1091
Стихи для воображаемой синей книги Телега для связи: @lllytnik Личный блог повышенной непродуманности: https://t.me/whereisfuckingMasha Канал с картинками повышенной идиотскости: https://t.me/mystupidsawdust
РИСУНОК ЖИВОПИСЬ КОМПОЗИЦИЯ
[рисунок]
Память -- не ткань, а котел реприз,
как в разговорнике инглиш-рашн.
Что-то вроде:
-- Как мне пройти к молчальной?
-- Молчальная на углу.
-- У меня умирает рыбка, -- грустит Наташа.
-- Что-то предпринимаешь? -- спрашиваю.
-- Стучу, -- говорит, -- по стеклу.
Мы с Наташей идём в художку
под майским ливнем.
Здравый смысл верещит "ангина",
но мы не внемлем.
Даже луж не обходим,
гордо шествуем Мокрым Маршем,
из-под всех козырьков и крыш
нам свистят и машут.
Мы едим пломбир и поём --
придаем завершенность действу.
Кстати, даже простуды не будет.
Учитель велит раздеться
(в наши дни тревожное место) и целый час,
бросив Наташе скатерть (ситец),
мне — гардину (атлас),
утюжит нашу одежду, пока мы с довольным видом,
разряженные, как греки, копируем глаз Давида.
Вам неважно, но я скажу.
У меня тогда получился собственный глаз,
а у Наташи — глаз А. Г. Кузнецова,
учителя рисования. Но не этого, а другого.
Нас учили конструкции глаза,
тому, что нельзя начинать с глаза,
как пишется фреска, и как представляться веско.
Мы учились чернила втирать в порезы,
кисть вытирать о студийные занавески
и вылить в вазу с засохшей розой
бурую воду с краской
(мы были домашние дети,
и делали вид, что мы не,
но как-то весной стебелёк сухой
зацвел у нас на окне).
Память -- вода, но не эта, в кране,
когда прикатил, тарелку берешь под пельмени,
и чувствуешь -- липкая.
И думаешь -- мама стареет.
Стоишь и перемываешь весь шкаф,
будто это что-то изменит.
Не та, в допотопной вазе,
не в кране, не в батарее.
А та, у которой мнешься на светофоре,
за пару секунд до того,
как что-то промчится, серее горя --
обрызгает с головой.
Казань, 2020
Оригинал:
Sylvia Plath
The Dead
Revolving in oval loops of solar speed,
Couched in cauls of clay as in holy robes,
Dead men render love and war no heed,
Lulled in the ample womb of the full-tilt globe.
No spiritual Caesars are these dead;
They want no proud paternal kingdom come;
And when at last they blunder into bed
World-wrecked, they seek only oblivion.
Rolled round with goodly loam and cradled deep,
These bone shanks will not wake immaculate
To trumpet-toppling dawn of doomstruck day:
They loll forever in colossal sleep;
Nor can God's stern, shocked angels cry them up
From their fond, final, infamous decay.
*Потеряла Цезаря, заменила две пары точных рифм на консонантные, вернее, одну точную и один пропуск хода. Зато сохранила, естественно, сонетную рифмовку, и еще цезуру, и это мне нравится, потому что она тут дает отличный ритмический рисунок.
Ладно, еще один перевод. Это как раз тот, который упоминается выше, мне нужен был полегче, чем те, что уже есть, не в смысле формы, а чуть меньше высокого штиля и церковной патетики, что ли. Ладно, предисловия -- гиблое дело.
Читать полностью…
Спайк Миллиган
Иблоня
Собрался яблоню садить,
нет, не садить -- сажать.
Нельзя про яблоню "садить" сказить,
ой нет -- сказать.
Согласно правилам -- "сажать",
а вовсе не "садить",
вот что хотел я объяснять,
ой, то есть объяснить.
Но если всё же ты садить её собрался вдруг,
готовься в ивгусте собрать корзину иблок, друг.
Повешу и сюда ссылку на АВГУСТ. Сам текст не поместится: https://www.dropbox.com/s/nq8uxv67x3nz8hp/%D0%90%D0%B2%D0%B3%D1%83%D1%81%D1%82.docx?dl=0&fbclid=IwAR1hrXdHZ1W-a1bJQfj0PNnYjIcw5OEP_6uY-jDCBzWDwxgZRzEyIbak_P8
Читать полностью…
* * *
Для простоты возьмем, ну, допустим, зайца --
заяц герой былинный, его не жалко.
Зубы февральского утра в бочок вонзаются,
заяц зевает в пробке -- он горожанка;
заяц томится в офисе -- он дизайнер;
заяц бежит в театр -- она в контексте;
заяц заранее место у входа занял;
заяц жует устало капустку в тесте.
Заяц пушистый, крепкий, веселый, быстрый.
Заяц тревожная, толстая, дура что ли.
Пляшет на вечеринке -- веером искры.
Плачет в платочек -- мех бережет от соли.
Заяц зажат и скрючен, как черт в шкатулке;
заяц из города едет в родные Грязи;
зайца колотит от страха на верхней полке --
оземь разбила смартфон и полдня без связи.
