горше:
Я знаю, краток прах
И бесконечна боль,
И страждет всяк,
Да что с того?
Я знаю, мы умрем –
Живейший из живых
Не одолеет тлен,
Да что с того?
Я знаю, в поднебесье
Все как-нибудь сгладится после,
В иное придет равновесье,
Да что с того?
Трудно сказать чего больше в этих стихах – горчайшей безысходности или необыкновенной отваги сознания. Совершенно не женское мужество сознания – одна из самых поразительных черт поэзии Дикинсон. В ее постижении вечности смысла «всего окружающего» не было ничего мечтательного, книжного; она прекрасно сознавала, как «высоко парит» именно «ослабший дух», когда крылья его – лишь взмах страниц».
(Александр Величанский. Сиянье боли: заметки о жизни и творчестве Эмили Дикинсон)
Иллюстрация: Jusepe de Ribera. Maria Maddalena in Meditazione, 1623
«ТИШИНЫ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ»
Цена тишины как редкого или даже роскошного блага — понятие совсем недавнее. Ему нет и ста лет. До этого тишина была для человека естественной. Она ничего не стоила, мы жили в тишине, не обращая на это внимания, подобно тому как мещанин во дворянстве говорил прозой¹. Стоило лишь прекратить беседу с друзьями или близкими — наступала тишина. У нас было слишком много тишины. Ведь это действительно была тишина, даже если она была наполнена тихими звуками: тиканьем часов, потрескиванием дров в камине, жужжанием мухи, скрипом старой мебели, дальним лаем собаки… Сегодня всё наоборот — тишины больше нет нигде. Одинокий человек, возвращаясь домой, спешит включить радио или телевизор, которые твердят ему чепуху и учат бедный народ дурной речи.
Тишина — это продукт индустриального и научного общества, в которое мы вступили за последние пятьдесят лет. Технический прогресс проявляется в непрерывном шуме. И не просто в шуме, увы! А в безобразном, дисгармоничном, оглушающем, раздражающем, изматывающем шуме. Модное ныне слово «загрязнение» здесь как нельзя кстати: наши уши загрязнены современным шумом, как наши лёгкие — выхлопными газами машин.
Раньше на улицах можно было услышать только шаги пешеходов, стук копыт или перебранки пьяниц. Должно быть, это было восхитительно. Кроме того, старые девы постоянно подглядывали за улицей из-за своей занавески, чего они больше не делают в наши дни, и на то есть веская причина: теперь там не на что смотреть, кроме снующих автомобилей. Даже войны были в чём-то экологичными до изобретения пороха. Были слышны только боевые кличи краснокожих воинов, лязг рапир, звуки труб, барабанный бой. Ах, эти прекрасные, тихие, осмелюсь сказал, человечные войны! И, кажется, весьма экономичные. Они уносили куда меньше жизней, чем наши современные, — мировые и прочие — войны, где бомбы уничтожают всё, народы и страны.
Короче говоря, вы должны принять это: тишины больше не существует. Она стало музейным экспонатом. Разве что последовать примеру Альцеста — укрыться в пустыне². Но и там вы рискуете наткнуться на бедуина с транзистором.
(Jean Dutourd. Aux «Plumier d’or», 1999)
¹ «Мещани́н во дворянстве» (фр. Le Bourgeois gentilhomme) — комедия-балет в пяти актах Мольера и Жана-Батиста Люлли, написанная в 1670 году. В тексте отсылка к следующему отрывку:
«Г-н Журден. Когда я говорю: "Николь, принеси мне туфли и ночной колпак", это проза?
Учитель философии. Да, сударь.
Г-н Журден. Скажите на милость! Сорок слишком лет говорю прозой — и невдомек! Большое вам спасибо, что сказали».
² Альцест — герой театральной комедии «Мизантро́п» (фр. Le Misanthrope ou l'Atrabilaire amoureux) Мольера, ушедший в пустыню.
