-
мифология повседневного потребления, постсоветская психогеография, гендерные беспокойства, диалектика природы, сексуальность культуриндустрии, паталогии интернет-аффектов и институциональная критика искусства
моторизированный органайзер для галстуков, рулетки для принятия решений и левитирующие лампы как безвременно почившие провозвестники будущего
andreyshental/rzJHXPAUD" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/rzJHXPAUD
семь видов пластика как семь смертных грехов мусорного капитализма
andreyshental/RP2YtabJk" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/RP2YtabJk
Уподобиться острову и выйти из порочного круга кураторского круизинга и институционального промискуитета. Research Arts перевели мой текст о самоизоляции.
http://researcharts.ru/isolation-shental
самозарождение товара в почтомате и самая богатая женщина-мост. как ozon и wildberries поделили россию в один клик и к чему приведет логистическая революция 2.0
andreyshental/-qyK66ju" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/-qyK66ju
манифест против биологического редукционизма и за новую сексологию червей. а также о том, как первоначальное половое различие инсценируется в их странном процессе спаривания.
andreyshental/rkQt6Kd1U" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/rkQt6Kd1U
либертарианство — идеология мужской исключительности, оправдывающая превосходство и неравенство простой биологией
andreyshental/Sk7nscmAS" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/Sk7nscmAS
charli xcx как исчезающая точка, которая стягивает вокруг себя голоса угнетенных или даже квазихристианская покровительница миноритарных групп
andreyshental/Bkin0ZxaB" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/Bkin0ZxaB
славой жижек был основным движителем полевения постсоветского поколения интеллектуалов. в ситуации «демарксизации» критики и полной деполитизации постструктурализма под вывеской «постмодерн», он стал спасительной прививкой критического мышления. но, протащив в сознание интеллектуалов левые идеи, он — в отличие от других популяризаторов вроде негри & хардта — не стал «исчезающим посредником» (если использовать его собственный жаргон). хоть провокатора-жижека и не принято цитировать напрямую, он как будто растворился в дискурсе без остатка, определив не столько содержание, сколько сами структуры мышления. в моем случае и в случае некоторых моих коллег он засел столь глубоко, что я бы даже говорил о жижекизации сознания и особом типе интеллектуального плюс-жижек-наслаждения. когда я смотрю зрелищное американское кино, при этом как будто бы снятое по книге «как написать идеальный сценарий за пять дней», единственным бонусом становится эвокация внутреннего охрипшего жижека, который, задыхаясь от экзальтации, начинает штамповать вульгарные фрейдомарксистские обобщения.
например, во время просмотра «аннигиляции» я думал о страхах антропоцена перед вышедшей из под контроля человека природой. в частности так называемые новые многолетники — аналог «нормкора» в мире ландшафтного дизайна, которые определили вид современных городов — стали такой инсценировкой «естественного» счастья вместо тех пугающих возможностей, которые открывает для селекции растений генная инженерия. (про денатурализацию природы в собянинском бессозантельном я писал выше). слизкий симбионт «веном» из империи образов «марвел» — это такой апгрейд чужого в эпоху производства и циркуляции тонн модифицирующих человека жидкостей и клеток. это уже не страх перед инопланетным или сверхчеловеческим времен холодной войны, а скорее страх нарушения границ изолированности тел, где целостность субъекта определяется четкой демаркацией внутреннего и внешнего — не только бинарности мужское/женское, но прежде всего человеческое/нечеловеческое, твердое/жидкое и т.д. ведь границы тела есть также границы смыслополагания эпохи.
но по-настоящему жижек-во-мне ликовал во время просмотра фильмов ари астера, которые мне отрекомендовало сразу несколько человек как шедевры жанра хоррор. если сильно упростить, в hereditary — который в русскоязычном проекте ошибочно перевели как «реинкаранация» — сумасшедшая бабка-сектантка всячески мстит своим потомкам. этот хоррор прекрасно иллюстрирует наше время, когда вдруг идеи биологического детерминизма и представления о «генетическом мусоре» с легкой руки джордана питерсона и стивена пинкера стали популярны как никогда. и, черт побери, восклицает жижек, все это снимается в ту историческую эпоху, когда впервые за долгое время новое поколение обречено быть беднее своих родителей благодаря неолиберальным реформам 80-х и 90-х годов. говоря языком русского классика, это кино «насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом».
меня волнует только один вопрос: почему до сих пор никто не разгадал тайну хрюшки из «ну погоди»? знаете, в какой бы компании я ни оказался, если вдруг в разговоре возникает свинья в трех бюстгальтерах — а это происходит достаточно часто — тут же выясняется, что практически все присутствующие помнят эту героиню. иногда это напоминает платоновские врожденные идеи, которые надо оживить: сначала человек не понимает о чем речь, а потом оживляется и признает, что да, действительно, его/ее память обладает этим встроенным образом. если не верите, вы можете провести этот следственный эксперимент сами! более того, мои друзья из бывшей югославии, которые знать не знают ни волка ни зайца, говорят: да-да, мы знаем эту свинью! но все это интересно тем, что это не какой-то растиражированный образ, а секундный, проходной эпизод (ее автор светозар русаков и не рассчитывал, что эта сцена не пройдет цензуру).
вот современные теоретики анимации, говорят о том, что в эпоху биоинженерии анимационный режим сменяет кинематографический. анимация в отличие от кино изгоняет смерть и всю онтологию, она — чистая метаморфирующая витальность, безонтологичная симуляция и виртуальность. и в общем так вот она становится движущей силой современности. когда я увлекался теорией аппарата, читал целое психоаналитическое исследование про какой-то мультик, где птица махала крыльями, превращаясь то в член, то в грудь, но это было видно только в раскадровке. а про хрюшу из «ну погоди» никто не написал! и вот я задаюсь вопросом, как камео этого анимационного персонажа могло запасть в душу миллионов детей? что же это за коллективная визуальная травма жителей социалистических республик? что за импринт нечеловеческой сексуальности на человеческой психике? в чем нумерологическая сила утроения купального комплекта на едином теле? какой новый жижек, какая лора малви расскажет о том, что с нами со всеми сделал союзмультфильм?