В Грязях чужого видят в конце тропинки,
правда, потом признают своим, по повадке.
Заяц лежит без сил, отскакав поминки,
в позе креветки в детской своей кроватке.
Трудно уснуть в тишине, глядя в морду лунью,
заяц поет сам себе. Слова колыбельной
вдруг прорастают в память степной полынью,
голосом мамы, треском пластинки пыльной.
Вдруг прорастают, затверженные зайчонком
после забытые зайцем под половицей.
Заяц поет, бубнит, все, что помнит, чохом,
высохшим ртом, не может остановиться.
Будто шуршал листвой, но не знал о лесе;
навзничь упала -- увидела сверху кроны;
землю копнул, нашел сам себя в земле, сел,
перебирает косточки потрясенно.
Заяц выходит в полночь, к неясной цели:
тропка, колодец, укутанный сноп малины.
Заяц ныряет в чащу, ручищи елей,
с шумом смыкаясь, скрывают белую спину.
Дальше прыжок, затемнение, поезд, тамбур.
Заяц не помнит прошедшего дня, хоть тресни,
но отчего-то знает, что нет метафор
в страшных змеиных словах угомонной песни.
Нет ни одной метафоры, здесь и далее
все понимай буквально, читай подробно.
Пели мы пели, уснули быстрее пули.
Спали мы спали, проспали войну бескровно.
Спали мы спали, проснулся кто-то другой.
март 2019, Сочи
ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Двое на диване, за столиком в кафе,
где я третий год оставляю чудовищные суммы,
просто потому, что тут меня, как рыбку в аквариуме —
не трогают и кормят.
Так вот,
за столиком двое
очень молодых людей.
Это смешно, я впервые в жизни
говорю о людях, что они молодые.
Так вот,
двое сидят, обнявшись,
четыре часа.
Я успеваю сделать свою работу,
съесть несколько сложных красивых слов
(гуакамоле, шиитаки, карпаччо).
Они сидят, обнявшись.
Я успеваю пожурчать в чате,
порычать в комментариях,
поучаствовать в совещании по телефону,
съесть набор “трехстопный хорей”
(рислинг, чеддер, груша).
Они сидят, обнявшись.
Вбегают нарядные люди,
фотографы, ассистенты, осветители.
Размахивают лампами и отражателями.
Девушка в шарфе говорит девушке в платье
“не зажимайся,
ты просто идешь по кафешке, тебе хорошо”.
Я понимаю, что сижу в модном месте.
Они сидят, обнявшись.
Девушка в шарфе раскладывает штатив,
что-то щелкает громко.
Мои вздрагивают и сжимаются,
но продолжают сидеть, обнявшись.
Не ерзают, как люди, которым негде.
Не щебечут, как люди, которым есть где.
Просто застыли во времени,
подпирают друг друга.
С вами был ежегодный,
одинокий верлибр о любви.
Но только не надо думать,
что это была любовная лирика.
Это вообще не лирика.
Это физика
усталости
друг без друга.
декабрь 2018, Одесса
ТРИ ЧЕТВЕРТИ
Сразу пропустим завязку,
шесть экспозиций
с медленным вводом героев,
флешбэк, пейзаж.
В зале с камином ужин:
статичный план, красивые лица.
В кресле ютится автор,
желает отделаться и напиться,
скучный, как зубр
(а на вид тридцати не дашь).
Сумерки зреют, вино чудесного свойства
нежно качает лёд.
Как челеста, бокал звенит.
Время к шести,
в шесть по плану -- торт и убийство.
Торт испечен и ждёт.
Кто-то будет убит.
В плавном течении замысла
есть загвоздка,
одна заминка:
в каждом, кто был намечен гноить и рвать,
тихо стоит пятиклассник у перекрестка,
(в котомке сменка),
тихо стоит и дышит едва-едва.
Смотрит со свежим чувством,
как свет домов от дождя дробится,
будущий летчик,
врач,
астроном,
смотритель слонов.
В зале с камином ужин,
никто не торопится стать убийцей.
Впрочем, я чую движение за спиной.
В лоджию ветер доносит обрывки вальса,
бубнит одну из
старых считалок, где утка, игла и дуб.
Логика текста велит мне
не волноваться.
Я не волнуюсь.
Я улыбаюсь скромно, я жду.
Я жду.
декабрь 2018, Одесса
ЧАЙ
— ...А помнишь, был у тебя парнишка,
из этих, жили еще тут рядом, —
говорит аппаратчик
мукомольного производства
6-го разряда,
докладывая себе
еще кусок пирога, —
Помнишь? Пририсовал усатому
усы.
— Забудешь такое, —
смеется заслуженный педагог
с пожизненным стажем, —
Петровна визжит “замазать”, а как мы это замажем?
Малой старался, работал густо,
сам в гуталине весь.
Отмыли, ждали, когда придут.
— И как, пришли?
— Я же здесь.
Да честно-то говоря, кому мы были нужны.