Иллюстрация: Pogus Caesar. Handsworth riots, West Midlands, England, 1985
«ОТНОШЕНИЕ ВЗАИМНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ, ДАРОВАННОЕ БОГОМ»
Дени де Ружмон показывает важность присутствия фигуры большого Другого (то есть Бога) для преодоления дистанции между людьми, а соответственно возможности воспринять их как своих ближних. Именно забвение Бога приводит в секулярно-либеральном обществе к всеобщей чуждости его членов, не способных выстроить личностную коммуникацию. Взаимодействие между участниками такого «безбожного» общества напоминает броуновское движение частиц – оно беспорядочно, хаотично, лишено целей и оснований. Все, что продолжает связывать людей при господстве секулярной идеологии, – это закон, не дающий им окончательно стать друг другу врагами (Homo homini lupus est), но его недостаточно, ведь люди остаются в состоянии взаимной чуждости.
«Сосед, которому хорошо понятый и принятый закон нам велит помочь в его беде, остается соседом, он не становится ближним. Ведь центр мира – это мое “Я”. Между мной и соседом я вижу одну лишь дистанцию. Только отношение взаимной ответственности перед неким Третьим, бесконечно высшим, абсолютно отличным от тебя и от меня, беспредельно центральным, – и вместе с тем вневременным, – устанавливает эту абсолютную, по-человечески непредставимую, противоречивую в земном плане, рационально невозможную связь; устанавливает ее как факт, как данность, дар от самого Бога… Только это отношение, дарованное Богом, устраняет всякую дистанцию, обеспечивает чистый контакт, позволяет осуществиться подлинному действию и меняет мир» Rougemont D. de. Contre Nietzsche, p. 3–4.
Такое отношение взаимной ответственности, дарованное Богом, можно назвать благодатью, восполняющей закон. Именно она позволяет преодолеть человеку свое эгоистическое, греховное начало и достичь спасения через помощь ближнему.
(Даниил Бабошин. Европа перед вызовом: 1930-е годы в рецепции Дени де Ружмона)
Времени больше не служат часы: их стрелки яростно сшиблись на человеческом циферблате. Время — тот же чертополох, и человек становится семенем чертополоха.
(René Char. Feuillets d'Hypnos)
«КРУГ ВАЖЕН, А НЕ МЕСТНОСТЬ»
Я не против Москвы, я только против постоянного и неизбежного вращения в мире печатной бумаги, в кругу редакторов, сотрудников, профессоров. Деятелю всякому, даже и духовному, в наше время их нужно касаться с осторожностью и расчетом. Не надо всасываться в этот круг исключительно. <...>
Имея в жизни нечто другое (в Вашем случае прекрасное нечто — священство) у меня это другое было постоянно: сперва 8 лет практика медицинская, военная жизнь в Крыму, связи в богатом кругу, потом Турция, служба, Афон, своя деревня, опять цензорская служба, все-таки власть, а не теория, не мысль одна, теперь Оптина, никогда не впадешь в душевное рабство перед этим миром, будешь покойнее и в самолюбии, будешь иметь другие утешения, другие скорби, другую жизнь, другие радости, другую борьбу. У Льва Толстого вот было имение родовое и любимое, хозяйство, война, высший круг, охота, мужики, и поэтому в нем никогда не было того до ребячества литературного исступления, которым страдал Достоевский, принужденный погрузиться в одну точку по бедности и неимению ни службы и другой еще карьеры, ни своей любимой деревни, ни войны, ни высшего общества (только Сибирь — одно живое воспоминание). Тургенев был богаче и странствовал много, но и он был чувствительнее Толстого ко всему бумажному, потому что мало другой жизни имел. Достоинство, с которым всегда держал себя Фет, вопреки грубейшей к нему несправедливости критики и дурацкой публики нашей, значительно зависело от того, что он сперва был лихим уланом и кирасиром (и от души), а потом серьезным хозяином, помещиком и мировым судьей, а не был только писателем.
Вот в чем дело, голубчик мой, а не в противоположности Москвы и деревни. Круг важен, а не местность.
(Константин Леонтьев. Из письма Иосифу Фуделю / 14 марта 1889)
Было бы недоразумением, если бы мы захотели пусть в самой малой мере ослабить впечатление безнадежности философствования или задним числом сгладить его указанием на то, что в конце концов все не так уж скверно, что философия много сделала в истории человечества и тому подобное. Все это опять только болтовня, уводящая от философии. Наоборот, надо сохранить и выдержать этот испуг. В нем дает о себе знать важная сторона всякого философского понимания, — что философское охватывающее понятие есть захват человека, и именно человека в целом — изгнанного из повседневности и загнанного в основу вещей. Захватчик тут, однако, не человек, сомнительный субъект повседневного времяпрепровождения и познавательного блаженства, но само вот-бытие, существо человека, ведет в философствовании свой захват человека. Так, в основе своего существа человек подвержен захвату и захвачен, охвачен желанием «стать тем, что он есть», охватываем своим же понимающе-схватывающим вопрошанием. Но эта захваченность — не блаженное благоговение, а борьба с непреодолимой двусмысленностью всякого вопрошания и бытия.