если верить инстаграму, главное событие московской художественной сцены — не московская или молодежная биеннале, не русский десант в венеции, не вип-вип-открытия гаража, не вернисажи в разбросанных по городу артистранспейсах, не вторники винзавода или крупные музейные выставки и уж, конечно, не привозные лекции. культурная жизнь столицы сконцентрирована на ярмарке coscmoscow (и, может, немного в cube.moscow). вовсе не галеристы, коллекционеры, продюсеры или специалисты по продажам, для которых в общем-то и созданы подобные ярмарки, а именно независимые кураторы и художники который год приглашают в свои тихие микрокосмы — внутри шумного ярмарочного макрокосмоскау. в действительности, единственный интерес ярмарки для художника — получить процент с продажи работы, для куратора, сделавшего какой-то полукоммерческий проект, забрать свой гонорар, равно как и для искусствоведа, написавшего проходной текст (признаюсь, я и сам там подзаработал).
однако в соцсетях все преподносится с точностью до наоборот: участники выкладывают сториз, стримят, снимают селфи на фоне своих стендов, как будто поместить свою работу в будку из фальшстен было важной вехой их творчества или признанием профессиональных заслуг. и, сверх того, все инсценируется так, будто все живут, едят, спят в этих норках, как если бы это были мастерские, офисы или съемная комната внутри садового кольца. иными словами, соцсети нарочито демонстрируют сколько сил, навыков, талантов, времени, энергии, идей, знаний каждый автор вложил в участие в этой ярмарке. возможно, это инстаграм-деформация реальности или кумулятивный эффект от обилия стендов, но все вместе производит впечатление торжества самоэксплуатации.
когда-то в незапамятные времена арт-москвы екатерина деготь сетовала, что для обывателя посещение ярмарки равнозначно походу в музей, ведь в его сознании ярмарка не идентифицируется как место, где продается искусство. там же и рекордная сумма продажи — информация, которая должна волновать исключительно профессионалов, — путается с критерием оценки произведения. международные ярмарки фриз или арт-базель тоже заказывают некоммерческие проекты, критические интервенции, образовательные программы для поднятия символического капитала. все международные ярмарки привлекают широкую публику, однако водораздел между коммерческой ярмаркой и некоммерческой биеннале там достаточно четко маркирован (хотя, понятное дело, различие это постепенно нивелируется). возможно, есть некоторая прелесть, что в россии в отсутствие полноценного художественного рынка, эта показная коммерческая структура используется вопреки ей самой как публичная институция. но все-таки в этом московском влечении к норкам — после печальных опытов арт-манежа и арт-москвы и всяких там изящных салонов — есть нечто перверсивное.
готовя для каталога одной выставки порядка тридцати текстов о работах советских художников, мне пришлось прочитать, соотвественно, порядка тридцати разных биографий и интервью. все они, как оказалось, сконструированы по единой модели разрыва, слома, поворота. как правило, это личный опыт «обращения на пути в Дамаск», который соответствует онтологическому слому исторического искусства: скачок из фигуративности в абстракцию, из живописного модернизма в post-medium condition. любопытно, что этот прыжок из академического лжебытия в истинное Искусство напоминает момент осознания нетрадиционной сексуальной ориентации. только репрессивную инстанцию советского официального искусства заменяет постсоветское патриархальное, гетеронормативное и гомофобное общество.
— расскажите а ваш переход к абстрактному искусству был постепенным? — нет, это было спонтанно. я уснул фигуративистом, а проснулся абстракционистом. биография среднестатистического гея выстраивается примерно таким же образом: в стандартном сценарии он был стрейт-подростком и неожиданно почувствовал влечение к своему полу. поэтому среднестатистического гея все время спрашивают: а когда ты понял, что тебе нравятся мальчики? этот опыт обращения был обусловлен либо некой внутренней необходимостью, либо, наоборот, каким-то внешним Событием.
например, «я увидел красивый закат, который нельзя передать реалистической живописью». или: «в трамвае я увидел красивого парня и понял, что не могу без него жить». тайный ночной показ запасников третьяковки описывается советскими художникими примерно как первый сеанс просмтора гей-порно под звуки диалап модема в тайне от родителей.
несколько лет назад, когда я снимал фильм про женщин-революционерок, в биографии каждой из большевичек, эсерок или анархисток я тоже находил некий подобный слом. в случае буржуазии и среднего класса (а оттуда и происходил большой процент революционерок) это была сцена классовой несправедливости, заставившая разочароваться в царском режиме и повернуться влево. для реконструкции всех этих биографий необходимом элементом является разрыв с чем-то традиционным и подавляющим личность: академической выучкой, гетеронормативной семьей, патриотическим воспитанием. за этим разрывом, если банализировать, непонимание и неприятие, но одновременно и компенсация этого непонимания ростом символического, сексуального или политического капитала.
фигура разрыва — любимая фигура критической теории, ибо она в отличие от плавного и стадиального транзита подразумевает эмансипацию. тем самым она резервирует возможность трансформации субъекта в нечто радикально отличное от предзаданного положения. но интересно, что разрыв всегда единичен, всегда однонаправлен, а движение обратно, как правило, предосудительно. поворот малевича к фигуративной живописи или де кирико — к классическому портетированию чаще всего интерпретируются как реакционные: первый поддался искушениям соцреализма; второй — общей неоконсервативной реакции тридцатых годов. очень редко можно услышать, что этот поворот на 180 градусов был логичной формой повторной радикализации. ведь и гея, который вдруг женится и заведет детей, поднимут на смех его друзья (что в принципе при существующем положении дел вполне понятно).
Если руинированная постсоветская Москва начала нулевых напоминала загадочную Зону из фильма «Сталкер», то джентрифицированная Москва конца десятых переносит нас в американский блокбастер «Аннигиляция». Постиндустриальный городской ландшафт, где в перекрытиях среди с шприцов и водочных бутылок мы, будучи подростками, подбирали разную ржавую советскую рухлядь, сменило вылизанное и унифицированное пространство, освещенное расточительной иллюминацией и кишащее тропической растительностью, которую жители растаскивают на букеты и дачные саженцы. Мизансцену алкогольного угара сменили декорации ежевечернего лсд-трипа и как будто неслучайно, согласно статистике, россияне стали меньше пить, но больше употреблять наркотиков.