А страшно же всё равно.
У меня, кстати, в пятом -- два его внука,
такие же шалуны.
Близнецы, просто бешеный осьминог.
Сам он умер в прошлом году,
говорили, рак.
-- Надо же, -- охает аппаратчик 6-го разряда, --
Только я живу и живу. Помирать мне надо.
У вас же со мной не жизнь, а мешок тревог.
-- Ты опять за свое, перестань, --
огрызается педагог,
мимо чашки льет кипяток,
прямо на руку. И садится, и начинает выть.
-- Маленькая моя, иди, я подую,
у собачки боли, у кошки боли,
а у тебя заживи.
май 2018, Одесса
* * *
А раньше-то в голове шептала тайга.
В земле чернильной спала гадюка,
в черничных зарослях кабарга.
Реки ледяной дуга, янтарные берега.
От уха до уха три дня шёл лось,
чтоб сбросить рога.
Теперь в голове ни сосен, ни мха, ни ив,
отсыревший жилой массив.
Свет мигает, сутулый ныряет в арку,
папироску не загасив.
Дым котельной в портвейном свете,
луны беспокойный взгляд.
Кочегары Саша и Витя
подбрасывают угля,
берегут, как письмо из дома,
зябкий каменный неуют.
Топят плохо, больше поют.
А раньше-то за грудиной пел океан,
в подводном кратере шарил кракен,
весёлый остров был вечно пьян.
Над рифом царили киты и скаты,
мы грелись в кафе на причале.
Так было раньше. Но и теперь
всё так, как было вначале:
те же мы набегались и сидят,
увлечённо смотрят закат,
мы помешивают в стаканах
тишину и арбузный свет.
Нам осталась пара минут.
Россыпь чёрных зёрен на горизонте --
чей-то флот.
А раньше-то в животе…
да брось,
ничего там не было, в животе.
Теперь там красные комья глины,
дробь засеял -- и богатей:
дождь прольется, взойдут снаряды
всех диаметров и мастей.
В животе котёл,
а в котле козёл,
снова сросшийся из костей.
В животе неистово пляшет площадь,
вся, от умерших до детей.
В животе мы живём на границе рощи,
и у нас полон дом гостей.
В животе я ползу к тебе попрощаться
с ножом в животе.
В животе под корнями следы волков,
клубни боли, хвосты затей
и чего-то ещё --
не высмотришь в темноте.
Темнота плацкарта рассечена,
разобрана на бруски.
Мчим по левой руке, завтра въедем на
запястье правой руки.
А сейчас оставновка сердце, и сосны
здесь пугающе высоки.
Москва-Казань, декабрь 2017
* * *
— Надо травы написать овце,
и овощей, —
думает Нина, глядя на холст оценивающе, —
Ощипанный натюрморт как-то краше даже,
но что нам заказчик скажет?
Что скажет на это заказчик, ответь, овца?
Овца только жмурится, дура,
жуёт и жмурится.
Нина не пишет уже десять лет ничего живого,
но этих, готовых, не смоешь — приходят снова.
Съедают яблоки,
оставляют смазанный кадмий,
вытаптывают поляны,
плывут лихими мазками.
На выставке сирины налетели в пейзаж и верещат —
нелепые анатомически, еще со времен училища.
Приятель один говорит “переходи на орнамент”.
Ну, слушай, какой орнамент?
Это же хуже дна нет.
— Из-за тебя, овца, всё приходится исправлять.
Нина идет к столу,
достает истрепанную тетрадь.
Рисует горстку конфет под неправильными дробями.
*
Конфеты блестели в вазе, психолог жужжала маме:
— Ну что же, не вижу повода для тревог,
у каждого малыша в тетрадке живет дружок.
*
Ползет, подволакивая квадраты.
Течет чернилами бок.
Трясется огромная голова, изломано тело.
— Мне жаль, что ты появился тогда.
Я ничего не умела.
Швыряет тетрадку в ящик стола,
к пробойникам и пастели.
Слышит шелест сдираемых фантиков.
Хруст карамели.
ноябрь 2017, Одесса
* * *
Джон Доу говорит Джону Роу:
что делаешь, делай скорее.
Джон Роу отвечает: Нет.
Джон Роу говорит: Мы уходим.
Они и правда уходят,
оставив позади
людей с мечами и кольями.
Обратите внимание, как тонко
художник отобразил смятение
на лицах оставшихся,
их бессильный гнев
и медленно подступающее
осознание
упущенного.
Это замечательная фреска.
Жаль, что мы не знаем автора,
как не знаем и имён
Джона Доу и Джона Роу,
потому что они ушли
и больше о них
ничего не известно.
Тем не менее,
здесь изображен
ключевой момент
всей нашей цивилизации,
так и запишите себе, дети.
Нужно ясно понимать —
всё могло повернуться по-другому.
И что было бы тогда?
Культура,
растущая из предательства?
История, начавшаяся с подлости?
Нет, это была бы катастрофа.
Невозможно.
Немыслимо.