(Martin Heidegger. Die Grundbegriffe der Metaphysik. Welt - Endlichkeit - Einsamkeit)
Упрёк в адрес позитивистов («видят только то, что есть») не вполне обоснован: как раз они-то, замкнутые в области экспериментов, тестов, чисел, гипотез, теорий, — не видят того, «что есть».
(Борис Останин. Пунктиры)
Это то, во что влюбляешься без причины, без необходимости. Это тихая верность тому, что происходит и остаётся. Это молчаливая, неподвижная любовь: она оседает в глубинах души, как в горниле. Она оставляет немного света, пыль голубого неба. Это может случиться с книгой, случайной кружкой или музыкальным произведением. Это может случиться с любым фрагментом мира – или душой.
(Christian Bobin. La part manquante)
Иллюстрация: Josef Sudek. Flower and Leaf in a glass, 1963
«АПОКАЛИПСИС ПО ЧОРАНУ»
Вопреки оптимизму утопического сознания Чоран полагает, что история, порожденная человеком, отделилась от своего творца и в конце концов столкнет его в пропасть грядущей катастрофы; неизвестно только, наступит ли этот катаклизм в одночасье или растянется на многие столетия. Но этот апокалипсический финал является неотвратимым, ибо историческое время уже напряжено как струна и не может не лопнуть. Конечно, замечает наш автор, совершенных катастроф в мире почти не бывает, но если судить по некоторым признакам, агония общества уже началась. Парадокс заключаетсяв том, что катастрофа произойдет не вследствие угасания жизненной энергии человека, а напротив, она наступит от переизбытка его титанических сил и способностей. Чем больше возрастает могущество человека, тем уязвимее он становится. Превратившись в заложника собственных бесчинств, он перешел в своих познаниях и деяниях предписанные ему границы ип окусился на глубинные основы собственного бытия. «Его достижения оборачиваются против жизни и против него самого. Вот почему у него такой встревоженный виноватый вид, вот почему его терзают угрызения совести... Исчезла тишина, и это одно из провозвестий конца. Не разврат и бесстыдство, а рев и грохот, железный скрежет и оголтелый ор, которым никак не пресытятся безумные жители нашего Великого Вавилона, принесут ему гибель. Он яростно преследует и истязает любителей уединения, этих сегодняшних мучеников, ежеминутно прерывая их раздумья... Он заражает пространство, пачкает, как грязная шлюха, небо, землю, и людей, изгоняет отовсюду чистоту и порядок... Скорее всего, он исчезнет с лица земли, не успев до конца осуществить своих честолюбивых амбиций.У него и сейчас уже столько силы, что непонятно, зачем ему надо увеличивать ее еще и еще. Такая ненасытность выдает полную несостоятельность, основательный крах».
Человечество в своей маниакальной одержимости прогрессом, считает Чоран, зашло так далеко, что повернуть назад, внезапно образумившись, оно уже не может. Даже если бы оно имело смелость взглянуть суровой правде в глаза и сумело бы приостановить, пусть на короткий срок, свой бешеный бег навстречу неотвратимому финалу, то и тогда оно не смогло бы полностью избавиться от надвигающегося потрясения. Вероятнее всего, полагает наш автор, после разразившейся катастрофы погибнут не все люди; некоторые из них выживут, а другим настолько повезет, что они попытаются извлечь надлежащие уроки из случившегося. Отринув бешеную гонку за инновациями, оказавшись от прославления труда как источника невроза, «постисторические люди» начнут предавать анафеме как добродетели, таки пороки своих предков, стараясь в первую очередь изжить стремление к славе, одержимость завистью и сопряженное с ней желание затмить или унизить другого. Впрочем, сам Чоран в утешительном сценарии обновленной жизни человека «после конца истории» глубоко сомневается. Да и как поверить в то, что будущий человек, пресытившись счастьем, способен выкорчевать из себя все корни, из которых растет его потребность в признании, успехе и славе, равно как и зависти, мести и высокомерии. Не существует никакой гарантии, что природа человека и груз заложенных в ней наклонностей не потянут его в зловещую бездну, о которой так красноречиво повествует Апокалипсис.