Собянинское благоустройство столицы неиссякаемый источник культурологических спекуляций, кладезь тем для PhD и генератор неологизмов. Кто-то сравнивал сковавшие деревья траурные параллелепипеды с гранитными надгробиями, а парк зарядье — с имперской репрезентации власти, подчиняющей себе в климатические зоны. Все это действительно так и подобные сравнения вполне правомерны. Но все эти термины — некроэстетика, ампир антропцена, собянинки, постлужковский некрокубизм, хреновация — описывают сам экзоскелет градостроительной политики. Но на этом «железе» оперирует постоянно обновляемый софт — «городские фестивали в каждое время года, которые стали визитной карточкой столицы». Из жесткой и ригидной структуры собянинского хозяйственного эго как бы выплескивается и проговаривается собянинское бесхозное бессознательное — «московские сезоны».
В основе постлужковской нормализации столицы лежит краеугольное представление или, говоря языком психоанализа, травматичная первосцена текущего режима — гипертрофированный образ лихих девяностые — связь с которыми его наследники пытаются риторически изжить. Именно поэтому хозяйственник собянин, пришедший на смену визионеру лужкову, убрал в гранит шероховатости асфальта, довел до совершенства сталинские перспективы размерными рядами лип, а одичавшее садово-парковое искусство перекодировал на международный язык new perennials (новых многолетников), сохранив кое-где и сталинскую растительную геометрию. Но зачем-то на этой геометрической униформе, дисциплинирующей городское пространство и навигацию ее жителей, развернулось настоящее постгуманистическое безумие.
Благоустройство, начатое после протестов 2011-12 годов, преследовало целью задобрить недовольных москвичей и канализировать протестные настроения в комфортное потребление. Если плиточная унификация, снесенные ларьки, однообразные парки могут нравится или не нравится (политически, эстетически, идеологически), с ними все, кажется, смирились. Однако бутафорский потлач, «прибавочное удовольствие», собянинское рококо, иррациональное излишество — не просто раздражает даже самых лояльных москвичей, но заставляет чувствовать стыд и неловкость за непомерные траты и такое беззастенчивое и показное бюджетное мотовство в нищающей стране. Однако это было бы слишком простым объяснением — вернемся обратно к двум экранизациям.
Сталкеровская «Зона» излучает постиндустриальную ностальгию по утраченному материальному производству, «Мерцание» же — пронизано тоской по человеческому. Согласно сюжету романа «Аннигиляция», легшего в основу одноименного фильма, на землю была направлена некая сила, желающая спасти планету от надвигающейся экологической катастрофы. Однако ошибка в базе данных днк привела к генетическим мутациям: деревья и звери стали превращаться в людей и наоборот, и землю населили какие-то слишком красивые формы жизни. «Мерцание» приоткрывает занавес страхов эпохи антропоцена — не только неподконтрольного творчества генетических мутаций, освободившегося как от божьей воли, так и природной постепенности, но и страх восставшей против людей Геи. Подчинив себе всю планету, человек на самом деле сделал ее чудовищем франкенштейна.
Если вы постсовсетский неолиберал, вам понравится и то, что продавцыв отсутствие покупателей не просиживают задницы, а качаются как неваляшки от полки к полки, проверяя ассортимент товара. Как стойкие оловянные солдатики, они встают прямо у кассы, как только вы подходите к терминалу. Либертарианец оценит историю основателя хозяина — согласно мифу, начавшего свой бизнес с одного ларька, приобретенного на последние деньги — айнрэндовский атлант à la russe на месте кумовского капитализма. ...Создание системы управления единой концепции (УЕК) оказалось более удачной инвестицией, чем дорогой пиар и создание вирусных роликов. Именно так сегодня поступают прогрессивные мировые музеи — они урезают бюджеты на пиар в пользу концептуального развития. Взяв за модель англосаксонский wholesfood и привив его на русскую почву, вкусвилл удачно попал в то сложное хитросплетение обстоятельств — поворота в сторону экологичного и зеленого потребления — и экономическо-политическую конъюнктуру анти-санкций, импортозамещения. И здесь он индоктринировал третьего потребителя — крипто-консервативного, если не ультраправого, чем по сути и является хипстерская идеология органических овощей и злаков. Вкусвилл сумел не просто инкорпорировать «фермерские» продукты (такие стенды теперь бывают в любых магазинах), а сумел сделать массовым этот стиль потребления, превращая всех платежеспособных граждан в здоровую (рабочую) силу. Но в отсутствие органических продуктов — ведь их нет и по определению не может быть в таком объеме — всему, на что приклеен ярлык вкусвилл, вы бессознательное приклеиваете ярлык organic и домового хозяйства и выдаете кредит доверие: оно чуть вкуснее, свежее и качественнее, чем в пятерочке за углом, хотя у этих магазинов часто одинаковые дистрибьюторы. Хотя этому правому запросу, вопросу, лучше отвечает другой успешный бренд — натура сиберика, конструирующая вообрааемый образ некой неизвестной, девственной природной руси.
Но куда важнее этого отеческого-материнского образа заботы о здоровье сам адресный и персонализированный подход: продавцы практически вынуждают вас завести карту и назначить любимый продукт, ставший притчей во языцах. Любимый продукт, на который ставится серьезная скидка, есть перформативное высказывание, подкрепленное экономическим ритуалом: вы действительно начинаете любить этот продукт. Более того, в отличие от работников пятерочки, где условия труда можно легко прочитать в лице и в голосе, добрые тетушки вкусвилла тщательно скрывают следы эксплуатации (судя по отзывам на сайтах — они там ужасающие) и играют в тех самых советских субверсивных продавщиц, которые вам честно скажут: берите эти огурчики, а вот эти лучше не брать. В российской ситуации, где утрачен диалог с властью и созрел массовый запрос на устранение властной вертикали, вкусвилл оказался уместен как никогда. Недавно после посещения гипермаркета obi, где меня обхамили подряд пять сотрудников магазина от прапорщика-консультанта до администрирующего генералиссимуса, у меня случилась истерика на ночной остановке когда я понял, что пропустил последнюю маршрутку. Я расплакался, потому что ощутил себя полностью бесправным маленьким человеком в кафкианской капиталистической антиутопии.