июнь 2017, Москва
ПЕСЕНКА
как за вороновым полем на хуёвой горке
мышь полёвка дочкам шьет к платьицам оборки
юбки пышны платья жёлты иглы тонки юрки
будет свадьба хороша у меньшой дочурки
всю округу огласим писком воем рёвом
гости сядут песни петь в шесть рядов по рёбрам
светляки танцуют вальс марш гремят цикады
мы так рады видеть вас
рады рады рады
эх невеста весела и жених неробкий
молодые заживут в черепной коробке
больно хата хороша
будет место для мышат
вся поляна как в цветах
в ярких жёлтых лоскутах
трясогузки мчат на юг неизменным курсом
тише мыши я пою охнем и закусим
каплю маковой воды яблочком неспелым
посыпаем молодых
пеплом пеплом пеплом
апрель 2017, Москва
* * *
Табличка на входе в эти стихи
гласит: осторожно! женское.
Рядом знаки:
высокое напряжение
и восемнадцать плюс.
Двое стоят в подъезде, тихи,
но чувствуется напряжение.
Она бормочет: Боюсь.
Он гладит белый пушок на шее, шепчет:
Моя хорошая,
не кипеши, вернусь, всё же армия, не тюрьма.
Если кто-то тебя попортит,
я тебя, разумеется, брошу.
Что поделать, мужская гордость,
ты должна понимать.
И она понимает,
понимание вещь полезная.
Свет из чьей-то двери, как лезвие,
отрезает ей голову по ключицы.
Она и сама себя бросит,
если что-то такое случится.
Каждый день наряжается и боится.
Боится и красит ресницы.
На случай беды договариваются так:
она пришлет телеграмму, условный знак,
одно только слово -- слоненок, трамвай, корица.
Увидел и знаешь -- можно не возвращаться.
Если выпить весь страх,
в сердце будет кристалл в полтора карата,
троллий осколок, семечко сталагмита.
В декабре их распишет толстая женщина,
в униформе синего цвета.
В июне она повзрослеет,
родит мне старшего брата,
красивого, в мать:
ледяное уральское небо, пшеничное поле.
Станет мало спать и плохо учиться в школе.
Здесь бы нужен некий финал,
неожиданный, мудрый, резкий.
Но для этой истории автор
спустился до уровня поэтесски --
это когда вместо якобы новых форм
просто солнце сквозь занавески.
Не хотелось, но вот пришлось,
простите , мышата-критики,
прощайте, надежды питавшие трясогузки.
Все диалоги надуманы,
все персонажи случайны,
даже те, что стоят по сей день у меня за плечами,
в страхе, в любви, в подъезде,
в семидесятом году.
Слушают клекот времени,
дышат, ждут.
январь 2017, Москва
БОНСАЙ
Вот, к примеру, этому дубу почти сто лет,
важно сообщает экскурсовод.
Бабушка гладит кудри корней
бугристой рукой,
что ж он дохляк такой?
Так задумано, объясняю, японскими мастерами.
В корзинке, допустим, кошка, геккон в террариуме.
Представь, у тебя есть дуб, ручной, вот такая кроха.
Недокармливают, заключает бабушка.
Да, говорю, кормят плохо.
Час еще мы гуляем под руку
по зеленому павильону.
Я глазею на живописный вяз, поразительную лиану,
на волшебную вишню в плошке, всю в зефирном цвету.
Бабушка -- на горбуна,
голодного,
сироту.
Выходные она в тоске
поляну за домом косит.
В понедельник утром в сберкассе,
вот не смела трогать, да видно пора посметь,
просит выдать деньги, скопленные на смерть.
И в обед,
на коляске брата, почившего год назад,
ввозит маленький старый дуб
в свой маленький старый сад.
Драгоценную плошку,
вышвыривает сердито.
Посмотри, сколько здесь земли,
небось не видал земли-то.
Как там звался стиль этих пыток?
Мы им покажем стиль!
Дуб приживается через месяц
и начинает
расти.
Просыпаюсь от странных подземных толчков,
подскакиваю с кровати.
Свет небесный рассыпан на
миллионы пляшущих пятен.
Бесконечная крона
укрыла город и десяток окрестных сёл.
В месте бабушкиного дома,
в месте бабушкиного сада —
облака подпирает ствол.
На дубовом листе (формата А3) записка:
Здесь чудный вид.
Береги себя в меру, вползай, как сможешь.
Обнимаю, живи.
Берегу себя в меру. Вползти никак —
дуб у нас тут теперь святыня.
Вокруг хороводят попы, спецкоры, менты и их понятые,
биологи и туристы,
русалки в зеленых побегах кос.
Кстати, осенью
с неба падают желуди
величиной с арбуз.
ноябрь 2016, Хьюстон
НЕ ВЕДАЯ СТЫДА
Что я думаю, когда бросаю
на кучу земли и лапника
последнюю ветку?
Что фильмы и сериалы
создают ложный образ этой минуты.
Что надо куда-то деть и лопату,
и одежду свою вот эту.
А свитер, кстати, любимый.