(Михаил Малышев. Эмиль Мишель Чоран: развенчание иллюзий существования человека)
Иллюстрация: Gabriel Liiceanu. Apocalipsa dupa Cioran, 1995
Я ночью слушал Баха и старел.
И сон не шёл. И свет болезный тлел.
И над пустыней плакали созвездия,
Как гроздья виноградные, как весь я,
Оторванный от плоти и могил,
От гениев, из тени коих пил
Героику, величие обета,
Бесстрашие любви и твердость света.
И шум блуждал. И крылья тяжелели
Над озером – подобно ожерелью
Летящих птиц. Господь нас всех обрёк
На эту красоту и этот рок.
(Заур Ганаев)
Иллюстрация: Enrico Coleman. Speculum Dianae - Lake of Nemi, 1909
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Их так немного было у меня,
Все умерли, все умерли. Не знаю,
Какому раю мог бы я доверить
Последнее дыханье их. Не знаю,
Какой земле доверить мог бы я
Этот холодный прах. Одним огнем
Нам опалило щеки. Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
Но я не стану их благодарить
За дивный дар, мне выпавший на долю.
Я не хотел столь дорогой ценой
Купить его. Мне — их благодарить?
Да разве я посмею им признаться,
Что я дышу, и вдовы их глядят
В глаза мои — пусть не в глаза, а мимо —
Признаться им — без укоризны? Нет,
Я вдов не очерню пред мертвецами,
Вдова пройдет сторонкою и скажет...
Им все равно, что скажут вдовы их.
Благодарить за то, что я хотел бы
На их могилы принести цветы
В живых руках, дыша благоуханьем,
За шагом шаг ступая по траве,
По их траве, когда они лежат
В сырой земле и двинуться не могут.
Что двинуться? Когда их больше нет.
Ни я, ни вы, никто не нужен им.
А я без них — с кем буду хлеб делить,
С кем буду пить вино в мой светлый день,
Кому скажу: какой сегодня ветер,
Как зелена трава и небо сине?
1945
(Арсений Тарковский)
КАРТИНА НАШЕЙ ЖИЗНИ
Играет человек, покуда он живет
В театре мировом, конца не зная драме.
Тот – вверх, а этот – вниз, тот хвалится дворцами,
Другой – чулану рад, тот – правит, тот – прядет.
Что было – то прошло, в чем нынче счастья взлет,
Назавтра рушится. И зелень рядом с нами
Пожухла и мертва. Мы только гости сами,
И с нити шелковой сорвется меч вот-вот.
Похожи плотью мы, несходны местом в мире,
Тот – в жалком рубище, зато другой – в порфире,
Но смерть сравняет всех, сорвав любой наряд.
Играйте же в игру у роковой границы,
Но помните, когда пир жизни завершится,
Мощь, мудрость, честь, добро открыто заблестят.
(Andreas Gryphius)
Пер. Мария Карп
У стариков я научился одному,
Не жизнь ценить, а лучшие мгновенья.
Когда корабль идёт ко дну,
И буря топит парусы в дыму,
Счастливым оставаться без сомненья.
Я у детей учился глубине
Внимания, порыву любознанья.
Когда замерши, медленно в траве,
Глядят, как черви роются в земле,
Точь жернова её перемолая.
Солдат меня учил призыву долга,
И кровь мешать с приятным соком трав.
Он показал как штопает иголка,
Границы старые, на клочья разорвав,
И строчку новую на них приладить ловко.
Священник научил меня внимать,
Мольбам просящих с ласковостью кроткой.
Писания святые понимать,
День ото дня молитв не нарушать,
Сжимая щит надежды веры полный.
Философ же учил не принимать,
На веру слово и поступок человечий,
Оковы с мысли молотом сбивать,
Науки горстями глотать.
И волка в шкуре различать овечьей.
Я понял мир, я принял естество,
Зависимость причины и последствий.
Но как то вдруг все стало круг темно,
Так значит я не понял ничего!