Московские концептуалисты любили мачистскую игру — раздавать друг другу военные чины: генералиссимус, генерал, майор. Противопоставление своей воли к власти советскому официозу было жестом самоадвокации маленького человека. Сегодня, следуя «новому духу капитализма», эту и другие стратегии авангардистов апроприировала корпорация вкусвилл. Проснувшись молочным адмиралом, я решил, что повышение в звании вынуждает меня написать о самом ярком явлении высокого путинизма. Вряд ли можно отрицать, что вышедшая из лона избенки сеть вкусвилл стала частью московского народного фольклора, которую вполне могли бы писать на оргалите художники андеграунда. Размножаясь со скоростью 200 магазинов в год, она готовится к экспансии в остальные города-миллионники и их агломерации. Настоящий триумф воли, воля к власти, vkuswill to power капитализма, где единственное правило выживания — это постоянная экспансия и колонизация новых торговых точек. Но истинная власть вкусвилла не в его доступности или безальтернативности, он приходит тогда, когда выбор уже есть. В воли вкусвилла — пробудить желание потребителя. Но что же делает наши одинаково унылые вкусвиллы такими разными, такими привлекательными? Какое желание и какой запрос скрывается за этим невероятным коммерческим триумфом?
Как учит мир-системная теория, россия — типичное полупериферийное государство: не производя своего высокотехнологичного продукта, она является поставщиком углеводородов и другого сырья. Однако в отличие от периферии, полупериферия может стать источником инновационных изменений. В случае россии — это ритейл, перераспределяющий ресурсы и труд в обмен на избытки не вывезенных в офшоры природных ископаемых. Прибавьте к этому перепроизводство айтишников на советской кормовой базе — и здесь россии есть чем гордиться. Иностранцы восхищаются местным сервисом услуг, креативом малого бизнеса, бесшовным вайфаем, оперативной доставкой, эксптраполируя их на прошлое: digital tarkovsky, бинарный код малевича. Москва — это автоматическая телефонная станция, с подключенными к ней многокилометровых городами-шоссе, из которых прирастает ритейл, победивший плохие дороги, несвязанность регионов, климатические аномалии и экономические санкции. Упав на плодородную почву дешевой трудовой миграции и отсутствие профсоюзов — ритейл дал бурные на перестроечном пале советской травы. Потребительские аппетиты и иннервации, пробужденные пустыми прилавками, лишь только сейчас обрели финальную разрядку напряжения.
за последнюю пару-тройку лет московский городской ландшафт превратился в спор двух цветов: желтого и зеленого. Все словно в древнем обществе, где класс рабов был обязан носить опознавательную одежду. Однако сегодня это происходит с одним существенным отличием. Тело раба не просто деиндивидуализировано монотонной униформой, а внешний облик не только не выражает ничего сверх его социального положения, но одновременно рекламирует услуги конкурирующих дуополистов службы доставки. Рекламные поверхности и наемная армия — суть одно и то же, их цель — нацепить прямоугольные термосумки на как можно большее количество плеч и подключить к ним как можно больше жующих ртов. Незаметно эти отношения вшиваются в городскую ткань повседневности желто-зеленой прострочкой, а окружающие их мемы и городской фольклор — нормализируют как неотъемлемый символ собянинской модернизации вроде фланеров или старьевщиков османовского Парижа.
В Лондоне, как мне рассказывали, Амазон уже несколько лет назад начал отслеживать локомоцию своих сотрудников. Когда курьер останавливается покурить или пожать руку встречному знакомому, на его/ее планшет приходят автоматические уведомления с требованием не задерживаться. Яндекс.еда, как и отечественный IT в целом, по-видимому, нисколько не отстает от авангардной западной дегуманизации. Алгоритмы ИИ тут не какая-то мистическая сила технологии, наделенная иррациональной автономией, но обычное капиталистическое ratio — безразличное к экзистенциальному и человеческому как издержкам производства, которые следует оптимизировать. И тут опять возникает не викторианский, но рабовладельческий призрачный образ. Еще один мой лондонский приятель, устроившись в архитектурное бюро 24/7, как-то пожаловался, что его начальник скачал приложение, издающее звук хлыста. В конце рабочего дня тот взмахивал айфоном над подчиненными, чтобы последние эффективнее рисовали свои макеты. Так что за алгоритмом скрывается не абстрактная технология, а общественные отношения, и курьерские службы лишь снимают силиконовый лоск с открытого порабощения человека человеком.
Изредка заходя на фейсбук, я постоянно встречаю жалобы на службы доставки, что, мол, еда приехала остывшая или с опозданием на полчаса. Привилегированные офисные рабы срывают злость на рабов ручного (ножного-плечевого?) труда, овеществленная голова проклинает своих отчужденные и ампутированные ноги. Я встречал и другие жалобы, например, на то, что публичные места города засоряются «ребятами из яндекса», которые не обычные чернорабочие отвращающие надушенных работников креативных индустрий запахом пота, но каста деклассированных элементов: они сравниваются с бомжами, занявшими все собянинские лавки. Конечно, сверхконцентрация населения и сверхрента вынуждает компании превращать городское публичное пространство в движущейся подобно муравейнику экстернализированный склад товаров. Конечно, офисная работа и офисы, экономящие даже на микроволновках или времени потраченным на разогрев готового ланча, перекодируют доставку в необходимость, а питание дома в новую привилегию для фрилансеров. Но проблема, кажется, даже не в этом.