Слышь, как там тебя, Игорёк,
лучший свитер из-за тебя похерю.
А мог пропетлять,
промолчать, проглотить, проехать.
Подумаешь, важность --
шутили и хохотали.
Могли и не дошутиться,
не выдумать просто случайно
такую крутую вещь.
И всё, никаких проблем --
попили спокойно кофе и разошлись.
Но нет же, черт меня дернул ляпнуть.
И черт тебя дернул ответить.
И черт меня дернул прямо аж скетч
сыграть какой-то экспромтом.
И черт тебя дернул шепнуть,
слушай, это же гениально.
И черт меня дернул достать планшет,
и записать всё дословно.
И черт тебя дернул воскликнуть, ух ты,
так вот, как рождаются тексты.
Из глупости из такой, из буквально мема.
А я-то думал, прости, что это от бога.
А вот оно как, на бегу,
а я внезапно свидетель,
и даже, странно, но факт,
немного участник.
Нет, знаешь, свитер оставлю,
простирну хорошенько.
Сейчас такие машинки,
такие средства для стирки,
что тот,
кто ругает ребенка за грязь на куртке,
делает это от глупости, больше ни от чего.
Свитер точно оставлю,
а лопату подброшу на стройку,
это умно, лопату в лопатный стог.
Мы вообще, хоть и выглядим малахольно,
мозгом сильны, Игорёк.
В общем, тебе уже ровно, но чтоб ты знал:
это и правда от бога.
Точно от бога.
2020
Сильвия Плат
Мертвые
Крутясь на орбитах, мчат быстрей, чем свет,
В глиняных мешках, как в подолах риз.
До любви, до войн им дела нет,
дремлющим в лоне мира, скользящим вниз.
Не повелители духа -- просто гниль.
Близких не ждут, не ищут небесный храм.
Думая, что нащупали колыбель,
падают в яму, как ветошь, забытый хлам.
Вмешанные в суглинок, из тьмы времен
кости не встанут на позывные труб --
выбелены, невинны -- не встанут, нет.
Их поглотил бесконечный гигантский сон,
даже Господь, и тем более божий раб
их не разбудят, не прекратят распад.
Оригинал:
Spike Milligan
Ipple-apple Tree
I'm going to plint an apple tree
Not plint, I mean to plant,
You cannot plint an apple tree
You cint, i mean you can't.
I mean you plant
You do not plint
And I mean can't
When I say cint
If you insist and plint a tree
Ipples will grow, not apples you see?
*Это тот самый текст, из которого гениальный Кружков сделал текст "Грюши". Еще есть вариант Вадима Смоленского, там ёблоки.
В общем, долго объяснять, но с утра внезапно дописала один перевод, который нужен был для пьесы, полезла в папку с переводами, чтобы сложить туда новый, и нашла там другой -- забавный старый перевод Миллигана. И вот его хочу сюда повесить, потому что спустя несколько лет оказалось, что он неплохой.
Читать полностью…
* * *
А может и правы
все эти печальные мэтры?
Уйти в глубину,
чинно плыть, прохладно мерцать,
любым собеседникам предпочитая Гомера,
Шекспира, Вийона,
какого-нибудь мертвеца.
Небрежно,
и как бы потягиваясь на гласных,
раскладывать крупные мысли
на круглый стол.
Приятно об этом думать, в ботинках тесных
шагая под собственный скрежет “А ну пошел!”
Толкая тяжелую тачку, кляня погоду,
к нетронутой глыбе примериваясь кайлом.
И гладить потом аммонита
в отделке свода --
внимательным взглядом, слабым своим теплом.
Оглядывать зал, наслаждаясь его простором,
чудесной минутой заслуженной тишины.
И двигаться нехотя к выходу, за которым
конечно, уже толпятся.
Обречены
слоняться за мной все время, не отставая.
Залатанный шлейф,
разношерстный парад калек.
Цепочка несбывшихся, гордая и кривая.
Ватага несказанных -- в тине, земле, золе.
Нестройной колонной хромые обломки речи.
Процессия нежных, сонных, тупых зайчат.
И хочется рассказать, как они лепечут.
Но это будет неправда.
Они кричат.
май 2019, Одесса-Херсон
БОЛЬШОЙ ЗАКАЗ
"Здесь точно всё?" -- он хмурится едва,
рассматривает слиток
и рукавом трясёт, из рукава
бесшумно лезет свита.
Бухгалтер наша сдерживает крик,
и мы ей благодарны.
А крысы на фургоне и внутри.
Он ржет: "Проверка данных".
Когда последний хвост ныряет под
зеленый твид жилета,
он говорит: "Все чисто, мчите в порт",
поглаживая флейту.
Все двигаются медленно, кто в чём
застигнут, кто-то в тёплом,
а кто босой, с мочалкой за плечом.
Но наши волонтёры
подвозят пледы, кеды, кипяток,
шатры к ночевке ставят,
готовят,
и следят, чтобы никто
не выбился из стаи.
А он идет,
не спит, не ест, не пьет.