Иль просто не поверил в детстве.
(Григорий Крисько)
ПЕСНЯ ДЛЯ РАЗНОЙ ТЕБЯ
Не только ароматное сегодня твоих очей люблю я –
но и девчонку, спрятанную у тебя внутри,
что в необъятность мира вглядывается, округлив глаза.
И незнакомку хмурую люблю в тебе я:
меня она припомнит, верно,
в том закоулке времени, в котором та зима ютилась.
Люблю всё множество твоё, всю фугу дней твоих,
люблю всю тысячу твоих обличий –
как стаю диких птиц летящих.
Не только краткое восторгов воскресенье –
но и трагическую пятницу – кто знает! –
как и суббот победу: торжество и славу –
которых никогда мне не увидеть – но восхвалю их:
дева, девчонка, юная женщина – все твои лики –
в сердце моем: я их все безмятежно люблю.
(Eliseo Diego)
Пер. Елена Багдаева
Иллюстрация: Элисео Диего и его жена Белла Гарсиа Марруз в квартире Марии Луизы Элио, Мехико, 1990
ПЛАНТАЦИИ НОВОЙ КУЛЬТУРЫ
Плантации новой культуры.
Цветы, похожие на цветы, листья на листья,
Только ярче, красивей, ягоды или плоды,
Слизистые на ощупь, поощряют забыть
Прежний, привычный вкус. Сравнения только мешают.
Надо насытить всех, без иерархий, без предпочтений.
Вот участок элиты — обходится без корней.
Разрастаются новые формы, переливаются сами в себя,
Как слова с переливчатым смыслом,
не сдвигаясь,
Занимают все больше пространства,
Покрывают поверхность, сами себе
Почва и пропитание.
Вдруг плюнут спорами или трухой —
Разнесешь на одежде. Потребляя, распространяешь.
Будущее за культурой, бессмертной, как плесень.
Растекаешься вместе с ней. Воздух без неба,
Пространство без ориентиров. Привыкаем помалу.
(Марк Харитонов)
Иллюстрация: Alexis Szyd
Лицо, ушедшее в ничто,
Реальней наших лиц –
Мы семя, а оно цветок,
Нам должно отступить –
Или оно зовущий свет
И за собой ведет
Сознание, как может быть
Божественным уход?
(Emily Dickinson)
Пер. Алексей Грибанов
Узнав из «Springfield Republican» от 21 марта 1880 о смерти менее чем двухмесячной дочери Хиггинсона Луизы, последовавшей 15 марта, Эмили послала ему письмо с этим стихотворением, которому предшествует короткий текст: «Очень опечалилась тем, что сообщила Газета – Надеялась, что неправда –».
Иллюстрация: Frans van Kuyck. Death and the girl
Испепеленность тополей,
обугленность берёз…
И безнадежней, и светлей
от набежавших слез.
Вот так бы век смотрел, пока
от счастья не ослеп,
на падающий свысока
потусторонний снег.
(Феликс Чечик)
Еще можно увидеть тебя:
дотрагиваюсь до эха
щупальцами слов
в могиле разлуки,
и твое лицо слегка испугано,
когда вспыхивает,
заключенное во мне —
там, где так мучительно
звучит это Никогда.
(Paul Celan)
Пер. Андрей Пустогаров
Когда ты уходишь,
возвращается время,
жалуется, кряхтя недужно.
Проснувшиеся часы
по мушиному потирают стрелки.
Время знает:
когда ты рядом
его не нужно,
поэтому
оно чувствует себя не в своей тарелке.
Когда ты уходишь,
я теряю имя.
Никто не зовет меня оставаться на свете.
Люди бесчисленны,
тяжело разговаривать с ними.
Когда ты уходишь,
они рассаживаются в моем кабинете.
Не уходи.
Возлюбленные неповторимы.
Бог хранит нас только пока мы вместе.
Вспыхивая,
Его милосердие оставляет мгновенный снимок
счастья,
пока фотограф
заплетает косы невесте
(Арье Ротман)
Когда я читаю о горделивой славе, о победах могущественных генералов — я не завидую генералам,
Не завидую президенту, не завидую богачам во дворцах,
Но когда говорят мне о братстве возлюбленных — как они жили,
Как, презирая опасность и людскую вражду, вместе были всю жизнь, до конца,
Вместе в юности, в зрелом и старческом возрасте, неизменно друг к другу привязаны, верны друг другу, —
Тогда опускаю я голову и отхожу поспешно — зависть съедает меня.