в издательстве v-a-c вышел первый альманах центра экспериментальной музеологии. мой текст — результат нескольких месяцев исследования специфической области знания — литературы о музейной безопасности. чем дороже становится искусство, тем больше денег музеи тратят на внедрение новых систем мониторинга и психологических манипуляций, которые напрямую заимствуются из военного комплекса и разведки. например, в одном старом руководстве для охранного отдела я нашел подробное описание того, насколько пистолет должен выглядывать из кармана музейного охранника. не слишком сильно, чтобы казаться угрозой, но и не слишком утопать в нем, чтобы его можно было не заметить. современные технологии действуют намного тоньше: рассматривая каждого посетителя как преступника или террориста (особенно после теракта в тунисском музее), они наблюдают за движением ваших глаз и предотвращают неправомерные действия посредством заботливого диалога: рассказать вам что-либо про эту работу?
Читать полностью…
пандемия превращает спекулятивные преувеличения в факты действительности. а мои любимые объекты критики (курьерские службы, либертарианские идеи, логистика, биологизаторство, отчуждение и пр.) складываются в единую технодистопию
andreyshental/RG1OoYDC4" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/RG1OoYDC4
согласно популярной теории воплощенного познания, мышление не локализовано исключительно в мозге, но тесно связано с другими частями тела и укоренено в окружающей среде. сюда же следует присоединить и те машины, что экстернализируют нашу память, и те протезы, которые усиливают наше зрение.
способы письма, которые практикуют digital natives, трансформировали логику построения текста. повествовательная структура, не знавшая целостного замысла времен печатных машинок, обусловлена возможностью копипаста. этот постфордистский принцип производства — возможность гибкой перетасовки и пермутаций смысловых элементов — проник в сам творческий процесс.
исследователи т.н. психологии творчества уже давно обратили внимание на роль психосоматики — например, маяковский «протаптывал» свои стихи, перемещаясь по комнате. но феномен, который беспокоит меня, есть исключительный продукт компьютерного века, так как физиология тут неотделима от машинных алгоритмов. это явление я бы назвал «облачный палец» — и оно отличается от покусывания гусиного перышка, узелков на память или ритмичного дерганья стопой.
в процессе конструирования цифровой текст подвергается нескончаемой реструктуризации. фразы или целые абзацы путешествуют с места на место. неуместные в одной смысловой связке, они должны закрепиться в зоне максимальной логической обусловленности. но в некоторые моменты, когда я сомневаюсь или просто отвлекаюсь на другой фрагмент, моя авторская верность удачной формулировке делегирует грузоперевозку не текстовому редактору, а самому телу.
осознавая, но не до конца доводя до сознания, что этот удаленный фрагмент может быть безвозвратно утерян, напоминание о нем закрепляется в правой руке. пальцы, ответственные за копипаст, как бы утяжеляются, или, что говорится, маркируются — теперь они носители внешней памяти. мысль, покинувшая голову, но не нашедшая себя в тексте, скидывается на мышечную флешку. flash = flesh.
в какой-то момент палец обращается к центру принятия решений и просит облегчать бремя или же сам центр вспоминает о доверенном наперснику секрете. однако обретший автономию мальчик-с-пальчик склонен предавать своего господина и вступать в сговор с конкурирующим центром удовольствий. и когда, наконец, указ извлечь информацию исполнен, посреди текста оказывается чушь или непристойность, скопированная в период междуцарствия. и этот неожиданный и курьезный монтаж может определить новый сюжетный поворот текста.
пост-интернет повествование строится не только за счет воплощенного познания, но исходит из симбиотической ассоциации, где простое перетекание «сверх-я – оно» или «мышление – тело» включается в более сложную ретерриториализацию желающей машины: сосуды перетекают в провода, нейроны — в двоичные коды, а мясо — в жидкие кристаллы.
мощь вулкана, благодроство дикаря, энергия марала и загадка русской души в одном позолоченном тюбике
andreyshental/B17Gmxw-I" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/B17Gmxw-I
роберт пфаллер о протестантской умеренности, пронизавшей политику, культуру и искусство
andreyshental/SJ-CtBICB" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/SJ-CtBICB
гей-прайд или гей-шейм? бодипозитив или бодинегатив? интеграция или дезинеграция? квир-апокалипсис или реклама бенеттон?
andreyshental/H1q334aTB" rel="nofollow">https://teletype.in/@andreyshental/H1q334aTB
другой его фильм «солнцестояние» рассказывает о приключениях молодых американцев, которые отправились на фестиваль в европу, но вместо бернингмэна (такого вот гедонистического коммерческого коммунизма по-американски) оказались в сообществе сектантов, которые вовлекли их в свальный грех (что-то вроде хлыстов) и ритуально убили почти всех участников. разумеется, в пост-трамповской либеральной америке с появлением проблесков левой альтернативы (сандерс, окасио-кортес и т.д.), продолжает маленький внутренний жижек, этот фильм проговаривает страхи перед социал-демократией. в устройстве секты изображен карикатурный образ коммунизма — как его видят «чикагские мальчики» — с его уравниловкой, монотонным трудом, отсуствием приватного пространства (все герои спят в ангаре с плачущим ребенком), обезличиванием и неизбежными кровавыми репрессиями (как показательными, так и тайными). и неслучайно герои отправляются именно в швецию — последний оплот социализма. страшилки про национализацию женщин большевиками — это также понятные проекции гетеросексуального мужчины, который боится утратить контроль над своей женой — особенно в странах победившего феминизма. ну а обычай сбрасывать со скалы старых членов общины — в тичной неолиберальной риторике неизбежного повышения пенсионного возраста — это, конечно же, единственный ответ социалистов на проблему старения населения.
но я пишу все это не для того, чтобы представить какой-то претендующий на оригинальность анализ этих фильмов, а скорее указать на эволюцию интеллектуального наслаждения. когда ты не можешь в силу профессиональных деформаций отдаться иллюзиям голливуда, просмотр подобных картин обычно преследует одну из следующих целей: наблюдение за передовыми спецэффектами, попытка выявить какие-то культурные архетипы или просто guilty pleasures — вроде того как фильм-нуар смотрели обладатели кэмп-чувствительности. но жижекизация сознания не позволяет отдаться ни одному из этих удовольствий, это, скорее, метанаслаждение способностью свернуть все многообразие культуриндустрии в один симптом. и подспудный сюжет «солнцестояние» дает ключ и к природе этого наслаждения.