Смеется, сука.
И вроде дует -- только звука нет,
не слышно звука.
Бойцы смеются тоже, их ведут
как будто и не ноты,
а искры детских снов: мальки в пруду, и мамины компоты, и пыльная полынь в полдневный зной, и запах канифоли, и папа послезавтра выходной, "ну, за грибами, что ли?". Лампадка бабушки, больной живот, ломтей арбузных блюдо.
Мелодий нет,
но армия идёт.
Марш по домам отсюда.
А та, что, как у шведского стола,
тут жрёт, не прекращая,
услышит завтра:
”Бабка, ты бы шла.
Питайся овощами".
декабрь 2018, Москва
Внезапно тут кроме меня и Ильи еще семь человек) Заводила канал для себя, чтобы все было в одном месте и под рукой. Но раз уж вы пришли, то привет вам, семь человек)
Читать полностью…
НАПУТСТВИЕ
Здесь ничего не работает,
но не так, как ты опасался.
Скатерть бела,
на скатерти в блюдах грибы и сальце.
Печка бела, пироги
дышат, вздымают бока.
Речка бела, не скисла, сливки, как облака.
Лебеди белы, беги,
наворачивая круги,
за ногу схватят -- останешься без ноги.
Это раньше ты был
смышленый малыш, до чего же мил и пригож,
волк не ест, не кусает вошь, разбойник роняет нож.
А теперь ни ночлега, ни схрона старого
не найдешь.
Все цветёт, но не для того,
кто угрюм, одышлив и тучен,
безоружен и безразличен
и убивцам этим летучим,
и реке, и печке, и прочим предметам быта.
Здесь ничего не работает.
И не начнет работать.
Можешь присказки повторять до седьмого пота.
Верещать “с нами так нельзя”,
в киселе скользя.
Здесь ничего не работает,
и это лучшая новость.
Как бы умники вроде тебя ни ершились,
а все равно вас
воздух местный отравит,
топь впитает и прожует.
Так что двигай до перекрестка,
там колодец, в колодце грот,
в гроте ждёт мой молочный брат,
у него собачий приют.
У первого пса — кроткий нрав
и сундук серебра.
У второго — рыжая грива
и простое огниво.
Третья псина
хранит канистру бензина.
Всё бери.
А разрыв-травы
на заднем дворе нарви.
В центре мира высокий терем —
рвы, заборы, неблизкий путь.
Дальше сам разберешься.
Не мне тебе объяснять.
июнь 2018, Одесса
СИГАРЕТЫ
Потерпите, будет сумбурно,
но это на первый взгляд.
Я беру сигареты в ларьке, года три назад,
(лаки страйк, если вам интересно,
если нет — всё равно лаки страйк).
Продавщица с гладким таким лицом,
ну чистый Ван Эйк,
суёт мне лишнюю сдачу, и, поскольку я возражаю,
говорит: Эта пачка дешевле — она
прошлогоднего урожая.
Крупный план, балкон, роняю чинарик,
он слетает вниз, как звезда,
в волны трассы Смородины, уносящей огни.
Если всё и дальше пойдёт по плану,
и я буду жить всегда —
я вас всех всё равно потеряю,
одного за одним.
Вот она говорит мне "давай покурим",
пока мы идём домой,
потому что решила вдруг
наладить контакт.
Но от первой затяжки кашляет "Боже мой,
у тебя всё время такие крепкие?"
И я отвечаю "Да".
У меня вообще всё крепкое, мама:
и лоб, и город, и ритм
вроде целы, хотя и падают без конца.
Только люди непрочные,
плюнул — плачет, поджёг — горит,
отвернулся — сорока стащила, несет птенцам.
Был дыхание, свет, нынче -- пепел на рукаве,
а вчера в тесноте в темноте молчали,
соприкасаясь плечами.
Завтра кто-то дрогнет от боли и прыгнет вверх.
Я себя приучаю об этом думать
без малейшей печали.
Очень долго,
старательно приучаю.
Москва, май 2018
ПРОРОК
Храм -- замедленный взрыв.
В эпицентре, башку задрав,
человечек глазеет в ужасе и восторге,
как угрюмый свод
сам себя разомкнет вот-вот,
от святых оставляя блестки глаза и шкурки.
Как мерцает сквозь пыль
сила власти и красоты --
будь подобен рыбе, хлопай ртом изумленно.
Дикий смальтовый фарс
упирается в контрфорс
и стихает,
и стекает вниз по колоннам.
А полгода спустя, измотавшись, окоченев,
человечек снующий,
пробитый хандрой навылет,
замирает в метро,
вдруг заметив центральный неф,
и вагоны, зачем-то вплывшие в боковые.
Что ты знаешь о смелости,
мой беспокойный друг?
Ездил в детстве без рук, носил в кулачке мокрицу?
Человечек не спит, слоняется, и к утру
принимает решение всем до конца открыться.
Холодея, строчит
в каждый ящик и каждый чат,
слой за слоем сдирает корки, снимает плёнки,
извлекая на волю вопящих внутри галчат,
продвигаясь назад
от пенсии до продлёнки.