(Walt Whitman)
Пер. Николай Банников
Ты не сей моих глаз –
они не выглянут.
Ты не сей моих уст –
они не вымолвят.
Ты не сей мой след –
след не воротится.
А наместо глаз
слепота взойдет,
а наместо уст
немота взойдет,
а наместо следа –
даль бесследная.
(Александр Величанский)
Иллюстрация: Martin Martinček. Liptovská krajina V., 1963–1972
Думаю о тебе. Твои глаза,
твой голос, улыбку вспоминаю
глядя в небо. По краю неба
скользит облако, будто легко
ты повернула профиль влево
Вон там ветви крону склонило
дерево твоим привычным движеньем,
а вон в небеса взлетела птица —
ты жестом таким к лицу прижимаешь
ладони в задумчивости. Распылённая в мире
вещей красота, и блеск мимолётный
я знаю, проникнув слились и застыли
в тебе, как в форме.
(Tadeusz Borowski)
Пер. Глеб Ходорковский
Есть странный пыл, есть пламень жгущий,
есть некий жар, от тел идущий,
он над душой имеет власть.
Огонь, как пес с открытой пастью,
так хочет к узкому запястью
губами сладкими припасть.
Ты умысел скрываешь тайный.
Летучий ангел, гость случайный,
опять пришлет к тебе гонцов.
Он слово тихое уронит,
пока душа твоя хоронит
своих домашних мертвецов.
О чем ты говоришь? О многом.
О том, что сотворенный Богом,
сверкает воздух, как алмаз,
с высоких гор струятся воды,
о тайной степени свободы,
навек соединившей нас...
(Светлана Кекова)
О род людской, разросшийся сорняк,
Из мрака ты не вырвешься никак.
В камнях колодцы человек долбил,
Но из криницы мудрости не пил.
Для сильных слабые – убойный скот,
Меч без разбору головы сечет.
Сосед теснит соседа своего,
А глупость утесняет ум его.
Добро зачахло, стало тучным зло –
На это вам глядеть не тяжело?
Вы в гору шли – но только до поры,
Сейчас вы в пропасть катитесь с горы.
И все разнузданнее денег власть,
И нет узды на пагубную страсть.
О человек, ничтожен ты и слаб,
Ты – плоти алчущей презренный раб.
(Abū al-ʿAlāʾ al-Maʿarrī)
Пер. Натэлла Горская
«РАЗОЧАРОВАНИЕ В ДРУЖБЕ — ЭТО ОБМАНУВШЕЕСЯ КОРЫСТОЛЮБИЕ»
Кого ты называешь своим истинным другом? Если того, кому доверяешь без опаски деньги, значит, дружба для тебя — честность слуги. Если того, к кому обращаешься за помощью и получаешь её, значит, дружба для тебя — выгода, которую можно извлечь из других. Если того, кто в нужный момент встанет на твою защиту, значит, дружба — долг чести. Но я презираю арифметику и называю другом того, кого вижу внутри каждого из нас, он может спать в глубинах естества, но при моём приближении проснётся, узнает и улыбнётся мне, хотя, возможно, завтра этот человек предаст меня.
А ты зовёшь в друзья только тех, кто выпьет вместо тебя цикуту. На такую будущность и впрямь немного охотников.
Слывущие добряками ничего не смыслят в дружбе. Мои отец был жесток, но у него были друзья, он умел любить их и не знал разочарований. Разочарование в дружбе — это обманувшееся корыстолюбие. Разочарование низко, куда же подевалось в человеке всё то, что ты полюбил? Ведь и вначале в нём было то, что тебе не нравилось. Но и любимого тобой, и любящего тебя ты превращаешь в раба и, если он не выдерживает тягот рабства, казнишь его.
Друг подарил тебе любовь, а ты вменил ему любовь в обязанность. Свободный дар любви стал долговым обязательством жить в рабстве и пить цикуту. Но друг почему-то не рад цикуте. Ты разочарован, но в разочаровании твоём нет благородства. Ты разочарован рабом, который плохо служит тебе.
(Antoine de Saint-Exupéry. Citadelle)