героями фильма являются не какие-то студенты-маркетологи, но аспиранты, которые собираются писать пиэчдчи про эту шведскую родовую общину и вступают друг с другом в ожесточенную конкурентную борьбу за тему (ведь при коммунизме у тебя отнимут не только квартиру, дачу, машину и жену, но даже твои мысли!) все это отражает новый неолиберальный дух академий после болонского процесса, да и в принципе западный мир с университетским перепроизводством кадров, когда авторские права отнимают корпорации, конкуренция за профессорские места становится борьбой за существование, а досуг превращается в ежедневные ютуб-курсы невротического повышения квалификации.
так вот, эвокация внутреннего жижека, который производит подобные авторитарные суждения и безапелляционные генерализации (не лишенные при этом доли истины) — это такое интеллектуальное самолюбование прекарного исследователя, критика, доморощенного философа, критического художника, независимого куратора и.д., который выброшен из академической среды на рынок нематериального труда, коммерческих изданий, частного образования, блогов или телеграмм-каналов. ведь в сокращающемся бюджетном ресурсе все меньше хочется: отдавать свою жизнь одной-единственной теме, границы которой становятся все уже и уже, бороться за гранты, рассылая все свободное время бесконечные заявки и охранять свою эту свою жалкую деляночку от других претендентов. куда приятнее, развалившись на диване, установить воображаемую «диктатуру когнитариата» и чувствовать себя победителем, который в нескольких фразах разрушает любой миф и деконструирует любую идеологему, стоящую за многомиллиардным блокбастером. и не важно, что победа пиррова, а голливудский слон никогда не приметит охрипшую от лая моську.
казалось бы, все достаточно просто: когда представитель/ца миноритарной группы апроприирует культурные коды власть предержащих, это расценивается как борьба за признание и способ самоадвокации. через дендизм разночинцы заимствовали привычки, манеры и моду аристократии или grande bourgeoisie, самим своим видом нарушая классовые барьеры; жители нью-йорка, исключенные по гендерным, сексуальным и расовым признакам из мира высокой моды, создавали вог-балы со своей собственной иерархией и критериями оценок, и т.д. когда же происходит, наоборот, что наделенный привилегиями представитель большинства заимствует коды у группы ущемленной в своем социальном статусе, его обвиняют в культурной апроприации (здесь может быть множество контекстуальных нюансов, но вынесем их за скобки).
ложный демократизм фэшн-индустрии состоит в том, что высокая мода постепенно апроприирует дресс-коды низших социальных слоев и групп, используя дорогой крой и материалы. однако, это происходит на определенной временной дистанции, после чего новые коды заново демократиризутся и обмассовляются. вряд ли кто-то, надевая джинсы, упрекает себя в том, что когда-то они были спецодеждой американских золотоискателей или рабочих. чуть более проблематичным может выглядеть эстетизация «гопников» и постсоветского наивного шика, которой занимаются известные дизайнеры. но если дизайнер выпустит на подиум модель в костюме сирийской беженки — даже под эгидой привлечения внимания к проблеме — это вызовет медиа-скандал.
постсоветским образом угнетения, прекаризации и расиализации труда стала пресловутая огромная желтая сумка (и не важно яндекс ли это, деливери клаб или украинское глово). например, художники из группировки eeefff посвятили ей работы, а киевские активисты сжигали на площади такие рюкзаки. и вот сегодня компания яндекс как ни в чем ни бывало выпустила свой дизайнерский мерч, включая «микроверсию легендарной сумки» — клатч в форме термостойкой сумки, как у «настоящего курьера». то есть сначала угнетатель произвел и распространил отличительную униформу своего угнетенного, которая стала своеобразным городским мемом и стигмой определенной социальной группы (прежде всего, мигрантов из центральной азии). а потом же сама корпорация апроприировала эту форму, превращая ее в забавную игрушку для креативного класса, который и является главным потребителем услуг доставки. и вот это масштабирование сумки из громоздкой, едва ли не превышающей размер самого работника, в компактный аксессуар превращает повседневное ущемление прав и трудовую эксплуатацию в классистскую шутку, на которой можно еще немного подзаработать.
когда в магистратуре я изучал историю современного искусства, одна из моих однокурсниц сделала презентацию о том, что коммерческая галерея должна быть как живот беременной женщины, где взращивается, вскармливается художник. мы тогда все переглянулись и похихикали между собой. как я сейчас понял, этот образ галереи-как-живота уже давно был создан участниками группы инспекции «медицинская герменевтика» в их работе «бархатная комната». она представляет собой примерно такой же стенд как в космоскоу — только вся мебель там однородного красного цвета (намек на внутренние ткани). в иконографии инспекторов, эта тотальная инсталляция воплощала образ «норки», т.е. уюта, материнской утробы, доличностого пространства субъекта (в духе «хоры» юлии кристевой). в такой вот норке можно спрятаться от угроз внешней реальности, ведь здесь тепло, безопасно и уютно. только вот одно но — все предметы интерьера обиты красной ворсистой тканью, и такая излишняя заботливость и безопасность, где твердые поверхности смягчены, а углы срезаны, оборачивается чем-то жутким, санаторным, пенитенциарным. на одной фотографии сотрудников ярмарки я увидел, как рабочие-гастарбайтеры в преддверии открытия спят посреди гостиного двора, видимо, не успев осуществить все художественные и кураторские задумки заказчиков. я не сообразил заскринить, но поверьте, они лежали живописно, как участники работы сантьяги сьерры — прямо под горящими галерейным освещением среди всех этих стендов. с одним лишь отличием, что это была не художественная работа сантьяги сьерры. но это вряд ли кого-то волнует.