Человечку было не страшно, глаза прикрыв,
шить рубашку на вырост,
лежать у крыльца на выброс
и не знать до поры,
что он -- задремавший взрыв,
а нелепая исповедь -- вирус.
Мешковатый подросток, пятнистый, как леопард,
тихо входит на сцену,
читает первую строчку.
Зеленеющий клерк выбегает в соседний парк
покататься в опавших листьях,
порвать сорочку.
Совесть цеха уходит вечером с проходной,
утром пишет из поезда,
мол, не ищите, братцы.
Спавший сотню ночей и не помнящий ни одной
без кошмара,
вздыхает, идёт сдаваться.
И, впервые за жизнь проснувшаяся легко,
фея барных соломинок,
жрица модного края
покидает жилище без грима и каблуков,
от своей неожиданной дерзости обмирая.
Мы выходим на площадь, замерзшая детвора
в идиотских шапках, с малиновыми носами.
Ни отваги топтаться,
ни доблести проиграть —
только писк обреченной искренности.
Часами
мотыльково клубимся, зная -- уйдем ни с чем,
и на этот раз, и на следующий.
Но скоро,
скоро нами пальнёт земля,
прицелившись половчей,
чтобы с мясом вырвать засовы,
выбить засоры,
чтобы сбросить уже врунишек и палачей.
Будет морем смеха, шутихой, свирепым танцем
то, что было ручьем речей.
Посшибает, как кегли,
витрины в коронном зале.
Это я говорю -- говоритель.
Всё будет так.
Если кто-то внезапно отпер глаза и замер
от укола прекрасного --
это надежный знак.
ноябрь 2017, Одесса-Москва
* * *
раз в год возникает необходимость
написать один
расхристанный длиннющий верлибр
о котором будут спрашивать
ну и зачем было записывать в столбик
это эссе
никто не любит верлибры
они не щекочут звучанием
не дают ритма который помогает идти и пробуждает
внутри что-то древнее низовое пещерное
не демонстрируют мастерства ювелира
не украшают ваш дневничок
вообще никак вас не обслуживают
это обидно
ну ничего
мне тоже обидно
я их тоже не люблю
неловкие плохо сидят полнят
их и не выучишь толком
приходится читать по бумажке
причем непривычно монотонно и отстраненно
как будто я это не я
а какой-то литератор
это отстой
кстати писать пространные стихи о стихах
еще больший отстой
но нам с вами придется потерпеть
нет ничего хуже
чем заранее думать о чьей-то реакции
и есть вещи которые преступно
драпировать изящной формой
вот например скандальный спектакль
модного режиссера
раздражающий стыдный
многие демонстративно сбегают с середины
и поэтому никогда не узнают главного
в финале артисты не выходят на поклон
как бы говоря
мы рассказали ужасную историю
хохоча и фиглярствуя
но нам совсем не смешно
и мы не понимаем как после такого
кланяться и принимать цветы
честно говоря
дарить цветы тоже странновато
как вы себе это представляете?
вы надавали мне оплеух
спасибо спасибо я так благодарен
и как изящно порхали руки
и как музыкальны были шлепки
просто уйти как-то честнее
человечнее что ли
в общем
мне все время кажется
что цветы и благодарности это поражение
а единственное регулярное что нужно оставить
это партитура пощечин
но в движении к жестокости и простоте
мешает конечно природная доброта
и младенческое будь нежнее делись совочком не кричи
мальчик тоже хочет лепить куличи
я скажу милицанеру он тебя заберёт
больно больно тебе иди я подую и всё пройдет
чувствуете? попёрли непроизвольные рифмы
пора встать из-за компьютера уйти на улицу
раскинуть руки как тот Ванюша
подуй на меня, пожалуйста
и когда в лицо ударит ледяной летний ветер
пополам с песком
благодарно рассмеяться
август 2017, Москва
КОРАБЕЛЬНАЯ
Узнаёшь, что устал, в ту секунду, когда
чуть оттенок меняет вода,
и для каждого цвета ты помнишь слова —
эти два — и других двадцать два.
Мы прибудем на место часов через пять,
нужно только чуток подождать.
После шторма в тумане сирены поют,
обещают придонный уют.
Жизнерадостно машем девицам нагим,
завываем истершийся гимн.
Нам осталось скитаться всего ничего,
пару дней или вроде того.
Пахнет соснами — воздух ноздрями втяни —
скоро мы отдохнем в их тени.
Будем слушать, как песню, мешая уху,
визг цикадный, совиный "уху".
Мы закатим огромный, грохочущий пир,
три недели осталось, терпи.
Капитан замолчал сорок суток назад,
но как будто бы даже и рад.
При луне он вдоль палубы бродит во сне,
серебрится плавник на спине.
Скоро в дымке опаловой берег взойдет,
ждать осталось не больше, чем год.
Нависая над картой в бездомье ночей,
мы глазеем с умом и свечой
на проложенный курс -- между мысом родным
и невзрачным кофейным пятном.
Разбредаемся тихо по норам кают,
на пол стряхивая чешую.
июнь 2017, Москва
* * *
Третий раз тебе повторяю,
верни мне мать.
я вспорю твоё брюхо, напихаю камней и веток.
Рыба бьется, как рыба об лёд,
объясняет и так и этак,
но сдается и понимает, что проще дать.
Не отпустишь на волю старуху добром,
ну что ж —
брось под печь моё слово, спи себе на полатях.
Слышь, она придёт не одна, ты готов принять их?
Всех ли знаешь ты, недоумок, кого зовёшь?
Он врывается в избу,
рукавом утирая лоб,
вносит запах браги и пота -- дух человечий.
И швыряет в подпечье косточки щучьей речи,
щучью песню мычит в теплый зев,
свиристит в хайло.
К ночи печка проснётся, застонет и задрожит,
отзываясь на странный стрёкот в далекой чаще:
и родит их — в золе и глине, слепых, молчащих —
одного за одним, дымящихся, как коржи.
Завизжат невестки, братья выкатятся, бранясь.
Первой встанет она,
или некто в её обличьи,
вскинув тощие руки, вертя головой по-птичьи,
выдыхая с кошмарным хрипом мальков и грязь.
За спиной отец -- опалённая борода.
Следом старшие сёстры -- беззубы, простоволосы.
И десятки других: все, как он, черны и курносы,
держат копья, кирки и клещи, серпы и косы.
Ходят, шарят ладонями, трогают всё без спроса,
кружат, мнутся, зудят, как осы,
скрежещут “дай”.
Он влезает на печку, спасаясь, как от реки,
от кишащих внизу голов, и локтей, и пальцев.
Печь срывают с помоста под хохот "пора купаться"
и выплескивают во двор, как мосол с водицей,
выбив дому родному и рёбра, и позвонки.
Поднимают на плечи, покачивая, несут,
подминая случайно встреченных на дороге.
Все: поеденные чумой,
порубленные в овраге,
изведенные голодом,
смолотые в остроге,
отравившиеся полынью,
угодившие в полынью.
Дура, просто верни мне мать.
Все шагают к царю --
немного потолковать.
январь 2017, Москва
СОБОЛЬ
сейчас все лежит на моей вине
максон я убил двух собак
я сломал окна в бане
я стрелял в ментов
мы выстрелили в телевизор
который тут стоял
что нам с этой поварешкой делать
которую я погнул
я просто ножик в руках держала
ничего не подразумевая
в итоге как-то так получилось
что они мне разрезали руки
и что с ней она в порядке
пишет что типа хочет
поговорить все такое
у нас еще сорок минут
две сиги осталось а было три пачки
алкаха осталась но мало
несколько дней три дня и три ночи
мы скрывались здесь
у нас еще сорок минут
соболь придет и убьет нас
да, нас могут убить
он не будет заламывать
соболь он убивает
бах-бах-бах и мы трупы
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
они сейчас поддерживают
может хотят нас вернуть
было бы так всегда
вообще без базара
мы будем скучать безумно
любим прощайте прощайте
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
посадят примерно
на лет двадцать пять
ну выйдем такие в сорок
получается такие йееее
а еще нам пиздят про то
что ничего не будет
а менты и родители
где-то вон там вот стоят
ноябрь 2016, Хьюстон
* * *
Пришедший потеет,
клетчатый мнёт засаленный,
дышит тяжко, не сбросил еще маеты вокзальной.
А у хозяина белая печь с изразцами,
стол мореного дуба, ниша с ларцами.
Хозяин выходит выспавшийся, степенный.
Пришедший ныряет к нему дельфином,
брызгая пеной.
Кровати панцирные голодают, начальник,
беснуются, бьют копытом, визжат ночами,
нянечке ногу отгрызли третьего дня,
едва откачали.
Чавкают сливами стылые душевые,
надобны свежие, теплые и живые.
Кто говорил, жратвы хватит с горочкой,
уж не вы ли?
Пришлите молочных новеньких
тыщу другую,
а мы вам старших сторгуем.
Ими стальные хрустят,
только забрасывать успевай.
Хозяин колонна черная,
на колонне
хмурится голова.
Какой я тебе начальник, убогий,
уймись уже, проходи, отдохни с дороги.
Чаю выпей, стальные сыты
и не твоя забота,
беды ваши уладим, вышлем пока кого-то,
вы пока продержитесь месяц-другой.
Дальше закон продавим -- хлынут рекой.
Там уж не то что от голода вас избавим,
сможешь тропинки на даче мостить
зубами.
Приезжий пятится, крестится,
не может остановиться,
отвергает и чай, и коньяк,
и суп из домашней птицы.
Думает: вроде старинный дом,
а не скрипят половицы.
Идет, не оглядываясь, к подъехавшему хюндаю,
шеей чувствует -- наблюдают.
Хозяин гудит в телефон:
день добрый, у нас всё в силе?
Поглаживая занавесочку
в русском стиле.
октябрь 2016, Москва