если для художников конца девяностых появление арт-москвы было сопряжено с большими надеждами на невидимую руку художественного рынка, то для москвы конца десятых такая завороженность ярмарочными стендами, флиртующими с некоммерческими форматами, выглядит как депривационное погружение в такие вот норки из красного бархата. как будто на время они спасаются от реалий прекарной жизни, коммерциализации искусства и монополизации художественного поля крупными игроками. финансовые издержки для «интервенций» или некоммерческих проектов внутри ярмарки, сделанные ради престижа и увеличения продаж, компенсируют отсутствие адекватной грантовой поддержки в мире снаружи. а перформативное представление своих талантов и экспертиз в витрине супермаркетов, которые рассчитаны развлечь коллекционеров и приобщить блоггеров к изящным искусствам, как бы спасаются и ретранслируются в личные инстаграмы, где уже их по достоинству оценит художественное сообщество подписчиков. недавно я обнаружил, что на штанах из секонда, которые я ношу уже больше года (потому что они мягкие и удобные), бирку «арт-москва». интересно, лет через десять, увижу ли я на очередной паре брюк ярлычок «космоскоу»?
можно предположить, что в такой трактовке разрыва, которая описывает процесс радикализации субъекта заложен миф о неком эссенциальном «я» или естестве, которое изначально не явлено и скрыто от субъекта. и вдруг после долгих поисков оно проблескивает и манифестируется. это происходит примерно, как в фотомонтаже, когда вы должны разместить дополнительный элемент изображения на другое, снятое на штатив с той же точки, чтобы все остальные линии идеально совпали и наложились друг на друга. вы долго и скрупулезно перемещаете его вниз и вверх, вправо-влево, и вот, наконец, получается бесшовная фотография-обманка. один из первых магазинов ньюэйджа в москве так и называется путь к себе — как будто существует некоторая самость, координаты которой просто следует ввести на гугл-мэпс и проложить оптимальный маршрут. подозрительно, что жизнеописания святых строятся по тем же лекалам — как путь обретения бога, которое происходит при столкновении с Чудом или Откровением.
альтернатива фигуре разрыва — это гибридность, небинарность, флюиднсть: пансексуальность, художественная мистификация или ленинский гениальный оппортунизм. этот подход, подразумевает отсутствие некой приписанной самости, и его главное достоинство в денатурализации того, что выдается за естественное состояние. или даже — если радикализировать и диалектизировать — в натурализации «противоестественного», что ликвидирует эту проблему как таковую. но он же подразумевает отсутствие момента обращения и радикализации, он совершенно недиалектичен. левые критики квир-теории как раз-таки и подчеркивают, что отказ от идентичности не-негативен и потому может восприниматься как конформизм: если ты такой флюидный, почему бы тебе не стать натуралом? это все очень спорно и дискуссионно. но отсутствие слома, поворота и разрыва может быть просто скучным. профессиональный современный художник, которого научили быть радикальным художником в магистратуре MA in Experimental Arts, не представляет особого интереса для историка искусства. в итоге, во всем этот исключается момент негативности, и остается только конформное и комфортное приятие действительности.
поэтому главная альтернатива этим двум подходам — квир-коммунизм. при гендерном аболиционизме, вопрос сексуальной ориентации отпадет сам собой как вторичный половому различию, политика растворяется в коллективном принятии решений и повседневности цифровой демократии, а художественные академии утратят весь свой академизм, потому что каждый будет художником. тогда же травма и разрыв перестанут быть ценностной категорией, а жития святых отправятся на свалку истории.
Оба этих киноромана описывают историю «первого контакта» — встречи с чем-то инородным, внеземным или же Чужим (не просто человеческим Другим, но именно нечеловеческим). В обеих историях произошло некоторое незафиксированное событие, вследствие чего герои сталкиваются с необъяснимой и неартикулируаемой тайной, скрывающая за собой угрозу. В случае «Сталкера» — это как бы предчувствие инфраструктурного коллапса, реализовавшего в чернобыльской аварии и последовавшим за ней коллапсом советского союза (существует такая секулярная трактовка тарковского). В случае «Аннигиляции» — это уже не инфраструктурная, а биологическая или генетическая катастрофа. Главным источником страха здесь становится не нечто отличное от земной жизни (слизь, черные дыры, антиматерия), а сама «естественная» природа как бы ставшая неестественной. Мерцание пугает именно жизнью как она есть, zoe, витальной силой, способной к произвольной и спонтанной трансформации и мутации.
Несмотря на идеологию «естественного» — семейные ценности и гетеронормативность, страхи ГМО, пропаганду здорового образа жизни, вкусвиллы и органик рынки, ужесточение антинаркотической политики, московские ярмарки представляют какие-то гибриды природного и культурного, где искусство уподобляется природе, а природа — искусству. Естественное здесь полностью неданутарлизируется. Растения, не свойственные не только для городской среды, но и чуждые невзрачной среднерусской равнине, то и дело пробиваются сквозь камень мощеных улицах. Их онтогенез нарушает все законы роста — фототропизм, эластичность волокон, сроки цветения. Они совершают все мыслимые действия: обвивают, ниспадают, прорастают из обуви, сплетаются в человеческие фигуры, образуют скульптуры и малые архитектурные формы. Как будто бы всемирное семенохранилище врезалось в банк спермы на месте фукусимы.
Все это буйство и изобилие биоразнообразия не столько отвлекает от социальных проблем, сколько сеет новые страхи и тревоги. Неслучайно, что мрачные природные аномалии вроде массовой гибели птиц — москвичи пытаются рационализировать тем, что собянинские газоны нарушили баланс экосистемы. За всем этими образами из научной фантастики new weird, которые можно встретить во время прогулок по бульварному кольцу, восстают в памяти страшилки девяностых про трехголовых рыб, живущих в московской канализации. Собянинский анигилизм лебединая песнь агонизирующего режима, который не может справиться с надвигающейся экологической катастрофой. ПВ подсвеченных деревьях отражаются огни горящей сибири, а искусственные животные как прижизненные памятники дикой природе.
Во вкусвилле такого быть не может, несколько минут в стране вкуса — это компенсация за умаление человека и бесправие во всех других областях жизни. Здесь ты можешь вернуть продукт без чека, написать отзыв, на который ответят даже на выходных, поставить оценку товару или поделиться своим мнением в программе народный гурман. Одновременно сеть вкусвилл — это подмена социального, где есть не только точки сбыта, но коворкинги, фестивали детские праздники, клубы. Несмотря на атомизацию постсоветского общества и усиления межклассовых различий (социологи говорят, что нищие слои изолируются от бедных), в этом недешевом магазине все социальные классы встали как в первормансе Ковылиной «Демократия», встали на табуретки разной высоты и оказались все одного роста. Демпинговыми ценами на молочку он пригрел пенсионеров, скидками на хлеб — городских сумасшедших, кормящих голубей, а объемами циркулирующей просрочки — целую армия прекарных работников. И все они — такие разные, такие одинаковые — убаюканы под крылышком душевной продавщицы, ностальгически вспоминая вкусы детства, как прустовскую мадленку. И каждый — даже самый маленький человек — может проснуться от этого сна молочным адмиралом.
Читать полностью…
И вот, вопреки падению реальных доходов населения, российский ритейл — где, как известно, наценки выше европейский в целых два раза — зацвел как дачная сирень, на которую за экономией площади, привили ветки всех возможных гибридных сортов. В Москве есть супермаркеты, практически не имеющие своей идентичности, например, магнолия и перекресток. Все попытки запустить вирусные ролики в духе музея гараж — лишь маркетинговая поддержка бренда, на котором так и не прорисовалось лицо. Идея дикси и магнита радикальнее — это откровенный плевок в лицо покупателю. Они как бы говорят: мы максимально снизили вам, быдлу, цены, создали в вашей дыре рабочие места: так будьте нам за это благодарны! Панк-риторике бывшего хозяина магнита — столь карикатурной как поведение буржуа в ранних советских фильмах — безукоризненно соответствует визуальному мерчендайзингу магазинов. Продукты там, как в известной инсталляции Кабакова «Ящик с мусором», откровенно и беззастенчиво посылают тебя нахуй. Но ведь и на плевок найдется свой купец, и некоторые мои знакомые, практикующие бдсм, любят именно дикси (совпадение?). Экспансионистская пятерочка стараются всеми силами привлечь и удержать покупателя: скидочные карты, системы лояльности, обновления товара, постоянные ремонты прилавков, ребрендинги. Пятерочка — оказалась не просто агрессивной, но гибкой, мобильной и адаптивной под новые запросы. И, наконец, азбука вкуса, этот люминесцентный рог изобилия и настоящая школа юного консюмериста. Погрузившись в эманацию света, исходящую от всемирных деликатесов, и купив обычный сникерс за обычную цену, вы захотите работать больше просто ради того, чтобы обучиться этой азбуку.
Однако вкусвилл положил на лопатки своих конкурентов, уловив настоящие желания потребителя. Самое его кентаврическое название, сливающее русский корень с английским суффиксом, выдает лингвистический раскол, откуда проглядывают тектонические сдвиги потребительских запросов, и уравнивание различных аудиторий. Идеологически и символически, вкусвилл одновременно подкупает два условных политических лагеря. Во-первых ностальгического левого или лево-ностальгического покупателя, который скучают по столовым, где пытались накормить и насытить калориями согласно госту, а не обмануть любой ценой — подмешав в творог крахмал, а в масло трансжиры. В ассортименте — почти все излюбленные блюда советского общепита, только в улучшенной рецептуре. Советская кухня, которая была порождением еврейских столовых времен НЭПа, сохраняет свою постреволюционную незамысловатость, во возвращает надлежащую свежесть. А всевозможные интерсекциональные товары, скурированные без лишнего ориентализма (москвичу не нужен продуктовый национализм — он воображаемо космполитичен) намекают и на обещания большевистского интернационализма. Так, наверное, мог бы выглядеть советский ритейл, если бы сработал микояновский план обмена кулинарных стратегий с США. Но, что еще важнее, и вкусвилл реализует проекты кибернетизации плановой экономики вроде АСУ или ОГАС. В цифровом базисе вкусвилла — с его возможностью предзаказа, дистанционным отслеживанием, продукта, рациональной оптимизацией сбыта, роботизацией продаж на МЦК, заложен не неолиберальный «эффективный менеджмент», а скромное обещания победы плановой экономики над иррациональностью капитализма.
Одновременно вкусвилл приласкал либерала, ведь он производит впечатление милой рыночной экономики европейского пошиба — тот туристический слепок кажимого благополучия, который 10% граждан России привозят как памятный сувенир из заграничных поездок. Покупая во вкусвилле, вы как бы участвуйте в маленькой пятилетке по строительству капитализма с человеческим лицом у себя возле дома. Вам не только не хамят, как в дикси, но и не слишком сильно пытаются угодить, как в азбуке, где немой юноша рядом с кассиршей пакует ваши сумки, как будто вы сами не можете проделать эту простую операцию. Ваши деньги не идут ни на взятки чиновникам, ни на показное потребление, вы инвестируете в талантливых креативщиков, цифровые технологии и мелкие хозяйства.
Доставка еды в любую погоду и в любое время суток превращается в такой же ритуал, как выложить сториз в инстаграме. В авангарде тут вовсе не яндекс и не деливери клаб, а наборы «полезных» готовых ужинов с якобы рассчитанными на вас калориями сразу на несколько дней. Они, как подарки Деда Мороза, с утра оказываются под елкой у тех, кому не только лень покупать и готовить, но вообще лень задумываться над тем, что такое пища. Еда — это некая математизированная абстракция, превращающаяся либо в полезную энергию, либо в бесполезный жир. У Дзиги Вертова был прекрасный пример марксистского разоблачения товарного фетишизма через простой прием обратной съемки: хлеб в его фильмах соскакивал с прилавков и превращался в процесс своего производства на всех стадиях вплоть до посева зерновых. Тем самым в товаре был расколдован овеществленный общественно необходимый труд. Доставка еды, казалось бы, сталкивает покупателя с ее непосредственным производством, но тут происходит что-то сродни психоаналитическому отрицанию. Я знаю, что это живой человек, который вспотел, замерз и устал, но мне кажется, что продукты залетели ко мне через форточку посредством вакуумной почты. Правильно рассортировать пластик и бумагу — высшая форма искупления. Труд является как труд только в своей предельно-овеществленной форме — смерти. [май 2019]
Читать полностью…